3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 3-й день бездорожного месяца
Несмотря на то, что Лахт проспал полдня, его все равно потянуло в сон, едва он уселся на пол возле двери фрели Ойи, отправив Хорка отдыхать. Пришлось подняться на ноги, чтобы не клевать носом. И ходить туда-сюда, позевывая.
Может, упырь тоже часть проклятья Волоса, а никакой не мститель? Какой-нибудь еще родственник йерра Тула, которого не приняла земля. Убийство земляного оленя — это не еж чихнул, земля такого не прощает. Или даже не родственник, и узнать его имя невозможно. Тогда спасти фрели смогут только высокие маги. Вполне в духе проклятья Волоса — Тул все же скорей расстанется с доходом от земли, чем обречет на смерть единственную дочь. И насчет волос плоть от плоти убийцы земляного оленя — тоже выходит символично.
Но кто-то же открыл сундук, расплел косу и отдал волосы фрели упырю… Слепая сила земли не различает добра и зла, но тот, кто открыл сундук — не слепой…
Кстати, вот оно. Вот почему Лахт решил, будто упырь был слепым. Говоря о слепой силе земли, он заметил, как вздрогнул от этих слов йерр Варож. А раньше фрели Ойя произнесла с придыханием: «А он стоит и смотрит на меня». Они оба знали его при жизни, но, возможно, просто не помнят этого. Или не хотят помнить. Может, земляной олень тут и ни при чем.
Шел дождь, долгий осенний дождь, и под третьим потолком хорошо слышался его монотонный, убаюкивающий шорох. Лахт ощутил появление смерти перед рассветом — он к тому времени клевал носом не только стоя, но и на ходу. Наверное, упырь надеялся, что к рассвету всех защитников его жертвы свалит сон, но тут он просчитался.
Едва ощутив холодок на спине, Лахт распахнул дверь в спальню фрели Ойи — от его решительного широкого жеста тут же погасла нескончаемая свеча возле ее изголовья, и пришлось извести самогарную спичину, купленную у коренных магов, — на мызе спичины использовали вместо огнива, и Лахт немного опасался ими пользоваться. Да и жалко было — однажды зажженная, спичина, в отличие от огнива, сгорала раз и навсегда.
Руки тряслись — как Лахт ни старался преодолеть мнимый страх, ничего из этого не получалось. Слепая сила сырой земли надвигалась неотвратимо — из раскрытой настежь двери пахнуло землей, дохнуло промозглым могильным холодком… Упырь не посмеет войти в комнату, где горит огонь, но пока огня нет, ничто его не остановит. И тот, кто встанет на его пути, неизбежно отдаст хотя бы один глоток жизни: чтобы идти против сущих богов, надо быть или дураком, или героем… У героев пальцы не дрожат и спичины в руках не ломаются…
Свет не разбудил няньку. Фрели стояла у окна, откинув занавеску. Будто смотрела в дождь и темноту — но глаза ее были закрыты, и Лахту пришлось долго трясти девочку за плечо, чтобы она очнулась от своего кошмарного сна. Но в первое мгновенье, как только он взял фрели Ойю за запястье, ощутил что-то похожее на удар амберной магии, дрожь прошла по всему телу.
— Не ори, — сказал ей Лахт, когда она распахнула испуганные глаза. — Что тебе снилось?
— Это чужой сон… — выдохнула она полушепотом. — Чужой, чужой!
— Что тебе снилось? — терпеливо повторил Лахт.
— Что я подхожу к нему и он протягивает мне руки…
— Кто он? Во сне ты знаешь, кто он и почему не может ходить. Кто он?
— Я не помню… — пискнула фрели и расплакалась.
— Все ты отлично помнишь. Прекрати реветь. Ну?
Должно быть, упырь повернул назад — жертва не спала, в комнате горели свечи… И насчет рассвета он был неправ — теперь не успевал прийти к своей жертве во второй раз. Завтра он так не ошибется… Можно охранять спальню фрели еженощно — но это не самый надежный способ, лишь отсрочка. В самом деле, не до старости же ей жить в постоянном ужасе с охраной возле дверей…
— Нет! Я не могу, не могу сказать! Я не хочу такое вспоминать! Не хочу!
— Не верещи. А то опять все сбегутся. Что, в самом деле так страшно?
— Нет. Я не знаю, — фрели помотала головой, будто прогоняя навязчивое воспоминание.
Лахт уже хотел оставить ее в покое — мало ли что могло так сильно напугать девочку, что она забыла об этом и не хотела вспоминать. Но Ойя вдруг заговорила сама, утерев слезы:
— Он не мог ходить, он ползал… На четвереньках… И выл. И все время на что-нибудь натыкался. Мы пошли подглядеть и увидели, как он ползает по своему двору. Упрется головой в плетень, пощупает его рукой, повернет, проползет немного — упрется в колодец, опять пощупает, завоет еще громче и повернет… Вроде бы смешно… Мы молчали сперва и смотрели, как с места не могли сдвинуться.
— Мы — это кто?
— Девочки. Нас было… трое или четверо.
— А потом? Что было потом?
— А потом Луми завизжала. И все тоже завизжали и побежали прочь. Кто-то упал, я не помню кто… Она разбилась сильно, губу разбила, кровь текла…
— А как его звали, помнишь? Лицо его помнишь?
— Нет! — закричала успокоившаяся было фрели. — Нет! Нет! Нет! Это чужой сон!
Пожалуй, теперь точно не стоило просить ее вспомнить увиденное. Вид внезапно ослепшего человека мог бы вызвать у детей смех, а не страх, если бы не выжженные глаза. А в том, что несчастному выжгли глаза, Лахт не сомневался: не надо быть колдуном, чтобы предположить, из-за чего случается внезапная слепота, способная напугать детей до заикания и потери памяти.
Чужой сон… Что бы это могло значить? Отмежеваться от своего ужаса? Было зеркало — стало темное окно. Наитие не давало успокоится: зеркала не вписывались в историю о слепом упыре.
Однако чувствовал себя Лахт вполне соответственно появлению упыря — разбитым на сотни осколков. Дрожь, которую он ощутил, коснувшись запястья фрели, так и не прошла.
* * *
Как ни странно, но колдун пришел в столовую к завтраку, а Хорк считал, что тот проспит полдня. Фрели Ойя, с присущим ей жизнелюбием, умела отрешиться от ночных ужасов и была полна сил продолжать поиски кота, которым накануне посвятила всю вторую половину дня — как только стало понятно, что Кленовый Базилевс пропал, а не спит где-нибудь в укромном месте.
Фрели Илма, увидев за столом колдуна, сжала свои бесцветные губы (отчего еще сильней стала похожа на крысу) и, усевшись, сказала:
— Ты негодяй и пройдоха.
— Доброе утро, фрели Илма, — ответил колдун.
— Ты нарочно посоветовал мне взять в спальню кота, чтобы шимора пробралась вслед за ним! Это была злая и глупая шутка!
— Вы хотели, чтобы я посоветовал то же самое фрове Коире? — совершенно серьезно спросил колдун, не думая оправдываться. — Или ходил ночью по всему дому, заглядывая в каждую спальню?
— В доме достаточно мужчин, которых не напугало бы появление шиморы, — едва не выкрикнула фрели Илма, но тут же осеклась, потому что в столовую с гордо поднятой головой вошла фрова Коира — осунувшаяся, посеревшая, с припухшими глазами.
— Йерр колдун вовсе не нарочно это сделал, — вступилась за колдуна фрели Ойя. — Хорк мне все рассказал, он, наоборот, думал, что шиморы боятся котов.
Никто не сказал фрели, что пойманная шимора — ее родная сестра, а потому фрели не догадалась промолчать в присутствии матери. Фрова Коира стоически снесла удар — лишь приостановилась, прикрыв рот рукой и оглянувшись на дверь. Но все же села за стол со всеми.
— Йерр колдун, а можете вы еще найти бедного Кленового Базилевса? — спросила фрели Ойя, когда все расселись за столом.
— Сомневаюсь, — ответил колдун. — Я не чувствую себя мастером ловли котов.
— Жаль… Бедненький Кленовый Базилевс, он не ел уже больше суток…
— Я все же боюсь, что кота закрыли где-нибудь случайно, — сказала фрели Илма. — И тогда он может погибнуть.
— Если его закрыли в погребе, я думаю, он добровольно оттуда не выйдет, — усмехнулся йерр Тул.
— В погребе холодно, а Кленовый Базилевс ни в чем не знал нужды, зачем ему жить в погребе? — парировала фрели Илма.
Йерр Варож с подозрением посмотрел в сторону колдуна, но тот не заметил пристального взгляда. Хорк тоже думал, что кот ушел искать унесенную из дома шимору и, вполне возможно, погиб, потому что был совершенно не приспособленным к странствиям по лесу. Но огорчить таким предположением фрели Ойю Хорк, конечно, не мог.
— Коты иногда уходят погулять на неделю-другую, поискать встреч с кошками… — сказал колдун.
— Кленовому Базилевсу не интересны встречи с кошками, — гордо ответила фрели Илма.
— Вы в самом деле так уверены в целомудрии своего кота? — удивился колдун.
— Коренной маг лишил Кленового Базилевса интереса к кошкам, — брезгливо фыркнул йерр Варож. — Чтобы он не изменял любящим хозяйкам и не тащил в дом блох.
— О боги… — пробормотал колдун. — Не слишком ли ревностно Триликая запрещает продолжение рода, если добралась и до котов?
— Нет, не слишком, — ответил ему Варож. — Я думаю, нам сейчас надо обсуждать не пропажу кота, а гораздо более важную проблему. Появление в доме упыря.
— Что? — ахнула фрели Илма.
— Как упыря? — воскликнула фрова Коира.
— Упыря?.. — протянула нянька с плаксивым выражением лица.
Йерр Тул воззрился на колдуна, будто надеялся, что тот немедленно опровергнет сказанное Варожем, но колдун лишь кивнул. Только дедушка Юр не удивился.
— Нет сомнений, к фрели Ойе по ночам приходит упырь, — подтвердил колдун. — А потому фрели Ойя в смертельной опасности.
— О Божечка моя… — упавшим голосом проронила фрели Илма. — Нет, только не это, нет!
— Йерр колдун, не будем преувеличивать опасность, — громко, чтобы все слышали, сказал Варож и обвел присутствующих гордым взглядом. — Речь не столько о смертельной опасности для фрели, сколько о разорении семьи. Потому что у нас всегда есть возможность обратиться к высокой магии, если мы не найдем другого способа обезвредить упыря.
— Я не понимаю, зачем чего-то ждать? — тихим и низким голосом пролепетала фрели Илма. — Зачем искать какие-то иные способы, если ребенку грозит смертельная опасность? Неужели серебро можно сравнивать с жизнью девочки? Надо звать высоких магов сегодня же, немедленно!
Йерр Тул опустил голову.
— Это моя вина. Только моя. И, конечно, мы не допустим смерти Ойи, даже если для этого придется убить наши земли.
— Йерр Тул, я не уверен, что это ваша вина, — вдруг сказал колдун. — Пусть все присутствующие родственники фрели Ойи постараются припомнить, не случилось ли им смертельно обидеть кого-нибудь, ныне покойного? Из тех людей, кого фрели знала или просто однажды видела при жизни?
Никто не возмутился столь страшному подозрению и столь бесцеремонному вопросу, наоборот — все замолчали и задумались. И первой высказалась фрели Илма, хотя ее кровное родство с Кленовым семейством было вилами писано по воде.
— Я обидела человека, ныне покойного. Но я раскаялась в этом, и Триликая простила меня.
Колдун тоже усомнился в родстве фрели Илмы с Ойей, но все-таки спросил:
— И как же это произошло?
— Я несправедливо обвинила свою подругу в краже серебра. Мы поссорились. Из-за этого обвинения от нее отвернулись многие друзья и родственники. А через год она умерла от лихорадки, мы так и не успели помириться. Только на ее похоронах я узнала, что серебро брала не она, а ее служанка — она призналась в этом над гробом. Но… — фрели обвела присутствующих взглядом. — Но я раскаялась! И Триликая меня простила!
— Сущим богам нет дела до раскаянья, — кивнул колдун. — Но вряд ли это она ходит к фрели Ойе. И вряд ли это та самая смертельная обида. А родственников ближе Кленового семейства у вас нет?
— У меня вообще больше нет родственников.
Колдун кивнул снова. Хорку показалось, что он расспрашивал фрели Илму только из вежливости.
— Я могла смертельно обидеть кого-то и даже не заметить, — честно и с гордостью призналась фрова Коира. — Возможно, кто-то из обиженных мною уже мертв.
— Фрова Коира, вы и йерр Тул — самый близкие кровные родственники фрели, — вздохнул колдун. — Пожалуйста, постарайтесь припомнить всех, кому вы нанесли столь страшную обиду, что земля отпустила обиженного искать праведной мести. И не забудьте, что фрели Ойя видела этого человека. Можно сделать это не прямо сейчас, а в спокойной обстановке, наедине с собой.
Фрова Коира покорно кивнула.
— Йерр Тул, вам тоже надо подумать об этом, — сказал колдун. — И, скорей всего, речь идет о несправедливости, которая повлекла за собой смерть или большое горе, а не мелкая обидка. Земля отпустит мертвеца, только если это того стоит.
— А разорение? Можно ли считать такой обидой разорение? — спросил йерр Варож.
— Разорение разорению рознь, — колдун пожал плечами. — Кого-то оно убивает, а кого-то толкает вверх.
— Да, мне случилось разорить одного моего товарища, — кивнул йерр Тул. — Он проиграл мне дом неподалеку от города Священного Камня, который приносил ему доход. И это был его единственный доход. Я не знаю, жив ли он сейчас.
— А фрели Ойя видела этого вашего товарища?
— Он бывал у нас на мызе…
— Вы играли честно? — бесцеремонно спросил колдун.
— Разумеется! — не возмутился, а испугался вопросу йерр Тул. — Я негодяй, но, честное слово, не до такой степени…
— Это не то. Если, конечно, вы не сделали какой-то подлости, играя или получая долг. Игра есть игра…
— Мне не следовало принимать его ставку, но это все, в чем я виновен.
— А еще? Не считаете ли вы себя виновным в чьей-то смерти?
— Я говорил вчера: по моей вине погибли шесть охотников на земляного оленя.
— Их не знала фрели Ойя, — покачал головой колдун. — Еще?
— Я осудил чадоблуда. Володарским судом. Но я судил его честно.
— Вы приговорили его к смерти?
— Нет, к ослеплению, ему выжгли глаза. Но он вскоре умер от гнилокровия.
Колдун вскинул голову, как охотничий пес, учуявший дичь.
— Как его звали?
Йерр Тул нахмурил брови.
— Его звали Ка́тсо. Но это не настоящее его имя, он из вадьян, а они никому не называют своих настоящих имен. Ты считаешь, это он?
— Я уверен. Таких совпадений не бывает… — пробормотал колдун.
— Но я судил его честно! Вся Клопица была на моей стороне. Если бы не володарский суд, его убили бы односельчане. Какое еще преступление страшней чадоблудия? Он даже не отрицал своей вины!
— Я могу это подтвердить, — сказал йерр Варож. — Негодяй сперва лишь подглядывал за маленькими девочками, когда они купались, а потом был пойман на месте преступления — собирался снасильничать подружку Ойи.
— Ойя, ты помнишь его? — колдун резко повернулся к ней и глянул так, что она отшатнулась и покачала головой.
— Нет. Я не помню. Не помню…
— Она была семилетним ребенком, — пояснил Варож. — Должно быть, произошедшее сильно ее напугало.
— Нет, я не помню, — повторила Ойя, обычно жизнерадостная и смелая, а тут вдруг побледневшая.
— Упырь не может встать из убитой земли… — словно самому себе сказал колдун. — Его похоронили в Клопице?
— Нет. Его тело бросили в болото, — пояснил йерр Варож.
— Нормально! — фыркнул колдун. — Это нарочно, что ли? Чтобы ему легче было встать? Болото, я полагаю, не было убитой землей?
— Никто не захотел бы лежать в одной земле с чадоблудом, — гордо подняв голову, пояснил Варож. — Его бросили в болото сами жители Клопицы, вопреки советам коренного мага.
Колдун вздохнул, удивляясь, должно быть, глупости жителей Клопицы, и продолжил допрос:
— У него были близкие родственники?
— Он жил бирюком, один в доме. Может, дальние родственники у него и были, но ни детей, ни родителей у него не было, — сказал Варож.
— Где он родился?
— В Ольховой деревне, на Клопицкой земле, — ответил ему йерр Тул.
— То есть его настоящее имя должно быть записано в володарских книгах? — уточнил колдун.
— Да, они теперь хранятся при часовне Триликой. Разумеется, он родился задолго до того, как я купил эти земли. На день смерти ему было около сорока лет.
— Но в володарских книгах не написано прозвище Катсо, — добавил Варож. — Только настоящее имя. Будет трудно определить, какая запись о рождении относится именно к нему. У смердов нет родовых имен.
— Я имел в виду запись о его смерти… — кашлянул колдун. — Если йерр Тул не знает его настоящего имени, кто сделал эту запись?
— Коренной маг, — ответил йерр Тул. — Так повелось в Клопице еще до моего там появления — записи в володарских книгах делают коренные маги. Перед смертью он говорил с Катсо и, конечно, узнал настоящее его имя.
— Тогда не составит труда найти эту запись. Когда он умер?
— Летом триста семьдесят пятого года, в сытом месяце. Это произошло дней через десять после володарского суда, но точного дня я не помню, конечно.
— Если ты напишешь письмо коренному магу, я съежу в Клопицу и узнаю его настоящее имя, — подвел итог колдун. — Тогда можно попытаться поговорить с ним и узнать, чего он хочет.
— Не слишком ли долго придется ждать? — возмутилась фрели Илма. — Не проще ли сразу вызвать высоких магов?
— Илма… — Варож посмотрел на нее испепеляющим взглядом. — Это не твоя земля, потому тебе так просто об этом рассуждать. Но мне кажется, ехать такую даль йерру колдуну вовсе необязательно — он мог бы пригодиться здесь. Мы можем послать в Клопицу нарочного с письмом, и коренной маг сам найдет нужную запись в володарской книге и пришлет нам ответ.
Колдун помедлил.
— Видишь ли, йерр Варож… Никто из осужденных не считает решение суда справедливым. И если бы каждый осужденный являлся упырем к дочерям судей, ни один володарский род не дотянул бы до нынешних времен. А этого Катсо земля почему-то отпустила. Вот отчего, спрашивается?
— О боги… — прошептал йерр Тул. — Неужели я осудил невиновного?
— А с чего ты вдруг решил, что к Ойе ходит именно Катсо? — спросил у колдуна Варож. И, пожалуй, Хорк тоже хотел бы это узнать.
В разговор вступил молчавший до этого егерь:
— Я своими руками оторвал его от семилетней девочки, он сидел на ней верхом и лобызал ее лицо своим грязным ртом. У малышки от испуга едва не разорвалось сердце! Хвала богам, что Ойя этого не помнит… Это произошло у нее на глазах. Если бы рядом не было детей, я бы голыми руками вырвал ему…
— Только не надо уточнять, что ты собирался ему вырвать, — вовремя оборвала его фрова Коира.
— Ты не ответил, — обратился йерр Варож к колдуну. — Почему ты считаешь, что это Катсо?
— У нас, ученых механиков, свои способы узнавать правду… — усмехнулся тот. — И в Клопицу я все же съезжу сам, чтобы понять, почему земля отпустила Катсо вершить праведную месть. Без этого договориться с упырем не получится.
— Дело твое, хотя я и считаю это излишним, — пожал плечами Варож. — До Клопицы и летом-то больше чем день пути, а по бездорожью — и все три дня.
— Я знаю короткие пути, так что доберусь за два дня. Хорк, поедешь со мной? — неожиданно спросил колдун, и Хорк немного растерялся.
Конечно, у колдуна на лбу не написано, что он колдун, но вместе с Хорком его точно никто не остановит. Конгрегация действует, только если ее зовут на помощь, но люди опасаются колдунов и могут обратиться к рейтарам. И деньги, наверное, понадобятся в дороге…
— Ну… Я, конечно, не против… Если нужна моя помощь… Но кто тогда защитит фрели Ойю, если мы оба уедем?
— У нее есть отец и дядя, — ответил колдун. — Думаю, без защиты она не останется.
* * *
Лахт помнил себя лет с трех, и довольно отчетливо, но знал немало людей, которые не помнят себя и в шесть лет, и в восемь, а потому плохая память фрели Ойи не должна была вызывать его недоверия. Более того, ужасы вроде встречи с чадоблудом детская память может запросто стереть навсегда. Но тем не менее Лахту все равно казалось странным, что Ойя плохо помнит эту историю. Будто в дело нарочно вмешались священницы Триликой, чтобы избавить девочку от страшных воспоминаний. А что? Вполне может быть. Родители решили, что Ойе не требуется столь неприятный жизненный опыт, и обратились к священницам. Могут ли жрицы великой богини стереть человеку память? Вряд ли. Так далеко их магия не простирается. Разве что некоторые, особо одаренные. Лахт слышал от одного ученого лекаря, что священницы способны внушить человеку лишь то, во что он очень хочет поверить. И, должно быть, фрели Ойя с радостью забыла о произошедшем.
Только ни родители, ни священницы не учли, что страшные воспоминания никуда не исчезают, и если их не осознавать, они будут приходить во сне, пусть и искаженные до неузнаваемости.
Не верилось, что йерр Тул мог сознательно осудить невиновного, у него просто нет никаких мотивов не сознаться в этом. А впрочем… Убийство земляного оленя в глазах Триликой — не преступление, а вот осуждение на смерть невинного — этого священницы могут и не простить, потребуют искупления. Конечно, Триликая хитра, ее главное преимущество перед сущими и мнимыми богами — прощение раскаявшихся, а искупление — только видимость. Так что йерру Тулу точно нет никакого резона не признаться в неправедности володарского суда. Он был искренне убежден в своей правоте.
Но если йерр Тул невиновен, то почему упырь ходит к его дочери? Могут ли упыри ошибаться? Упыри, должно быть, могут, но земля…
Земля — слепая сила, она отпустила упыря искать справедливости, а упырь пошел самым простым путем. И в этом тоже есть резон — пусть-ка йерр Тул поищет истинного виновника. Заплатит Лахту, например… И тогда упырь оставит его дочь в покое. Логично?
И все-таки Лахт чуял, что все не так. И Хорка с собой позвал лишь для того, чтобы тот, в случае чего, подтвердил, что Лахт не наговаривает на его будущих родственников.
Хотелось подремать хотя бы часок-другой, но Лахт сначала поговорил с егерем и дедушкой Юром, которые знали историю с Катсо в подробностях.
Слухи о том, что кто-то подсматривает за маленькими девочками, когда они купаются, доходили до обоих. И не только до них — каждый мужчина в Клопице, говорят, хотел поймать негодяя с поличным. И егерю это удалось — да еще как удалось! Вопрос, почему шести-семилетние девочки купались одни, без няньки, поставил егеря в тупик, но дедушка Юр пояснил, что озерцо (а скорее пруд), где купались дети, было курице по колено и там сроду никто не тонул. Однако за Ойей все-таки приглядывала нянька, но именно в тот самый злополучный час ее зачем-то позвала фрова Коира. Зачем — никто, конечно, уже не помнит. Должно быть, чадоблуд и воспользовался ее отсутствием. Егерь, как обычно в это время, натаскивал собак позади псарни, недалеко от озерца, и слышал детский смех, доносившийся оттуда. Когда вдруг стало тихо, он насторожился, а когда вместо счастливого смеха услышал испуганные крики девочек, бросился к озерцу с двумя собаками. И увидел чадоблуда верхом на ребенке.
Катсо подозревали и раньше, никого не удивило, что чадоблудом оказался именно он. И вины на суде он не отрицал — сразу признался в своих гнусных намереньях. А поскольку намеренья он все-таки не осуществил, то йерр Тул вынес решение не убить, а лишь ослепить негодяя — эдак в насмешку над охотником подглядывать. Впрочем, жизнь ему это не спасло.
В общем, не было ни одной причины считать, что йерр Тул осудил невиновного. И тем не менее…
Лахт отправился немного подремать незадолго до обеда, и дедушка Юр услужливо принес ему в постель кружку овсяного киселя — предполагая, что обедать Лахт не придет. Надо же, запомнил, как гостю понравился здешний кисель… Впрочем, Лахт решил поесть киселя, когда проснется.
Он подремал чуть ли не до самого ужина — когда проснулся, за окном собрались сумерки. Ему снился слепой чадоблуд с выжженными глазами, на четвереньках ползающий по собственному двору, — не самый лучший сон, который Лахт когда-нибудь видел… Чужой сон.
Он сел на постели, встряхнулся, прогоняя наваждение, и потянулся к нескончаемой свече, стоявшей на сундуке рядом с кроватью. Вляпался во что-то рукавом рубахи — и вспомнил об овсяном киселе. Маленькое мансардное окошко и днем-то освещало спальню не слишком ярким светом, а в сумерках вокруг и вовсе ничего видно не было.
Кто-то опрокинул кружку с киселем, пока Лахт спал. И сам он случайно сделать этого ну никак не мог — с постели до нее можно было дотянуться, но не без труда. Ни шиморы, ни кота в доме теперь не было. Мерзкий липкий рукав рубахи напомнил о меде, вылитом озорницей Ойей в постель Хорка… В постель — это весело, а на сундук — как-то слишком мелко.
Лахт зажег еще несколько свечей и только тогда увидел, что кисель опрокинули недаром и вовсе не шутки ради… Не озорник это сделал, а тайный доброжелатель. И на полированной крышке сундука, и на дне кружки проблескивали мелкие осколки толченого стекла. Нормально! Похоже, кто-то в доме очень хочет, чтобы разбираться с упырем приехали высокие маги. Вряд ли это шутка сильнейшего из мнимых — слишком уж подло для сильнейшего, по-женски… Да и вряд ли в доме есть кто-то, готовый фанатично исполнять волю илмерского бога. Разве что дедушка Юр?
Лахт показал толченое стекло Хорку — тот пришел в негодование и за ужином устроил настоящее разбирательство, которое, понятно, ничего не прояснило. Потому что любой мог войти в комнату Лахта, пока тот спал.
Нет, сущий страх по сравнению со страхом мнимым лишь горячит кровь. Рождает азарт, желание победить, обостряет нюх, слух и зрение. Особенно если он невидим — каждую секунду ждешь нападения и не расслабляешься. Лахт так и не расслабился — провел ночь без сна, ожидая убийцу с ножом в руке.
