3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 10-й день бездорожного месяца
Поклонники Триликой разошлись, творившие обряд священницы скрылись за вратами жертвенника, но, как и было обещано, Старшая Мать собора вскоре направилась гасить нескончаемый свет под потолком — чудо коренной магии. Гасила она его не силой мысли, а ловко управляя рычагом — поднятый вверх стеклянный светильник прижался краями к потолку, и вскоре огонь погас без доступа воздуха. Похоже, действо не требовало особенных усилий.
Выполнив положенный ритуал с прозаической поспешностью, Старшая Мать двинулась назад, к вратам жертвенника, тут-то Лахт к ней и подошел.
— Здравия вам, матушка, — начал он вполголоса.
Старая карга поглядела на Лахта с величайшим удивлением — привыкла, что все смотрят на нее снизу вверх, а заговаривать и вовсе боятся. Поглядела — и пошла своей дорогой.
— Эй, матушка, я с вами разговариваю, — кашлянул Лахт.
Она замерла, как змея замирает перед броском, и развернулась к Лахту так же быстро, как змея делает бросок. Наверное, хотела напугать.
— Непочтительное обращение к Старшей Матери собора не позволено даже тем, кто поклоняется сущим богам, — прошипела она сквозь зубы.
— Я потратил полдня, чтобы заехать в Хотчино и встретиться с вами, а вы развернулись ко мне спиной в ответ на почтительное обращение. Зато на непочтительное немедленно оборотились ко мне лицом. Вот, возьмите, меня попросили передать вам записку, — Лахт протянул ей бумажный треугольник.
Должно быть, она узнала печать на бумаге, а потому сделала три скорых шага навстречу Лахту, одной рукой выхватила треугольник у него из рук, а другой, с быстротой змеиного броска, изловчилась ухватить Лахта за запястье. Рука у нее была холодной и сухой, даже слишком сухой — как змеиная шкура. Но вцепилась она в Лахта крепко, будто рачья клешня. Впрочем, сопротивление пожилой женщине Лахт находил не самым достойным поступком.
— Стой на месте, — по-змеиному зашипела она, встряхнув сложенную треугольником записку — та развернулась.
Даже если бы Лахту пришло в голову распечатать чужое письмо и заглянуть внутрь, он бы ни о чем не догадался — в записке было всего два слова, написанных то ли по-ротсолански, то ли вообще тайнописью.
Старшая Мать щелкнула пальцами над головой — вот в самом деле лишь щелкнула пальцами! — и из-за небольшой боковой двери тут же появились рейтары Конгрегации. Из тех, что смиренно стояли в задних рядах во время обряда.
В общем-то Лахт подозревал, что они должны быть где-то поблизости — убранство собора слишком богато, чтобы оставить пожилую женщину без охраны, когда двери открыты для всех желающих войти. Но вот увидеть во главе охраны собора двух знакомых по Войсковому постоялому двору полубратьев он не ожидал…
То ли наитие сработало, то ли логика — но Лахту почему-то быстро открылась тайна двух слов в записке: «задержи и обыщи». Ну или что-то похожее. Надо же быть таким дураком, чтобы поверить священнице…
* * *
В соборе фрели Ойя скрыла мужскую одежду под плащом и смиренно простояла первую четверть обряда, внимая пению священниц. Однако живая ее натура взяла верх над смирением и обещаньями священнице, и вскоре фрели спросила тихим шепотом:
— Йерр Хорк, ты намерен простоять тут до самого конца обряда?
— Конечно! Зачем же тогда мы явились в Хотчино?
— Ну тогда я подожду тебя в трактире напротив собора…
Хорк вспомнил не столько обидчиков фрели на Вироланском постоялом дворе, сколько плотников, докучавших девушке из трактира в Дягилене…
— Юной фрели не пристало одной ходить по трактирам, — ответил он твердо.
— Мало ли чего не пристало юным фрели, — фыркнула она. — Ты как хочешь, а я пошла.
Препираться в соборе во время обряда было бы слишком оскорбительно и для Триликой, и для священниц, тем более что со всех сторон на фрели и Хорка начали неодобрительно оглядываться. Не сразу, но Хорк все же решился взять фрели за руку (через плащ, конечно), чтобы удержать ее на месте, но непослушная девчонка стала вырваться, и Хорку пришлось уступить: удержать фрели силой ему ничего не стоило, но, во-первых, возня их была слишком шумной и непристойной, а во-вторых, он счел, что пока не имеет права применять силу против невесты.
Она отпрыгнула от Хорка и чуть не бегом бросилась к выходу — ничего больше не оставалось, как последовать за нею.
Едва оказавшись за дверью, фрели повернулась к Хорку лицом и со злостью сузила глаза.
— Ты! Как ты посмел хватать меня за руки! — она задохнулась от возмущения.
— Фрели, я хотел всего лишь удержать вас в соборе… — ответил Хорк не очень уверенно, потому что она, конечно, была права. — И пока я вам не муж, я, конечно не должен был…
— Пока? — едва не вскрикнула она. — Ты хочешь сказать, что, когда мы поженимся, ты будешь хватать меня за руки и держать, где тебе вздумается?
— Жена ведь должна слушаться мужа…
— Чего? Да пошел ты куда подальше! За каким лешим мне тогда муж? Тем более такой здоровенный!
— Как зачем? — ее вопрос поставил Хорка в тупик. — А зачем люди вообще женятся?
— Чтобы любить друг друга и друг о друге заботиться! — ответила она, не задумавшись. — Заботиться, йерр Хорк! А не удерживать в соборе и не выдумывать, что пристало юной фрели, а что не пристало!
Ее щеки покрылись чудесным румянцем, а синие глаза метали молнии.
— Но ведь я хотел позаботится… Защитить… Чтобы никто в трактире не посмел обойтись с вами грубо или недостойно…
— Надо было просто пойти со мной. И все! Понятно? А не хватать меня за руки!
Ее ответ поразил Хорка очевидностью решения…
— Но я хотел посмотреть весь обряд…
— Вот именно. Хотел — и схватил меня за руку. А я не хотела. И что же теперь, после свадьбы мы будем делать то, что хочешь ты, и только потому, что ты такой большой и сильный? Так, что ли? И я, значит, должна тебя слушаться? Нетушки! Мне такая забота не нужна! Я лучше всю жизнь проживу с батюшкой, у нас дома батюшка всегда слушается матушку, потому что матушка умней. И твоя Триликая тоже говорит, что муж должен слушаться жену!
— Моя? — ужаснулся Хорк. — Почему моя? Ты разве не любишь Триликую всем сердцем?
— Я ее терпеть не могу, потому что от нее одна скукота и неприятности.
От ее слов внутри стало пусто и холодно. Хорка должен был возмутить или даже разозлить такой ответ, но вместо этого он обиделся, растерялся и не сразу нашел, что сказать. Он, конечно, подумал, что фрели еще слишком юна, чтобы верно судить о Триликой, и что она скоро ощутит любовь великой богини и не сможет не ответить на ее любовь, но почему-то легче от этой мысли не стало.
— Разве можно не любить Триликую?.. — спросил он, смешавшись.
— Очень даже можно. Вот йерр Лахт, например, совсем ее не любит.
— С йерром Лахтом я не собираюсь жить всю жизнь до самой старости, — мрачно пробормотал Хорк и, развернувшись, побрел прочь от собора. Он сделал это не задумываясь — или, правильней сказать, не подумав. Просто ему захотелось вдруг сделать так, чтобы она не видела его лица… Ничего подобного раньше с Хорком не случалось.
— Йерр Хорк! — крикнула фрели ему вслед, но он не оглянулся. — Ну Хорк же!
Она догнала его, даже забежала немного вперед и пятилась, заглядывая ему в лицо.
— Ну ты чего? Обиделся, что ли?
Хорк вовсе не хотел, чтобы фрели Ойя решила, будто он обиделся, и тем более не собирался ей что-то доказать или заставить его догонять.