* * *
Девочка умерла за закрытой дверью. Сырой и темной ночью, не дожив до утра нескольких часов. Смерть шла в дом на цыпочках, но ее холодное дыхание все равно коснулось твоих щек — просто не сразу стало понятно, кто дохнул тебе в лицо, разбудил, напугал. Перед тем, как зажглись свечи, послышался топот ног, причитания и горестные мольбы. Перед тем, как по дому потянулся запах аниса… Глухая, слепая девочка, потерявшая разум, не лаяла, а хрипела, и лицо ее было раздутым и сине-багровым, вовсе не похожим на собачью морду, что оказалось гораздо страшней. Это лицо очень хочется забыть, но забыть его невозможно — в предрассветных сумерках оно появляется в зеркале.
Смерть забрала девочку к себе, а из-под закрытой двери до утра, безмятежно и монотонно, тянулась колыбельная-отходная:
Спи, моя лесная пташка,
Спи, серебряная рыбка…
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 2-й день бездорожного месяца
Банный дядька не соврал. Картина была умилительной донельзя: поверх пухового одеяла в ногах у фрели Илмы лежал, свернувшись в клубок, крупный полосатый кот, а в его объятьях, прижавшись к теплому котовому брюху, безмятежно спала шимора. Чмокала во сне губами и пальчиками держалась за пушистую кошачью шерсть. Так же безмятежно под одеялом спала фрели Илма — ни приоткрытая дверь, ни принесенная в комнату свеча ее не потревожили.
Лахт почесал в затылке, а Хорк, державший свечу, едва ее не выронил и выговорил еле-еле:
— О боги…
Не привык еще поминать Триликую всуе.
Конечно, шимора — существо не самое приятное для человеческого глаза. Маленькое тельце с большой головой, покрытое светлым пушком, под которым видна синюшная кожа. Сморщенное, будто старушечье, личико. Размером чуть-чуть побольше белки. Страшно в руки брать — вдруг раздавишь? Лахт ухватил ее двумя пальцами за шею и вырвал из объятий Кленового Базилевса.
Необязательно быть колдуном, чтобы предвидеть последствия этого шага. Шимора заверещала и принялась щипать схватившую ее руку. Кот вскочил, выгнул спину и зашипел. Фрели Илма проснулась и захлопала глазами. А когда разглядела, что́ Лахт держит в руке, заверещала громче шиморы.
И, конечно, на шум в спальне фрели на ноги поднялся весь дом (за исключением йерра Тула и егеря, которые все еще принимали роды лучшей суки своры). И первым был йерр Варож в подштанниках и с кочергой. Кот спрыгнул с постели и ускользнул в темноту.
Надо сказать, щипалась шимора со знанием дела — очень хотелось отбросить ее куда-нибудь в сторону фрели Илмы, но никто не оценил мужества Лахта, крепко державшего шимору за шею.
— Какого лешего ты здесь делаешь? — спросил Варож с порога.
— Ловлю шимору, — ответил Лахт, поморщившись.
— Уберите это от меня! — верещала фрели Илма. — Унесите это немедленно!
— О Триликая… — Варож увидел шимору и выронил из рук кочергу — она упала на пол со звоном, и в это мгновение в дверях появилась фрова Коира.
Надо отдать должное ее брату — он повернулся к ней лицом и загородил дверь, закрыв от взгляда сестры то, что Лахт держал в руке.
— Коира, не надо сюда входить.
— Что? Что произошло?
— Йерр колдун изловил шимору. Пойдем, я провожу тебя в спальню.
До страданий продолжавшей вопить фрели Илмы ему не было никакого дела.
— Я не боюсь шимор, — фрова Коира взглянула на брата с недоумением, гордо приподняв подбородок.
— Я сказал: пойдем.
Йерр Варож шагнул вперед, оттесняя сестру в коридор, но, видно, женское любопытство фровы Коиры было слишком велико — или она хотела доказать свое превосходство над фрели Илмой. В общем, ей удалось заглянуть за плечо брата и разглядеть шимору в руке Лахта.
Она не закричала — лишь негромко ахнула. Отступила назад и неожиданно начала заваливаться навзничь. Варож успел удержать ее от падения (во всяком случае, не дал ей разбить голову об пол), подхватил на руки и столкнулся с подбежавшей к дверям нянькой, которая пыталась задержать фрели Ойю, тоже пожелавшую взглянуть на причину столь громкого шума.
Кухарка подобралась с другой стороны и заорала громче фрели Илмы.
— Йерр колдун, сделай милость, унеси это куда-нибудь! — крикнул Варож по пути к супружеской спальне.
Позади кухарки с подсвечником в руках появился дедушка Юр.
Лахт пожал плечами и направился к двери (а шимора, между прочим, продолжала щипаться). Кухарка с визгом метнулась в сторону, вскрикнула и прикрыла рот руками нянька, и только фрели Ойя восторженно захлопала в ладоши. И не от отчаянной храбрости вовсе, а лишь в силу малости жизненного опыта: вряд ли ей хоть раз в жизни доводилось видеть недоношенное мертворожденное дитя.
Дедушка Юр посторонился и скорбно покачал головой.
— Божечка моя… — всхлипнула позади фрели Илма. — Какой ужас! Зачем, зачем он принес это именно в мою спальню?
Она разрыдалась — видимо, от облегчения.
Хорк последовал за Лахтом и предложил отнести шимору в свою спальню. Фрели Ойя, одетая в одну лишь рубаху, с радостью подхватила его предложение, воспользовавшись замешательством няньки. Дедушка Юр счел своим долгом подать воды фрели Илме.
Они еще не успели дойти до спальни Хорка, когда из супружеской спальни йерра Тула раздались судорожные рыдания фровы Коиры и растерянное бормотание ее брата. После случившегося у Лахта не было сомнений в том, что шимора — ее родное дитя, сестра Ойи. По меньшей мере единоутробная. И объяснений искать не требовалось, смущало только одно: Лахт понял это до того, как йерр Варож загородил сестре дорогу в спальню фрели Илмы. Лахт понял это в тот миг, когда взял шимору в руки.
— Прекрати щипаться! — зашипел он, приподняв ее повыше и повернув к себе лицом. — И не ори! Весь дом разбудила!
— А што ты хватаешься! — прошамкала шимора беззубым ртом. И ущипнула Лахта снова.
Хорошо, что этого не слышала фрова Коира… Хорк отшатнулся и прикрыл лицо рукой, а его невеста радостно ахнула.
— Разговаривает! Она разговаривает!
Ага. Говорящая кукла. Почти живая.
— Я сказал: прекрати щипаться! Другой на моем месте уже руки бы тебе вырвал! А я просто спеленаю, что шевельнуться не сможешь. Хочешь?
— Не хочу! — шимора забилась в руке с новой силой. — Не хочу!
— Не дергайся! Не ори! Не щиплись! Тогда не стану.
Лахт ввалился в спальню Хорка и поискал глазами какой-нибудь тряпичный лоскут, чтобы припугнуть шимору поконкретней. Не нашел и уселся в кресло, подхватив ее и другой рукой — в самом деле, страшно было раздавить или сломать ей что-нибудь. Но терпеть ее мастерские щипки мочи уже не было — и так вся внутренняя сторона руки, до куда дотянулись махонькие пальчики, была в синяках и ссадинах.
Фрели Ойя плюхнулась в кресло напротив и с любопытством ожидала продолжения. Хорк, прежде чем сесть, достал из-под подушки флягу с можжевеловкой и сделал несколько больших глотков, будто его мучила жажда. Небось при встрече с навкой Юхси он так не переживал… А в чем, собственно, разница? Навка, шимора — все одно!
— Пусти-и-и-и… — заныла шимора. — Ну пусти-и-и-и…
— Не пущу. Кто спутал косу в сундуке, а?
— Не знаю никаких кос!
— Врешь. Твой узор, я сразу узнал.
— Какой узор? Где? — шамкала она.
— В сундуке с приданым. И дурочкой-то не прикидывайся. А то спеленаю.
— Не-е-ет! Не хочу, не хочу! Я не виновата, мне сестричка велела! Пусти-и-и-и!
Лахт вопросительно глянул на Ойю, но та смотрела на шимору с честным любопытством и «сестричку» на свой счет не приняла. Очевидно, ей и в голову не пришло, что шимора ее родная сестра.
— Сестричка велела залезть в сундук и расплести косу?
— Это не коса. Это волосы были. Что волосам так просто лежать? И я не спутала, я заплела! Пусти-и-и-и!
— Хорошо, согласен: заплела. А кто косу расплел?
— Не знаю! Пусти-и-и-и!
— Никуда я тебя не пущу. Как зовут сестричку?
— Не скажу! Пусти-и-и-и!
Дверь распахнулась, и в спальню решительно вошел йерр Варож, а вслед за ним — йерр Тул. Впрочем, йерр Тул немедленно попятился, прикрыв глаза рукой и шепча себе под нос то ли ругательства, то ли молитвы.
— Йерр колдун, — начал Варож, — я понимаю твое трепетное отношение ко всему неживому. Однако не вздумай выпустить это обратно в дом.
Он выделил слово «это», вложив в него все отвращение и ужас.
— А куда мне это выпустить? Или так и держать в руках до прихода нового ледника?
— Куда угодно. Но в доме этой твари быть не должно, — отрезал Варож.
— Эта тварь жила в доме несколько лет и никому не мешала! — попытался возразить Лахт.
— Кстати, зачем ты притащил ее в спальню Илмы? Чтобы она подняла на ноги весь дом?
— Я не тащил ее в спальню Илмы. Я ее там изловил. Хорк подтвердит.
Тот кивнул. И поднялся, услышав от двери неопределенный звук, исторгнутый [a][b]из груди йерра Тула, подошел к будущему тестю и протянул ему флягу с можжевеловкой. Йерр Тул снял пробку трясущейся рукой и отпил несколько глотков, поперхнулся и зажмурился.
— В общем, чтобы ее тут не было, — повторил Варож, отводя, впрочем, глаза.
— Нет! Меня нельзя куда угодно! — заверещала шимора. — Меня нельзя! У меня здесь котик! Меня нельзя! Я тут живу! Я тут живу!
Йерр Тул отпил еще несколько глотков можжевеловки и с поспешностью вышел вон.
Это навка может бродить по лесам и болотам, резвиться на травке и водить хороводы с водяницами, шимора — сущность домашняя, любит тепло и покой, боится зверей и птиц, даже котов боится. Дальше конюшни от дома не уходит. В лесу она погибнет…
— Не ори, — прикрикнул на нее Лахт и повернулся к Варожу. — Послушай, это же не чужое вам… существо. Она же… плоть от плоти… Разве можно от нее вот так просто избавиться — выбросить вон и забыть?
— Ты совсем обалдел, йерр колдун? Или неси ее прочь, или завтра я сам отвезу ее в Хотчинский собор, с нею там живо разберутся.
— Меня нельзя прочь! — верещала шимора. — Меня нельзя в собор! У меня тут котик! Я не смогу без котика! Я не хочу прочь!
— О Триликая… — Варож прикрыл глаза тыльной стороной ладони. — Заткни ей рот, или я сверну ей шею!
Если выпустить ее потихоньку где-нибудь возле кухни, они не узнают, что шимора осталась в доме… А если и узнают, всегда можно соврать, что она вернулась из лесу.
Но Варож будто читал мысли Лахта.
— Не надейся, я пойду с тобой. Я должен убедиться, что ты выбросишь ее не меньше чем в версте от дома. Оттуда она вернуться не сможет. Быстро спрашивай все, что хочешь у нее спросить, и пошли.
И вот откуда йерр Варож знает, с какого расстояния шимора не сможет вернуться?
— Нет! Меня нельзя в версте! — разрыдалась она. — Я не хочу прочь! У меня котик, я хочу тут! Я хочу тут!
— Это невыносимо… — Варож заскрипел зубами. — Вставай и пошли. Или я за себя не ручаюсь…
— Дяденька, — пискнула Ойя. — Ну зачем ее уносить? Чего такого-то? Пусть останется. Я с ней буду играть…
Взгляд Варожа смягчился, он погладил Ойю по голове, поцеловал в макушку и сказал:
— Пожалей свою мать. Она не вынесет этой шиморы в доме.
— Меня нельзя… — разрыдалась шимора. — Нельзя… Я тут… У меня котик…
— Но она же сама сказала, что не боится шимор, — возразила Ойя, очень правильно глядя на Варожа снизу вверх, трогательно и заискивающе.
— Твоя матушка обольщалась. Ты же видела, как она упала без чувств.
В общем-то, Лахт в какой-то степени понимал нежелание Кленового семейства жить под одной крышей с потерянным когда-то ребенком… Но вот так просто взять и убить собственное дитя еще раз? Выкинуть вон, обрекая на мучительную гибель в страхе и одиночестве?
— Йерр колдун, — продолжил Варож. — Ты здесь в гостях. Будь добр, не забывай о том, что это дом Кленового Тула и не ты устанавливаешь здесь порядки.
— Пусть он сам прикажет мне унести шимору прочь, — потупившись, ответил Лахт. Он понимал, что неправ.
— Может, не стоит подвергать его совесть такому испытанию? Пусть это будет мое решение.
Да. Лахт был неправ. Прав был Варож — и за то, что он готов брать на себя ответственность за столь жесткое решение, Лахт мог его только уважать. Просто жалко было рыдающую шимору, которая сквозь слезы все повторяла, что ее нельзя прочь.
— Хорошо, — сказал Лахт, поднимаясь. — Я не стану отягощать совесть йерра Тула.
— Дяденька… — снова попыталась разжалобить его Ойя. — Ну пожалуйста… У нее котик…
— Ойя, ты же знаешь, как я тебя люблю. Но на этот раз нет, — сдержанно ответил ей Варож.
Лахт дважды доверил Хорку подержать шимору — сначала чтобы одеться, а потом чтобы оседлать коня. Надо отдать должное мужеству бывшего морского купца — он не дрогнул. А фрели Ойя гладила сестричку по голове, плакала и повторяла: «Маленькая… Бедненькая…» — пока йерр Варож не отправил ее в спальню, поручив Хорку в случае чего встретить упыря.»
На пороге дома шимора кричала — уже не капризно, а будто от боли, и ее крик выворачивал душу не только Лахту, но и Варожу. А потом, откричавшись, плакала тихо и по-настоящему горько у Лахта за пазухой.
— Ну не реви ты так! — прикрикнул Лахт. — Не выброшу я тебя в лесу, не бойся! Я отнесу тебя в хороший дом, там никто тебя не обидит, с тобой будут играть и вообще… И домовый дед там добрый…
— Там не будет котика, — всхлипнула шимора и разрыдалась с новой силой.
— Не могу же я украсть Кленового Базилевса… — проворчал Лахт. — Я же не вор.
— Что, в самом деле отнесешь ее к себе домой? — удивился (и, показалось, обрадовался) Варож.
— Не бросать же ее в лесу… Опять же, зачем отягощать совесть йерра Тула? Пусть знает, что не погубил дитя, а отдал в хорошие руки.
— Зачем тебе это надо?
— Детям забава…
Йерр Варож покивал, удовлетворившись ответом. До дома он Лахта провожать не стал, отъехал, как обещал, на версту и вроде бы поспешил назад, собираясь вместе с Хорком встать на пути упыря. К тому времени шимора, наревевшись, пригрелась и задремала на груди у Лахта.
Но всю дорогу до самой Росицы Лахту казалось, что кто-то за ним следит, идет по пятам, смотрит в спину из-за деревьев. Неприятное было ощущение…
* * *
Глухая, слепая девочка, потерявшая разум, умирала долго — и щерила собачью морду, и лаяла зло и истошно. На тех, кто останется в живых. Вместе с лаем из-за высокой двери рвалась ее отчаянная ненависть, ее черная зависть — к тебе, полной жизни, силы, здоровья. Если бы не высокая прочная дверь, она впилась бы в тебя скрюченными судорогой пальцами, как хищная птица впивается когтями в жертву, и потащила за собой в могилу.
Она и теперь готова тащить тебя за собой… Когда ночью за окном идет дождь, ее скрюченные пальцы скребут ногтями по стеклу и обманчивый шепот вплетается в шорох дождя: «Впусти меня! Здесь так холодно, темно и одиноко… Впусти! Это же я, Ойя!»
* * *
Йочи не пришла в восторг от подарка. Но и не возразила, конечно, просто сказала, что только шиморы в доме ей и не хватало. Для полного счастья. Лахт решил не спешить назад, а хорошенько выспаться и вернуться на Волосницыну мызу к вечеру.
Шимора проснулась, снова горько плакала и рассказывала Йочи, как несправедливо с нею поступили — выгнали из дому ни за что ни про что. Жаловалась на Лахта, который ее зачем-то изловил, — Лахт в ответ показал жене правую руку в разлившихся по ней черных кровоподтеках и воспалившихся ссадинах.
Йочи нисколечко его не пожалела, и даже наоборот:
— Сыну белого медведя не пристало обращать внимание на такую ерунду. — Она всегда напоминала Лахту об имени его отца, когда хотела его поддеть. — Но скажи мне, ты хочешь, чтобы шимора так же щипала твоих детей?
— Дети должны понимать, что безнаказанно хватать и тискать шимору у них не получится… — Лахт пожал плечами.
— Меня нельзя хватать! И тискать вообще нельзя! — зашипела шимора и с тревогой спросила: — А что, дети будут меня хватать и тискать?
— Нет. Но вдруг… Тогда можешь щипаться, — ответил Лахт. — Лучше скажи, как зовут твою сестричку, которая велела спутать косу.
— Мою сестричку зовут Ойя. Будто ты не знаешь, — проворчала шимора.
— Да ты врешь!
— Чего мне врать? Сам все время врешь. Говорил, хороший дом, а теперь — хватать и тискать…
Она не врала. Это Лахт откуда-то знал точно (но прямо сейчас, лежа в постели, не хотел искать логики в этом «точно»). И совершенно так же он точно знал, что Ойя не приняла на свой счет слов шиморы о сестричке. Будто этого не делала или… Или не помнила, как и почему это сделала?
Под трогательный рассказ шиморы о том, какой у нее дома был котик (теплый и очень мягкий), Лахт и уснул — как раз светало.
Он проснулся к обеду. Потянулся сладко — как хорошо спать и просыпаться у себя дома! — и почувствовал, что на одеяле под ногами лежит что-то тяжелое. И недовольное тем, что он потягивается! Лахт приподнялся и посмотрел в ноги.
О боги, сущие и мнимые… В его постели лежал Кленовый Базилевс! Грязный, мокрый и всклокоченный. Вот гадина! Теперь скажут, что Лахт увел у Кленового семейства любимого кота… Под теплым кошачьим боком спала шимора и во сне чмокала губами.
Зато, взглянув на нее при свете дня, Лахт с облегчением понял, почему давеча сразу признал в ней дитя фровы Коиры — по выступавшей вперед нижней губе, имевшейся и у ее матери, и у йерра Варожа, и у фрели Ойи.
* * *
Упырь был слеп. При жизни. Лахт понял это со всей очевидностью, еще говоря о нем с Варожем. Как? Почему он так решил? Ойя считала, что упырь не может ходить. В самом деле, и слепой, и безногий — не слишком ли он убог для упыря? Наитие тоже иногда ошибается… Но и домовый дед, и йерр Варож удивились, услышав, что упырь не может ходить — потому что оба знали, что ходить он может, не может видеть? Но почему именно видеть?
Возвратить Кленового Базилевса на Волосницыну мызу было бы жестоко по отношению к коту — балованный, привыкший к теплу и сытости, он тем не менее не побоялся пройти за своей подружкой двенадцать верст по сырому, темному и опасному лесу. И, Лахт не сомневался, повторит этот подвиг, если его насильно притащить домой. Конечно, если Лахт его вернет, а потом кот уйдет снова, подозрения с Лахта снимут, но зачем же подвергать беднягу новому испытанию? Кот не заяц, но запросто попадет в зубы волкам.
Когда Лахт вернулся в Волосницу, а случилось это сразу после ужина, вся женская половина Кленового семейства, за исключением фровы Коиры, и человек десять дворовых бродили вокруг мызы в поисках кота. Фрова Коира весь день не выходила из спальни, а йерр Тул после ужина вместо вина пил можжевеловку. Егерь, как верный друг, в этом его поддержал.
Видимо, йерр Варож не выспался прошлой ночью или устал от страданий деверя, потому что в гостиную комнату после ужина не пошел.
Не то чтобы йерр Тул был сильно пьян, нет. Просто выпил довольно для того, чтобы пожаловаться на жизнь, и выбрал в собеседники Лахта.
— Моих детей не примет земля… — выговорил он в полном отчаянье. — Это проклятье.
Лахт посмотрел на Тула вопросительно, и тот с готовностью продолжил:
— Я совершил страшное злодеяние. Я убил земляного оленя. Диво дивное, чудо из чудес…
— Один? — не поверил Лахт и покосился на егеря, который беседовал с Хорком.
— Конечно нет. Но, во-первых, это я поднял людей на ту злосчастную охоту, а во-вторых, удар моего копья был последним — я попал ему точно в глаз. Тогда мне казалось, что это будет славная охота. Многие ли могут похвастаться таким трофеем? Я убил его ради забавы. Чтобы потом хвалиться перед знакомцами. А потому мне нет прощения.
— Но убить земляного оленя не так-то просто… И сюда они давно не приходят.
— Это случилось не здесь, а на Белом озере. Хоть это исконная земля вепси, но там давно живут илмерские мнимые боги. Тогда я не считал серебра, и когда прослышал о земляном олене, который ходит где-то рядом, то собрал людей не меньше сотни и стал готовиться к охоте. Мы за одну ночь вырыли яму на его пути — там, где он подходил к озеру. Она была глубока, и ее заливало водой, в тех местах подземная вода стоит высоко… Но мы копали все глубже, и вода доходила нам до пояса. Потом мы ждали несколько дней, когда же земляной олень подойдет к озеру — но он почуял подвох, и нам пришлось огнем загонять его в яму, а это тоже было непросто и смертельно опасно. Земляной олень, поверни он на нас, затоптал бы любого. И даже провалившись в яму, он продолжал сопротивляться. Его трубный рев снится мне до сих пор… Ты видел когда-нибудь земляного оленя?
Лахт кивнул.
Йерр Тул говорил с горечью, и не было сомнений в его раскаянье — и не в проклятье дело, не в том, что за охоту на земляного оленя он будет расплачиваться не только всю жизнь, но и после жизни. Нет, он сожалел о содеянном не из-за расплаты…
— У него нос будто хобот или рукав, гибкий, как змей, и, как змей, сильный и тяжелый. Топтать ногами он нас не мог и отбивался своим змееподобным носом. Он был весь истыкан копьями, но не сдавался: шесть человек погибли, прежде чем я нанес тот самый последний удар. И все восхитились тогда моим мужеством и меткой рукой, и мы пировали три дня, празднуя победу, и три дня смерды снимали с него мохнатую шкуру…
Йерр Тул прервался, чтобы хлебнуть можжевеловки, но закусывать не стал, лишь поморщился и продолжал:
— А потом, я не помню, как это случилось, я оказался вдруг посреди леса в полном одиночестве. Должно быть, я слишком много выпил. И тут выходит мне навстречу высокий старик, одетый в одну лишь длинную серую рубаху, на плече его сидит филин, а к ногам жмется бурый волк. Я тогда не боялся ни стариков, ни волков, да еще и был пьян, поэтому и обратился к нему не слишком-то учтиво… Впрочем, это не имеет значения. Так вот он мне и сказал, что убийцу земляного оленя земля никогда не простит и никогда не примет. И детей не примет, а внуков, говорит, у тебя никогда не будет…
Лахт оглянулся на Хорка, но тот слушал байки егеря и пропустил слова будущего тестя мимо ушей.
— Я рассмеялся над его словами… А он ударился вдруг оземь и превратился в ползучего гада, да такого огромного, что смеяться я перестал. Но гад меня не тронул, ушел в траву, филин улетел, волк убежал в лес… Я долго стоял — боялся сдвинуться с места и даже начал трезветь. Тогда и догадался, что это был илмерский Волос, сильнейший из мнимых… После этого я и пошел к Триликой, думал, она сумеет меня защитить. Священницы с легкостью дали мне прощение за убийство земляного оленя. В глазах Триликой зверь, даже такой дивный, стоит недорого и убить зверя — не преступление. И некоторое время я был уверен, что перехитрил илмерского бога. А потом — надо же такому случиться! — я купил землю в Клопице. Что за судьба вела меня тогда за руку? Какой бес шепнул мне на ухо ее купить? Или я не слышал, что Клопица стоит на землях Волоса? Но, признаться честно, об убитых землях я тогда почти ничего не знал. К тому же в Клопице стояла трехверстовая часовня и накрывала почти всю мою землю, и я поверил, что этого хватит… Что Триликая защитит меня и там…
— Не защитила? — переспросил Лахт.
Йерр Тул покачал головой.
— В первый же год на земле Волоса меня укусила гадюка. Но я не умер, отлежался. А еще через год на мою лодку с товаром напал морской змей, об этом я вчера как раз рассказал. Тогда я уже был женат и Коира ждала ребенка — священницы сказали, что это будет дочь. В Клопице Коира ни разу больше не понесла. И чем дольше мы жили в землях Волоса, тем отчетливей я понимал, что прощение Триликой не стоит выеденного яйца. Что есть законы сильней ее законов. Что как бы я ни каялся и ни казнился, а убитого зверя не вернешь. И что суд моей собственной совести страшней любого наказания.
— Почему вы оттуда уехали? — осмелился спросить Лахт.
— Убитая земля. Там будто был отравлен воздух. Мне так казалось. И Ойя вдруг начала болеть, чахнуть — мы бросили все и увезли ее к Варожу, в город Священного Камня. — Йерр Тул смолк вдруг, помял рукой лицо, будто пережидал накатившее вдруг отчаянье. — Землю удалось продать с трудом, и вырученного серебра едва хватило на одну деревню против четырех деревень и большого села. И ты понимаешь, как подшутила надо мной судьба? Деревня, которую я купил, называлась Волосница! Я узнал об этом, когда подписал купчую. Сильнейший из мнимых никогда не оставит меня в покое… И я думал, я надеялся, что он даст мне попытать счастье, начать заново… Все-таки это живая земля, целебный, живительный воздух… Но…
Йерр Тул заскрипел зубами и обхватил ладонями лицо, будто от боли. Выпил еще можжевеловки.