— Ну хочешь, пойдем и досмотрим этот дурацкий обряд… То есть не дурацкий, конечно, я хотела сказать. А?
Она продолжала пятиться и не заметила ледникового камня позади себя. Хорк тоже увидел камень только тогда, когда фрели о него споткнулась и едва не упала — он успел схватить ее за руку и дернуть к себе. И дернуть слишком сильно — фрели не только не упала, но и качнулась в другую сторону, ткнулась лицом Хорку в грудь. Он отшатнулся в испуге, отдернул руку и ожидал нового взрыва ее возмущения за столь бесцеремонный поступок. Но вместо этого фрели звонко рассмеялась.
— Ну надо! Сейчас бы я села в грязь! Какой ты, оказывается, ловкий, йерр Хорк!
— Фрели, простите… Я не хотел ничего такого… — промямлил Хорк виновато.
— Ты чего? Я же чуть не упала… Или ты думаешь, что до свадьбы мне можно падать в грязь сколько угодно, а ты должен стоять и смотреть? — она снова расхохоталась. — Хорк, ну какой ты смешной!
— Смешной?
— Конечно, смешной! Все-то ты выдумываешь какие-то правила! Пристало — не пристало, хорошо — не хорошо… Будь проще!
— Но невесту ведь нельзя брать за руку до свадьбы…
— Глупости! Когда я падаю, меня можно хватать за руки, чтобы удержать. А когда я хочу уйти, меня нельзя хватать за руки, чтобы удержать. Понятно? И неважно, до свадьбы или после.
— Разве не важно?
— Совершенно. Так что, в трактир или в собор?
Как Хорк мог пойти в собор после того, как фрели Ойя столь великодушно (и столь деликатно) простила его бесцеремонность? И… ему так нравилось, когда она смеется…
В трактире горели свечи и пылал очаг, разгоняя сырость тусклого дождливого дня. Народу было не много, но в углу пяток нездешних ученых землемеров пили можжевеловку и распевали похабную песню — Хорк слышал ее не раз и не два…
Засадил старинушка
Хреном огород,
Крепкий хрен, забористый
У него растет.
Крепкий хрен, забористый
Осенью собрал
Да соседке-вдовушке
К празднику подал.
Понятно, одни строчки пелись громким протяжным хором, а другие басом бормотал лишь один из выпивох…
Хорк хотел было развернуться и уйти, чтобы фрели не услышала эдакой скабрезности, но решил просто приструнить не в меру пьяных (в столь ранний час) землемеров — неужели они не видят, что в трактир зашла юная девушка? Однако по пути к землемерам неожиданно вспомнил, что фрели одета в мужское платье и глупо призывать выпивох к порядку…
— Йерр Хорк, у тебя такое лицо, будто ты такие песни первый раз в жизни слышишь! — прыснула фрели.
— Фрели, — забормотал Хорк вполголоса, — давайте лучше уйдем отсюда…
— Вот еще! — она направилась в сторону очага. — Я промокла, продрогла и хочу есть. Ты сам чуть что ругаешься нехорошими словами…
— Я ругаюсь в сердцах, а тут совсем другое…
А землемеры, понятно, продолжали, нисколько присутствием юной фрели не стесняясь:
Задирает вдовушка
Нос курносый свой,
Сарафан узорчатый
У нее с канвой.
У нее мохнатые
Шубы в сундуке,
Ворота широкие
На стальном замке.
Хрен ли ей, красавице,
Подавать к столу?
Не заправить к празднику
Хреном пастилу…
Услышав куплет целиком, фрели Ойя нисколько не смутилась, а расхохоталась… И продолжала хохотать, когда землемеры грянули припев:
Эх, да хрен раскидистый,
Эх, да хрен развесистый,
Эх, заправить к празднику
Хреном хоть бы что!
Хорк, конечно, подошел к ним и попытался угомонить, напирая на то, что юноша, с которым он пришел пообедать, слишком молод, чтобы слушать такие песни, но землемеры похлопали Хорка по плечу и сказали, что он сам слишком молод, чтобы лезть к ученым людям с такими советами. Понимая свою неправоту, Хорк не стал более им докучать.
Спев еще три куплета, землемеры затянули песню про медную ступу с окованным пестом, тоже не вполне пристойную, но не настолько откровенную, однако над нею фрели хохотала еще сильней — и вдохновленные землемеры пели еще громче, уверенные, должно быть, что веселят несмышленого мальчишку.
К тому времени, когда хозяин принес жареное мясо — а фрели не захотела есть сласти, как предполагал Хорк, а потребовала жареного мяса, — землемеры были так пьяны, что пение у них не задавалось…
— Йерр Хорк, ну что ты опять насупился? Я ведь не можжевеловки попросила принести, а пива…
— Юная фрели не должна пить пива. И неюная тоже не должна. Женщины вообще не должны пить пиво, — в отчаянье ответил Хорк.
— Но я ведь не просто так, а чтобы никто не заподозрил, что я юная фрели…
— Никто и так не заподозрит. А если и заподозрит, то все равно я рядом с вами и обидеть вас никто не посмеет.
— И почему ты такой зануда, йерр Хорк?
— Зануда?
— Конечно, зануда. Ты все время думаешь, что я чего-то должна, — она нарочно отвела глаза и уставилась на двери, не глядя в лицо Хорка. — А я ничего такого не должна, и вообще, нехорошо выйдет, если кто-нибудь поймет, что я девушка, да еще и володарская дочь, и сижу в трактире в штанах. Хорк, Хорк! Гляди! Скорее!
Фрели вскочила с места, показывая на дверь. Хорк развернулся: дверь захлопнулась со звоном колокольчика — в трактир зашел какой-то невзрачный попрошайка и остановился у входа.
— Да нет же, Хорк!
Фрели бросилась к дверям, Хорк последовал за нею, а за ним устремился хозяин трактира — требуя платы, разумеется. Хорк на ходу бросил ему серебряную великогородку — обед не стоил и ее четверти.
На дорожке от парка к трактиру стояла карета Конгрегации, запряженная четверкой коней, куда двое рейтаров подсаживали колдуна — и руки у него были крепко связаны за спиной. А рядом с каретой нетерпеливо оглядывался по сторонам тот самый полубрат-ротсолан, который ударил колдуна в трактире на Войсковом постоялом дворе…
Хорк бросился к карете вслед за фрели Ойей и подоспел в ту минуту, когда ротсолан уже поднимался внутрь.
— Погодите! Что вы делаете? За что вы забрали йерра Лахта? Он не сделал ничего дурного, я могу это засвидетельствовать с полной ответственностью!
Ротсолан помедлил. Вздохнул. Спустился ступенькой ниже и повернулся к Хорку.
— Тебе уже советовали хорошенько выбирать друзей… Твой товарищ оскорбил Старшую Мать собора и собирался ограбить обитель священниц. По судной грамоте Великого города его будет судить ландмайстер Конгрегации, а не володарский суд Хотчина.
— Но это неправда! — уверенно ответил Хорк. Если бы полубрат не был ротсоланом, вряд ли Хорку хватило бы уверенности на столь дерзкий ответ.
— Правда это или неправда, будет решать ландмайстерский суд, — усмехнулся ротсолан и нырнул в карету.
— Хорк, это из-за воска! Из-за того, что… — раздался голос колдуна, но сразу же вслед за этим последовал глухой стук, карета качнулась, и колдун больше ничего не сказал.
Кучер тем временем убрал внутрь ступеньки, закрыл дверь и взгромоздился на козлы. Карета тронулась с места, а Хорк так и не додумался, что еще можно предпринять.
— Йерр Хорк! Сделай же что-нибудь! — воскликнула фрели Ойя. — Неужели они так просто могут увезти йерра Лахта?
— Сделаю, — ответил Хорк. — Обязательно сделаю. Но не здесь. Ландмайстерский суд — самый справедливый в городе Священного Камня, и оболгать колдуна я этому ротсолану не позволю!
Хорк подумал было, что фрели следовало бы отвезти домой, ведь до Волосницы оставалось всего верст десять, но решил, что карету Конгрегации лучше не упускать из виду надолго…
— Фрели Ойя, право, я не знаю, не слишком ли тяжелым для вас будет путь до города Священного Камня?
— Йерр Хорк, не болтай глупости, я держусь в седле гораздо лучше тебя. И, я думаю, Ветерка мы тоже должны взять с собой — йерр Лахт его любит, не бросать же его коня на чужих людей…
Первые верст пять пути Хорк был уверен, что доберутся они до города Священного Камня не раньше, чем через три дня, но стоило перебраться через реку Вервию, и дорога выправилась, стала тверже — четверка лошадей, запряженная в карету Конгрегации, понеслась во весь опор. Фрели Ойя радостно гикнула и тоже пустила лошадь вскачь. Хорк чувствовал себя в седле уверенно, только если ехал шагом, ну или не очень скорой рысцой, но, конечно, отстать от фрели не мог. Тем более что она вела еще и Ветерка — и тот бежал рядом с ее кобылой покорно, будто знал, что следует за хозяином.
Кучер кареты иногда давал лошадям передохнуть — пускал их шагом, — но ненадолго. В результате до Вороньей горы добрались всего часа за два с небольшим, а дальше дорога побежала еще веселей.
К Стольным вратам подъезжали незадолго до заката — дождь перестал, и сквозь тучи на горизонте проглядывало низкое солнце. Однако карета Конгрегации направилась не напрямик в сторону корабельных верфей и Котельного собора, а по старой Великогородской дороге — должно быть, в Собор-на-Новом-Берегу.
Но и тут Хорк ошибся — уже в сумерках добравшись до Мятежной площади, карета повернула налево, в сторону Котельного собора, прошла совсем немного по мощеной Новобережной дороге и свернула на темную Володарскую просеку, ведущую к Литейной слободе. И если бы по четырем сторонам кареты кучер не зажег фонари, то Хорк быстро потерял бы ее из виду.
Фрели, проскакавшая на лошади больше сорока верст, ни разу не пожаловалась на усталость, но тут вдруг оробела и подъехала вплотную к Хорку.
— Какая тут темнотища… — проворчала она, но — Хорк догадался — только для вида. Даже ему стало не по себе на Володарской просеке, потому что каждый знал: с некоторых пор Литейная слобода известна не столько литьем пушек, сколько Высоким домом. И это означало, что колдуна везут вовсе не на ландмайстерский суд, а в логово высоких магов…
С Новой реки, на которую выходила Володарская просека, дул крепкий сырой ветер, который казался ледяным, будто шел из самой преисподней…
* * *
— Совершенно незачем тащить меня за тридевять земель, я бы и в Хотчине мог вам все рассказать, — ворчал Лахт по пути в город Священного камня, однако полубрат Конгрегации делал вид, что перед ним пустое место: в сторону Лахта не смотрел и не сказал ему по пути ни слова. Рейтары, сидевшие по обе стороны от Лахта, тоже были неразговорчивы.
Вообще-то от страха душа уходила в пятки — в вироланских землях Лахту случалось видеть калек, побывавших в лапах Конгрегации. Очень не хотелось рассказывать об упыре возле Волосницыной мызы — высокие маги прибудут на землю йерра Тула через несколько часов после этого. И, хоть Лахт ничего капеллану не обещал, выдавать священницу, обрекая на смерть ее дочерей, не хотелось тоже. Однако Лахт лучше многих понимал, что скоро захочется… И еще как захочется. Было время хорошенько подумать, о чем стоит молчать, а о чем молчать нет смысла. Например, прядь волос однозначно выдает священницу — ее имя узнают и без него. А вот если назвать имя Варожа, то упырь никогда не дождется честного володарского суда. Интересно, у капеллана есть дети? Он, конечно, не самый лучший человек на этой земле, но смерти ему Лахт вовсе не желал — хватило бы отрезанного уха… Однако спасать жизнь капеллана ценой собственного здоровья Лахт, пожалуй, не собирался. Так же как жизнь Варожа и землю йерра Тула.
Хорошо хоть не закрыли окошко кареты, и Лахт видел, куда его везут. Освещенную огнями Мятежную площадь он узнал без труда, и когда карета свернула со светлой Новобережной дороги направо, в кромешную темноту, нетрудно было догадаться, что это Володарская просека. А впереди — дом, из которого обычно не возвращаются.
Значит, не в застенки Конгрегации — сразу в логово высоких магов. И если из застенков Конгрегации выходят калеками, то от высоких магов не выходят вообще — предварительно заслужив смерть честным признанием и в том, о чем не спрашивали. А если выходят, то забыв не только свое имя, но и человеческую речь — и неизвестно, что лучше: умереть или превратиться в слабоумное животное.
Сильно хотелось пить — из-за этого Лахт не чувствовал голода, хотя позавтракал до рассвета и за чаем в обители священниц ничего есть не стал, да и чай пил с осторожностью. И рейтары, и полубрат не стесняясь прихлебывали вино из поясных фляжек, но никому из них не пришло в голову предложить вина Лахту. А попросить он не захотел. И вовсе не из гордости: таким людям нельзя быть должным даже самую малость, а удовлетворенная просьба — это всегда хоть маленький, но должок. Кроме того, Лахт вовсе не был уверен, что его просьбу удовлетворят.
Затекли руки — но ослабить веревки Лахт тоже просить не стал, шевелил пальцами время от времени, чтобы разогнать кровь. Без особенного успеха.
Сам дурак. Раз уж хватило глупости поверить старой ведьме, незачем было выворачивать перед священницами душу — отделался бы застенком Конгрегации. А теперь попробуй прикинуться простачком, не подозревающим о некромагии.
Карета добралась до Литейной слободы и вскоре остановилась. Полубрат вышел и заговорил с кем-то по-ротсолански — Лахт не понял, о чем. Должно быть, просил открыть ворота. В карету полубрат не вернулся, а копыта гулко застучали по каменной мостовой — она въехала под свод подворотни.
Двор освещали амберные лампы — рядом с сильной Новой рекой грех не пользоваться амберной магией. Должно быть, река крутит колеса амберных породителей и зимой…
Карета ехала узкими проулками двора, петляя между множеством внутренних построек — непривычных, сделанных на ротсоланский манер. Большинство высоких магов — ротсолане. Вообще — иноземцы. В отличие от священниц, которые должны говорить на языке, понятном там, где стоит собор, высокие маги не ведут разговоров, им не нужны ни местные традиции, ни язык. Потому они растят детей в своих иноземных традициях и учат своему языку. Учат сыновей считать эту землю чужой…
Рейтары вывели его из кареты в маленьком дворике, напоминавшем дно глубокого колодца. Полубрат тоже оказался рядом — говорил о чем-то с другим полубратом, тоже ротсоланом. Наверное, Хорк удивился бы, что Конгрегация состоит на службе у высоких магов, Лахт же не нашел в этом ничего странного.
Плащ и перевязи у Лахта забрали еще в Хотчинском соборе, в карете он и без того продрог, а здесь, на каменной мостовой между каменных стен, в сыром тумане болот низовья Новой реки, тут же ощутил озноб. И ему очень хотелось верить, что знобит его от холода, а не от страха. Высокая магия — это лютый мороз преисподней, сжигающий все живое, а не сырой осенний холод, от которого стучат зубы. И тем не менее именно холод создавал ощущение близости высоких магов…
Лахт видел высоких магов дважды за всю жизнь, но только издали.