— Потом надежда появилась снова: Коира понесла. Снова должна была родиться девочка. Но на середине беременности Коира оступилась и упала с крутого берега в Суиду.
Что-то еще случилось между этими двумя событиями — переездом и беременностью фровы Коиры. Какая-то беда, которую Тулу больно вспоминать. Но даже будучи пьяным, йерр Тул не стал об этом говорить.
— То, что ты вчера нашел в постели фрели Илмы — итог того падения. Я сам принял у Коиры плод. Я сам, Варож и коренной маг предали тельце земле. Но земля не принимает моих детей, как когда-нибудь не примет и меня. И обряды Триликой не помогут. А в прошлое лето пастух встретил в лесу черную гробовую змею…
— Ему привиделось. Мелькнул в траве гадючий хвост, а у страха глаза велики. Гробовых змей в Исзорье давно нет, их и в полянских землях редко встретишь.
— То-то и оно… Если бы глупый смерд о гробовой змее мне рассказал, я бы не поверил. Но пастух — человек знающий, не перепутает гадюку с гробовой змеей. Это волосово проклятье… Вот скажи, если ты колдун: что мне делать?
— Я не колдун. Но даже если бы я был колдуном, разве мог бы я состязаться с сильнейшим из мнимых?
— Да! — с большим воодушевлением воскликнул Тул. — Мнимые любят соперничество. Им нравится состязаться с нами.
— Нравится-то нравится, однако проигрывать нам они и не думали. Но… Ты ведь не решился состязаться с илмерским богом, ты предложил ему соперничать с Триликой, заручившись ее поддержкой. А с нею у Волоса счеты. Он ее же оружие повернул против тебя и наверняка был весьма доволен своей шуткой.
— Высокая магия — не ее оружие. Это сила Рогатого.
— Однако высокие маги служат Триликой, а не Рогатому…
— Ты считаешь, мне надо порвать с Триликой? Но… Но я уже не могу, я люблю ее, я предан ей всей душой… Не говоря о семье, о Коире, которая никогда от Триликой не откажется.
— Я не утверждал, что тебе надо порвать с Триликой. Может, достаточно будет не искать ее защиты против Волоса. Иначе Волос снова повернет ее оружие против тебя.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 1-й и 2-й день бездорожного месяца
У няньки ничего толкового узнать не удалось — она, оказывается, была из местных, прежняя нянька фрели почему-то не захотела жить в Волоснице. В общем, из дворовых в Волосницу перебрался только глухонемой садовник. Учитывая, как заботливо была обихожена мыза, было бы глупо не взять такого садовника с собой. И, в общем-то, ничего странного не было в том, что дворовые остались в Клопице, а новых набрали из местных, но обычно володарь старался взять с собой больше своих, проверенных временем, людей. А тут, не считая дедушки Юра, егеря, его жены-кухарки и их маленьких детей, йерр Тул забрал с собой только садовника. Даже нянька и та сменилась! К нянькам дети обычно привязаны, чтобы ими разбрасываться.
Впрочем, некоторое объяснение все-таки нашлось, но полностью Лахта не удовлетворило: оказывается, Клопицкие земли йерр Тул продал раньше, чем купил Волосницу, и несколько месяцев все Кленовое семейство обитало в доме йерра Варожа, в городе Священного Камня. Обычно володарские семьи не скачут с места на место, как блохи. Обычно сначала покупают новую землю, а потом покидают старую. И то, что Клопицу продали с поспешностью, вполне объяснялось бегством от упыря…
Дедушка Юр обитал в клетушке между кухней и проходом в людскую — распоряжался дворовыми с утра и до позднего вечера.
— Что-то скромное у тебя жилище, — оглядевшись, заметил Лахт. — Для хранителя родовых обычаев и нравов…
— Мне большего не надо, — ответил дедушка Юр и посмотрел на Лахта сверху вниз. Несмотря на возраст, плечи он держал прямо, а голову — высоко. Гораздо выше, нежели йерр Тул, но, пожалуй, не столь заносчиво, как йерр Варож. А вообще, Лахту старый ключник нравился: от него будто бы исходило тепло, как от семейного очага зимними вечерами. Жить хотелось и радость жизни сладко попискивала где-то в солнечном сплетении, стоило только оказаться поблизости от дедушки Юра. Встречаются такие люди, которые готовы отдавать себя другим без остатка и ничего не просить взамен… Иногда после смерти они становятся берегущими — самой светлой сущностью из всей нежити.
— Я вот что спросить хотел… Пока никто не слышит…
— Спрашивай, мил человек, что ж мнешься?
— Зачем ты, дедушка, дал фрели Ойе очелье с тресветлым солнцем?
— Как зачем? — удивился тот. — Косу растрепали, значит жди злого находа. А лучше тресветлого солнца никакое обережье не защитит.
— Но, я так понимаю, Триликая не очень любит обережья с тресветлым солнцем, — намекнул Лахт. — Или ты поклонник сущих богов?
— Неважно, каким богам я поклоняюсь. Тресветлое солнце от этого пугать смерть не перестанет.
— Логично… — пробормотал Лахт. — Жаль, поклонники Триликой этого не понимают. Но почему ты решил, что фрели угрожает именно смерть? Может, это злая завистница решила ей прыщей на белое личико напустить? Или с йерром Хорком ее рассорить.
Вопрос не смутил дедушку Юра.
— Для такой ерунды косу из спальни родителей фрели воровать никто не станет. Да и волосы для этого не требуются — гребешка довольно.
— Да ты, я гляжу, крепко знаешь, дедушка…
Тот улыбнулся и покачал головой.
— Нет, если и знаю, то не так крепко, как ты. Так, нахватался кой-чего за долгую жизнь.
— С чего это ты взял, что я так крепко знаю? — удивился Лахт.
— Люди говорят — и, я гляжу, не лгут.
— Крепко знаю я только науку механику и амберную магию, — проворчал Лахт. — А в остальном я как ты: нахватался. А вот скажи мне, дедушка, отчего это йерр Тул с семейством так поспешно бежал из Клопицы, что ему пришлось у шурина жить?
— Так там же убитая была земля. Разорила семью, вчистую разорила…
— Э, она убитая была с самого начала. Сколько вы там прожили? Лет десять?
— Почти.
— Вот жили-жили десять лет, а потом вспомнили внезапно: ба, да тут же убитая земля! Бежать надо! Так, что ли?
— Фрели Ойя занемогла. И ученые лекари, и коренные маги, все в один голос сказали, что ее на живую землю надо везти.
— А что за болезнь случилась у фрели?
— Петушиный кашель, если ты знаешь про такую немочь. Когда безо всякой причины ребенок кашляет до рвоты и удушья, и ничем приступ невозможно остановить, даже коренной магией.
— Ага, и с волосовых земель ребенка с петушиным кашлем повезли на болота города Священного Камня? Хорошее место, ничего не скажешь, — прямо нарочно создано, чтобы люди задыхались там от сырости.
— Тем не менее фрели Ойя поправилась, — невозмутимо, но сдержанно, опустив глаза, ответил дедушка Юр. — Как видишь.
— А мне кажется, дело было немного иначе: Кленовое семейство бежало не от петушиного кашля, а от упыря, который по ночам являлся к фрели. А в городе Священного Камня упырь ее достать не смог.
Дедушка Юр вздохнул, на лице его на секунду мелькнула боль, но он пригнулся и сказал вполголоса:
— Одно другому не мешает… Но, я прошу, не надо расспрашивать об этом остальных домочадцев, это… не семейная тайна, а, скорей, запретная тема. Йерр Тул считал, что болезнь дочери — его вина, но об этом я говорить не стану, он расскажет сам, если захочет. Он бежал не от упыря, а от сильнейшего из мнимых…
— Здорово он бежал, — хмыкнул Лахт. — Если сменил волосовы земли на деревню под названием Волосница…
— Это судьба, — пожал плечами дедушка Юр. — От сильнейшего из мнимых не убежать. Но, если подумать, причиной болезни фрели мог стать и упырь. Сильнейший из мнимых любит пошутить и посмеяться, он бы не стал ждать пять лет. А сильнейшая из сущих шутить не умеет.
Он на секунду вскинул глаза, и в них снова мелькнула затаенная боль.
— А кто мог бы быть этим упырем, ты предположить не можешь? Фрели сказала, что он не мог ходить…
— Ходить? — искренне удивился дедушка Юр. Будто по его представлению упырь не мог чего-то совсем другого. Но он тут же поправился: — Как же он тогда добрался до Волосницы? Ползком?
— Так ведь пять лет добирался… — усмехнулся Лахт. — Кто его знает, может, и ползком.
Он представил себе это зрелище: пядь за пядью существо, выбравшееся из могилы, ползет к своей жертве, цепляется за сырую землю черными ногтями, подтягивает вперед беспомощное тело… Да, сильнейшая из сущих шутить не умеет.
За ужином Лахт думал о том, где найти Кленового Базилевса, и посматривал на фрели Илму с сомнением.
— И вот идут за нами три ротсоланские шнавы, — рассказывал Хорк, вооруженный советами егеря и Лахта. — Мы — к пушкам. Пальнули по ней… То есть по ним… Одна пошла на дно, а две догоняют, тоже из пушек палят. И тут раз — пробоина, трюм горит, шнава кренится… Хода никакого уже, конечно, нет. А морской дядька стоит спокойный. Семи, говорит, смертям не бывать, а одной не миновать. Ротсолане все ближе, уже не стреляют — добычу хотят взять. Дядька Воит стоит спокойный. Мы тоже стоим, за топоры держимся. Ротсолане совсем близко. И тогда дядька Воит как рявкнет: на абордаж! И такая мясорубка началась!.. Взяли три шнавы ротсоланских. То есть две, конечно, одна утонула… И свой товар успели перегрузить, который не сгорел.
— А морских змеев вы когда-нибудь видели, йерр Хорк? — спросила Ойя.
— Видеть видел, и не раз, конечно. Но сражались мы со змеем только однажды.
Лахт подтолкнул его в бок и пробормотал потихоньку:
— Хорк, пусть это будет один змей…
— Конечно, один! — не задумываясь ответил тот. — Был бы он не один, я бы тут сейчас не сидел. Это только в сказках герой один против морского змея бьется и царских дочек потом в жены берет. Нас тридцать человек было и дядька Воит, и все как на подбор морские купцы, а не лавочники там какие-нибудь, все в доспехах при оружии, шесть пушек на шнаве… А змей — он что делает? Сначала таранит корабль, сделает пробоину — ему хорошо, не сделает — на второй удар уже не заходит, знает, что из пушек будут палить. Под днище подныривает, с другой стороны голова его выходит, он через борт по кругу опять под днище идет — и потом сжимает шнаву как опояской, пока она не треснет и не рассыплется. Я вам скажу, когда в первый раз змеиная голова вровень с мачтой поднялась, мы все только ахнуть успели. Дядька Воит кричит: руби его! — а мы с испугу чуть топоры не побросали. Змей головой под воду ушел, а тело его в столетний дуб толщиной на палубу грохнулось. Мгновенья не прошло — с другого борта опять голова поднимается. Головка маленькая вроде кажется, а на самом деле с бочонок размером, клычищи — как сабли. Жмет шнаву — доски хрустят, башкой как тараном отбивается и ужалить норовит. Мы на тот борт, что от головы подальше, и топорами его, топорами! Вот сколько надо сил, чтобы топором столетний дуб срубить? А у него чешуя покрепче дубовой коры будет! Уже и кровь змеиная хлещет, а он не слабеет, жмет шнаву, еще немного — и треснет она по всем швам. И тут дядька Воит хватает бочонок с порохом, поджигает шнур и начинает перед глазами у змея плясать, метаться туда-сюда — змеев сильно раздражает, если перед ними что-то шевелится. А шнур не больно-то длинный, того и гляди рванет. Но змей клюнул — разинул пасть и на дядьку Воита кинулся, тот ему на зубы бочонок и надел. Змей башку вскинул — тут и рвануло, разнесло змеиную голову в клочки. Ну, думали — все, живы будем. Не тут-то было! Он и безголовый шнаву давит. И ведь не просто так, а нажмет — отпустит, нажмет — отпустит. Жуть, да и только. Разрубили его, конечно, — намахались топорами, что на другой день ложку не поднять было. Шнава течь дала, но ее прикрыли кое-как, дошли до берега.
Юная фрели слушала, раскрыв рот, и впервые на ее лице появилось что-то вроде уважения. И егерь восхитился — никто из лесных зверей не мог сравниться с морским змеем, даже земляной олень. Опять же, не рыба-кит, которая на корабли не нападает…
Йерр Тул тоже рассказал о том, как отец Хорка спас его корабль от морского змея, за что он и пообещал Хорку дочь в жены.
О шиморе никто не вспоминал. Будто неприличная была тема. Впрочем, Лахт догадывался, почему все помалкивают, — может, они и поклоняются Триликой, но откуда в доме берутся шиморы, пока не забыли.
— А ты, йерр колдун, что ж ничего не расскажешь? — чересчур едко осведомился йерр Варож.
— Я не колдун, я ученый механик, — заметил Лахт. — О чем же мне рассказывать? Неужели о том, как я делал чертеж колеса пильной мельницы?
— Не ты ли пообещал йерру Хорку найти того, что растрепал косу его невесты?
Очень удачно! Именно этого вопроса Лахт и ждал весь вечер!
— Косу растрепала шимора. И я, конечно, попробую ее изловить, но это не просто.
— О Божечка моя! — прошептала фрели Илма. — Шимора — это ужасно. Я теперь не смогу заснуть! Йерр Лахт, я очень тебя попрошу: излови ее. Ради моего спокойствия…
Серенькой невзрачной крыской она лишь прикидывалась — только женщина, осознающая силу своей красоты, может так томно просить о чем-то малознакомого мужчину.
— Я сделаю все, что в моих силах, фрели Илма, — осклабился Лахт. — Но пока я не изловил шимору, могу дать вам совет: берите к себе в спальню кота, он отпугнет шимору.
Хорк хохотнул в кулак, а фрели Ойя со звоном положила ложку в миску.
— Это нечестно, йерр Лахт.
— Отчего же?
— С котом сегодня сплю я! — заявила Ойя. Выкрутилась: и тайну не выдала, и обвела Лахта вокруг пальца.
— Ойя, ты могла бы уступить фрели Илме кота на сегодняшнюю ночь, — строго сказала фрова Коира. — Тем более что в твоей спальне сегодня будет ночевать няня.
Ага! Все же они думали об упыре и о том, что Ойе нужна защита. Хотя бы няньки. Жаль, но от няньки толку немного — она будет спать и видеть дурные сны.
— Может, я тоже боюсь шимору… — проворчала Ойя.
— Не выдумывай. Сегодня Кленовый Базилевс ночует у фрели Илмы, — постановила фрова Коира. — И так будет, пока йерр Лахт не изловит шимору.
— Батюшка… — фрели покосилась на йерра Тула хитрыми глазами и сделала несчастное лицо.
— В самом деле, Коира… — начал йерр Тул, но осекся под взглядом жены. — Доченька, фрели Илма боится шимор, мы должны войти в ее положение…
— Но, батюшка… — лицо Ойи из несчастного сделалось плаксивым, но закончить ей не дали — в столовую вбежал псарь, выкрикнувший только одно слово:
— Началось!
Йерр Тул и егерь бросили ужин и скорым шагом вышли вон, фрова Коира поморщилась, но ничего не сказала.
* * *
Об упыре йерр Варож заговорил в гостиной комнате после ужина. И Хорк почувствовал неловкость за то, что выдал ему колдуна. Йерр Тул в этот вечер не пошел пить вино, они с егерем отправились на псарню, где должна была вот-вот разродиться лучшая сука своры.
— Что это ты выдумал, йерр колдун? Какой такой упырь ходит по ночам к моей племяннице?
— Боюсь, мне трудно ответить на этот вопрос: я пока плохо понимаю, каков этот упырь, — с некоторым вызовом ответил колдун, глядя прямо Варожу в глаза.
Хорк почему-то сразу стал относиться к йерру Варожу с глубоким уважением и даже с некоторым трепетом. Не совсем так, как дядьке Воиту — скорее как к отцу. А потому смелый ответ колдуна смутил Хорка. К тому же он-то понимал, что Варож всего лишь проверяет колдуна.
— А известно ли тебе, йерр колдун, что упыри просто так к людям не приходят?
— Я слышал об этом, — кивнул колдун с совершенно серьезным лицом.
— Тогда скажи на милость, что такого непростительного могла совершить девочка четырнадцати лет, всю жизнь прожившая на мызе под присмотром множества людей?
— Мне трудно ответить и на этот вопрос. К тому же я брался не извести упыря, а лишь найти того, кто расплел косу фрели.
— То есть ты не собираешься искать упыря?
— Если без этого я смогу найти того, кто расплел косу фрели, я не буду искать упыря. А если нет — буду, — пожал плечами колдун.
— Ты же сказал, что косу спутала шимора.
— Спутала. Но перед этим кто-то расплел косу и забрал ее половину. Вот его я и собираюсь искать. Согласись, йерр Варож, девичьи волосы могли забрать только со злым умыслом. Упырь к ней ходит или нет — совершенно все равно. Упырь — слепая сила земли, злодей же ведал, что творит.
Йерр Варож вздрогнул от этих слов, выпрямил плечи. И изрек:
— У земли нет никакой силы. Это сила Рогатого хозяина полночных земель.
Он кинул быстрый взгляд на Хорка, и тот кивнул.
— Сдается мне, нет разницы, как назвать эту силу — от этого она не ослабеет, — осклабился колдун.
— Разница есть. Тот, кто забрал волосы фрели, состоит на службе Рогатого. А Рогатому нет дела до вины юной фрели — он есть само зло и творит зло по своей сути. Ты согласен, что разница существенна?
— Согласен, — с улыбкой кивнул колдун и вскинул взгляд. — Огромная разница. Свалить всю вину на сущее зло и не искать обидчиков упыря среди людей. И бороться с ним как с сущим злом — высокой магией.
— Я не говорил о высокой магии. Есть иные пути…
— Помолиться Триликой за здравие фрели Ойи? — хмыкнул колдун совсем уж издевательски.
На лице йерра Варожа мелькнул с трудом сдерживаемый гнев.
— В общем так, йерр колдун. Таких, как ты, я знаю как облупленных: ради серебра каждый из вас готов наплести с три короба жути. Но я достаточно богат, чтобы хорошо заплатить за то, чтобы ты нашел и извел упыря. При всяческом нашем содействии. Так что нужды в выдумках нет.
— Я не колдун. Я ученый механик. И не могу пообещать, что изведу упыря.
— Я слышал, твоя жена лаплянка? — чуть улыбнувшись, спросил Варож. — Ты, наверное, не хочешь, чтобы жители Росицы вызвали отряд рейтаров для расправы с прислужницей Рогатого…
— Йерр Варож. Я был готов помочь твоей племяннице от всего сердца, а ты хочешь если не купить меня, то непременно запугать. Зачем?
И Варож рассмеялся — с облегчением, как показалось Хорку. Ну да, он сразу подумал, что Варож проверяет колдуна.
— Мне нравится твой ответ, хоть я и не люблю дерзких, — кивнул он. — И у меня есть одна мысль о том, как разыскать логово упыря: надо пустить на его поиски свору йерра Тула. Как ты считаешь, это могло бы сработать?
Колдун пожал плечами.
— Я не знаю. Я никогда не брался извести упыря. Но и не слышал, чтобы собаки нашли его логово. Попробовать можно, почему нет? Но лучше сначала узнать его имя. Фрели сказала, что он не может ходить…
— Вот как? — искренне (как показалось Хорку) удивился Варож. — Не может ходить? Откуда ей это известно?
— Наитие в таких делах имеет большое значение, — ответил колдун. — Она могла видеть этого человека в самом раннем детстве и не помнит его, но в глубине души узнает…
— Не может ходить… — Йерр Варож поднялся и прошел по зале. — Неподалеку от Клопицы, в Медной деревне, жил парень, который не вставал. С рождения ног не чуял. Когда мы уезжали с Клопицкой мызы, он был жив. И, насколько я знаю, никто его не обижал, даже наоборот, йерр Тул немного помогал его родителям. Но… если он вдруг умер, то, может, именно отъезда он и не простил Тулу? Никто не знает, как сложилась его судьба…
— А кто купил у йерра Тула Клопицкую мызу? — спросил колдун.
— Собор. Никто не хотел покупать мертвую землю, и мне пришлось поспособствовать этой сделке.
— И кто же новый володарь тех земель?
— Коренной маг в некотором роде заменяет володаря. Но, конечно, не имеет там полной власти.
— А больше никого, кто при жизни не мог ходить, ты не припоминаешь? Фрели — ребенок, ты знаешь больше и больше помнишь.
— Чтобы его могла видеть Ойя — нет. В моей жизни были безногие и больные, в жизни Тула, думаю, тоже. Но Ойя с ними не встречалась.
— Хорошо. Оставим безногих. А человек, которого обидел Тул или твоя сестра? Таких людей ты знаешь? — продолжал колдун.
— Йерр Тул, насколько мне известно, повинен в смерти только одного человека, но это был честный володарский суд, а не подлое убийство. Решение Тула поддержала вся Клопица. Но… мне бы не хотелось говорить об этом у него за спиной. К тому же приговоренный мог ходить.
— А фрова Коира?
— Моя сестра вряд ли могла стать причиной чье-то смерти. Она властная женщина, но обычно бывает справедливой. Впрочем, о ней я могу чего-то не знать. Это Тул весь как на ладони, а в женщине, в любой, всегда есть какая-то тайна.
— А ты, йерр Варож? — колдун вскинул взгляд, и Варож остановился. — Ты убивал когда-нибудь?
— Да. И убивал, и был косвенной причиной смерти многих людей. Но никого из них никогда не видела моя племянница. А, насколько мне известно, упырь идет по кратчайшему пути родства. И если причина во мне, он скорее взялся бы за Коиру, если не смог достать меня.
— Не обязательно. Или коса фровы Коиры тоже есть где-нибудь в сундуках?
— Сомневаюсь. Со дня своего замужества Коира не стригла волосы. Но я подумаю над твоим вопросом. Постараюсь вспомнить, не мог ли я стать причиной появления упыря.
После сытного ужина и сладкого вина Хорк едва не заснул прямо в зале — сказалась ночь, половина которой прошла без сна. Колдун тоже поминутно зевал, но был полон решимости поймать шимору, а Хорку очень хотелось посмотреть, как он будет это делать. В результате они сговорились с дедушкой Юром, и тот согласился разбудить обоих, когда все улягутся спать.
Конечно же, дедушка Юр исполнил обещание.
Хорк поднялся легко — привык просыпаться тогда, когда надо, а не когда положено. Это в первые несколько минут очень сильно хочется спать, а потом озноб проходит и сон слетает, особенно если действовать, двигаться!
Действовать не пришлось — пришлось терпеливо ждать. Колдун снова зевал, ежился и потирал плечи. И направился, как ни странно, в баню, которую тут топили ежедневно: когда для хозяев, когда для дворовых, когда для стирки.
— А разве после заката можно заходить в баню? — на всякий случай спросил Хорк.
— Ты воин Триликой богини или кто?
— Я? Воин Триликой богини, конечно…
— Мы же не мыться туда идем. После заката не стоит заходить в баню, если боишься встретиться с банным дядькой — он большой шутник, но шутки у него дурацкие.
В бане было тепло, но не жарко. Хорк привык к другим баням — огромным, где могли мыться человек двадцать сразу, без разделения на парную и мыльную, с тремя рядами полков над печью, с кипящими котлами на каменках. У Кленового семейства баня была семейная, небольшая, человек на пять-шесть, если потесниться. Зато в три клети вокруг печи: сухая парная, влажная и мыльная.
Колдун сел на пол в мыльной, прижавшись спиной к остывавшей печке, и предложил Хорку сделать то же самое. На крюке посреди мыльной висел чугунный котел, предназначенный для теплой воды, на печи стоял котел с кипятком, под крышкой, в углу — два ушата, окатиться после жара. Они больше всего понравились Хорку: дерни за веревку, и на голову вмиг опрокидывается ушат ледяной воды — и не хочешь, а закричишь!
Хорк думал, что придется молчать, но колдун сказал, что тогда они оба сразу же заснут. Главное — не зажигать огня.
— И что, шимора может сюда прийти? — спросил Хорк.
— Не-а, — ответил колдун. — Она не придет, даже если мы будем молчать. Домовый дед не сказал, где ее искать, а банный дядька шимор не любит и сдаст ее с большим удовольствием.
— А он придет?
— Не знаю. Но, скорей всего, придет. Он не любит, когда в его вотчине кто-то появляется по ночам.
Конечно, банный дядька тоже был прислужником Рогатого, и Хорку следовало опасаться вступать с ним в разговоры, но Хорк решил, что ради фрели Ойи готов спуститься во льды преисподней, а не только допросить банного дядьку.
— От кота мы удачно избавились, — продолжил колдун. — Шиморы в самом деле не любят котов и не появляются рядом с котами.
— Так вот зачем ты фрели Илме сказал взять кота! А я-то думал, ты испугался к ней в спальню заходить…
— Ну, я, вообще-то, и в спальню к ней заходить не очень хотел… Она бы точно не то подумала.
— Да ну. Она ведь старая уже…
— Это тебе она старая. А по мне — в самый раз.
Помолчали.
— Слышь, Хорк… Откуда у тебя перстень? — спросил колдун — должно быть, от скуки, чтобы поддержать разговор.
— Отец подарил.
— А зачем такой дорогой? Я всегда удивлялся: зачем людям такие штуки, за которые ночью на большой дороге горло перережут и не поморщатся?
— Понимаешь, у морских купцов принято мериться достатком. Вот йерр Тул родился богатым, ему для гордости причин нет. А мой отец богатство потом и кровью заработал. Не может же он хвастаться своими шнавами, некрасиво будет. А перстень показал — и всем ясно, насколько он богат. Он мне перстень подарил, чтобы йерр Тул с первого взгляда понял, кому эта свадьба больше нужна… Ну, чтобы йерр Тул не сильно гордился…
Колдун покивал. Помолчали еще немного.
— Слушай, а ты не боишься встречаться с банным дядькой? — на этот раз молчание оборвал Хорк.
— Чего это мне вдруг его бояться? Кипятка в бане нет, печь давно погасла — угара не будет.