Он надеялся, что под крышей будет потеплей, но здорово просчитался: его повели в подвал, еще более холодный и сырой, чем двор, а в довершение велели раздеться — забрали суконную сорочку, кожаные штаны и сапоги, оставив его в исподнем и босиком. Развязали веревки на руках, и Лахт хотел было порадоваться, но снова не угадал: веревки заменили железом, едва он разделся. Оно, правда, стягивало запястья не так туго, но тоже было ледяным…
Его долго вели узкими коридорами подвала по каменному полу, усыпанному кирпичной крошкой, со множеством поворотов, спусков и подъемов — рейтары освещали себе дорогу амберными фонарями. И ни слова не говорили. По пути Лахт нисколько не согрелся, и когда его втолкнули в просторное помещение с высоким потолком, освещенное амберными лампами, выглядел он довольно жалко — трясся, как мокрая мышь, и с трудом наступал на закоченевшие ноги, исколотые битым кирпичом. Во рту пересохло так, что язык не ворочался. Что ж, высокие маги умели правильно начать разговор…
Им не нужны жаровни, кнуты и крючья, они могут оставить человека без кожи силой высокой магии, прожечь плоть холодом на нужную глубину — и вернуть плоти тепло, чтобы она сама сползала с костей клочьями. И пол из блестящего шлифованного камня очень легко мыть…
Их было двое. В просторных белоснежных плащах со сверкающими запонами — алмазами, оправленными в серебро. В свете амберных ламп запоны бросались в глаза, переливались, просверкивали, играли гранями… Лахт не сразу заметил, что их плащи подбиты белым мехом — не менее драгоценным, чем алмазы в запонах. Маги были совершенно седыми, хотя вовсе не старыми — немногим старше его самого.
Потолок терялся в темноте, на высоте трех саженей по кругу шла галерея, непроглядно темная, но на ней угадывалась еще одна фигура в белом — кто-то наблюдал за происходящим сверху, из темноты.
Маги велели рейтарам удалиться и уселись в простые деревянные кресла, уложив руки на подлокотники — в эдаких властных и одновременно расслабленных позах. Лахт остался стоять посреди зала и чувствовал себя весьма неуютно — в глаза светили амберные лампы, широкое пространство и дверь за спиной вызывали неуверенность и тревогу. Скованные руки добавляли неуверенности, пол был ледяным — босые ступни время от времени скручивало судорогой.
— Назови свое имя, — начал допрос один из магов — его ротсоланский выговор был гораздо более заметным, чем у полубрата, который вез сюда Лахта.
— Ледовой Лахт сын Акарху сына Сужи, — ответил он, с трудом разомкнув губы и еле-еле ворочая пересохшим языком. Не было никакого смысла скрывать свое имя, это суеверные вадяки никому не говорят своих настоящих имен… Тем не менее голос Лахта гулко разнесся по широкому каменному залу, шепотом отразился от стен, ударил о перила галереи, достиг потолка — и что-то изменилось, вернулось к Лахту всплеском чужих чувств, острым и коротким импульсом тревоги и страха.
Навь тоже перво-наперво старается вызнать имя того, с кем говорит, но еще мальчиком Лахт узнал, в чем состоит заблуждение вадяков: нет смысла скрывать имя, только называть его надо полностью, призывая на помощь свой род, отца и деда — навь против них бессильна. Но высокие маги — не навь, и радость жизни у человека они забирают совсем не так, как это делает нежить.
— Где ты родился?
— Я сирота, подкидыш. Я не знаю, где родился.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть. Примерно.
С таких вопросов начиналось любое дознание, в них не было ничего странного или опасного, но, видимо, не здесь. Каждый ответ будто выбивал почву из-под ног, делая магов сильнее (особенно того, что стоял на галерее), а Лахта уязвимей.
— Чем ты занимаешься?
— Я амберный маг, — без тени усмешки ответил Лахт, чтобы хоть немного поколебать их ледяное спокойствие.
Показалось, или пол под ногами стал холодней? Наверное, не показалось, потому что ступни заломило так, будто Лахт стоял на снегу. Он забыл о том, что хочет пить.
— Я ученый механик, о чем имею грамоту Высшей школы Великого города, — поправился он, не дожидаясь подсказки. Пол не стал теплей. Ответ снова ощутимо прибавил высоким магам силы.
Вскоре ноги уже не ощущали холода, но вовсе не потому, что пол стал теплее — просто потеряли чувствительность. Хотя Лахт понимал, что ничего хорошего в этом нет, все равно вздохнул с облегчением. И напрасно, потому что к нему тут же вернулась жажда.
Вопросы были простые и требовали односложных ответов. Лахт догадался: маги примеривались, всматривались в его лицо, стараясь точно определить, как он говорит правду — чтобы потом безошибочно узнать ложь.
Через некоторое время пол все-таки потеплел, вернул чувствительность ногам, и Лахт догадался, что это будет продолжаться бесконечно: слишком просто было бы позволить ему сразу отморозить ноги. Нет, маги будут качать качели от тепла к холоду и обратно. Не то чтобы это было похоже на пытку — нет, просто выматывало, как и затекшие от неудобного положения руки, как и жажда, невозможность сесть и широкое пространство за спиной. Отвлекало, раздражало, не позволяло сосредоточиться. А еще в голове беспрестанно крутилась мысль, что это только начало.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й — 10-й день бездорожного месяца
Перед тем как вернуться на мызу, Лахт заглянул к бывшему псарю йерра Тула, который остался в Клопице не у дел — в Волоснице володарь нашел себе нового псаря. И для начала Лахт спросил, правда ли, что погулявшая на собачьей свадьбе сука никогда не родит чистопородного щенка. Псарь подтвердил это горячо и уверенно, но заметил, что знает способ избежать столь неприятных последствий: надо убивать неправильных щенков до того, как сука перегрызет пуповину.
Значит, родись у гостьи Катсо девочка, и ее ждала та же судьба? Но зачем нужно было накладывать на тело младенца магию нетления и вмуровывать в кладку колодца? Не проще было закопать трупик где-нибудь в лесу? Тогда никто никогда не нашел бы следов нарушения соборного устава. Лахт сомневался в том, что священница сделала это из любви к жителям Сумнуо и Череповичей…
Рассказанное псарем о нападении Катсо на девочку с мызы подтверждало и рассказ егеря, и воспоминания Луми. Егерь, как обычно в тот час, обучал молодых щенков своры — и услышал крики с пруда, где купались девочки. Псарь остался приглядывать за сворой, а егерь, взяв двух собак, побежал на помощь детям. Псарь хорошо запомнил эти события, потому что рассказывал об этом и односельчанам (видимо, многажды), и на володарском суде.
— Хорк, как ты считаешь, справедлив ли соборный устав в отношении потерявших девственность дочерей? — спросил Лахт по пути на мызу.
Услышав от коренного мага о соборном уставе, Хорк перестал считать гостью Катсо настоящей священницей и причислил ее к отступницам и прислужницам Рогатого бога, а потому уже не сомневался в ее виновности.
— Я думаю, не мне указывать Триликой, что справедливо, а что нет, — ответил тот. — А к чему это ты?
— Что-то мне не хочется передавать священницам отрезанный нами кусочек воска. А чтобы ты не думал, будто я боюсь взять на себя право осудить отступницу и собираюсь переложить ответственность на тебя, я скажу больше: мне не хочется, чтобы и ты это делал.
Хорк задумался, но думал не долго.
— Она убила ребенка. Нарушая соборный устав, она знала, что ей придется убить собственное дитя.
— Ну, она, наверное, надеялась, что не забеременеет.
Лахт не стал уточнять, что по его мнению каждая священница готова убить собственное дитя, буде у нее родится мальчик. И наверняка каждая надеется, что у нее родится девочка.
— И тем не менее она его убила, — твердо сказал Хорк. — Чтобы спасти себя. Даже Триликая такого не прощает.
Вся эта любовь Хорка к Триликой и жалкие попытки жить в соответствии с ее заповедями — полная ерунда. Справедливость Хорк понимает по принципу «око за око» и поступает в соответствии с этим принципом.
— И тем не менее, Хорк… Не побежим же мы доносить на нее матерям Собора, правда?
Хорк задумался снова и все же согласился с Лахтом.
— Ладно. Доносить не побежим.
Разговоры с Хорком явно обостряли наитие: оно снова сработало, положив в голову ответ на вопрос, зачем младенца вмуровали в камень: его не приняла бы земля. Отправила бы искать справедливости, так же как и Катсо. Только камень часовни способен его удержать.
Должно быть, с сыновьями священниц дело обстоит так же…
Похоже, Сувата не хотела серебра от Хорка… Коренной маг тащил ее на мызу с трудом, правда, не за косу, а за руку. Но все же тащил.
Лахт подумал, что фрели лучше не встречаться с подружкой лицом к лицу — Сувата могла узнать Ойю и в мужском платье. Откровенности после этого от нее было бы не добиться, да еще и вся Клопица перетирала бы появление здесь дочери йерра Тула в штанах. И вспоминала бы этот случай еще несколько лет подряд.
Но разговор с Суватой фрели Ойя обязательно должна была услышать, и потому Лахт решил говорить с гостьей в кухне, а фрели и Хорк слушали бы разговор из-за печки. Кухарку отправили прибирать в спальнях и наказали в кухне не появляться.
Выпроводить коренного мага было непросто, но в конце концов удалось. Его дочь сидела надутая, как мышь на крупу, и ничего рассказывать не собиралась. Крупная была девка, зрелая, — кровь с молоком. Понятно, серебро ее батюшка положит в карман и ей никакой радости от этого не будет.
— И за кого тебя отдают замуж? — спросил Лахт для затравки.
— А тебе-то что? — угрюмо бросила она в ответ.
— Хочу узнать, кому такая красота достанется.
— Смеешься, что ли? — девица посмотрела на Лахта исподлобья.
Надо же… Она себя красавицей не считает… Это упущение коренного мага: девушка должна считать себя красивой, непременно должна. Лахт находил, что в пятнадцать лет все девы прекрасны. И эта исключением не была.
— Почему же смеюсь? Я еще вчера тебя издали приметил. Вот, думаю, до чего хороша девка! Повезло же ее жениху!
Уверенность в собственных словах обладает магическим свойством: у девицы сами собой выпрямились плечи, приподнялся подбородок, и смотреть она стала прямо, немного снисходительно — как положено красивой женщине глядеть на мужчину.
— Так кто жених?
Жених, понятно, был сыном коренного мага из далекой Сарицы. И невеста весьма им гордилась: и высок, и пригож, и умен, хоть и небогат.
В общем, через несколько минут угрюмая девица щебетала так же заливисто, как ее мать. Должно быть, словоохотливость была их семейной чертой.
— Я не могу все рассказать про тот случай, — вздохнула Сувата, когда Лахт незаметно для нее перешел к делу. — Я клятву давала, что никому не скажу, и если я ее нарушу, то у меня никогда не будет детей…
— Ты подружкам дала клятву? — переспросил Лахт.
Сувата покачала головой.
— Я как амберный маг могу освободить тебя от клятвы. Мы, амберные маги, не только зажигаем свет в амберных лампах, мы можем и кое-что еще.
Лахт достал амберный фонарь, налил в стакан воды и некоторое время светил фонарем на воду, одними губами шепча «заклинание». Главное, чтобы она поверила. И поверила не на полчаса разговора с Лахтом, а как минимум до появления первого ребенка. Потому что тот, кому она клялась, вряд ли обладал способностью наложить заклятье, и сработать оно могло только в том случае, если бы Сувата верила в то, что оно сбудется. Вообще-то Лахт считал, что играет с девушкой в опасную игру и берет на себя больше ответственности, чем должно. Вдруг амберная магия не произведет на нее впечатления?
Однако на амберный фонарь девица смотрела в полном восторге и, выпив «освещенный» стакан воды, вполне поверила в снятое заклятье. Любой девушке трудно удержать что-то в тайне… Проблемы начнутся потом, когда Лахт уедет, а она по ночам будет с ужасом думать о нарушенной клятве.
— Давай так. Я буду говорить, а ты — поправлять меня, если я в чем-то ошибаюсь, — предложил Лахт. — Чтобы ты понимала, что тайна твоя мне известна и никакой клятвы ты, в сущности, не нарушаешь. Мне от тебя нужно лишь подтверждение.
Она закивала — надо же, амберный фонарь был чудом в глазах дочери коренного мага!
— Незадолго до того, что произошло на пруду, к тебе подошел один человек — не будем пока называть его имени — и попросил, не бесплатно, конечно, выполнить его просьбу.
— Да, он дал мне кулек леденцов и пообещал еще леденцов, сахарных орехов и изюма.
Недорого стоит купить девятилетнюю девочку. Особенно если предлагаешь ей сделать то, что она сделает с радостью (или хотя бы без сожаления).
— Этот человек попросил тебя во время купания в пруду сделать вид, что топишь свою подружку.
— Да, если нянька куда-нибудь отлучится. Он сказал, что нянька плохо смотрит за фреличкой и он хочет ее напугать. И еще сказал, что мне за это ничего не будет, если я уговорю других девочек никому ничего не рассказывать.
— И все прошло так, как он просил. Ты разругалась с Иоей и подбила девочек ее утопить.
Лахт нарочно вздохнул на этом месте, давая Сувате возможность его поправить.
— Все так, только он просил утопить фреличку, а не Иою. Но с фреличкой было трудно поссориться, а с Иоей — проще простого. А потом выскочил этот страшный Катсо…
Это и беспокоило Лахта больше всего: не мог же йерр Варож рисковать жизнью своей дочери… Впрочем, от смерти фрели Ойи он ничего не выигрывал, но если бы Катсо напал на фрели Ойю, йерр Тул, по его мнению, негодовал бы сильней. Глупая девчонка немного спутала его замыслы, но в итоге все вышло вполне удачно. Случись несчастье с фрели Ойей, и йерру Варожу было бы не с руки выступать на володарском суде защитником Катсо.
— Дальше история известная. И как, он дал тебе сахарных орешков и изюма, как обещал?
— Да. И взял клятву, что я никому никогда об этом не расскажу, иначе у меня не будет детей. Но нас почти не спрашивали, и нам в самом деле ничего за это не было…
Йерр Варож не сильно опасался обвинений в оговоре Катсо, раз доверил тайну девятилетнему ребенку. Или у него просто не было другого способа обвинить Катсо в чадоблудии? Мог ведь и Сувату убить… Хотя оно того не стоило: отболтался бы в случае чего тем, что хотел наказать няньку. Или еще проще: сказал бы, что девочка лжет, чтобы избежать наказания за опасную шалость. Кто будет слушать ребенка? Да никто.
— Ну вот, а теперь не я, а ты скажешь мне его имя. Вслух и громко, — вздохнул Лахт.
— Так ведь это же был йерр Варож…
Лахт опасался, что Ойя выскочит из-за печки и обвинит подружку во лжи, но этого не произошло. А когда Сувата ушла, получив обещанное серебро, Лахт застал фрели все там же, за печкой, в объятьях Хорка — впрочем, в дружеских и целомудренных объятьях. Она плакала, всеми силами сдерживая слезы, отчего они прорывались наружу громкими всхлипами и дрожью.
— Дяденька что же, хотел меня убить? — спросила она Лахта, подняв на него злое зареванное лицо.
— Не думаю. Я думаю, он хотел убить Катсо, а не тебя. Или ослепить, не убить даже. Не пустить в Котельный собор.
— По мне, это еще хуже… — проворчал Хорк. — Лучше умереть, чем жить слепым…
— Ну, это кому как, — ответил Лахт. — Большинство слепых умереть не стремится. Вылезайте, что ли…
Они поднимались неохотно, особенно Хорк — пригрелись, должно быть. И, чтобы утешить фрели Ойю, Лахт все-таки сказал ей:
— То, что сказала Сувата, ничего не доказывает. Она могла соврать, чтобы выгородить себя.