— Ну… Он же от Рогатого хозяина…
— Глупости это. Банный дядька вредный и злой, иногда даже опасный — пока топится печь. А как дрова прогорели, он только пугать может. Обычно. — Колдун будто осекся: — Конечно, как посмотреть — с ними со всеми надо осторожно, мертвое есть мертвое. Оно и не со зла может живому навредить, а уж если по своему хотению — тут только держись…
— А откуда ты про них все знаешь, а? Если ты не колдун, как ты говоришь?
— Я правда не колдун. А знаю, потому что так сложилось. Я маленьким жил у мельника в нахлебниках. Так случилось. Спал я за печкой — место хоть и грязное, но теплое. Там же и прятался. Мельничиха в угол к печке миску с молоком домовому ставила, а меня пугала, что, если я это молоко выпью, ночью домовой меня задушит. Старшие мельниковы дети тоже говорили, что он душит детей, которые спят на полу. Нарочно, чтобы я уснуть не мог. Я тогда очень домового боялся, слышал его по ночам, как он молоко пьет и как по дому топает, но никогда не видел. И вот однажды, помню, младший мельника сынок слизал сливки с трех кринок и как всегда показал на меня, а остальные поддакнули. Мельнику что? Отстегал меня хорошенько и хлеба два дня велел не давать. А у меня в детстве характер был гордый, не то что сейчас. И откуда вдруг? Я им слез никогда не показывал, разжалобить не пытался — может, напрасно, а может, и правильно, не знаю. Мечтал, как вырасту и за все отомщу. Долго мечтал. Пока не вырос. И вот сижу я за печкой, лбом в коленки уткнувшись, все спят уже, а у меня слезы злые катятся: больно, обидно и есть охота. И тут чувствую — кто-то меня по голове гладит, и ласково так. Поднимаю глаза — мамочки ро́дные, а это домовой! Мохнатый, страшный… Ну, думаю, сейчас задушит. А он одной лапой меня по голове гладит, а другой миску с молоком протягивает… Я гордый был, отвернулся, головой помотал, а он и говорит: «Не бойся, детонька, поешь молочка». Я спрашиваю: «А не задушишь?» Он улыбается грустно так, качает головой. Поешь, говорит, молочка. Ну, думаю, задушит — и пусть ему. Надоело жизнь такую терпеть. Я молоко выпил, свернулся в клубок на полу и попрощался с жизнью. А домовой гладит меня по плечу — и лапа у него теплая, мягкая, сон навевает. Так он и баюкал меня потом каждую ночь, и молоко приносил. И сказки еще говорил на ночь. Это потом я узнал, что нельзя было его молоко пить, на самом деле нельзя…
— Почему нельзя?
— Потому что. Потому что мертвое есть мертвое.
— А почему так сложилось, что ты жил у мельника в нахлебниках? — полюбопытствовал Хорк. — Ты сирота?
— Я не знаю. Мне было, наверное, года четыре, когда мать привела меня к мельнику на порог, на рассвете, все спали еще. Велела сидеть и ждать, когда выйдут хозяева. Заставила меня выучить имя — и ушла. Больше я ее никогда не видел. И ничего, кроме имени, от родителей мне не осталось. Сейчас я понимаю, почему она выбрала именно мельника — ему лишний рот не в тягость, может выкормить мальчишку себе в работники. А может, подглядела заранее, что у него свои дети малолетние есть, думала, наверное, что раз так — не обидят подкидыша. Что я могу сказать? С голоду я не умер, но каждый кусок отработал втройне. А в девять лет я от него сбежал. Верно говорят, что сбежавшие дети обычно возвращаются домой к ужину, и мне очень вернуться захотелось, когда вечер настал, — но я ведь не мог вернуться. Вот и собрался уйти с навьями — думал тогда, что хорошо так жить: резвиться на травке целыми днями, ни холода, ни голода не знать.
— И ты никогда не пытался найти родителей?
— Пытался, но пока не нашел.
— А что было с тобой потом? — продолжал спрашивать Хорк, пользуясь тем, что колдун с охотой отвечает на вопросы.
— Это долгая история. В общем, порезвиться на травке мне не довелось. И уже через три дня я сильно жалел, что убежал от мельника. Потому что меня подобрал черный колдун, самый страшный человек в деревне. Даже когда мельник за мной к нему явился — со всем уважением и цыпленком в подарок, — колдун на мельника только цыкнул, а тот убрался восвояси и больше никогда обо мне не вспоминал. Черный колдун часто забирал к себе сирот, а куда они девались потом, никто не знал…
Будто нарочно рассказ колдуна опять оборвался на самом интересном месте — за печью раздался шорох, а потом скрипнула доска. Колдун приложил палец к губам и подался вперед, Хорк замер — он никогда не видел нави. Жаль, в темноте было почти ничего не видно.
И тут совершенно неожиданно на голову выплеснулось не меньше ведра воды! Хорк вскочил, ругаясь и отплевываясь — и тут же ударился затылком о висевший на крюке котел, из которого за шиворот тоже хлынула вода.
— Я же говорил, что шутки у него дурацкие, — прошипел колдун, не шевельнувшись, а из-за печки раздался противный хриплый смешок. Или это Хорку показалось? — Сядь, Хорк. Не суетись…
Хорк выругался еще раз и уселся обратно, вытирая рукавами мокрое лицо. А колдун тем временем спросил негромко:
— Баню ли стережешь?
За печкой раздался кашель, шипение и шорох. И Хорк замер вдруг… Он считал себя отважным человеком, воином Триликой, призванным бороться с навью, а тут оцепенел от страха — ненормального, неправильного страха. И пожалел, что сел рядом с колдуном, спиной к опасности…
— Стеречь стерегу, никак не выстерегу… — донеслось за спиной глухое ворчание.
«Мертвое есть мертвое», — стукнуло в голову. И стало совсем жутко…
— А я думал, шутки шутишь… Ты что ж сделал, гадина? Где я сушиться буду?
— Дело пытаешь или от дела лытаешь? — вместо ответа спросил банный дядька. Если это был он, конечно.
— Дело пытаю. Скажи мне, где шимора обычно прячется.
Звук, раздавшийся из-за печки, более всего походил на урчание зверя, который гложет кость.
— Ты мне сперва имя свое скажи, а потом спрашивай…
— Имя тебе сказать? — колдун чуть приподнялся. — Не много ли просишь?
— Нет, не много.
— Зря стараешься. Мое имя Ледовой Лахт сын Акарху сына Сужи. Подходит?
Банный дядька снова глухо заворчал и процедил:
— Хитрый ты. Ладно. Что мне из-за шиморы с тобой ссориться? Она с котом обычно спит. С этим, толстым, который мышей не ловит. Где кот — там и она.
— Да ты что? — ахнул колдун. — Шиморы же котов боятся!
— Кот коту рознь, — теперь уже удовлетворенно промурлыкал банный дядька — обрадовался, должно быть, что удалось ему удивить колдуна. — А этот ленивый больно и всегда сытый, зато не злой. Он ее и оближет, и согреет, и поиграет с нею. Любит ее.
— Бедная фрели Илма… — покачал головой колдун.
— Бедная хозяйка мызы, а приживалка бедной только прикидывается, — захихикал банный дядька, и от его смеха у Хорка мороз прошел по коже.
— Ладно, — вздохнул колдун. — Теперь сгинь-пропади.
И только он это сказал, как Хорк тут же вздохнул с облегчением, расслабил натянутые жилы…
— Надо же, из-за печки так и не вышел, — сказал колдун. — Застенчивый, понимаешь…
Он начал подниматься, но почему-то не сумел — попросил Хорка дать ему руку. Рука колдуна ощутимо дрожала, и ладонь была влажной.
— Тебе, может, плохо? — участливо спросил Хорк.
— Да нет, устал немного, — вздохнул колдун.
— Устал? — удивился Хорк.
— А ты думал, так легко с ними разговоры разговаривать? Когда они этого не очень хотят?
— А мне показалось, ты с ним запросто…
— Банный дядька — сущность сильная и злая. С шиморой проще, она злой и опасной только прикидывается, а на самом деле слабенькая, кто хочешь обидеть может. Пошли переодеваться, что ли…
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 1-й день бездорожного месяца
Мертвое есть мертвое, и встреча с ним ничего хорошего живому не приносит. Пальцы еще покалывало, будто кровь в самом деле застыла в жилах, а в груди было пусто и холодно. Как всегда после прикосновения к нави. И соваться к домовому деду с такой тоской в груди не просто тяжело — опасно. Домовый дед сущность сильная, с ним надо держать лицо.
Когда все разошлись по спальням, Лахт спустился в кухню, сел на пол у печи, обхватив руками колени. Хмель горячего рябинового вина выветрился, оставив после себя озноб и муть в голове. И печь совсем остыла: холод осеннего утра, не предрассветного даже — неуютного и темного, как полночь, — тоже вытягивал из груди радость жизни.
Но Лахт почему-то был уверен, что домовый дед появится. Должен появиться. И откуда бы взяться такой уверенности?
Он не появился — стукнул кольцом крышки подпола, намекая, что он здесь. И Лахт помедлил, собрался с силами, прежде чем с ним заговорить.
— Дедушка, дом ли бережешь?
Домовый дед зашипел сердито, будто кот перед псом. Но ответил — нехотя, будто сквозь зубы:
— Беречь берегу, никак не выберегу.
Голос из-под пола прозвучал глухо. Не хочет выходить, и не надо…
— Доброй ночи тебе, дедушка, — миролюбиво продолжил Лахт. Как всегда, внутри все замерло, натянулось, напряглось. И, как всегда, тишина тошнотворно зазвенела в ушах. Нет, не надо было сегодня соваться к домовому деду…
— И тебе доброй ночи, мил человек. Ты как, дело пытаешь или…
— Дело пытаю, — перебил Лахт. — Скажи-ка, дедушка, а что за навь ходит по ночам к юной фрели?
— А разве к юной фрели ходит навь? — пробормотал домовый дед.
— Ты давай отвечай, а не спрашивай… И дурачком-то не прикидывайся, кому, как не тебе, знать.
Тянет, тянет он из груди радость жизни, как всякая навь, — да еще и нарочно упирается…
— Ладно, скажу, коли тебе так понадобилось, — домовый дед помедлил. — Упырь ходит к юной фрели. Упырь.
Нормально! Не просто навь — нежить. А из всей нежити никого опасней упыря нет.
— Что за упырь? Откуда взялся? Чего хочет?
— Чего хочет — известно: жизнь забрать хочет. Откуда взялся — не знаю, пришел. Хозяева недавно здесь. Может, со старого места за ними сюда перебрался… А может, и нет.
— А шимора есть в доме? — продолжал Лахт, делая вид, что ему все ничего.
— Шимору не трожь! — котом зашипел домовый дед. — Она и так беззащитная…
— Может, знаешь, кто ее впустил в сундук с девичьей косой?
— Не знаю… — помедлив, ответил домовый дед. — Да и не хочу знать.
Наверное, нужно было порасспросить его еще, но Лахту ни один вопрос не пришел больше в голову — тишина все надсадней звенела в ушах, и держать лицо с каждой минутой становилось все трудней.
А когда домовый дед ушел, Лахт не сразу смог подняться на ноги — его будто выжали, как творог в пригоршне, выкрутили, как мокрую рубаху. И под третий потолок подниматься было тяжело, даже раздеться сил не хватало, а уж разуться…
Уже в постели, натянув повыше меховое одеяло, Лахт долго разглядывал нескончаемую свечу, прежде чем ее задуть. Живой огонек трепетал на одному ему заметном сквозняке, стеклянная колба просвечивалась им до самого дна и разбрасывала вокруг себя свет… Нет, жизнь все-таки хороша, и всю ее радость никакая навь до дна выпить не сможет.
Поговорить с юной фрели оказалось непросто — все вокруг почему-то опасались оставить ее с Лахтом наедине, будто до сих пор подозревали, что ночью он проник в ее спальню с дурными намереньями. И только благодаря Хорку этот разговор все-таки состоялся.
День выдался солнечный, золотая осень сияла разноцветьем, и йерр Тул предложил Хорку совершить конную прогулку с невестой — озорница весело хихикала, когда ее жених сам седлал коня, опасаясь подвоха. А потом, запрыгивая в седло, прелестница так лихо взмахнула юбкой, что бедный Хорк не успел отвернуться и долго краснел от смущения.
Лес, конечно, еще не обсох после долгого дождя, а потому кататься поехали на Хотчинскую дорогу. Лахт собирался догнать их чуть позже и не торопился — обошел мызу кругом. К тому же за завтраком он с большим удовольствием отведал здешнего овсяного киселя — гордости кухарки. Кисель она готовила жидким, для питья, а не еды, но от этого он был не менее сытным. Лахт неосторожно выпил две кружки и теперь чувствовал себя слишком ленивым.
Где-то здесь, неподалеку от мызы, пряталась смерть, по ночам заглядывавшая в девичью спальню из зазеркалья. Лахт, конечно, велел убрать из комнаты фрели зеркало, но и сам понимал, что это бессмысленно: оконные стекла, начищенный умывальник, вода в шайке под ним, даже лезвие кухонного ножа — зазеркалье могло заглянуть в спальню откуда угодно, очутиться там, где его совсем не ждут.
Не было никакого повода не верить домовому деду: если бы он хотел соврать, выгораживая собрата, то назвал бы сущность менее опасную — чтобы притупить бдительность Лахта. Только наитие не очень уверенно стучало в виски: зеркало. Менее всего упыри склонны появляться в зеркалах. Да вообще нежить зеркала использует в случаях исключительных, подходящих к ситуации по духу, зеркала любит бесплотная навь. А впрочем, можно представить себе ужас юной девы, если в зеркале позади себя она увидит эдакого красавчика, восставшего из могилы…
Лахт обходил мызу только для очистки совести: логово упыря ни одному человеку без помощи магии найти пока не удавалось — мать сыра земля прячет его надежно. Разумеется, Лахт ничего не нашел и уже собирался вернуться в конюшню, взять своего Ветерка и догнать жениха с невестой, когда заметил йерра Варожа, который бродил по мокрому лесу, раздвигал кусты и заглядывал под камни. Вот как… Значит, «друг» высоких магов? Ощутил смерть возле постели племянницы, так же, как и Лахт? И что же он тут ищет? Наверное, то же, что и Лахт. Кленовое семейство не просто так обеспокоилось из-за растрепанной косы, будто в самом деле ожидало «злого находа»… И Клопицу они покинули не просто так — с поспешностью, будто бежали от чего-то. И, должно быть, давно ждали, что оно их найдет. Настигнет.
Настигло?
Скорей всего, домовый дед не солгал.
Наверное, Варожу хватит мозгов не звать на помощь высоких магов, чтобы не разорить деверя окончательно. Он не похож на ярого приверженца Триликой — только изображает истовую веру, говорит от ума, а не от сердца. Поклонение великой богине и ее заповеди — инструмент для таких, как он, потому он лишь истово требует этого от других, себя верой не обременяя.
Йерр Варож не видел Лахта, и тот хотел обойти его незаметно, как вдруг ветви перед ним раздвинулись и перед Лахтом с довольной улыбкой предстала навка Юхси…
Ну почему она всегда появляется так не вовремя? То попадает на глаза рейтару Конгрегации, то выходит из лесу как раз перед «другом» высоких магов…
— Что тебе надо? — сквозь зубы прошипел Лахт.
— А фрова Йочи просила передать, что приходили с пильной мельницы и сказали, что все в порядке и колесо не сломалось… — звонко сообщила навка.
— Тише! — шикнул Лахт. — Ты же не хочешь, чтобы тебя зарыли в землю и проткнули осиновым колом?
Она испуганно покачала головой.
— Вот и иди отсюда побыстрей.
— А фрове Йочи что сказать? — зашептала она тем громким свистящим шепотом, которым обычно говорят дети, если их просят быть потише.
— Скажи, что все со мной хорошо.
Она кивнула, развернулась — галка на ее плече взмахнула крыльями, чтобы не свалиться, — и тем же громким шепотом позвала олененка:
— Лапси, Лапси! Надо скорей уходить отсюда, пока тебя не зарыли в землю и не проткнули осиновым колом!
Лахт оглянулся по сторонам — вроде бы йерр Варож ушел в другую сторону и Юхси не заметил.
Жених и невеста, вместо того чтобы ехать рядом и вести неторопливую беседу, играли в догонялки — и догонял, понятно, Хорк. Выехав на Хотчинскую дорогу, Лахт увидел их где-то возле горизонта: хулиганка осадила лошадь, подняла ее на свечу, разворачивая назад, рванулась навстречу Хорку во весь опор и стрелой пролетела мимо. Конь под ним шарахнулся в сторону, и бедный жених едва не вывалился из седла. Понятно, что черным всадником парень стал совсем недавно и верховая езда не была его сильной стороной. Морские купцы редко ездят верхом…
Пока он приходил в себя и разворачивался, юная фрели успела проскакать с полверсты. И, должно быть, хотела так же промчаться мимо Лахта, напугав его Ветерка, но в последние секунды придержала лошадь и весело крикнула:
— Ты колдун!
— Я не колдун, я ученый механик, — ответил Лахт.
— А почему тогда моя лошадь тебя испугалась?
— Лошадь?
Ага. Лахт видел, как девчонка потянула на себя повод — а теперь во всем винит кобылицу.
— Конечно лошадь! Не я же!
Она развернулась и поехала рядом с Лахтом. Хорк благоразумно остановился — как и договаривались.
— Кто дал тебе это очелье? — спросил Лахт без предисловий.
— А что?
— А ничего.
— Ну, дедушка Юр дал. И что?
— И ничего. Ты сказала ему, что ночами тебя мучают кошмары?
— Никакие кошмары меня не мучают! — фыркнула девчонка. — Дедушка Юр сам мне его дал, просто так. Когда узнал про косу.
— Не вздумай меня обманывать: во-первых, ученые механики за версту чуют ложь, а во-вторых, я ничего такого твоим родителям передавать не стану. Я ведь не сказал, как ты стащила ключи от сундука у дедушки Юра.
— Не брала я никакие ключи! — она дернула плечом.
— Да ну?
— Не брала. И ничего такого ученые механики за версту не чуют, потому что я их не! бра! ла!
— Хорошо. И сундук не открывала?
Она фыркнула:
— И как это можно открыть сундук, если нету ключа?
— Очень просто. Снять петли, например.
Она даже остановила лошадь. Открыла рот в восторге. Видимо, прикинула, какие возможности перед ней открылись.
— Во здорово! Снять петли! Как это я раньше не додумалась? — Она толкнула лошадь пятками. — А ты славный. Ты мне нравишься. Так и быть, я расскажу тебе один свой страшный сон. Но не вздумай надо мной смеяться!
— Что может быть смешного в страшном сне?
— Да понимаешь, ничего же такого… Просто он идет ко мне, я слышу, как он идет. И страшно потому, что я во сне знаю: он не может идти. И вроде бы я во сне знаю, кто это. Вот он поднялся по лестнице, идет к двери… И все страшней и страшней. Вот он открывает дверь и заходит в спальню. И когда он останавливается над моей постелью, я просыпаюсь и хочу закричать. Я уже точно не сплю, но не могу ни пошевелиться, ни крикнуть — ничего не могу. А он стоит и смотрит на меня…
Она будто захлебнулась последними словами — сказанными еле слышно. Совсем не в ее характере так говорить… Да. Того, кто смотрит на фрели по ночам, йерр Варож и искал под камнями и меж кустов… И если раньше Лахт в этом сомневался, то после рассказа Ойи все сомнения отпали: домовый дед не солгал.
Ойя мотнула головой и продолжила бодрее:
— От страха прямо умереть можно, вот честно… Я уже научилась: надо пошевелить мизинцем. Если пошевелишь мизинцем, то все проходит и он исчезает.
Ойя — сильная, жизнелюбивая девочка. Конечно, она не догадывается, что за сущность пьет ее жизнь в те минуты, когда она уже не спит, но двигаться еще не может. Она умница, она сопротивляется. Впрочем, это ее не спасет, только оттянет время… Так же, как и очелье с изображением тресветлого солнца.
— А просыпаешься ты в постели или посреди комнаты?
— Когда снится этот сон — то в постели. А если другой, то, бывает, и нет.
— Давай, другой сон рассказывай тоже. Я не буду смеяться.
— Ладно, — она вздохнула. — Другой сон как раз нестрашный, хотя должен быть страшным. Мне снится, что я не здесь сплю, а в другом каком-то доме. Снится, как просыпаюсь и иду куда-то, и так мне хорошо оттого, что я иду, что вокруг ночь и никого нет, тишина, луна светит, земля под ногами мягкая и прохладная. И прихожу я на кладбище. Вот должно же быть страшно, правда?
— Наверное, — согласился Лахт.
— А мне нисколечко не страшно, только хорошо. Хочется прохлады, свежести хочется. И тогда опять появляется он, тот же самый, который не может ходить. И он никуда не идет, он сидит на могильном холмике и подзывает меня к себе пальцем. И я к нему иду, но мне всегда что-нибудь мешает подойти вплотную: то я спотыкаюсь и падаю, то кто-нибудь меня громко зовет, то кто-то за руку хватает, как ты вчера. В общем, я до него пока ни разу не дошла… Вот тогда я просыпаюсь посреди комнаты.
Да, этот сон был гораздо хуже.
— А с тех пор как ты начала во сне ходить на кладбище, первый сон тебе сниться перестал?
— Не-а. То один снится, то другой. И еще разное похожее…
Почему она не пожаловалась отцу или матери? Дядюшке, дедушке Юру, няньке? Ведь с легкостью выложила свои страхи Лахту… Не понимает опасности, которая ей грозит?
— А не случалось тебе увидеть в зеркале что-нибудь страшное?
Она помедлила, прежде чем ответить. Но ответила довольно твердо и без излишнего нажима:
— Нет, не случалось.
— А проснуться посреди комнаты перед зеркалом тебе не доводилось?
— Нет, — сказала она — как отрезала. Что может быть страшнее ночной встречи с упырем? Ничего — для юной девы. Наверное. И ее последнее «нет» более всего говорило не о ее страхе, а о том, что разговор о зеркалах ей неприятен.
— К тебе ходит упырь, — сказал Лахт. Нет, не для того, чтобы ее напугать — Ойя не из тех, кто впадает в панику. Наоборот, зная, что за сущность ей угрожает, она станет меньше бояться и сильней сопротивляться.
— Ого! Ко мне ходит упырь! — натянуто расхохоталась девчонка.
— А ты думала, это йерр Хорк каждую ночь тайком пробирается к тебе в спальню?
— Нет, на Хорка я не думала… Он, наверно, и в брачную ночь ко мне в спальню пойти застесняется.
— Не надейся. Йерр Хорк — морской купец, он жену с невестой не перепутает. Ты вообще кому-нибудь говорила, что по ночам кто-то подходит к твоей постели?
Она сникла вдруг и покачала головой.
— Что, и дедушке Юру не говорила?
— Нет.
— Почему? — спросил Лахт.
Она лишь пожала плечами и снова воспрянула:
— Ты же спасешь меня от упыря?
— Не знаю.
Она испугалась его ответа. Вздрогнула. Поежилась.
— Ты нарочно предложила Хорку тебя расколдовать? Чтобы приехал колдун и прогнал упыря?
— Я не знала, что это упырь. И с Хорком я просто пошутила, а он помчался за колдуном. Я же не знала, что он помчится…
Одно только показалось Лахту странным: сначала появление упыря пугает, живое противится мертвому, а потом появляется желание умереть, подспудное, неосознанное, и вот уже не упырь идет к постели жертвы — жертва сама идет к упырю. И пока Лахт видел только одно объяснение: фрели Ойя любит жизнь, напивается, напитывается за день жизнью (тресветлое солнце в этом тоже помогает), и упырю приходится начинать все сначала.
Она помолчала, продолжая ежиться, а потом нашла выход:
— Если ты меня не спасешь, меня тогда спасет дяденька. Позовет высоких магов — и все.
— Это точно: и все. И станет твой отец беднее фрели Илмы.
— Во-первых, я выйду замуж за Хорка, а он богатый. А батюшка с матушкой поселятся у дяденьки. Но лучше бы меня спас ты или Хорк, так веселее.
— Тогда не ври мне.
— А я тебе и не вру, — хмыкнула она. — Чего тебе еще рассказать?
— Давай с самого начала. Когда он пришел в первый раз?
— Да вот когда батюшка с матушкой вернулись из города. Перед приездом йерра Хорка.
Значит, дело все-таки в косе. Но вдруг? Вдруг родители привезли с собой какую-нибудь про́клятую вещь? Нет — все подарки были освящены Триликой, и даже перстенек с самоцветом обладал полезным свойством никогда не теряться, а купленным шубам не было сноса, не говоря о чулках и сапожках. Хорку, кроме шуб, подарили нож узорчатой стали, который не тупится и не тускнеет, и этого тяжелого выносливого коня вороной масти — из конюшен Конгрегации.
Самая опасная сущность из всей нежити — упыри. Они не приходят к людям просто так. Упыри вообще просто так из могил не встают, умершего человека не только земля — даже вода не отпустит. Пусть он умер и не своей смертью. Подняться может лишь тот мертвец, который недоделал на земле чего-то важного. С точки зрения земли важного, нарушенное равновесие. Чаще всего — подло убитый и не отмщенный. Но вряд ли юная фрели могла кого-то подло убить. Впрочем, упырь чует кровь, а через нее — родство. Убийцей мог быть кто-то из ее близких родственников. Когда упырь изведет Ойю, то переключится на ближайшего ей родственника. И так пока не доберется до своего убийцы.
Конечно, бывает, что мастер, не окончивший дела, является ученикам и последователям — и тоже пьет их жизнь. Бывает, мать грудного младенца поднимается из могилы, затягивая брошенное дитя к себе. Иногда упыри приходят к гробокопателям, но редко — только если из могилы взята особенная, памятная вещь, без которой мертвецу не будет покоя.
А что, такое тоже возможно: фрели Ойя — ребенок озорной, могла пробраться в какой-нибудь склеп и стащить что-нибудь на память. Вот Юхси подобрала же обломок меча в курганах — без злого умысла, как игрушку. Но она навка, ей самой никакой упырь вреда уже не причинит.
Нет. Последнее не проходит. Если бы Ойя стащила у мертвеца вещь, ему не нужна была бы коса, чтобы ее найти, — вещи хватило бы.
И не слабо́ кому-то в доме встретиться с упырем? Для начала надо знать, что такой упырь есть и ходит где-то рядом. Шимора к упырю не пойдет. Или пойдет?
Он стоит и смотрит. Надо запомнить, потому что за этим прячется что-то важное. Вот почему, интересно? Понятно, что это самые опасные минуты для девочки, самые страшные. Что еще за этим может крыться? И, вроде бы, нечего там больше ловить…
— Если ты во сне знаешь, кто это, ты его видела. Подумай, почему он не может ходить. Он что, безногий? Или лежал неподвижно? Наверное, в твоей жизни не так много знакомых, кто не может ходить.
— Я не помню. Я хотела вспомнить и не могу. Здесь, в Волоснице, точно никого таких нет и не было. Может, в городе? Но там вообще много людей, всех не упомнишь.
— А раньше? В Клопице?
— Нет, и в Клопице не было. Верней, был, но это не он приходит. Там в Медной деревне жил парень, который не мог ходить, но это не он, я знаю. А вообще, я маленькая была тогда.
— А в Клопице, перед переездом, у тебя не было таких же кошмаров?
— Я не помню. Когда мы оттуда переезжали, я заболела сильно. Все даже думали, что я умру. Но я не умерла, просто плохо помню. И как мы у дяденьки жили, плохо помню.
Это, конечно, тоже интересно — то, что она болела. И не из-за болезни ли дочери йерр Тул решил уйти с убитых земель? Впрочем, переезд — всегда опасность для ребенка. А упыря (того, кто стал упырем) она могла видеть очень давно, так давно, что и без болезни не вспомнила бы.
А что? Увезли ребенка от упыря, прошло время — и он ее нашел на новом месте. Но кто дал ему косу? Кто может хотеть девочке смерти? Упырь — существо безмозглое, его влечет непреодолимая сила, не ведающая добра и зла. И если у Триликой есть последователи, готовые убивать во славу ее и процветание, то у сущих богов таких последователей не бывает — по крайней мере, Лахт их пока не встречал.
Чтобы идти против сущих богов, надо быть или дураком, или героем… Мнимые боги любят соперничество и уважают тех, кто готов помериться с ними силой — стихиям все равно, они глухи и слепы. Мнимые боги ничто без людей, стихии существовали до человека и останутся после него. И если схватиться со смертью в некотором роде почетно, то бороться против упыря — это идти против земли. Мать сыра земля отправила упыря искать справедливости, и встать у него на пути будет против справедливости… Потому упыри так опасны — за ними стоит сама земля, сильнейшая из сущих.
— Можно, я потрогаю твои волосы? — спросил Лахт. — Пока Хорк не видит.
Рейтар Конгрегации на черном коне неспешно ехал шагов на сто впереди.
— Да трогай сколько хочешь! Что мне, жалко, что ли?
Фрова Коира не соврала — у ее дочери были сильные, густые волосы. А могла соврать, чтобы жених не подумал о невесте плохо. Толстая коса — это здоровье.
— Тебе, может, и не жалко, а Хорку жалко. Давай его догоним, что ли…
— Погоди. Я вспомнила. Я не умру, это точно известно, — с сомнительной уверенностью заявила фрели.
— Да ну? Вообще никогда?
— Ну, когда-нибудь, может, и умру. Но нескоро. В прошлом году мы с батюшкой ездили на ярмарку в Сиверный и зашли к ведунье, батюшка ей три серебряных великогородки заплатил, чтобы она хорошенько мне все угадала: и на воске, и на огне, и на воде.
— Зачем он это сделал? Опасался за твою судьбу? — удивился Лахт.
— Да нет же, это я сама его уговорила. Ведь интересно же…
— Ничего интересного, — фыркнул Лахт. — Нельзя спрашивать о своей смерти, смерть этого не любит. И что же сказала тебе ярмарочная ведунья?
— В общем, я умру только тогда, когда исзорский пастух не почует своей смерти, когда высокая магия не сможет убить навку и когда ротсолан совершит благородный поступок — только после этого из-под снега выползет гробовая змея и меня ужалит.
За три великогородки ведунья расстаралась, желая угодить йерру Тулу — при таком раскладе Ойя не умрет никогда. И если в благородство ротсолана можно было поверить, то гробовую змею в Исзорье в последний раз видели еще до того, как Новая река пробила дорогу из Альдоги в Кронозеро…
— Понятно: когда рак на горе свистнет… Да, жить тебе придется долго, даже дольше, чем до прихода нового ледника, — усмехнулся Лахт. — Поехали, догоним Хорка.
— Погоди. А правда, что твоя жена умеет превращаться в саблезубую кошку?
— Нет, не правда.
На обратном пути веселая фрели предложила ехать наперегонки — кто последним доберется до поворота к мызе, тот три раза прокукарекает за обедом. Лахт посоветовал Хорку не соглашаться. Но Хорк, чтобы не обидеть невесту, выдвинул свое условие: кто будет последним, тот ночью подложит в ноги фрели Илме Кленового Базилевса. Лахт и не подозревал, что у Хорка есть чувство юмора… Ойя пришла от предложения в полный восторг. Она сильная девочка и жизнь любит сильней, чем боится смерти. За нее (и вместе с нею) можно побороться и с сильнейшей из сущих. Недаром упырю приходится раз от раза начинать все сначала.
Вообще-то Лахт сразу понял, что не обгонит эту парочку — лошадей не сравнить, — но не стал портить игру. Тем более что шимора в самом деле могла ночевать в спальне фрели Илмы.
* * *
После обеда женщины на кухне секли капусту под сказки дворовой беззубой бабки, а колдун тихонько сидел в уголке, прислушиваясь к женским сплетням. После того как он сказал Хорку об упыре, тот хотел было перевернуть все камни в окрестностях мызы и найти проклятого, но колдун его отговорил — сказал, что земля не позволит ни найти упыря, ни уложить его обратно в могилу. Хорк заикнулся было о том, что люди в таких случаях ищут поддержки у Триликой, а конкретно — в Конгрегации, но колдун его осадил: все знают, что коренным магам не справиться с упырем, и Конгрегация призовет на помощь высоких магов. А Хорк и без подсказки колдуна догадался, что их появление окончательно разорит будущего тестя. И тогда отец, чего доброго, передумает насчет свадьбы с фрели Ойей…
Хорк был готов спать у порога невесты, но колдун сказал, что придется делать это всю жизнь. И, кроме высокой магии, есть только один способ избавить Ойю от упыря: узнать его имя, найти обидчика и попробовать договориться, примирить их между собой. Иногда земле довольно того, чтобы виновник был прилюдно объявлен виновником, а иногда нет. Все зависит от обстоятельств. Земля понимает справедливость просто: око за око. В отличие от Триликой, которой достаточно искреннего раскаянья. В глубине души Хорк тоже считал, что око за око — это справедливо. Он привык отвечать за свои деяния, так же как за свои слова — в морском походе иначе нельзя. Может, на других шнавах дела обстояли по-другому, но дядька Воит был хоть и сильно строг, но всегда справедлив. Хорк не мог припомнить ни одной на него обиды. Даже будучи неразумным ребенком, он сразу усвоил: никого не волнует, например, откуда на палубе появился след от грязного сапога, задача корабельного мальчишки сделать так, чтобы следа не было. Никто не любит птичьих перьев в похлебке, и задача корабельного мальчишки сделать так, чтобы перьев не было, а не объяснить, как и почему они там появились. Отец говорил, что только так можно стать морским дядькой — правильно понять, что такое ответственность.
Но ведь одно дело морской купец, а тем более дядька, и совсем другое — обычный человек. Триликая позволяет людям быть слабыми, потому что она добра и великодушна.
Хорк ходил вокруг кухни, но сесть рядом с колдуном не решался. Фрели Ойя в домашней рубахе и переднике была, как ни странно, необыкновенно хороша. И с ножом она управлялась не хуже фровы Коиры, не говоря о дворовых женщинах. Может, Хорку нравилось именно то, что его невеста занята обычной женской работой, а девушке это к лицу гораздо больше, чем скакать на лошадях.
Однако женская работа быстро фрели наскучила, и она принялась уговаривать мать отпустить ее погулять, пока не стемнело. Фрова Коира была непреклонна.
— Матушка, ну погляди, как страдает йерр Хорк! Разве можно заставлять его ждать меня так долго?
— Не только можно, но и нужно, — ответила ей не матушка, а фрели Илма. Впрочем, фрова Коира с нею согласилась.
Хорк, смущенный их разговором, не стал мозолить им глаза и поспешил выйти на воздух. Постоял немного перед дверью и все же решил обойти мызу кругом — вдруг удастся обнаружить логово упыря?
За день в лесу немного подсохло, солнце пряталось за деревьями и не слепило глаза, а приятная осенняя свежесть подгоняла вперед. В этих местах был удивительный, целебный воздух, и спалось здесь Хорку лучше, чем где бы то ни было. Наверное, поэтому он не заметил опасности, которая угрожала Ойе, в чем теперь чувствовал свою и только свою вину. И хотя Хорк понятия не имел, где и как прячутся упыри, он все равно надеялся, что ему повезет.
Но вместо упыря из лесу навстречу ему вышла навья… Та самая, что он видел возле дома колдуна. Верней, сначала он услышал, как она тихонько напевает:
За туманом белым, зыбким
Клонят голову ромашки…
Однако, увидев Хорка, петь она сразу перестала. Нет, Хорк не испугался — лишь растерялся немного, потому что никогда не видел навью так близко, зато много слышал об их хитрости и кровожадности.
— Здравствуйте уважаемый йерр черный всадник, — сказала навья как ни в чем не бывало. — А вы не видели тут случайно йерра Лахта?
Глубокие серые глаза смотрели на Хорка доверчиво, снизу вверх. Если бы не тонкая белая рубашка, столь неподходящая для свежего осеннего дня, Хорк мог бы принять ее за обычного ребенка лет восьми-десяти. А еще, конечно, бледность кожи, будто нарочно подчеркнутая темными волнистыми волосами. И невозможно было представить, как эти тонкие бледные руки могут рвать живую человеческую плоть… Навьи, Хорк знал, всегда выглядят трогательно и беззащитно, в этом и состоит их хитрость.
— Я только что расстался с йерром Лахтом, — пробормотал он.
— А не могли бы вы передать ему, что фрова Йочи очень за него почему-то беспокоится?
— Хорошо, я передам… — неуверенно ответил Хорк.
— Большое спасибо, уважаемый йерр черный всадник, — кивнула навья. — До свидания.
Она развернулась и звонко позвала:
— Кана! Мы идем обратно! Лапси, ты слышал?
С дерева с шумом сорвалась галка и села навье на плечо, издав свое приветственное «гал». Пожалуй, Хорк понял, почему с навьей так трудно справиться — совершенно невозможно обидеть это маленькое существо, так же как невозможно обидеть настоящего ребенка.
И только когда навья скрылась в лесу, Хорк подумал, что она может знать, где прячется упырь! Он побежал за нею следом, не подумав, как это опасно, и вскоре догнал — галка взлетела с ее плеча, а шедший рядом с нею олененок в испуге умчался вперед.
— Послушай… — окликнул ее Хорк. — Погоди. Ты, может быть, видела здесь упыря?
Навья оглянулась через плечо и замерла.
— Упыря?
— Ну да.
— Это того, который любит смотреть на маленьких девочек?
— Ну да…
— Значит, его зовут Упырь, — покивала навья и ответила: — Нет, не видела.
Понятно, что она солгала, но Хорк подумал вдруг, что глупо спрашивать навью об упыре — конечно, она ничего о нем не расскажет.
— А почему ты решила, что я черный всадник? — немного посмелей спросил Хорк.
— Так это же все знают, что вы черный всадник и фреличкин жених. И что если вы с ней поженитесь, то навсегда ее отсюда увезете.
— А все — это кто, например?
— Ну, домовый дедушка мне сказал. И банный дяденька. И водянички тоже говорили, смеялись надо мной. Что вот у фрелички жених, а у меня Лапси и шиш с маслом…
Хорк растерянно ей кивнул. Нет, невозможно разглядеть в этом наивном существе кровожадного убийцу…
— Уважаемый йерр черный всадник, можно я пойду обратно? А то фрова Йочи, наверно, меня ждет и беспокоится за йерра Лахта…
— Да-да, иди… Пусть не беспокоится.
И только навья снова скрылась за деревьями, как к Хорку сзади неслышно подошел йерр Варож.
— Ты один? — удивился он. — Я думал, ты с Ойей…
— Нет, фрели Ойя в кухне, вместе со всеми женщинами, — ответил Хорк.
— Мне показалось, ты с кем-то говорил.
— Нет, я ни с кем не говорил. Может, сказал что-нибудь вслух, самому себе… — пожал плечами Хорк.
Почему он решил соврать? Почему не сказал о встрече с навьей? Неужели она его околдовала? Но Хорку подумалось, что навья должна бояться друга высоких магов…
— А что это ты решил бродить по лесу в одиночестве? — продолжал спрашивать йерр Варож.
— Я… надеялся найти логово упыря… Пока не стемнело.
— Упыря? — удивился йерр Варож. — С чего ты взял, что здесь должно быть логово упыря?
— Так ведь… — Хорк и хотел бы прикусить язык, но было поздно. — Так ведь к фрели Ойе ночью приходил упырь…
— Мне показалось, что ночью к ней приходил йерр колдун. Никогда не верь колдунам, они любят деньги и легко обведут тебя вокруг пальца.
— Но йерр Тул за него ручался… И был совсем не против, чтобы я позвал йерра Лахта на мызу.
— Йерр Тул такой же наивный парень, как и ты, — Варож сказал это снисходительно, с доброй улыбкой. — Но, знаешь, я тоже подумал об упыре, когда узнал про растрепанную косу. И если это все-таки упырь, мы должны позволить колдуну его обезвредить, иначе… Иначе спасти Ойю смогут только высокие маги.
Обреченность в его голосе удивила Хорка — он-то думал, что друг высоких магов должен ратовать за их появление здесь. И, помявшись, спросил:
— А разве плохо, если ее спасут высокие маги?
— Видишь ли… Высокая магия слишком сильна и разрушительна, чтобы применять ее без достаточных оснований. Тем более на собственной земле. Конечно, Триликая не одобряет обращения к колдунам, но я считаю, что нет ничего зазорного в том, чтобы зло воевало со злом. Стравливать своих врагов друг с другом — выгодная стратегия.
— Йерр Лахт вовсе не кажется мне злом… Он, конечно, заблуждается насчет Триликой, но, я думаю, он добрый и хороший человек.
— Вполне возможно, — согласился Варож. — Люди разные. Не всякий, кто поклоняется Триликой — хороший человек, и не всякий, кто ей не поклоняется — плох. Ты ведь тоже не сразу обратился к Триликой, верно?
Хорк кивнул.
— Так что мы все должны помочь колдуну в поисках упыря, — продолжил Варож. — Я и сам пробовал найти логово, но, говорят, это бессмысленно. Пойдем лучше в дом, выпьем вина. У меня есть кое-какие предложения на этот счет, но сегодня осуществить их не получится.
О том, что это за предложения, Варож так Хорку и не сказал.
И хотя Хорк собирался пойти за йерром Варожем, но, оказавшись возле дверей кухни, остановился, залюбовавшись невестой. Варож усмехнулся и махнул рукой — мол, оставайся здесь.
Колдун тоже поглядел на Хорка с усмешкой, а потом поманил его пальцем и намекнул:
— Тут не хватает того, кто будет подтачивать ножи.
Сам он ничего не делал, просто сидел — и никто не обращал на него внимания. Но Хорк с радостью ухватился за предложение, сел рядом и взялся за заточку ножей.
— Тебе просили передать, что твоя жена о тебе беспокоится, — многозначительно сказал Хорк.
— Юхси, что ли, опять приходила? — хмыкнул колдун. — Ведь сказал, чтобы она тут не появлялась!
— Навью зовут Юхси?
— Да. Это моя жена придумала ей имя. Ребенок ничего не помнит из прошлой жизни: ни как ее звали, ни откуда она пришла. Просто появилась однажды. Ей скучно одной в лесу, и моя жена иногда с нею играет. И с поручениями ходить ей очень нравится, она такая важная делается: вот не просто так по лесу брожу…
— И ты не боишься за своих детей?
— А чего мне за них бояться? Навки — довольно безобидные существа. Конечно, мертвое есть мертвое, об этом всегда надо помнить. А всерьез они опасны всего одну ночь в году, в первое полнолуние после весеннего равноденствия, и в эту ночь их просто надо хорошо угощать.
— А мне говорили, что они хитрые и втираются в доверие.
— Насчет хитрости — они разные. Есть и хитрые, наверное. Только вся их хитрость как на ладони видна. И в доверие они втираются, и на шею садятся. Как все дети. Хорошо, когда в округе навий несколько, тогда они вместе играют. Бывает, да, что затягивают живых детей в свои хороводы — мертвое есть мертвое. Я, когда маленький был, хотел с навьями уйти, так они меня не взяли…
— Баба Вайя, ну что ты все про рыбок да про мышек, а? — громко сказала Ойя, обрывая разговор Хорка с колдуном. И сверкнула в их сторону синими глазами. — Расскажи что-нибудь пострашнее. Чтобы йерр Хорк испугался.
— Чего это ему старухиных сказок пугаться? — прошамкала баба Вайя. — Он, чай, и не таких страхов на морях-океанах навидался. Ну вот разве быль про Красную пустошь могу сказать…
— Давай хоть про Красную пустошь… — вздохнула фрели.
— Ну слушайте… Давным-давно, когда Новая река еще не пробила дорогу из моря в море, а в Суиду из Лауки волок был проложен, ротсолане ходили на юг и мимо наших мест. Я тогда еще совсем девочка была. А на месте Красной пустоши стояла Красная деревня. Богато там жили, поля вокруг хорошо родили хлеб, и скотины много держали, и зверье в лесу не переводилось. И жил рядом с Красной деревней злой колдун. Все его боялись, а куда денешься? С колдуном тяжело, а без колдуна и вовсе не прожить. Чуть что не по-его, так и в волка превратит, или, того хуже — в зайца. Много он у деревни не забирал, не жадный был, но вот хотел, чтоб все по-его было: и как землю пахать, и как сено косить, и как хлеб убирать, и где скотину пасти, и когда на охоту ходить — до всего ему было дело. Но зато скотина в Красной деревне не болела и зверь на нее не нападал, и хлеб хорошо родился. И вот прознали ротсолане, что богато Красная деревня живет, и как не идут мимо — так непременно в Красную деревню с разбоем заглянут. Тогда не на шнавах они ходили — на лодьях, чтоб по малым рекам шмыгать. Много не накрадешь. Но и то обидно, особенно по весне. И вот уговорились мужики не давать ничего боле ротсоланам. Все согласны были против ротсолан идти, только колдун не согласен. Но никто в тот раз его не послушал — чай, не его это дело. Хоть и грозился он всю деревню в волков превратить. Понятно, ротсолане при оружии и в доспехах, а мужики с топорами да вилами, вот и пришлось идти на хитрость. С десяток лодий тогда возле Красной деревни стали и ротсолан сотни две, не меньше. Набрали добра, так что лодьи еле наплаву держались, и, сытые да пьяные, ночевать остались. Так мужики их всех сонных и перебили, добро с лодий сняли, а лодьи по течению пустили — разбились они потом на порогах. Год пошел — никто ротсолан не хватился. А мужики сговорились, конечно, чуть что отвечать: знать не знаем, переночевали и дальше пошли. На другой год все так же случилось, и на третий так же собирались поступить. И вот снова пришли ротсолане, да привезли с собой своих высоких магов, чтобы те дознались, где их лодьи без следа пропадают. Тогда о магах у нас здесь и слыхом не слыхали, ответили как всегда: знать не знаем, ведать не ведаем. Но маги-то сразу прознали, что к чему. Загрузили ротсолане свои лодьи и спать полегли — да только маги их предупредили, чтоб не спали они, а только делали вид. Завязался между ними бой, всех мужиков положили ротсолане. Но и этого мало им было — решили они и землю убить, а вместе с землей — и скотину, и зверей, и птиц, и всех людей, кто живы остались. А живы остались только старики, бабы и ребятишки, да колдун еще. Теперь-то всем известно, что только колдун от ихней высокой магии спастись может, а тогда и сами маги про то не ведали. Согнали они всех деревенских на берег, и колдуна не забыли, встали высокие маги в круг, внутри него своих ротсолан поставили, и стали убивать землю. Что за жуть тут настала! Все, что росло, почернело и в прах рассыпалось, птицы на лету с воплями на землю падают, в лесу зверье рычит и воет, в полях скотина на крик кричит. Люди, что поближе к берегу стояли, в воду бросились спасаться, так вода в Суиде до дна промерзла, кто в воду вошел — так и вмерз в нее в один миг. А что на берегу люди остались, так тоже скоро все в черный прах рассыпались. Только один колдун стоит и двоих ребятишек на руках держит. Вокруг него люди кричат, замертво падают и в прах рассыпаются, а ему хоть бы что. Всех маги уже убили, а колдун все живой стоит. И ребятишки у него на руках тоже живые. Маги и так, и эдак — не убить им колдуна. А он постоял-постоял, собрался со своей колдовской силой, взял да и превратил всех ротсолан в волков, а магов ихних — в зайцев. Волки тут зайцев и растерзали да в лес кинулись — тут же и подохли, в прах рассыпались. А колдун так и стоял три дня и три ночи, пока их магия не схлынула и вода в Суиде не растаяла.
Хорк вопросительно глянул на колдуна: правда ли?
— Все правда, — кивнул колдун. — Кроме, конечно, волков и зайцев. Ротсолане на лодьях с того места ниже версты на три спустились, высоким же магам их собственная магия не страшна. А колдун простоял не три дня и три ночи, конечно, но несколько часов, спас двоих детишек. Один из них в Росице живет, старый уже.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 30-й день хмурого месяца
Брата фровы Коиры звали Варожем. Луговой Варож сын Яла сына Эноя, — он представился Лахту сам, уже в большой гостиной комнате, куда после ужина мужчины отправились выпить вина. Большой гостиная комната была лишь по сравнению со столовой — ничего общего с гостиной комнатой Солнечного Яра Лахт тут не нашел. Солнечный Яр любил пиры и охоту, а потому частенько после охоты пировал. С ватагой из сотни-другой человек и двух-трех десятков собак. Говорят, однажды, хорошенько набравшись можжевеловки, володарь въехал в гостиную комнату на жеребце и заставил его запрыгнуть на стол, но, к сожалению, проехать по столу через всю гостиную комнату не смог — тот с треском развалился.
Зато в гостиной комнате йерра Тула было чисто: здесь не блевали и не мочились на пол, не бросали по сторонам объедков, не били глиняной посуды и не стреляли по амберным лампам (и вовсе не из-за отсутствия таковых).
Никто из мужчин в доме ни слова не сказал о болезни фрели Ойи, Лахту пришлось начать самому:
— Я должен посмотреть на расплетенную косу фрели.
Лицо йерра Тула стало нерешительным и испуганным — будто он всеми силами старался забыть о столь досадном происшествии, а Лахт ему напомнил.
— Да, конечно, — кивнул Лахту йерр Варож, который был явно посмелей своего деверя. — Я, признаться, не хотел вмешивать в это дело посторонних, но раз уж йерр Хорк, рейтар Конгрегации, решил позвать колдуна…
— Я не колдун, я ученый механик, — повторил Лахт.
Йерр Варож понимающе ему подмигнул:
— Не волнуйся, никто из нас не побежит звать на помощь Конгрегацию.
— От этого я не сделаюсь колдуном.
— В самом деле, Варож, — вмешался йерр Тул. — Солнечный Яр говорил, что йерр Лахт здорово умеет выводить злоумышленников на чистую воду, а ученые люди всегда кажутся смердам колдунами. Но я все-таки надеюсь, что косу Ойи растрепали не по злому умыслу…
Косу хранили в супружеской спальне йерра Тула и фровы Коиры, в сундуке с приданым дочери. Сундук запирался на замок, и ключ имел только дедушка Юр, которому верили здесь безоговорочно — он заправлял хозяйством еще в доме отца йерра Тула, был не просто ключником и домоправителем, но и ревностным хранителем истории Кленового рода и семейных традиций.
Поглядеть на то, как Лахт станет изучать спутанную косу, собрались все, кроме фрели Ойи и ее няньки, которые отправились в девичью спальню. Дедушка Юр торжественно повернул ключ в замке, йерр Варож поднял тяжелую крышку сундука, фрова Коира не менее торжественно откинула кружева приданого.
Вместо косы на тончайшем беленом полотне лежал безобразный колтун из вьющихся темных волос. Лахт смотрел на него недолго — не раз и не два видал спутанные за ночь конские хвосты. У шиморы маленькие тонкие пальчики, и волосы не просто растрепаны, а запутаны в характерный «узор», который человек будет плести иглой несколько месяцев.
— Это шимора, — сказал он, пожав плечами.
Йерр Тул вздохнул с облегчением, фрова Коира издала странный звук — то ли всхлипнула, то ли охнула, — но в ответ на вопросительный взгляд Лахта ничего не сказала. А вот серенькая фрели Илма ахнула в полный голос и чуть не вскрикнула:
— В доме живет шимора? О, Божечка моя, я не смогу теперь спокойно спать… Ее надо немедленно, немедленно изловить!
— Изловить шимору очень непросто, — ответил Лахт.
— Но ты ведь колдун… — как-то стыдливо заметила фрели.
Может, он ошибся насчет скорой смерти девочки? Может, это в самом деле проделки шиморы?
— Я не колдун. Я ученый механик. К тому же не вижу никакого смысла ее ловить — не крыса. Шимора, может, не очень приятное существо, но вполне безобидное. Ну, спутает хвосты лошадям. В холода может в ногах спать. Вот косу растрепала… Крупу не грызет, болезни не разносит, гнезда не вьет и не гадит. Простите, конечно…
— Спать в ногах?.. — тихо-тихо уронила фрели Илма. — Какой ужас… Я думала, это кот…
— А в доме есть кот?
У них был кот. Нет, у них было много кошек при кухне и во дворе, которые исправно ловили мышей и крыс, но это был другой кот. Домашний. По кличке Кленовый Базилевс. Он никого не ловил и кушал лежа. Удивительно. Шиморы боятся котов и обычно не живут там, где кот свободно ходит по дому.
— Скажите, а когда в последний раз проветривали белье из этого сундука? — прервал Лахт восторженные восклицания женщин о коте.
Обе поглядели на дедушку Юра вопросительно.
— В красном месяце, когда стояла сухая жара, — ответил тот. — Но коса была на месте, и пока белье проветривалось, сундук был заперт.
Интересно, в доме, где поклоняются Триликой, принято так тщательно запирать девичьи косы?
— А зачем? — спросил Лахт.
Дедушка Юр в недоумении помотал головой.
— Что «зачем»?