Лахт был уверен, что Сувата не лгала. А если и лгала, то только называя имя. Потому что она не испытывала никаких угрызений совести, ни за то, что чуть не утопила подругу, ни за несправедливый приговор Катсо. И у священниц Сувата прощения не просила, в отличие от Луми. Конечно, люди разные, и в семье коренного мага живут по заповедям Триликой, которая лишает людей собственной совести. Но даже бессовестные с виду люди склонны оправдываться, а Сувате оправдания не требовались — йерр Варож в ее глазах был тем человеком, которого надо слушаться. И не на пустом месте появилось это мнение: он в самом деле принимал ответственность на себя, снимая ее с других. И что бы Лахт о нем ни думал, а йерр Варож не «усвистел», обрюхатив священницу, а позаботился о спасении ее жизни и репутации. Конечно, у него был и свой интерес — не попасть в немилость высоких магов, — но что-то подсказывало Лахту, что йерр Варож действовал не только из боязни за свою шкуру.
— Но ведь она не солгала, — ответила фрели.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что больше никому не надо было… Потому что ребеночек на него похож. — Она снова всхлипнула, и Хорк поспешил обнять ее за плечо. — И теперь все ясно…
— Нет. Ясно только одно: почему Катсо стал упырем и кто его обидчик. Но кто расплел твою косу, мы так и не знаем. Хорк, ты ведь собирался заплатить мне именно за это…
Ехать назад, в Волосницу, решили на следующее утро. И непременно по пути заглянуть в Хотчинский собор, передать священницам запечатанные в воск пряди волос отца и матери убитого младенца. И пусть собор с его уставом сам разбирается с дочерью-детоубийцей.
Вечер провели уютно, под шорох дождя по крыше, как нарочно зарядившего после обеда, чтобы обратная дорога не показалась слишком легкой… Фрели уже не плакала и даже, наоборот, развеселилась, будто назло невзгодам и опасностям, ей угрожавшим, — такой у нее был характер.
— Слушай, а амберная магия в самом деле может снимать заклятья? — спросила она у Лахта с недоверием.
— Разумеется, нет, — фыркнул Лахт. — Это вообще никакая не магия.
— То есть ты Сувату просто надул? И у нее никогда не будет детей?
— Ты этому будто радуешься… Тот, кто взял с нее клятву, тоже просто ее надул. Так что дети у нее, надеюсь, будут.
— Жаль, — искренне ответила Фрели. — Нет, ну не сучка, а? Топить подружку за кулек леденцов…
От слова «сучка» Хорку передернуло плечи.
— А сама? — спросил Лахт. — Ты тоже топила подружку, только леденцов тебе за это никто не обещал.
— Я этого не помню. Но если и топила, то не потому, что меня кто-то подкупил, а по-честному.
— Ну-ну, — покивал Лахт. — По своей воле, значит, топить подруг незазорно. А за кулек леденцов как-то некрасиво.
— Мне было семь лет.
— Восемь, — поправил Лахт. — А Сувате — немногим больше. Если бы тебе дяденька велел утопить подружку, да еще и посулил сахарных орешков за послушание, ты бы тоже его послушалась.
— Сувата всегда была противная. Я ей однажды по зубам врезала, я помню.
Хорк дернулся и с удивлением взглянул на невесту.
— А за что, помнишь? — насторожился Лахт.
— Неа. Не помню. Вот хоть убей! Помню, что в лавке это было. Нет, ну как ты ее надул со своим амберным фонарем, а? — Ойя расхохоталась.
Да, Луми, должно быть, перепутала: кусочек зуба отбили Иое, а Ойя за нее отомстила.
— Я давно заметил, как здорово ты умеешь человека разговорить, — вставил Хорк. — Как священница все равно, они тоже это умеют.
— Скажи еще, что я похож на священницу… — пробормотал Лахт обиженно.
— Точно! — подтвердила Ойя. — Я еще в первый раз заметила, что с тобой говоришь будто со священницей — все хочется рассказать.
— Я — не похож — на священницу, — с расстановкой ответил Лахт.
— Ага. И не маг ты, и не колдун, и не ведун, а про Сувату все сам угадал, ей даже не пришлось самой ничего рассказывать, — ухмыльнулась фрели.
— Это было логично, только и всего. И никакого в этом нет ведовства.
— Да не обижайся ты так! — рассмеялась фрели. — Ну не хочешь быть ведуном, и не надо! Подумаешь!
— Дело не в том, хочу я или не хочу. Я — не — ведун. Не колдун и не маг, — повторил Лахт.
— Хорошо, хорошо! — махнула рукой фрели с противной улыбочкой. — Не ведун.
Ночью Лахту снилась черная гробовая змея. Гробовую змею он видел однажды, не в Исзорье вовсе, а в землях полян, и была она не черной, а серой в бурых пятнах. В Исзорье много черных гадюк, наверное поэтому и гробовая змея во сне оказалась черной… Она пряталась в зеленой траве, чуть присыпанной подтаявшим снегом — такой снег случается летом и ранней осенью, если внезапно холодает. Должно быть, снег не нравился змее, но раздражена и испугана она была не снегом, а сафьяновыми сапожками на маленьких ступнях, то ли женских, то ли детских: сапожки топтались в опасной близости от змеиного хвоста. Гробовая змея — отважная и безрассудная гадина, еще вершок в ее сторону, и она распрямившейся пружиной бросит свое тело вперед и вверх, выше места, прикрытого сафьяновой кожей… И Лахт обмирал во сне, каждый миг ожидая, что сапожок шагнет назад и змея совершит свой смертоносный бросок.
Ну какие еще сны можно увидеть на убитой земле?
Дорога назад не была столь безоблачна, как путь в Клопицу — в прямом смысле: дождь шел и шел, то мелкий и муторный, то проливной. Бездорожный месяц, куда деваться? И если по убитым волосовым землям ехали иногда даже вскачь, то, добравшись до Ямской дороги, пошли шагом.
Ночевать снова собрались на Войско́вом постоялом дворе, хоть Хорк и уговаривал остальных остаться в Лесоветине — устал от убитых земель. Но фрели была непреклонна: еще раз провести ночь в клоповнике Вироланского постоялого двора ей совсем не хотелось.
И — надо же! — попутчиком по дороге в Дягилину оказался капеллан Конгрегации, которого Лахт заметил еще на торге в Лесоветине, а потом встретил в Кубанице! Ничего хорошего от этой встречи ждать не приходилось, однако в дороге капеллан проявил себя человеком добродушным и общительным, понравился не только Хорку, но и фрели Ойе. Рассказал несколько интересных и страшных историй из жизни рейтаров, в частности о том, как его отряд сразился с двумя печорными гиенами, угрожавшими жителям глухой деревеньки.
Лахт никогда не встречался с печорными гиенами, только слышал о них множество небылиц. Ну и рисунки видал. Впрочем, эти звери были пострашней бурых волков — и крупней, и хитрей, и кровожадней.
— А правда, что все печорные гиены — оборотни? — спросила любопытная Ойя.
Кстати, капеллан сразу догадался, что перед ним девочка, а не мальчик. И обращался к ней не иначе как «фрели».
— Обычно нет, но бывает, — ответил капеллан. — Однако все они знают человеческий язык, смеются по-человечески и плачут. Так и заманивают путников с дороги в темный лес — заплачут человеческим голосом, будто дитя в лесу заблудилось и о помощи просит. А если засмеются — кровь стынет в жилах от ужаса.
— Я слышал, это сильные звери… — Лахт попытался сползти со скользкой темы волшебных способностей печорных гиен.
— Ну, в силе и выносливости они уступают бурым волкам, их главное оружие — челюсти. Ни у одного зверя нет таких сильных челюстей, разве что у печорных медведей. Они бычьи кости в труху разгрызают, это я видел сам. И в брюхе у них все дотла перегорает, помет у них белый, сухой и без запаха. Потому они и жрут все подряд, любую тухлятину; вот падаль по весне, что из-под снега появляется, никто больше не жрет, только они.
— А мне йерр егерь говорил, что они любого человека заворожить могут. Правда? — продолжала расспрашивать фрели.