— Зачем был заперт сундук, пока проветривалось белье? Ведь белья там не было.
— Так от злого находа… От черного колдуна…
И все равно странно было, что здесь, в доме, в святая святых — спальне хозяев, — так опасаются черных колдунов. Будто ждут их неотвратимого появления.
— А когда косу видели целой в последний раз?
— Наверное, тогда и видели. В красном месяце.
— И что, сундук больше не открывали?
Дедушка Юр покачал головой.
— Только когда фрова Коира захотела показать косу йерру Хорку.
Но шимора не могла открыть замок и поднять крышку.
— И фрели Ойя ни разу не просила открыть сундук, чтобы примерить что-нибудь из приданого? — подозрительно переспросил Лахт.
Дедушка Юр замялся.
— Да, было раз. Было. Но я сам открыл сундук и сам запер.
Лахт повертел замок в руках, защелкнул его и повернул ключ.
— И ключи у вас не пропадали?
— Как можно? — дедушка Юр замахал руками.
Лахт достал из кармана шпильку, поковырялся в замке, но тот был вполне надежен. Можно. Еще как можно.
— А случалось так, что в спальне ночью никого не было?
Случалось. Перед знакомством фрели с женихом йерр Тул с женой на три дня и две ночи ездили в город Священного Камня за подарками дочери и йерру Хорку. И вполне возможно, что хитрющая фрели Ойя стащила ключ у старика, чтобы в отсутствие родителей беспрепятственно вертеться перед зеркалом.
Лахт взял спутанные волосы в руки и спросил фрову Коиру:
— Какой длины была коса?
— Чуть ниже пояса.
— А толщины? Только честно, туго заплетенная.
— У Ойи хорошие, густые волосы, мы всегда заплетали косу туго, — с вызовом ответила ее мать. — У основания она была толщиной примерно в полтора вершка.
То, что Лахт держал в руках, имело гораздо меньший вес, чем девичья коса такой длины и толщины. Он свернул колтун жгутом — вышел жалкий крысиный хвост, а не девичья коса ниже пояса.
Показалось, или домочадцы разом отшатнулись от сундука — и от Лахта? Стало тихо, даже фрели Илма не стала причитать, наоборот — побледнела сильней, чем фрова Коира. А у той окаменело лицо, будто она всеми силами постаралась не пустить страх за дитя в свое сердце, отрешиться от него, не думать о дурном.
— Нет, нет, этого не может быть… — прошептал йерр Тул. — Прямо здесь, в доме? Кто здесь может желать зла невинному ребенку? Может, это все-таки чья-то шалость?
Шалость после этого выглядела бы странно — кто-то расплел косу и забрал не меньше ее половины. Шимора не станет забирать волосы с собой. Или станет?
И теперь девочке грозит смерть…
Кто-то расплел косу, забрал с собой ее часть и впустил в сундук шимору — чтобы в случае чего все решили, что виной всему шимора. А грозит ребенку смерть или нет — отдельный вопрос.
По сути, тот, кто расплел ее косу и забрал часть волос, станет убийцей, если фрели умрет. Оберег с тресветлым солнцем лишь отодвинет ее смерть — но от смерти не спасет.
Если расспросы домочадцев ни к чему не приведут, придется ловить шимору.
Фрели Ойя уже ушла к себе, а постучать в девичью спальню в столь поздний для этого дома час Лахт не осмелился. Ни спросить ее о самочувствии, ни выяснить, кто дал ей очелье с тресветлым солнцем, он не успел. А насчет украденных ключей от сундука она бы вряд ли созналась.
В кухне еще гремели посудой, отмывали котлы, скоблили пол и стол, а потому на встречу с домовым можно было не рассчитывать, не говоря о шиморе — сущности робкой и осторожной.
Однако йерр Хорк нашел время чересчур ранним для того, чтобы ложиться спать, и позвал Лахта к себе в спальню погреться у очага и выпить горячего вина. Предложение Лахту понравилось, тем более что неплохо было бы расспросить Хорка о домочадцах Волосницыной мызы. Третьим, для легкости беседы, позвали егеря, человека хоть и не слишком молодого, но не столь гордого, как йерр Варож, и не столь щепетильного, как дедушка Юр.
Спальня Хорка была одной из лучших комнат в доме — с высоким фронтоном и большими окнами, альковом и кроватью под пологом, удобными креслами, застланными овечьими шкурами превосходной выделки, не говоря о столах, стульях и сундуках. Хотя ненасытный очаг был встроен в дымоход, идущий снизу, и имел совсем небольшую топку — все равно в спальне было сухо и тепло.
Рябиновое вино, сдобренное медом и полуденными пряными травами, грели в котелке над огнем — Хорк, не раз бывавший за тридевять земель, понимал в этом толк. В общем, обстановка располагала к неторопливой беседе, и расходиться совсем не хотелось.
Егерь тоже считал, что расплетенная коса — дурной знак и фрели Ойе грозит опасность. Хорк, понятно, ради невесты был готов сразиться со всеми морскими и печорными змеями, не откладывая сражения ни на секунду. Увы, ни один змей на его призыв так и не явился.
Присутствие в доме злоумышленника, укравшего часть девичьей косы, оба собеседника Лахта приняли с праведным гневом и отвечали на расспросы с большой охотой.
Егерь был одним из немногих людей, перебравшихся в Волосницу вместе с Кленовым семейством пять лет назад. Прежде йерр Тул был много богаче, его разорила покупка владений в землях Волоса.
Сущие боги Исзорья — суть природные стихии — не стремились соперничать с силой Триликой богини, в отличие от мнимых илмерских богов, богов Великого города. Несколько столетий назад илмерские повольники стали заселять земли вадьян и привезли с собой Волоса, сильнейшего из мнимых. Триликая пришла в земли Волоса с ротсоланами, задолго до заключения Орехового мира, — тогда-то высокие маги и убивали нещадно завоеванные земли, в надежде изгнать с них илмерского бога. Великий город вернул себе земли вадьян — волосовы земли, — но Триликая оттуда не ушла.
Йерр Тул не знал, что такое убитая земля, покупая Клопицкую мызу с большим селом и тремя деревнями в придачу. Десять лет на убитой земле лишили его прежнего богатства.
Однако лишь только речь заходила о продаже Клопицкой мызы и переезде в Волосницу, егерь начинал говорить путано и бессвязно. И вовсе не так, будто чего-то недоговаривал или скрывал — нет, будто плохо помнил, как и зачем переезжал в новое место.
Впрочем, егерь был предан Кленовому семейству не меньше дедушки Юра. Верней, не столько Кленовому семейству, сколько йерру Тулу, вместе с которым рос. И тайн Кленового Тула он выдавать не собирался — а тайны есть в любой большой семье. Егерь недолюбливал фрову Коиру, считая ее слишком гордой и чопорной, не способной понять любви мужа к охоте, вину и веселью, к тому же так и не сумевшей родить ему сына. Впрочем, на словах о сыне егерь смешался и продолжать не стал — будто коснулся еще одной семейной тайны. Но о брате фровы Коиры, Вароже, он отзывался с почтением, восхищаясь его отвагой, умом и сильным характером, а близость Варожа к высоким магам вызывала у него трепет и чуть ли не детский восторг — наверное, потому, что Триликой егерь поклонялся без особенного рвения и к ледяному оружию Рогатого относился со страхом, но без отвращения.
Теперь стало понятно ревностное поклонение Варожа Триликой — даже тем, кто просто рядом постоял с высокими магами, нужно доказывать всем вокруг, что к Рогатому они отношения не имеют.
Йерр Варож имел дом в городе Священного Камня, но жить предпочитал на мызе деверя. У него водилось серебро — в том числе с отцовских земель где-то в верховьях Лауки, слишком далеких и от Великого города, и от города Священного Камня, чтобы бывать там чаще, чем раз в год. Однако основной его доход все же составляла та самая «близость» к высоким магам. В чем состояла эта близость, егерь толком пояснить не сумел. Зато, немного захмелев, рассказал несколько сочных охотничьих баек о храбрости йерра Варожа.
— И вот представьте: разъяренный тур валит на землю одного копейщика, топчет его брюхо копытами, второму вонзает рог в висок и пробивает череп насквозь! Третий с криком бежит прочь. И тут йерр Варож спокойно поднимает с земли копье, выставляет его вперед и хладнокровно ждет, когда тур бросится в его сторону. Бык сам налетает на копье и валится замертво к ногам йерра Варожа!
— А печорного медведя он голыми руками не ломал? — скептически осведомился Лахт.
— Голыми руками — нет, да и кто из людей заломает печорного медведя? Такое и йерру Хорку не под силу. Громадина! В холке выше меня бывает, а уж как на задние ноги подымется — это в три моих роста.
Ну-ну. В три роста… Говорил бы сразу — в шесть!
— И когти у него в две пяди, не меньше.
— Всего в две? Я слышал, бывает и в четыре, — подначил его Лахт.
Егерь раздвинул пальцы и оценил расстояние между большим и указательным. Сказал неуверенно:
— Бывает, что и в четыре… Так вот, йерр Варож взял такого на рогатину.
— Один?
— Нет, не ходят в одиночку на печорного медведя — верная смерть. Одно движение, и все пропало. В землю рогатину не упрешь — сломает, как соломинку. Тут надо руками ее держать и сноровку иметь, чтобы зверь до тебя не достал и чтобы древко не сломал — свободно оно должно ходить. По сути, медведь своим весом на рогатину ложится, направить нужно точнехонько и удержать в таком вот направлении. Ну а если не вышло — тогда десяток лучников разом стреляют, из тяжелых луков, конечно. Ну и еще двое с рогатинами на подхвате должны стоять…
Хорк тоже раздвигал пальцы и прикидывал длину когтей — качал головой в восхищении.
— А земляного оленя йерр Варож не валил рогатиной? — продолжал посмеиваться Лахт.
Но тут егерь сник и пробормотал невразумительно:
— Нельзя убивать земляных оленей… Нет, нельзя… Нехорошо. Неправильно. Земля никогда не простит.
Если бы он не мямлил, Лахт не заподозрил бы ничего за этими словами. Собственно, он о земляном олене спросил лишь потому, что это самый большой зверь на земле — и только.
Зато Хорк тут же вспомнил о том, как ходил по северным морям с китобоями и что рыба-кит размером больше любого земляного оленя. Лахт посоветовал ему рассказать об этом за обедом, чтобы поразить воображение невесты. И вообще — побольше рассказывать ей о славных подвигах, чтобы она прониклась к жениху уважением.
— Только не вздумай хвастаться — о себе как бы между делом говори, поскромней. Это лучше работает.
— А про остальное — ври напропалую, — присоединился к Лахту егерь. — Где десятерых уложили — говори «тридцать», где рыба-кит со шнаву размером — говори «с три шнавы».
— Только меру знай, — добавил Лахт. — И о себе не ври никогда, ври о других. Когда о себе врешь — тут умысел и корысть, а о других — славная байка. В самом деле, если бы когти у печорного медведя были в пядь длиной, разве интересно было бы про такое слушать? Другое дело — в аршин, не еж чихнул…
Поговорили и про фрели Илму. Егерь не мог с точностью сказать, кем она приходится фрове Коире и кровное ли между ними родство, но немолодая фрели часто гостила у Кленового семейства еще в Клопице, а потом, вскоре после переезда, и вовсе перебралась к ним жить.
Вообще-то, говоря о фрели Илме, егерь запинался и путался, а потом снова переключился на охотничьи байки — теперь про йерра Тула и их общую лихую юность. Йерр Тул, может, был не таким отчаянным героем, как его шурин, но тоже являл иногда чудеса удали и прыти.
Лахт уже изрядно захмелел, убитое зверье в рассказах егеря становилось все крупней и крупней, и только Хорк оставался совершенно трезвым, что не мешало ему верить в оленей с размахом рогов в пять сажен — и в то, как олень с такими рогами стрелой несется по лесу. Неудивительно, что священницы Триликой быстро уговорили его стать рейтаром Конгрегации — их проповедь он, наверное, тоже принимал с полным восторгом. Впрочем, доверчивость Лахт никогда не относил к человеческим порокам.
Вниз спустились втроем — отлить и пополнить запасы рябинового вина.
В доме все спали, время перевалило за полночь, и пока егерь лазал в подпол за вином, а Хорк искал в кухне запасы меда, Лахт стоял под лестницей и прислушивался.
Ночь обостряет чувства и ощущения, потому Лахт прислушивался не к скрипу ступеней над головой, а к самому себе — смерть витала где-то поблизости, ходила вокруг дома, подкрадывалась осторожно. Ее присутствие рождает страх и в самом отважном сердце. Извечный страх живого перед мертвым.
Смерть не приходит в полночь, это не ее время. Она является позже — между полуночью и рассветом, когда сон у людей наиболее крепок. Потому, наверное, никакого страха в собственном отважном сердце Лахт до появления егеря так и не почувствовал.
Вдохновленный охотничьими байками Хорк не собирался спать, да и егерь, хоть и зевал поминутно во весь рот, тоже был не прочь выпить еще немного, что было Лахту на руку — скучно ждать событий в одиночестве. С чего он взял, будто что-то непременно должно произойти? Из-за темных кругов вокруг глаз фрели Ойи? Или, стоя под лестницей, все-таки ощутил что-то странное, чего не заметил?
— А ты почему ничего не расскажешь? — спросил Хорк у Лахта, переливая добытое вино в котелок.
— Мои-то рассказы тебе зачем? — удивился тот. — Я ищу того, кто расплел косу твоей невесты, забыл?
— Ну сейчас-то мы просто сидим и ничего не ищем…
Ага. И слушаем байки егеря исключительно из интереса к большерогим оленям и печорным медведям… С когтями в аршин.
— Да и нечего мне рассказывать…
Наверное, страшные сказки Полуночных гор не совсем подходили для нынешней ночи, и без того казавшейся Лахту тревожной.
— А вот йерр Тул за ужином говорил про душегуба с холмов… — не унимался Хорк.
— И вовсе не про душегуба. И не с холмов, а с курганов. Есть тут у нас курганы белоглазых чудинов. Чудины жили когда-то на Рядежи, немного, один род всего — наверное, со своими чего-то не поделили и на Рядежь ушли, отмежевались от своих. Я думаю, это те же чудины, которые нападают на лаплян, потому что в курганах много оружия и черных доспехов. Что они на Рядежи делали — ума не приложу. Чудины известны как кузнецы, злые воины и собиратели самоцветов. Самоцветов на Рядежи сроду не водилось, ру́ды здесь бедные, и воевать не с кем. Было. Пока не пришли илмерские повольники. А они, может, и не злые, но воины почище каких-то там чудинов. То ли они загнали чудинов под их курганы, то ли те сами под курганы ушли — они всегда под землю уходят, если их гнобят. А потом из-под земли вредят потихоньку обидчикам. И хитро так — никто и не догадается, что под курганами кто-то живет.
— И что? — оживился егерь.
— Да ничего, — пожал плечами Лахт. — Собрался Солнечный Яр на курганах поставить святилище Солнцеворота. Место сильное, таким местом и Триликая не побрезгует. Наш володарь человек образованный, не просто хотел сделать, а чтобы непременно со смыслом и пользой. И не хуже, чем заморские каменные кольца. Чтоб тебе и равноденствия, и солнцестояния точно определять, и чтоб лунные круги четко обозначить, и движение звезд. Размахнулся, в общем. Позвал ученых звездочетов, меня позвал… Насчет заморских каменных колец ему объяснили, что их столетиями строят, но наш володарь решил, что выкаблучиваться мы не станем и вместо цельных каменных плит сделаем обычную кладку, как в Пулкале. Может, пять тысяч лет и не простоит, но до следующего ледника дотянет точно. Камней здесь мало, их из-под Куровичей собирались возить, по Сиверной дороге. Звездочеты год должны были наблюдать и размечать курганы, а меня подрядили на добычу-доставку камней, чтобы делать все по ученой механике, а не как мужикам боги на душу положат. И вот только звездочеты начали делать разметку, как вдруг один из них слег в лихорадке. Потом второй отравился грибами. За ними третий провалился в овраг и сломал шею. Конечно, сразу подумали на чудинов — что не хотят они никого пускать на свои курганы.
— Страсти-то какие… — пробормотал егерь, передернув плечами.
А Хорк, который помешивал вино в котелке, так и замер с опущенной в вино ложкой и уставился на Лахта, приоткрыв рот. Тот тоже ощутил вдруг холодок на спине — неприятная, конечно, была история. И тогдашний свой поход под курганы Лахт до сих пор вспоминал с содроганием. Не выпей он столько вина — ни за что не стал бы об этом рассказывать.
Однако и Хорк, и егерь видели смерть не раз и не два, чтобы холодеть от рассказа о каких-то звездочетах, умерших в горячке или случайно свернувших шею. Тогда чего они разинули рты? А до похода под курганы Лахт еще не добрался, чтобы содрогаться заранее…
Это идет смерть. Она здесь, в доме, совсем рядом. И направляется в спальню девочки…
— Погодите, — шепнул Лахт остальным. — Погодите, не шевелитесь, не шумите.
Он поднялся, стараясь двигаться бесшумно, сделал несколько шагов к двери и прислушался. Вообще-то никакого смысла прислушиваться не было — просто Лахт не сразу осмелился приоткрыть дверь. Вот такое гнусное у смерти свойство — студить кровь в жилах…
Лахт легонько толкнул дверь — она подалась беззвучно. В лицо дохнуло холодом, так что капельки воды изморосью осели на лбу. Шаг вперед. Еще шаг… Когда опасность мнима, преодолеть страх трудней всего. В присутствии смерти люди замирают от ужаса — чтобы никто не помешал ей подобраться к жертве. Тот, кто спит, видит жуткие сны и проснется в поту, с бьющимся сердцем лишь тогда, когда она уйдет, забрав то, что хотела. Тот, кто не спит, боится двинуться с места, цепенеет, как мышь под взглядом гада. А потом недоумевает: и чего же он так испугался?
Еще два шага. Которая тут спальня девочки? Не хватало ввалиться в теплую постель фрели Илимы, например, — точно не так поймут… Стоило ждать полночи, чтобы теперь опоздать! Еще два шага… Еще…
Здесь. Точно здесь — по ногам из-под двери тянет холодной сыростью, будто из разверстой могилы…
Смерть не ведает добра и зла, как и остальные сущие боги, и чтобы идти против нее, нужно быть или дураком, или героем. Героем Лахт себя не ощущал, а потому, наверное, был все-таки дураком…
Дверь не скрипнула. Фрели стояла перед зеркалом, касаясь стекла пальцем. Глаза ее были закрыты, к зеркалу она подошла во сне. В спальне пахло землей. Из зазеркалья на девочку смотрела смерть, и жизнь текла через стекло к отражению фрели…
Сущий страх горячит кровь и гонит ее по жилам, растягивает время, дает силу и быстроту — мнимый страх останавливает сердце и расслабляет тело. Стоило большого усилия сделать два шага к зеркалу и оторвать палец девочки от стекла — руку обожгло холодом. Нечто, будто пощечина, из зазеркалья выплеснулась Лахту в лицо, он отпрянул, прикрывшись руками (вот и от чего, спрашивается?), а фрели отпрыгнула к кровати, схватилась за угол одеяла, пытаясь натянуть его под подбородок, и завизжала. По-девичьи пронзительно, так что стало больно ушам. Лахт и хотел бы сказать ей, что опасности нет, но, во-первых, не мог ничего выговорить — челюсти свело судорогой, — а во-вторых, она бы все равно не услышала.
Первым в спальню вбежал Хорк, вооруженный ложкой, которой только что помешивал вино. За ним егерь с подсвечником в руках — половина нескончаемых свечей погасла по пути, но две или три неплохо осветили комнату. Следующей была фрели Илма — словно дикая кошка, готовая порвать на клочки негодяя, посягнувшего на девичью честь. За нею появился йерр Варож в подштанниках и с кочергой — и если бы на его пути не стоял Хорк, то непременно огрел бы ею Лахта. Родители юной фрели едва протиснулись в дверь, и в спальне стало совсем тесно. Ойя бросила визжать и разревелась — будто ждала, когда возле нее соберется весь дом.
Руки слушались плохо, словно онемели от холода и неудобного положения, пальцы скрючились и не желали ни сгибаться, ни разгибаться. Лахт покрутил кистями, разгоняя кровь.
* * *
Девочка умирает за закрытой дверью, но ее кашель все равно сочится сквозь стены — так похожий на собачий лай. Все внутри холодеет — там, за закрытой дверью, лежит девочка с собачьей головой и лает надрывно, до хрипа, потому что не может говорить. Из-под двери тянется ненавистный запах аниса — с тех пор ненавистный. Смерть пахнет анисом… Смерть обращает девочек в собак, и толпы ученых лекарей и коренных магов ничего не могут с этим поделать. Девочка умрет. Кашель — собачий лай — изорвет ее изнутри, лишит слуха и зрения, а потом и разума, наждаком изотрет глотку так, что на лай не останется силы, и в конце концов задушит…
Колыбельная над кроватью девочки звучит будто отходная:
Спи, листочек мой ольховый,
Моя ягодка-черничка…
Невозможно, совершенно невозможно вспомнить ее лицо… Нельзя вспоминать ее лицо! Нельзя вспоминать ее имя… Нельзя… Но злые шепоты из углов спальни шипят: Ойя! Имя этой девочки Ойя!
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 30-й день хмурого месяца
Хороший дом был у колдуна. Ну, то есть у амберного мага, раз ему так больше нравится. Снаружи вроде бы и приземистый, прочный, устойчивый — а внутри просторный, двужильный. Хорк жил в своем доме только ребенком, с матерью, лет до семи, после чего отец отдал его сначала в школу для ученья детей, а потом на шнаву морского дядьки Воита. Не то чтобы Хорк мечтал жить в своем доме — вовсе не мечтал. Да и не привык. Но почему-то хорошие дома (и не очень хорошие) манили его, он мог часами разглядывать освещенные окна, представляя, как, должно быть, хорошо сейчас там, за прочными стенами, у очага, при свете огня… Тепло и тихо — непременно тихо, потому что тихо может быть только в собственном доме.
Амберная лампа под потолком кухни колдуна сразила Хорка наповал. Конечно, ему очень хотелось посмотреть на настоящую ведьму-лаплянку, испытать себя, свою смелость, способность устоять против чар, но амберный маг жену не показал — сам поднялся к ней сказаться, что уезжает. А Хорк очень хотел увидеть, вправду ли у нее рыжие волосы — ведь всем известно, что рыжие лаплянки зовутся огневласками и умеют превращаться в саблезубых кошек.
Сколько Хорк ни разглядывал детишек амберного мага, так и не нашел ведьминских знаков, лишь родство с лаплянами угадывалось, но в глаза не бросалось. Старший мальчик разве что имел красноватый отлив в русых волосах и темно-зеленые глаза, а девочка и вовсе была светловолосой и голубоглазой, как ее отец.
Конечно, лапляне живут в полночных землях, потому и поклоняются их Рогатому хозяину. Но, может быть, не все лапляне перебираются оттуда, чтобы выполнять его волю в другой земле? Может, кто-то из них просто бежит из-под его власти? Амберный маг мог бы так и сказать: увез, мол, жену подальше от Рогатого. Ведь пока никто из жителей Росицы не жаловался Конгрегации ни на колдуна, ни на ведьму-лаплянку… Слова амберного мага о рейтарах больно задели Хорка: он пришел в Конгрегацию, чтобы помогать Триликой защищать людей от нави. Кто, как не он, молодой, сильный и далеко не бедный, лучше всего для этого подходит? Но амберный маг, как и многие, верил нелепым слухам, которые о Конгрегации распространяли слуги Рогатого: якобы там служат злодеи, которые спят и видят, как бы осудить побольше невинных и казнить побольше беззащитных.
И как амберный маг не боится за своих детей? Если рядом с домом бродит навья? Впрочем, если его жена — ведьма, то должна дружить с нежитью, а не бояться ее. Хорк, конечно, сам ничего не боялся — воину Триликой не пристало бояться нави, раз он призван вести с нею войну, да и любой морской купец посмеется над эдакой опасностью, — но все равно оглядывался по пути. Одно дело бояться, и другое — не дать навье напасть со спины. Дождь лил, и расслышать приближение врага под его шум было невозможно.
К дому колдуна Хорк ехал напрямик, не самой хорошей дорогой — болотами в основном, — и, не зная других ориентиров, искал плотину пильной мельницы, от которой потом возвращался назад, расспросив пильщиков о том, как найти дом Ледового Лахта. Теперь же они двигались через сухой сосновый лес, и единственными препятствиями им были овраги с глубокой водой.
Спешившись перед таким глубоким оврагом, амберный маг вдруг присвистнул, усмехнулся и качнул головой. А когда Хорк взглянул на него удивленно, показал на следы копыт и глубокую вмятину от сапога.
— Сдается мне, в этот овраг ты уже проваливался… — пояснил колдун, и Хорк узнал собственный след — на этом месте он зачерпнул сапогом не воды даже, а торфяной жижи…
— А… как это?.. — не понял Хорк.
— Лесной хозяин по кругу нас провел, — ответил амберный маг. — Слыхал про чертов след?
— Ну да… Только мне ни разу в него попасть не доводилось.
— Вот и довелось… — усмехнулся колдун, а потом откинул куколь плаща и крикнул: — Шутки ли шутишь? Или все-таки лес стережешь?
Может, Хорку показалось, но за шорохом дождя и шумом ветра по верхушкам сосен в ответ колдуну раздался низкий зловещий хохот.
— Смешно ему… — проворчал колдун, придерживая коня на спуске в овраг.
Без страха, но и без злобы — будто над ним подшутил дружок-приятель… И, перебравшись на другую сторону (на этот раз осторожней), Хорк спросил:
— А если бы он нас неделю водил по кругу?
— С него станется, — пожал плечами амберный маг.
— Попустительствуешь нави, значит?
— Я? Попустительствую?
— Давно надо было вызвать Конгрегацию, и никаких лесных хозяев, никаких навий и вообще никакой нежити здесь не осталось бы! И люди жили бы спокойно…
— Конгрегацию, говоришь? — колдун невесело так усмехнулся. — Как у вас, воинов Триликой, все просто… А если голова болит — руби голову, и нечему болеть будет?
— Ну… Сравнил…
— Да тоже самое, честное слово… — пробормотал амберный маг, сплюнул и дальше поехал молча.
Вскоре они добрались до опушки леса, и мимо потянулись поля с озимой рожью — и хоть дождь на время перестал, копыта коней все равно увязали в раскисшей земле. А потом вдруг вспаханные поля кончились — под ногами появилась какая-то странная земля, лысая, будто вытоптанная. Но не ровная и гладкая, как на постоялых дворах, а больше похожая на дно обмелевшей реки — с камушками кое-где. Хорку почему-то стало жутко — да еще и ветер в поле завывал уныло и однообразно, носил над землей клочковатый непроглядный туман…
И на вопрос Хорка амберный маг ответил:
— Это Красная пустошь. Убитая земля.
— Как это — «убитая»? — не понял Хорк.
— Тут сработали высокие маги, и теперь на этой земле нет никакой нежити. Впрочем, и жизни в ней тоже теперь не много. Видишь, даже сорная трава не растет.
От упоминания высоких магов Хорка передернуло: будто холодом преисподней повеяло от слов колдуна. И вроде бы высокие маги давно поклялись служить Триликой, но ведь пользовались при этом ледяной силой Рогатого… К тому же все они были ротсолане, а ротсоланам Хорк не доверял.
— А почему? — спросил Хорк.
— Так действует на землю их высокая магия. Убивает землю.
— И что? На ней вообще ничего нет?
— Отчего же? Вон лес впереди. Тоже убитый. Зато ехать по нему — одно удовольствие… Ни тебе лесных хозяев, ни тебе навок, упырей, болотников, водяниц… Даже звери — и те туда редко заглядывают.
Тут амберный маг не соврал — ехать по убитому лесу было легко и удобно. Вековые ели и корабельные сосны стояли редко, а подлеска не было вообще — ни кустика, ни травинки, ни мха, ни папоротника. Сплошной ковер из сухих еловых и сосновых игл, скользкий немного, но сухой даже в дождь и прочно державший копыта коней — по дороге не так хорошо ехать. Но почему-то Хорк глядел по сторонам и никакой радости не ощущал. Нет, не страшно было в этом лесу — но тоскливо и тревожно, будто на кладбище.
— Высокая магия делает землю бесплодной, — пояснял колдун. — На ней, может, что-то и рождается, но вроде пустоцвета. Куры тоже несутся без петуха, только из таких яиц цыплята не вылупляются. Так и здесь: шишки есть, а семени в них нет.
— И это навсегда? Здесь никогда ничего не вырастет?
— Вырастет. Во-первых, с годами это отчасти излечивается. Но должно пройти много лет. И… волшебная сила земли никогда не вернется. Убитых духов земли, камней, деревьев — их не воскресить. А во-вторых, под воздействием часовен или соборов Триликой земля через несколько лет начинает что-то рождать, но то, что она рождает…
— Что? — переспросил Хорк, который обрадовался было: Триликая может вернуть жизнь убитым землям! Недаром ее зовут Богиней Жизни!
— Про людей в таком случае говорят «пальцем деланный», — хмыкнул амберный маг. — А как про хлеб сказать — даже не знаю. Но возле Красной пустоши ни одной часовни нет.
— А в Хотчино? Там же собор? — не унимался Хорк.
— Хотчинский собор — двенадцативерстовой, его магия до Красной пустоши не дотягивается. И я думаю, Кленовый Тул тебя послал ко мне, а не к коренному магу, как раз потому, что для своей земли такой участи не хочет…
— Йерр Тул меня никуда не посылал! — возмутился Хорк. Он ведь уже говорил!
— Ладно, ладно… — усмехнулся колдун. — Не посылал. А вот скажи мне, есть кто-нибудь на Волосницыной мызе, кто сильно не хочет твоей свадьбы с фрели Ойей?
— Да нет, нету. Кто этого может не хотеть?
— У нее никого другого на примете быть не может? Если твой отец вдруг заберет назад свое слово, за кого фрели Ойя пойдет?
— Понятия не имею, — пробормотал Хорк. Ему и в голову не приходило об этом думать.
— А ты? На ком ты тогда женишься?
— Не знаю. Может, у отца есть еще кто-то на примете, но мне он ничего такого не говорил.
— А братья у тебя есть? — спросил колдун.
— Нет, только сестры.
— И сколько кораблей твой отец подарит вам на свадьбу?
— Не знаю. Но, думаю, должно хватить на покупку двух-трех деревень с мызой.
Колдун присвистнул.
— И чего тебя понесло в рейтары?
— Неужели не понимаешь? — удивился Хорк.
— Признаться, нет, — глумливо усмехнулся амберный маг.
— А разве ты сам не любишь Триликую богиню?
Колдун кашлянул.
— А что это вдруг я должен ее любить?
— Должен? — задохнулся Хорк. — Разве человека можно приневолить любить мать или дочь?
— Насчет матери и дочери не знаю, а приневолить человека любить Триликую очень даже легко. Насколько мне известно, Конгрегация как раз этим и занимается — мирные проповеди не их стезя. Но пока что на землях Великого города можно поклоняться другим богам.
— Ну… в общем-то можно… — кивнул Хорк. — Но зачем? Триликая — самая добрая, самая сильная богиня из всех, а большинство других богов давно поклонились и служат Рогатому хозяину полночных земель…
— Конгрегация как раз ведет борьбу с Рогатым, не так ли?
— Рогатый — суть смерть, а Конгрегация воюет с навью, защищает простых людей от нежити. Значит, и с Рогатым тоже борется.
— И с теми, кто поклоняется Рогатому, Конгрегация тоже воюет? — глаза колдуна почему-то смеялись.
— Конечно, — согласился Хорк.
— Получается, те, кто поклоняется другим богам, суть поклоняется Рогатому?
— Получается.
— И Конгрегация с ними борется?
— Ну да, борется… — окончательно запутался Хорк. — Но ведь люди сами просят Конгрегацию о защите!
— В общем, пока еще на землях Великого города можно поклоняться другим богам, но по Ореховому миру в Исзорье со мной за это будет бороться Конгрегация.
— А… при чем тут Ореховый мир? Он ведь подписан не с Триликой, а с ротсоланами…
Хорку перестал нравится этот разговор. Понятно, куда клонит хитрый колдун — к тому, что веру в Триликую на Исзорские земли несут ротсолане, с которыми Хорк дрался с самого детства, еще не научившись толком держать оружие в руках, как дрался его отец и его дед. И великогородские морские купцы для разгрома ротсолан и Орехового мира сделали не так уж мало, отец еще застал те времена. А то, что ротсоланам оставили право проповеди Триликой в Угорской четвертине, так Триликая не различает государств и народов, люди равны перед ней и всех она любит одинаково. Даже ротсолан, пусть Хорку и неприятно об этом думать. Может, если бы не ротсолане, он бы не заблуждался столько лет, а давно пришел бы к Триликой.
Колдун, будто прочитав его мысли, не стал продолжать. Лишь обвел глазами мертвый лес вокруг и проворчал:
— Добро пожаловать в царство Триликой…
— А… при чем же тут Триликая?… Ты же сам сказал, что это сделали высокие маги.
— Разве высокие маги не поклялись служить Триликой? И разве не к ним обращается Конгрегация, когда сама не может справится с навью?
* * *
Честный и правильный (даже чересчур правильный) мальчик этот Хорк, не глупый, нет, — доверчивый, как дитя. Не может быть, чтобы он никогда не бывал в вироланских землях. Впрочем, если бывал, то мог и не видеть, что делает Конгрегация, когда добирается до власти… Ливское ландмайтерство — образец порабощения побежденных, достойный страницы в учебнике: мало завоевать, надо еще удержать завоеванные земли в повиновении. Для этого и создана Конгрегация, а вовсе не для того, чтобы бороться с навью. Слава стихиям, Великий город отстоял Исзорье и вернул себе волосовы земли и земли вадьян, но скоро Конгрегация запишет в учебники новую страницу: как, проиграв войну, стать хозяевами на чужой земле. Для начала надо задурить головы таким славным парням, как Хорк. В одном он прав: ротсолане тут ни при чем, вироланские земли завоеваны саксами, но хозяйничает там Ливский ландмайстер.
Триликая, как все мнимые боги, зависит от людей — и в итоге становится такой, какой люди хотят ее видеть, превращаясь в остро отточенный инструмент управления народами: от самого общего принципа до самого тонкого штриха, работающего на власть имущих.
Волосницына мыза тонула в мокром тумане вместе с речкой Су́идой. Над ручьем, бежавшим в речку, выгнул спину каменный мостик. Мокрый туман притушил огненные краски леса, пестроту цветников, со всех сторон обступивших деревянный дом в три потолка с высокой мансардой под затейливой шатровой крышей, по которой стелились дымы из шести печных труб. Освещенные окна будто звали погреться, а красно-оранжевый плющ, увивший стены, соперничал яркостью с закатом, горевшим в небе над мызой. Лахт нашел это место устроенным и красивым без излишней роскоши. Кленовый Тул был явно не так богат, как Солнечный Яр, володарь Росицы и семи близлежащих деревень, на земле которого жил Лахт. Однако мыза йерра Тула освещалась нескончаемыми свечами — дорогое удовольствие. Гораздо дороже амберных ламп.
Когда-то по молодости, еще в Великом городе, Лахт купил одну нескончаемую свечу и очень радовался выгодному приобретению. Свеча была из дорогих, прозрачных, как слеза, в голубоватой стеклянной форме, с запаянным внутрь украшением из цветного бисера, изображавшем морское дно. Каково же было разочарование Лахта, когда через полмесяца нескончаемая свеча внезапно закончилась! Нет, это произошло не совсем внезапно, но Лахт, по мере сгорания свечи, надеялся, что рано или поздно она сгорать перестанет. Считать он умел хорошо (все-таки учился в высшей школе Великого города на ученого механика) и, прикинув, понял, что нескончаемая свеча все равно получается раза в полтора дешевле, чем множество восковых, но при этом не так коптит и не требует подсвечника. Больше нескончаемых свечей он не покупал, а в стеклянную форму заливал обычный воск. И все-таки каждый раз, увидев нескончаемые свечи, не мог оторвать от них глаз — удивительно они были красивы!
Навстречу Лахту и Хорку из приземистой пристройки (наверняка людской) выскочил дворовый, принял лошадей. И если перед домом стояла тишина, то сразу от входной двери стал слышен шум на кухне — с десяток женщин, включая, видимо, хозяйку дома, суетились вокруг печи и длинного стола, пяток мужиков рядком сидели на лавке, ожидая приказаний, а один подбрасывал в топку дрова. Гремели крышки котлов, шипела вода, попавшая на плиту, стучали ножи, скрипел вертел над открытым очагом — пахло жареным мясом, луком, дымом, пригорелой кашей и квашеной капустой.
В просторной передней, где пол был щедро усыпан соломой, Лахта и Хорка встретил предупредительный старый ключник, кликнул мальчика забрать плащи.
— Как же ты вымок, йерр Хорк! — старик покачал головой и по-отечески посоветовал: — Непременно переоденься, а то простудишься…
Хорк поглядел на ключника с недоумением: где это видано, чтобы морской купец простудился, промочив ноги?
Между лопаток появился жгучий холодок, и Лахт оглянулся — точно! Дверь в капеллу Триликой была распахнута настежь, и богиня смотрела прямо ему в спину.
— А ты — йерр Лахт, ученый механик Солнечного Яра? — спросил старик, повернувшись к Лахту.
— Ну, не совсем йерр и совсем не Солнечного Яра… — пробормотал тот.
— Пойдем, я покажу тебе комнату. Тебе тоже не помешает переодеться.
Лестница под второй потолок была скромной (по меркам володарских мыз), а под третий — еще скромней. И тем не менее дубовая, с вычурной резьбой балясин, с дорогим и красивым поворотом — Лахт знал толк в расчете поворота ступеней.
Они не успели подняться и на один пролет, как наверху мелькнули темные стриженные вихры невесты йерра Хорка, и через секунду она преградила им выход с лестницы.
Дитя! Вполне прехорошенькое, однако до девы не доросшее. И не столько телом, сколько повадкой — в невесте йерра Хорка не было подростковой угловатости, но и жеманными женскими уловками она пока владела слабовато (хоть и применяла их без стеснения).
Она скоро умрет. Мысль была яркой, как вспышка, и напугала Лахта своей непреложностью. Откуда? Откуда он это узнал?
Дитя изобразило притворно-сахарную улыбочку и издевательски протянуло:
— Ах, милый Хорк! Я так скучала! Сидела у окна и проливала слезы!
Лицо Хорка вытянулось от удивления и покрылось красными пятнами от смущения. Теленок! Очевидно, никаких следов пролитых слез на лице юной фрели не было и в помине. Старый ключник незаметно погрозил шалунье пальцем.
— И я подумала, что колдун, пожалуй, уже не нужен… — печально вздохнула она. — Я расколдовалась сама по себе, без колдуна…
Не нужно быть колдуном, чтобы догадаться: два теплых слова от йерра Хорка — и девчонка расхохочется, она и так еле сдерживает смех.
Каждая ночь приближает ее смерть. Еще примерно месяц — и она сляжет. А потом умрет. Лахт отчетливо видел жребий на челе девочки — смерть: неумолимая, затаившийся до времени, как черная гробовая змея.
— Я очень рад, фрели Ойя… — промямлил Хорк. — Но, право, не стоило плакать из-за такого пустяка… Я ведь обещал вернуться к вечеру…
Надо немедленно разобраться, почему Лахт вдруг решил, что ей грозит смерть. Из-за спутанной косы? Ерунда. Косу могла спутать шимора, в этом нет ничего страшного. А тут… Ну прямо так и хочется опустить глаза. Как при виде смертельно больного, обреченного: душит чувство вины и сожаление.
— Целый день без тебя — это слишком долго, — хулиганка опустила смеющиеся глаза.
У нее был почти идеальный нос — тонкий и прямой, не короткий и не длинный, разве что островатый на конце. А нижняя губа, чуть выступавшая вперед, не портила лицо — лишь придавала ему выражение обиженного ребенка. Волосы, не отросшие даже до плеч и едва прикрывшие простое домашнее очелье со знаком тресветлого солнца, наверняка лежали бы волнами, но на их кончики была наложена выпрямляющая магия — или как там у женщин называется это зелье, которое с успехом продают коренные маги? Йочи всегда страдала оттого, что ее рыжие волосы так сильно вьются, и вздыхала иногда с сожалением о выпрямляющей магии. Не всерьез, конечно.
Тени вокруг глаз — вот что могло натолкнуть на мысль о смерти. Впрочем, они могли свидетельствовать просто о бессонной ночи.
— Разве?.. — неуверенно обронил Хорк. Теленок! Наверняка он так же безоговорочно верил словам продажных девок. Не говоря о словах священниц — те лгут даже совершенней, чем продажные девки.
Значит, йерр Тул никуда его не посылал — предложение расколдовать заколдованную невесту поступило от нее самой. Крик о помощи? Почему она не пожаловалась отцу? Матери? Впрочем, поступки девочек в этом возрасте редко подчиняются обычной логике.
Девчонка все-таки не удержалась: прыснула, закрыла лицо руками и ускакала за дверь, должно быть, столовой комнаты — оттуда долго доносился звонкий девичий хохот. Скорей горячечный, чем радостный — похоже, малышка не умела иначе преодолеть смущения от присутствия в доме жениха, потому и выдумывала глупости вроде репьев под селом коня, розыгрышей, шитых белыми нитками, и прочей ребяческой ерунды. И — нет сомнений! — Хорк ей нравился.
Но почему сразу смерть? Фрели Ойя могла провести бессонную ночь в мечтах о женихе, например. Или после ссоры с матерью. Или… Да от чего угодно девочка-подросток может потерять сон! Какая-нибудь внутренняя женская перемена, связанная с лунным кругом, или веха взросления… Или какая-нибудь глупая мысль. Йочи как-то раз проплакала всю ночь, потому что Лахт подарил ей новый костяной гребешок, а ей было жалко расставаться со старым. Вот и пойми эту логику…
Ойя испугалась, увидев колдуна. Собралась идти на попятный. Или не испугалась, а просто еще не приняла решения?
Может, мысли о смерти появились из-за бледности ее лица? У темноволосых людей светлая кожа всегда кажется белей.
Она не пожаловалась отцу с матерью, потому что не знает, на что пожаловаться. Не на смертную же тоску, в самом деле? Она чует свою смерть, но, возможно, и самой себе не отдает в этом отчета. И жалкая ребяческая попытка позвать колдуна, выдаваемая за шутку, — все же крик о помощи, но безотчетный, девочкой не осознанный…
Растрепанная коса никак не свидетельство скорой смерти, но скорая смерть после того, как кто-то спутал косу, вряд ли имеет естественные причины и наводит на мысли о злом умысле.
Наитие иногда ошибается, а потому не стоит всецело на него опираться… И нет никакого повода для уверенности в том, что девочка скоро умрет.
Комната, выделенная старым слугой для Лахта, была небольшой, с одним крохотным мансардным окошком, выходившим в сторону заднего двора, но вполне пригодной для временного жилья. Не какой-то топчан — в углу под скатом крыши стояла кровать с толстым тюфяком, подушкой и одеялом из волчьих шкур. Над умывальником висело зеркальце. Нехорошо висело, его было видно от изголовья кровати. Конечно, люди обыкновенно преувеличивают опасность, исходящую от зеркал — уж очень загадочным кажется зазеркалье со стороны, — но бесплотная навь в самом деле иногда пользуется зазеркальем. Очага не было, однако частью одной из стен был дымоход, согревавший комнату. На выступах стен, на небольшом столе из грубых досок, на сундуке, на подоконнике — везде стояли нескончаемые свечи: простые, немного мутноватые, из тех, что подешевле.
Что ж, к гостям Каменного Хорка тут относились весьма предупредительно.
Лахт надел сапоги полегче, а снятые поставил сушиться на выступ дымохода.
Ужинали скромно, по-домашнему, вместе с домочадцами из числа прислуги, хотя столовая комната была совсем небольшой. А днем, должно быть, довольно светлой, несмотря на бревенчатые стены, пропитанные дегтем. Впрочем, свечей вполне хватало, чтобы и теперь она темной не казалась. Все-таки нескончаемые свечи — удивительная штука, свет пронизывает их насквозь, наполняет стеклянную колбу сиянием, и, в отличие от амберных ламп, на нескончаемые свечи можно нескончаемо долго смотреть…
Глава семейства, Кленовый Тул, занимал место в торце длинного стола, по правую руку от него сидела жена, фрова Коира, рядом с нею дочь притворно опускала хитрые глаза — и сидевший напротив Хорк вздыхал, принимая ее скромность за чистую монету. По левую руку от хозяина мызы расположился, без сомнений, брат его жены — сходство с фровой Коирой издали бросалось в глаза: те же темные кудри, тот же тонкий нос с трепещущими ноздрями, те же светлые водянистые глаза и фамильная нижняя губа, чуть выступавшая вперед. В отличие от йерра Тула, человека неторопливого, крупного, широкого в кости, но мягкого и безвольного, его шурин, поджарый и быстрый, как клинок, глядел по сторонам властно и гордо. А напротив Лахта притулилась бедная родственница хозяев, далеко не юная фрели Илма — серенькая крыска: востроносая, со скошенным подбородком. И вроде бы совершенно неинтересная, непривлекательная — если не приглядываться. Но Лахт почему-то сразу увидел, как с помощью женских хитростей фрели без особенного труда превратится в редкую красавицу, яркую и томную, очевидно затмевающую гордую фрову Коиру не столько красотой, сколько способностью очаровать, соблазнить. Однако она предпочла до конца дней оставаться фрели?
И старый ключник — дедушка Юр, — и нянька фрели Ойи, и егерь с женой входили в число домочадцев наравне с родственниками.
Перед началом трапезы семейство истово поблагодарило Триликую за ниспосланный ужин. Было за что: еду здесь хранили и готовили не без помощи коренной магии. На первый взгляд Триликая была милой и доброй богиней… Впрочем, большинство ее приверженцев именно таковой ее и считали.
О расплетенной косе за столом помалкивали. Будто боялись об этом не то что говорить — вспоминать.
Йерр Тул не проявлял никакой особенной гордости, что было характерно для семейства его жены, и сразу завел разговор с Лахтом.
— Я слышал про тебя от Солнечного Яра, он хорошо о тебе отзывался.
— Не может быть… — пробормотал Лахт. Обычно их встречи с Солнечным Яром заканчивались громкими ссорами.
— Да, твоя амберная магия обогащает его земли. Благодаря ей он не пользуется услугами коренных магов и весьма этим гордится.
Шурин йерра Тула кашлянул.
— Не вижу повода для гордости…
— Я, конечно, не разделяю его мнения о Триликой, — немедленно оговорился йерр Тул, — но Солнечный Яр достаточно богат для того, чтобы выбирать, кому из богов поклоняться.
— Даже в Великом городе мало-мальски образованные люди давно обратились в сторону Триликой богини, — низким, вкрадчивым голосом заметила серенькая фрели Илма и сверкнула темно-синими глазами, — поклоняться лесным чудовищам — удел темных смердов.
Какой голос! Какой взгляд! Если бы Лахт не был женат на самой лучшей женщине от полуденных до северных морей, он бы непременно приударил за этой невзрачной «девой».
— Вы правы только в одном, — ответил он ей. — В Великом городе Триликой поклоняются разве что мало-мальски образованные люди. А люди, образованные чуть-чуть получше, предпочитают с ней не связываться.
Фрели Илма лишь покрепче сжала в руках ротсоланское новшество — двузубую вилку — и потупила взгляд, йерр Тул одобрительно хмыкнул, а его шурин, которого Лахт не мог как следует разглядеть из-за сидевшего между ними Хорка, снова кашлянул.
— Триликая недаром порицает тех, кто желает сделаться господином стихий.
— Порицает? — удивился Лахт. — Мне казалось, она их преследует.
Кому бы коренные маги продавали нескончаемые свечи, если бы на каждой мызе горели амберные лампы?
— И преследует тоже, — согласился шурин йерра Тула, имени которого Лахт пока не услышал. — К сожалению, в Исзорских землях у нее на пути много препятствий. Ее заповедь: люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя. Триликая мудра, ей лучше знать, как уберечь нас, неразумных детей, от беды.
Если бы он сказал «вас», а не «нас», его слова прозвучали бы не так фальшиво. Потому что на лбу брата фровы Коиры был нарисован самый страшный в глазах Триликой грех — отсутствие смирения. Даже бывший морской купец рядом с ним выглядел кротким ягненком. Впрочем, с последним высказыванием Лахт не мог не согласиться: приверженцы Триликой всегда казались ему неразумными детьми. Или теми, кто очень хочет ими быть. Однако говорить этого вслух Лахт не стал — и так сказал слишком много лишнего для дома, где поклоняются великой богине…
Жребий на челе… Очелье! На мызе, где используют нескончаемые свечи и магию, выпрямляющую волосы, где дверь в капеллу всегда открыта настежь, где перед едой благодарят Триликую, никто не станет носить очелье с изображением тресветлого солнца — ревнивая богиня не любит соперников, она ярче и теплее солнца. А тресветлое солнце — оберег от безвременной смерти, это помнят не только те, кто поклоняется сущим богам. Никакой коренной маг не имеет силы тресветлого солнца, дающего жизнь, пугающего смерть… Впрочем, Лахт считал, что ученый лекарь в таком случае помогает лучше любого оберега. Однако тот, кто надевал очелье на фрели, почему-то лекаря решил не звать…
Бессонная ночь, бледная кожа, тресветлое солнце — вполне можно было сделать предположение о скорой смерти. Наверняка были и другие признаки, ускользнувшие от сознания. Никакого ведовства — только наитие.
Черная гробовая змея цепенеет, спутавшись в тугой клубок глубоко под извилистыми корнями столетней ели — никто не достанет там так похожего на еловые корни тела, ни серой и сырой осенью, ни, тем более, снежной морозной зимой, ни в черную, как она сама, весеннюю распутицу. Даже сущий мороз. Никто не разгадает ее черных холодных снов, не заглянет в ее пустые угрюмые глаза, не прочтет ее коротких темных мыслей.
Он идет. Глухой осенней ночью в полной тишине. Он медленно и неуклюже поднимается по лестнице, тогда как не может, не должен ходить… Надо закричать, позвать на помощь, но с каждым его шагом тело цепенеет, как гробовая змея под извилистыми корнями столетней ели. Он идет. Под ним не скрипят ступени, но каждый шаг, приближающий его к двери, ощутим, осязаем. От него не спастись. Ничто не помешает ему войти в спальню. Ужас заперт в бессильном теле и бьется внутри как толстая мохнатая бабочка, душит липкой пыльцой, осыпающейся с крыльев… Закричать! Надо немедленно закричать! Но из горла не пробивается даже жалкого писка, даже змеиного шипения…
Он идет. Он миновал лестницу. От него не спастись. Оцепенение подбирается к груди, перехватывает дыхание — он здесь, он стоит прямо над тобой… Только глупые дети думают, что спрячутся от него под одеялом…
Черная гробовая змея видит сны своих жертв — они полны беспомощности, безысходности и ужаса.
* * *
Дождь лил и лил второй день подряд, холодный и злой. Осенний ветер трепал его струи, стучал в окна и выл в печной трубе; ручей вздыбился, вспенился и бешено крутил колесо амберного породителя. И если бы Лахт не выглядывал в окно, опасаясь поломки колеса, то не заметил бы черного всадника, приближавшегося к дому. Бывает же…
Дети возились, повизгивая, в теплом углу возле печки, жена и кухарка перебирали крупу за пустыми женскими разговорами, и Лахт обернулся к ним.
— Йочи, иди пока наверх. К нам гость…
— Кто-то чужой? — переспросила жена, вставая.
— К нам черный всадник, — хмыкнул Лахт, хотя смешно ему вовсе не было.
Нетерпеливый стук в дверь раздался раньше, чем Йочи поднялась в спальню, и Лахт помедлил. На всякий случай перетянул шнурками концы височных прядей — пусть видит, что перед ним отец семейства, а не бездомок какой-нибудь…
Стук повторился — громче и настойчивей. Что нужно здесь черному всаднику? Кто-то навел на Лахта Конгрегацию? Тогда почему приехал один рейтар, а не отряд? Просто на разведку?
Лахт, не заправляя рубаху в штаны, дважды обернул широкий мягкий пояс вокруг тела. Надо было бы, конечно, сорочку надеть, но пока ее найдешь…
Вместо стука гость ударил в дверь кулаком, да так, что содрогнулся весь дом.
Лахт дернул засов и распахнул двери — точно, рейтар врезал по ним своей шипованной перчаткой, оставил три дырки на самом видном месте!