— Да, это правда. В глаза им смотреть ни в коем случае нельзя — случалось, человек прирастал ногами к земле, не мог ни шагу ступить, ни выстрелить, ни руку с ножом вскинуть. Но не это самое страшное. Самое страшное — на них охотиться нельзя, они своих убийц никогда не прощают: и памяти охотника могут лишить, и лютую смерть в судорогах наслать, и заворожить так, что он сам полузверем станет.
— Я слышал, есть егеря, для которых охота на гиен — ремесло… — снова вставил Лахт.
— Да, есть и такие, хотя их мало — не всякий осмелится. Видал я отважных охотников, которые на печорных медведей с рогатиной ходили, а гиен убивать опасались. Тут хитрость нужна похитрей морского боя, — капеллан покосился на Хорка, распознав в нем бывшего морского купца. — Чтобы ни разу самому не напасть, а только защищаться. Вот мы так и действовали. Двое рейтар брали лошадей под уздцы и шли через лес — вроде как приманка для гиен. И только если они набросились, тогда можно сражаться, один на один, никак иначе!
Хорк вздыхал восхищенно — наверняка мечтал сразиться с печорной гиеной один на один… Ну и, понятно, рассказ капеллана поднимал Конгрегацию в глазах Хорка — все же отважные защитники людей, а не подлые обвинители красивых девок в чародействе.
Под эти разговоры и добрались до Войскового постоялого двора, где в трактире их радостно встретила милая пташка. Увы, она не распознала в одетой мальчиком фрели володарскую дочь, продолжая, как в прошлый раз, строить Хорку глазки. И платы брать не хотела — Хорку пришлось вызвать ее отца и отдать серебро ему.
На этот раз в трактире ужинали только трое проезжих своеземцев, которые везли пеньку в город Священного Камня, и одна священница из матерей — не такая старая еще, но уже высохшая, с согнутой спиной и дрожащими костлявыми руками. Лахт, увидев ее, сразу подумал, что с нею стоит договориться насчет ночлега для фрели — очень не хотелось, чтобы Ойя спала в комнате одна. Кто их знает, этих своеземцев. Да и у костра ночует немало народу, и работники постоялого двора могут позариться, только отвернись… А в комнату священницы никто не сунется. А еще… Еще Лахт почему-то опасался, что встреча с капелланом и в этот раз может закончиться чем-нибудь нехорошим, как в Сумнуо, а потому думал на ночь передать фрели раздобытый в каменной могилке воск…
Фрели глядела на милую пташку исподлобья, нарочито провожая взглядом каждое ее движение.
— Я надеюсь, ты не собираешься и ей дать по зубам, как Сувате? — на всякий случай спросил Лахт, отчего бедняга Хорк впал в оцепенение.
— А чего она на моего жениха такими глазами пялится? — прошипела Ойя.
— Радуйся: твой жених видный парень, девки с первого взгляда на него западают, — пожал плечами Лахт.
— Вот еще радоваться! Хорк, ну-ка прекрати на нее смотреть немедленно!
— А? А я разве на нее смотрю? — удивился тот.
— Еще как смотришь!
— Фрели, вы самая лучшая девушка, которую я когда-нибудь встречал! — с чувством воскликнул Хорк. — Честное слово, мне никто больше не нужен, только вы!
— Да? А может, ты на мне женишься только потому, что после этого сможешь купить землю?
— Да нет же! — совершенно растерялся Хорк. — Вы мне были обещаны еще до вашего рождения… Но дело не в этом, конечно, а в том, что мне так повезло и вы оказались такой славной девушкой… И красивой…
Он совсем запутался и замолчал. Капеллан, усевшийся с ними за один стол, лишь прятал улыбку в усах, слушая их препирательства.
Лахт тоже не стал вмешиваться в их объяснения и потихоньку подошел к столу, где сидела священница, с ног до головы закутанная в золотые одежды. Стоило определенных усилий не думать о том, скольких сыновей ей пришлось задушить своими руками — должно быть, от этого они теперь так дрожат.
— Здравия вам, матушка… — начал он со всей возможной вежливостью. — Позвольте с вами поговорить…
— Садись, — ответила священница властно. — И что же нужно от меня поклоннику сущих богов?
Вот так — с первого взгляда догадалась… Лахт сел напротив нее. Наверное, стоило смиренно опустить глаза, чтобы не вызывать раздражения у жрицы Триликой богини, но Лахт почему-то этого не сделал.
— Матушка, я хочу обратиться к вам с необычной просьбой. Волей судьбы получилось, что с нами путешествует невеста моего друга, рейтара Конгрегации, — Лахт кивнул на Хорка и Ойю. — Нам пришлось переодеть девочку в мужское платье, дабы она не стала предметом для лишних пересудов. Но вы должны понимать: ночевать в одной комнате с женихом юной фрели не пристало… Мы могли бы снять для нее отдельную комнату, мой друг богат, однако оставить юную деву одну на всю ночь в этом вертепе кажется мне опрометчивым.
— Красиво говоришь, — цинично усмехнулась священница. — Ты хочешь, чтобы девочка переночевала в одной комнате со мной?
— Да, и мы готовы оплатить ваш ночлег…
— Не надо, у Собора хватает серебра. Разумеется, я считаю, что юной деве не след шататься по постоялым дворам, но раз уж так вышло — пусть ночует в моей комнате, с ее головы не упадет ни один волос.
— Благодарю вас, матушка, — смиренно ответил Лахт. — От всего сердца.
— Потом поблагодаришь. Утром.
И она так посмотрела на Лахта, что тот сразу понял: пора убираться восвояси.
Тем временем милая пташка принесла мяса, пирогов и вина, а Хорк потребовал для фрели квасу, пояснив, что мальчику пока рано пить вино.
— Хорк! — возмутилась фрели. — Почему это рано?
И Хорк забубнил себе под нос, что женщинам вообще не пристало пить вино, а девушкам — тем более.
— Фрели Ойя, — нагнулся к ней Лахт. — Не пей вина, если не хочешь всю ночь слушать нравоучения священницы. Ты идешь ночевать в ее комнату.
— Что? — фрели оглянулась. — Йерр Лахт, только не это, я очень тебя прошу!
И лишь когда капеллан и Хорк вдвоем пошли посмотреть, хорошо ли накормлены, вычищены и устроены их лошади, Лахт вернулся к разговору с Ойей.
— Послушай. Помнишь, что было с нами в Сумнуо? Сдается мне, здесь может случиться то же самое. И я хочу, чтобы ты сберегла воск, который мы везем твоему батюшке.
Лахт не сомневался в том, что она проникнется ответственностью, но фрели посмотрела на него с таким ужасом…
— Чего ты испугалась? Это же священница!
— Йерр Лахт, ты видел ее руки? — шепотом спросила фрели.
— Ну да. Руки старой женщины, что в них такого?
— Такие руки у смерти. Черные, костлявые, того и гляди вцепятся и не отпустят… Даже трясутся от нетерпения…
— Откуда ты знаешь, какие руки у смерти? — насторожился Лахт. — Ты ее видела?
— Во сне.
Вряд ли руки Катсо сколько-нибудь напоминали руки старой священницы.
— Давно?
— Не знаю. Не помню. Нет, недавно. Вчера!
Проклятое наитие требовало зацепиться за эти слова, немедленно разобраться, почему вдруг Ойя ответила именно так. Однако и без дальнейших расспросов Лахт догадался: она видела мертвого младенца, убитого священницей, — что, интересно, ей должно было после этого сниться? Смерть с руками священницы-матери — закономерный итог ее потрясения.
Лахт с опозданием подумал, что стоило прежде спросить фрели, а уже потом договариваться со священницей… Но к концу ужина старая мать сама подошла к их столу, поглядела необычайно ласково на Ойю и погладила ее по плечу.
— Не бойся меня, детонька. Со мной ты будешь в безопасности.