— Зачем дверь-то портить? — проворчал Лахт не очень-то гостеприимно. — Колокольчик есть — нужно только за веревочку дернуть…
А впрочем, хорошо, что рейтар не дергал за веревочку — оторвал бы колокольчик одним движением. Здоровенный был детина, косая сажень в плечах, — родом, небось, из карьял. С его плаща вода не капала, а лилась многочисленными струйками, под опущенным на лицо куколем невозможно было разглядеть глаз…
— Это ты Ледовый Лахт сын Акарху сына Сужи? — переступая порог, спросил рейтар.
— Нет. Не я. Я не Ледовый. И даже не Ледяной, я Ледовой Лахт. Ле-до-вой, — пробормотал Лахт, отступая от двери. Сапоги гостя, перепачканные густой жирной грязью, оставляли на выскобленном полу заметные следы.
— Я воин Триликой богини, рейтар Северо-восточного ландмайстерства Конгрегации, — черный всадник откинул куколь, — мое имя Каменный Хорк сын Эло сына Корпи.
Мальчишка. Щенок лет двадцати, не более. Из морских купцов, и не рядовых вовсе — не меньше, чем сын морского дядьки или даже хозяина шнавы. Умеет не только сидеть на веслах и тянуть канаты — наверняка знает навигацию, астрономию, может вести парусный корабль, владеет стратегией и тактикой морского боя, легко управляется с топором, палашом и саблей, а не только с шипованным кастетом… Что его понесло в рейтары?
Лахт поморщился… Ну почему? Ну откуда он это узнал? Он ведь не колдун, это не колдовство — наитие, которое можно объяснить логически.
Ладно, сын хозяина шнавы должен к двадцати годам знать и уметь в десять раз больше сына гребца. Морские купцы не балуют своих детей, и чем богаче купец, тем трудней приходится его сыновьям. Но с чего Лахт взял, что парень вообще из морских купцов?
Воин Триликой вперил взгляд в потолок, где висела амберная лампа, а потом подозрительно спросил:
— Это что, колдовство?
— Это амберная магия. Пока не запрещается Конгрегацией.
— Я слышал, ты колдун… — гость смерил Лахта еще более подозрительным взглядом.
— Я ученый механик, а не колдун. О чем имею грамоту высшей школы Великого города. Предъявить?
— Не надо. Я приехал к тебе с личной просьбой.
Нормально начинает личные просьбы — с обвинения в колдовстве… Точно сын хозяина шнавы. И не одной. То, что парень морской купец, понятно по походке. Морда кирпичом — это индивидуальная особенность, а вот навсегда обветренная кожа на лице подтверждает: моряк. И косички от висков тоже обычно плетут морские купцы. Но почему из богатых? Говор? Хватка? Взгляд? Надо немедленно понять, откуда Лахт это узнал, иначе потом будет поздно. В Великом городе он перевидал множество морских купцов, там их достаток был виден по оружию и доспехам, но воины Триликой одеты и вооружены одинаково. Ладно, пусть будет взгляд и манера говорить и держаться.
— Проходи, — поморщившись, предложил Лахт. — Каменный Хорк…
Тот, снимая плащ, глянул вопросительно на кухарку, на детей, потом на Лахта — не привык, чтобы его принимали в кухне? Нет, он что, собирается изгваздать пол еще и в библиотеке? Не просить же его снять сапоги, чтобы весь дом провонял его портянками…
Рейтар все еще мялся у двери.
— У тебя такая чистота… Это тоже амберная магия?
— Нет, это колдовство моей жены и прислуги.
— Твоя жена колдунья? — насторожился гость.
— Если умение скоблить пол добела считать колдовством, то да. А какие волшебные пироги печет моя кухарка — ты представить себе не можешь!
Парень не понимал шуток — лицо его стало растерянным, как у обманутого ребенка.
— Может, мне стоит вымыть сапоги в ручье?.. — неуверенно спросил он.
Это уже лучше для обращения с личной просьбой… Ну да, чистота палубы на шнавах свята, и поддерживают ее самые молодые в ватаге. Независимо от богатства отцов…
— Лучше оботри их тряпкой, которая лежит у входа, — посоветовал Лахт.
Вот! Дорогие сафьяновые сапоги! Вот почему не просто морской купец, а богатый морской купец! Лахт сразу поглядел на грязные сапоги гостя, и это незаметно отложилось в голове. Ага, и запона плаща на плече из серебра… Остальное — как у всех рейтаров.
Гостя с чистыми сапогами можно пустить и в библиотеку — не гнать же кухарку с кухни? Лахт кивнул на дверь в «мужскую» половину дома и, проходя мимо окна, еще раз глянул на бешено вращаемое ручьем колесо. Банки-энергонакопители давно заполнились под завязку, и, входя в библиотеку, Лахт поднял рубильник амберного очага — пока есть возможность, пусть дом согревает течение ручья, дрова будут целей.
Свет амберных ламп немного потускнел, но и только, — тончайшие железные нити, натянутые на глиняную плиту, загорелись красно-оранжевым светом, от них тут же пошло сухое и чистое тепло, и Лахт вежливо предложил гостю сесть поближе к очагу.
Тот покосился на очаг с большим подозрением и спросил:
— А это тоже колдовство твоей жены?
— Опять не угадал. Это снова амберная магия.
На этот раз не пришлось долго разбираться с собственными умозаключениями — парень не так давно обратился в рейтары и пока плохо знал, что пристало воину Триликой, а что ею не благословляется.
Он снял перчатки и заткнул их за пояс — на левом безымянном пальце у парня сидел тяжелый золотой перстень с камнем редкого размера и чистоты. Куда там сафьяновым сапогам — такую вещицу можно на дом обменять…
И даже сидя в предложенном кресле, застеленном одеялом из волчьих шкур, гость поминутно с недоверием оглядывался на очаг.
— Я слушаю тебя, Каменный Хорк, — с тоской начал Лахт.
— Да, — тот помялся. — Мне сказали, что ты колдун… Не отрицай! Я никому об этом не скажу.
— Можешь говорить об этом кому пожелаешь. Колдуном я от этого не стану.
— Ладно. Пусть не колдун, пусть амберный маг, — согласился гость, и Лахт с трудом удержался от смеха. — Но мне сказали, ты можешь помочь в моем деле. Разумеется, я хорошо тебе заплачу.
Ученый механик — ремесло доходное, но почему-то Лахт сразу понял, что речь пойдет не о механике и не об амберной магии. Ага, потому что личная просьба. И подозрительные взгляды на кухарку. Наверняка будет говорить о девчонке. За приворотом, что ли?
Надо же такое придумать: «амберный маг»! Ну да, если есть амберная магия, должны быть и амберные маги…
— У меня есть невеста, — сообщил Каменный Хорк и снова оглянулся на очаг. — Ее отец, Кленовый Тул, пообещал ее мне в жены еще до ее рождения. Верней, не мне пообещал, а моему отцу. Но мне в жены. Тогда Кленовый Тул был гораздо богаче, а у моего отца было только три шнавы. Но он спас йерра Тула от морского змея, и тот пообещал за это дочь.
— Кленовый Тул — это новый володарь Волосницы?
— Да, именно он. Но почему же новый? Насколько мне известно, Кленовое семейство перебралось в Исзорье больше пяти лет назад… Поэтому йерр Тул и вспомнил обо мне — теперь он не так богат, как раньше, а у моего отца больше двадцати кораблей. В общем, йерру Тулу сейчас гораздо выгодней породниться с Каменным Эло, чем пятнадцать лет назад. Отец не отказывается от своего слова, потому что не имеет права владеть землей — только кораблями.
— То есть теперь это равный и взаимовыгодный брак, я правильно понял?
— Да. Невеста вошла в возраст, и йерр Тул пригласил меня погостить на свою мызу. Не совсем смотрины, конечно… Я против отцовской воли идти не собирался, отец сам сказал, что, прежде чем выкладывать серебро, надо взглянуть на товар.
Лахт не слушал, что болтают женщины о дочери Кленового Тула, но фрели Ойя вроде бы не имела видимых изъянов…
— И как? — Лахт подмигнул Каменному Хорку.
Тот по-мальчишески смутился, опустил взгляд, стиснул подлокотники кресла и пролепетал:
— Фрели Ойя — самая прекрасная девушка из всех, кого я встречал…
Должно быть, на своем веку он встречал не так много девушек, но это даже к лучшему в сложившихся обстоятельствах.
— Так в чем же дело?
— Я думаю, что на мою невесту навели порчу, — Хорк поднял глаза.
О боги, сущие и мнимые!
— Да ну? — кашлянул Лахт.
Если порчу навели на корову-кормилицу, о чем, рыдая, Лахту сообщит неграмотная мать семейства, он даже не попытается ее разубеждать. Но образованный юноша, да еще и воин Триликой, — стыдно должно быть за глупые суеверия…
— Я в этом не сомневаюсь… Она… Она ведет себя совсем не так, как полагается девушке! Она ругается, как… в общем, непристойными словами. Она ездит верхом без седла. Она дразнит меня и грубит родителям. Третьего дня она вылила в мою постель горшочек меда, а вчера подложила репьев под седло моего коня…
— А как, по-твоему, должна вести себя девочка четырнадцати лет?
— Ну, наверное, как-то иначе… — неопределенно ответил Хорк.
— Слушай, а может, ты ей просто не понравился? — предположил Лахт, пряча улыбку.
— Как это «не понравился»? — опешил парень.
— Ну, видишь ли, женщина… самка… она сердцем определяет наилучшего отца своим детям…
— С чего это я буду плохим отцом для ее детей?
— Женщины часто проверяют отцовские качества мужчин: насколько будущий муж выдержан, снисходителен к шалостям, как он поведет себя, не обидит ли ее детей, когда они будут шалить — и не будет ли чрезмерно им попустительствовать… Впрочем, у всех это бывает по-разному, женщины — тонкие и загадочные существа, нужно быть к ним терпимей.
— Но… иногда… — Хорк пригнулся к Лахту и понизил голос, — иногда она ведет себя совершенно непристойно. Невинной девушке положено быть скромной, а она недавно показала мне коленки, будто портовая девка… И хохотала после этого тоже как портовая девка…
— А кроме портовых девок, ты других женщин когда-нибудь видел вблизи? — снисходительно спросил Лахт.
— Конечно! Священниц собора Триликой богини!
— А… Тогда понятно. Я скажу тебе, Каменный Хорк, что обычные женщины, слава стихиям, не похожи на священниц. Конечно, скромность украшает юную фрели, но ведь она показала коленки тебе, а не твоим друзьям.
Лахт живо представил себе, как Каменный Хорк, увидев девичьи ножки, краснел и ловил ртом воздух — и как, должно быть, весело смеялась над ним девчонка.
— Если бы она показала коленки моим друзьям, я бы ее убил! — вспыхнул парень и добавил, подумав: — Если бы она была моей женой, конечно…
— Да? Лучше ей, наверное, не ходить за тебя замуж… Мало ли за что еще тебе захочется ее убить…
В эту минуту скрипнула задняя дверь и к библиотеке через мастерскую протопал кузнец Метте, работник Лахта. В руках у него был чертеж амберного движителя, на который гость покосился не менее подозрительно, чем на очаг.
— Мастер Лахт, я не понял тут кой-чего…
Пока Лахт разъяснял кузнецу то, чего тот не понял, Каменный Хорк косился на очаг, а потом сделал то, что, видимо, мучительно хотел сделать с самого начала — тронул раскаленные проволочки пальцем… Вот ведь любопытный мальчишка! Амберный очаг стрекнул его хорошенько — парень в испуге отдернул дрожащую руку и выругался.
— А в горячую печку ты пальцы совать не пробовал? — спросил Лахт. — Нет? Значит, точно лизал железо на морозе…
И когда Метте ушел, Лахт решил, что пора подводить итоги.
— В общем… как амберный маг… я тебе скажу: никакой порчи на твоей невесте нет. А если и есть, то снять ее очень просто: однажды хорошенько отшлепать. Вот за репьи под седлом коня совершенно точно надо было отшлепать. И пока ты ей не муж, сделать это мог бы ее отец.
— Погоди! Я же не сказал главное! Почему я сразу понял, что это порча!
Ох…
— Ну и?..
— Весной она болела лихорадкой, и ей остригли косу. Меня потому и позвали на мызу только осенью — потому что весной волосы у фрели Ойи были еще совсем коротки. Так вот, кто-то трогал ее остриженную косу!
— Откуда такая уверенность? — усмехнулся Лахт.
— Фрова Коира, мать моей невесты, хотела показать мне ее косу, но вместо косы в сундуке лежали спутанные волосы.
— Мало ли кто мог спутать косу… — неуверенно кашлянул Лахт. — Много у йерра Тула детей?
— Фрели Ойя — его единственный ребенок…
— Тогда, может, шимора… Они любят играть с волосами… — еще неуверенней предположил Лахт. Потому что шимора не способна открыть сундук, это всем известно.
— Шиморы не открывают замков, а сундук был под замком, — подтвердил его мысли Каменный Хорк.
Подозрительно это выглядело, да. Не о порче, конечно, речь, но кто знает, для какого черного колдовства понадобилась девичья коса? Однако Лахту лучше не совать нос в это дело… Тем более на глазах рейтара Конгрегации…
— Разве Кленовое семейство не поклоняется Триликой? — спросил Лахт.
— Конечно, поклоняется! И весьма ревностно! — с оптимизмом подхватил Хорк. — Но йерр Тул не захотел обращаться к коренному магу с эдакой малостью… А я сразу понял, что это порча.
— И побежал, значит, с эдакой малостью к колдуну? Ты разве не знаешь, что Триликая не благословляет обращение к колдунам? Что любая магия, кроме соборной, исходит от Рогатого хозяина полночных земель?
— Но иногда… Чтобы не впутывать коренных магов… — промямлил воин Триликой. — Ведь есть же и светлое колдовство…
— Нету светлого колдовства в глазах Триликой. Кроме соборной магии. Но я знаю, что сделает коренной маг, услышав от рейтара слово «порча»: велит его крепко высечь и отправить на послушание в какой-нибудь далекий северный форт. На год-другой. И я его понимаю, у меня тоже от слова «порча» делается кисло во рту. Йерр Тул опять же не дурак, чтобы палить из пушки по воробьям — зачем связываться с коренной или, еще хуже, с высокой магией, если местный колдун решит проблему быстро и дешево? Но йерр Тул не воин Триликой, ему простительно некоторое отступничество от истинной веры. Так что если послать жениха-рейтара к колдуну, то они оба будут помалкивать. Один — чтобы не попасть черные списки Конгрегации, другой — чтобы не ехать на послушание.
Разумеется, Конгрегацией управляют не дураки, и воина Триликой с таким богатым батюшкой никто не отправит в далекий северный форт — а вот содрать серебра вместо шкуры захотят запросто. Впрочем, этот мальчишка так наивен и чист сердцем, что, пожалуй, скорей добровольно, нежели из-за угроз, отдаст все свое серебро Триликой.
— Йерр Тул никуда меня не посылал! — возмутился Хорк. — Я сам подумал, что для снятия порчи колдун подходит лучше коренного мага. Расспросил дворовых, и они указали на тебя.
— Но я-то не колдун… — осклабился Лахт. — Я ученый механик.
— Да? А чертеж, который приносил твой человек? Это, по-твоему, не сакральная геометрия? Я своими глазами видел на нем изображение рога!
О боги, сущие и мнимые!
— А изображение рога как-то отличается от изображения полумесяца?
Да, примерно так же, как соборная магия от колдовства — то есть ничем.
— Отличается! Рог — знак Рогатого, а полумесяц — знак Триликой! — совершенно искренне ответил Хорк.
И надо же, именно в эту минуту горячего спора в окне за пеленой дождя появилось расплывчатое белое пятно, в котором Лахт быстро угадал навку Юхси… Хорошо, что рейтар Конгрегации сидел к окну боком и навки пока не видел. Может, он бы и не побежал доносить на Лахта в тот же день, но однозначно должен был это сделать. Ведь главная задача Конгрегации — защита людей от нежити. И ради этой самой защиты людей Конгрегация не брезгует обращаться к высоким магам…
Йочи жалела одинокую навку, играла с нею иногда, собиралась разгадать, откуда та появилась в окрестностях Росицы — девочка ничего не помнила о своей прошлой жизни.
— Нет, ты послушай, какую песенку она поет, — рассказывала Йочи Лахту. — «Молкнет птичья перекличка там, где лег туман пуховый»… Это непростая девочка, не деревенская. Наверное, ее родители были из ученых людей, а значит, их не так уж трудно отыскать.
Лахт считал, что выяснять происхождение навки не имеет смысла — обычно родители не радуются обращению умершего дитя в нежить. И… смерть частенько меняет человека. Не всегда, но меняет.
— Знаешь что… Нарисуй-ка мне рог и полумесяц. Я хочу понять разницу, — попросил Лахт черного всадника, выкладывая на стол бумагу и грифель. — А я пока принесу чертежи, и ты покажешь мне, где ты там увидел сакральную геометрию.
Расчет оказался верным — воин Триликой повернулся за стол, спиной к окну. И Лахт по пути к мастерской незаметно задернул окно кружевной занавеской.
Мертвая девочка стояла под струями дождя в долгополой белой рубахе и держала в руках обломок ржавого меча. На плече у нее, как всегда, сидела мертвая галка, а за спиной маячил детеныш большерогого оленя — тоже не живой, разумеется. Лахт накинул плащ, выходя на заднее крыльцо, обращенное к лесу, но сапоги надевать не стал — босые ноги высохнут быстрей…
— Что ты сюда пришла? — зашипел он на навку, подбежав к ней поближе.
Она подняла на него глубокие печальные глаза и пролепетала:
— А фрова Йочи сегодня не выйдет погулять?
Нормально! Хлещет дождь, воет ветер, под навесом стоит черный конь черного всадника — и фрова Йочи не выйдет погулять?
— С ума сошла? Брысь отсюда! Сколько раз тебе говорить, что нельзя здесь появляться, если в доме гости!
Ноги ломило от холода, отчего Лахт злился все сильнее.
— Я вот тут нашла кое-что. Тебе не надо? — дитя показало обломок меча.
— Где ты это взяла?
— Так на курганах…
— Положи на место. И никогда ничего на курганах не бери.
— А когда фрова Йочи пойдет погулять? — не унимался ребенок.
— Когда кончится дождь и станет посуше. Брысь отсюда, я сказал!
Навка покивала печально и медленно побрела обратно в лес. А когда Лахт повернулся к крыльцу, то увидел рейтара Конгрегации, наблюдавшего за ним из окна…
Наверное, чертежи можно было с собой не брать.
— Это ведь была навья? — угрюмо спросил воин Триликой, когда Лахт вернулся в библиотеку.
— С чего ты взял? Это соседская девочка, прибегала к кухарке за солью, — не очень удачно соврал Лахт, потому что ближайшие его соседи жили в полуверсте отсюда — в рубашонке не побежишь…
На столе лежал рисунок рейтара, изображавший рог и два полумесяца — с соответствующими подписями к ним, чтобы никто не перепутал:
— Это была навья. А твоя жена, я знаю, — лаплянка, — сузив глаза, усмехнулся Каменный Хорк. — А все лапляне поклоняются Рогатому и все их женщины — ведьмы.
— Не все, — попытался отболтаться Лахт.
— Почти все. К тому же это легко проверить.
Вряд ли парень знает, как Конгрегация выявляет ведьм, иначе лицо его не было бы сейчас таким праведно-честным. Слава стихиям, в землях Великого города у Конгрегации не так много власти, чтобы проверять, может женщина устоять против высокой магии или не может. Если может — она ведьма. А если нет — рассыплется в прах. Впрочем, говорят, что в последнее время высокие маги научились не доводить дело до смерти — невинных женщин, не способных противостоять ледяному холоду преисподней, оставляют в живых, холод лишь полностью выжигает их кожу. Колдунов Конгрегация выявляла тем же способом, но это Лахта почему-то не тревожило так, как выявление ведьм среди лаплянок.
— Но если ты поедешь со мной и найдешь того, кто спутал косу моей невесты, я никому об этом не расскажу, — продолжал Каменный Хорк.
— А если не найду?
Похоже, о «не поеду» можно было не спрашивать…
— Тогда снимешь с нее порчу.
— Я не колдун, я не умею снимать порчу. И… порчи не существует, понимаешь? Глупости это, колдуны придумали, чтобы серебро с дураков тянуть.
— А зачем тогда растрепали ее косу?
— Это может быть другое колдовство. Черное.
— Вот и защитишь ее от черного колдовства, — пожал плечами Хорк.
— Я не колдун, я не могу ее защитить.
— Ты врешь, что не колдун. Откуда ты тогда узнал, что я лизал железо на морозе, а?
Лахт прыснул. Ну как объяснить мальчишке, что не надо быть колдуном, чтобы это угадать?
— Я же пообещал, что никому не расскажу, — обиженно продолжил Хорк. — А слово морского купца тверже камня.
— Ты уже не морской купец, а рейтар Конгрегации. А слово рейтара Конгрегации не стоит выеденного яйца.
— Почему ты так думаешь? — упавшим голосом спросил парень.
— Ты и сам знаешь почему. Просто не хочешь в это поверить.
Лахт повернул нарисованные знаки лицом к себе и боком к Каменному Хорку.
Никто не видит, как медленно, пядь за пядью, сползает с севера глубокий лед — будто шапка на глаза огромного сущего бога. Никто не чует, как день ото дня крепчает полуночный ветер и как зима с каждым годом становится злей и дольше. Это рогатый хозяин полночных земель наступает на мир живых, пядь за пядью расширяет свои владения, где властвует смерть, где на закованной в лед земле живет лишь бешеный полуночный ветер…
Новая река уже пробила путь в Кронозеро, а вода в нем делается все солоней — скоро ее нельзя будет пить.
Персонажи: Ледовый Лахт, амберный маг, в просторечье — колдун. Каменный Хорк, рейтер Конгрегации, истребитель колдунов. Ойя, наследница йера Тула и невеста Хорка, обреченная умереть. Другие чада и домочадцы йера Тула, как живые, так и не очень, а также жители окрестных сел и Города Священного Камня
Категория: джен с элементами гета
Жанр: драма, юмор, ангст, детектив
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Юной невесте Каменного Хорка грозит непонятная, но от этого ничуть не менее смертельная опасность, и он решает прибегнуть к услугам Ледового Лахта, амберного мага и лучшего сыщика в округе, которого все полагают колдуном (кроме него самого, уверенного, что в своих расследованиях он руководствуется исключительно наитием и наукой). Хотя рейтеру Конгрегации считается недопустимым иметь какие-либо связи с колдунами, против которых Конгрегации борется, и то, что Лахт ученый амберный маг (а амберная магия не запрещена), дела ничуть не меняет. В ходе расследования Лахт выясняет, что так называемое проклятье, наложенное на Ойю, — лишь верхушка айсберга, своеобразный побочный эффект других преступлений, совершенных ранее и творимых сейчас, и единственный шанс спасти девушку — заставить настоящих преступников понести наказание.
Предупреждения: альтернативная история, послежизние персонажей, смерть второстепенных персонажей, некромагия
Примечание: если вам показалось, что вы заметили случайные совпадения и пасхалки (особенно в топонимах) — скорее всего, вам не показалось
Пролог
Прожив долгую и, не обманывая себя, счастливую жизнь, а теперь безвыездно пребывая на собственной мызе, я наконец приступаю к повествованию, которое было замыслено мною много лет назад, однако обстоятельства и сомнения в собственных способностях не только точно, но и увлекательно рассказывать истории долгое время останавливали меня.
И, конечно, я до сих пор испытываю некоторый трепет, собираясь поведать миру о замечательном и, не побоюсь этого слова, выдающимся человеке, другом которого мне посчастливилось быть. Сумею ли я своими пересказами передать взыскательным читателям хотя бы малую толику того глубокого уважения и самой искренней привязанности, которые испытываю к этому человеку я сам? Того юношеского восхищения, которое я пронес к нему через всю жизнь и не растерял до сих пор?
Узнав о моем замысле, мой друг был чрезвычайно удивлен, озадачен и посоветовал мне рассказать читателям о моей юности, проведенной в морских путешествиях, но я отверг его предложение, ибо каждый морской купец знает много больше историй о морских путешествиях, все они довольно однообразны и кончаются одинаково: завязался неравный бой, из которого сторона рассказчика вышла победителем. Такие истории, рассказанные зимними вечерами у очага, помогают завоевывать сердца прекрасных женщин, но вряд ли сколько-нибудь хороши для того, чтобы их записывать.
Мой друг со стороны казался легкомысленным и совершенно невозмутимым человеком, но это не так — он всегда смеялся над самим собой и нарочито принижал свои достоинства и способности, а окружающие частенько верили его словам. Я бы никогда не назвал его скромным человеком, ибо его привычка принижать самого себя исходила не из скромности вовсе, а из непонятного мне до сих пор страха перед самим собой, страха не казаться, а именно быть тщеславным. Должно быть, именно поэтому мало кто обращал внимание на его готовность жертвовать собой, которой он почему-то стыдился и тщательно прятал даже от самого себя, но в решительную минуту бросался на помощь тем, кто в ней нуждается, а потом оправдывался и ругал себя дураком.
Именно поэтому, выбирая стиль для своего повествования, я принял решение не ограничиваться взглядом свидетеля-рассказчика, а с известной долей воображения заглянуть в душу моего друга и передать его истинные мысли и чувства, а не только те, которые он позволял видеть окружающим. Уверяю, что многие годы тесной и искренней дружбы дают мне на это право. Писать о себе от первого лица я не захотел тоже. Должно быть, потому, что я-нынешний — это совсем не тот юный Каменный Хорк, однажды явившийся в дом Ледового Лахта с наглостью и нахрапом новоиспеченного рейтара Конгрегации. Мне трудно смотреть на того Каменного Хорка без иронии, а хвалиться собственными подвигами от первого лица Лахт учил меня с осторожностью…
Да, молодость моя прошла в трудные для земель Великого города времена, но кто может похвастаться тем, что живет во времена счастливые и изобильные? Они или остались в прошлом, или ждут нас в будущем — во всяком случае, мы всегда на это надеемся. Вот и я жил, не подозревая о том, что являюсь свидетелем событий значительных и зловещих.
И начать, пожалуй, стоит именно с запутанной и страшной повести о слепом упыре, благодаря которой судьба свела меня с Ледовым Лахтом, хотя события эти и прошли вдали от великих исторических событий.
Каменный Хорк сын Эло сына Корпи, бывший морской купец, бывший рейтар Конгрегации, володарь Росицы и сопредельных земель.