И старуха так улыбнулась Ойе, что даже Лахт на миг ощутил любовь и доверие, а Ойя едва не прослезилась от умиления и чувства вины. Чары… Одно хорошо: после этого фрели без колебаний отправилась спать в комнату священницы — только тут до милой пташки дошло, что перед ней девочка, а не мальчик…
Лахт надеялся, что Хорк слегка попривык к убитым землям, но ошибся: все же в Клопице землю оживляла соборная магия, не достававшая до Войскового постоялого двора. Хорк лежал в постели, снова уставившись на темное окно, и никак не мог уснуть.
— Слушай, а помнишь, ты говорил про берегущих? — спросил он, когда Лахт задремал.
— А? Что я говорил про берегущих? — вскинулся тот.
— Ну, что они могут возвращать жизнь убитым землям…
— Могут. Один берегущий может, например, лет за пять вернуть жизнь дому. А за пятнадцать — еще и двору. Не очень большому.
— А можно сделать так, чтобы их было больше?
— Сомневаюсь.
— Тогда они могли бы оживить постепенно все убитые земли…
— Все — вряд ли. Разве что за много тысяч лет и при условии, что землю больше не будут убивать. — Лахт зевнул.
— Как ты думаешь, я мог бы после смерти стать берегущим? — спросил Хорк так робко, что счесть его вопрос самонадеянностью было трудно.
— Вполне возможно. Но поклонники Триликой не становятся берегущими — она забирает их к себе.
— Значит, я уговорю ее оставить меня здесь, — вздохнул Хорк. — Она наверняка мне не откажет.
Лахт не стал его переубеждать. Что толку рассказывать людям о подлости Триликой богини — они все равно будут верить в то, во что им хочется верить. И наделять Триликую теми добродетелями, которые им больше по душе. Жаль, что некромагия в соборах всегда перевесит магию таких мечтателей как Хорк, иначе у Триликой был бы шанс стать добрей и лучше.
С этой счастливой мыслью Хорк наконец-то уснул, и Лахт решил, что сегодня его очередь ждать нападения, тем более что нож он нигде не оставлял, а положил под подушку. Опять же, в прошлый раз Хорку было трудней — а сегодня можжевеловкой их никто не опаивал.
Впрочем, через несколько минут Лахт понял, насколько трудно было Хорку тогда: одно дело ходить под дверью, потирая плечи и встряхивая головой, и совсем другое — пригревшись под одеялом, пусть и заскорузлым, лежать неподвижно, делая вид, что спишь… Глаза закрывались сами собой, сущий мир покачивался и уплывал, перед глазами мелькали обрывки сновидений — Лахт понимал, что засыпает… Попытка уколоть руку ножом помогла лишь на несколько минут — то ли слишком слабо укололся, то ли слишком сильно хотел спать.
Лахт хотел было встать и взять булавку, которая в числе прочих полезных предметов болталась в поясной сумке, но тут услышал крадущиеся шаги за дверью. Если кого-то среди ночи потянуло на двор, он, наверное, не стал бы ходить на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами…
Однако этот кто-то, кравшийся в темноте, благополучно миновал дверь в их с Хорком комнату и направился дальше. Он направлялся в комнату священницы и фрели Ойи!
Лахт затаил дыхание и попытался встать бесшумно — соломенный тюфяк заскрипел, зашуршал оглушительно! Всхрапнул Хорк — и шаги ненадолго смолкли: кто-то замер и прислушивался к тишине. Если его вспугнуть, придется не спать и дальше, ожидая следующей попытки. А вот если поймать за руку…
Лахт дождался, когда некто доберется до комнаты священницы, но скрипа дверей не услышал. Не может быть, чтобы двери в трактире постоялого двора не скрипели! Значит, некто стоит и снова прислушивается, опасаясь войти в комнату женщин? Лахт подождал еще, но дверь так и не скрипнула — вместо скрипа раздался оглушительный визг фрели…
Лахт опрометью кинулся в комнату священницы, уже не надеясь застать там злоумышленника. Раздалось шипение самогарной спичины…
Капеллан не решился действовать сам — подослал хозяина трактира. И когда Лахт вбежал к женщинам, тот лежал на полу, а старая мать держала босую ногу у него на горле. В руке у нее горела нескончаемая свеча, а перед дверью валялся шарик воска, переданный фрели на сохранение. И Лахт в первую голову поднял его и сунул под рубаху. Видела это старая мать или нет, сказать было трудно…
Фрели тяжело дышала и шарила под подушкой.
— Мерзавец, — прошипела старуха. — Позарился на соборное серебро? Это ж каким надо быть дураком!
Она сплюнула и убрала ногу с горла хозяина.
— Пшел вон отсюда, ворюга! Завтра я с тобой разберусь!
Священницы обычно лгут убедительней, чем говорят правду… Лахт так и не понял, в самом ли деле старуха решила, что хозяин трактира станет обирать своих постояльцев. По всему выходило, что таких дураков не бывает — и поверит в это разве что наивная фрели, но никак не старая мать, наверняка слышавшая не одну тысячу покаяний.
Понятно, из своих комнат выскочили и своеземцы, и капеллан, и Хорк — и шум еще долго не стихал. А когда стих и Лахт с Хорком улеглись было по постелям, в дверь отчетливо постучали.
Лахт взялся за нож под подушкой, а Хорк сел и проворчал недовольно:
— Кого там принесла нелегкая?
В комнату с нескончаемой свечой в руке вошел капеллан. Закрыл за собой двери и несколько раз на них оглянулся.
— Ну? — спросил Хорк.
И это рейтар — капеллану Конгрегации! Однако тот обратился не к Хорку, а к Лахту.
— Заклинаю! Именем Триликой… Всеми сущими и мнимыми богами заклинаю! Отдайте то, что вы взял из часовни!
— С какого такого перепугу? — угрюмо спросил Лахт и сел.
— Всеми сущими богами… — пролепетал капеллан и грохнулся на колени.
— Нормально! — фыркнул Лахт. — Хорк, ты это видел? Капеллан Конгрегации заклинает нас сущими богами…
— Отдайте, — тот покачал головой в полном отчаянье. — Вы не только женщину губите, вы двоих ее дочерей на смерть обрекаете!
— А тебе-то что? Она тебе, может, сестра? Или возлюбленная?
— Какая разница! Если вы передадите это матерям Собора, они убьют не только Арнгерд, но и ее детей.
— Так, быстро рассказывай, что к чему, а я подумаю, стоит ли исполнить твою просьбу.
— Я… я не могу ничего рассказать… Я связан клятвой…
Капеллан Конгрегации — это не наивная Сувата, в освобождение от клятв при помощи амберной магии не поверит…
— Да ладно, я и так все знаю, — зевнул Лахт. — Ты, что ли, накладывал на младенца магию нетления?
Капеллан закивал, потом замотал головой, потом снова закивал.
— Меня убьют, если узнают. Я должен был донести матерям собора… Доложить полубратьям…
— Твоих волос в воске нет, чего тебе бояться?
— Но Арнгерд… Две ее дочери… Их не пощадят…
— А тебе-то что до них?
— Я люблю ее. Всю жизнь любил…
— Так, может, это ты отец ее ребенка?
— Нет-нет, она никогда не взглянула бы в мою сторону. Другое дело — йерр Ва…
— Договаривай, не бойся! Я знаю, что это был йерр Варож.
— Он подло соблазнил ее! Она была совсем девочкой, ей не исполнилось и восемнадцати! Ее мать была исповедницей Варожа, не раз приезжала гостить на его мызу, вместе с дочерью служила в его капелле. А он подло соблазнил ее дочь!
Ну, восемнадцать — это уже не совсем девочка…
— А как Варожу удалось забрать ее из собора на несколько месяцев?
— Ее мать отправилась в земли лаплян с проповедью Триликой, и якобы дочь путешествовала вместе с нею. За Арнгерд выдавали другую девушку, очень на нее похожую, единокровную сестру. Мою жену… То есть тогда она еще моей женой не была…
— Понятно. Значит так. Я не собираюсь доносить на твою Арнгерд матерям собора. И этот воск для меня — доказательство виновности Варожа в убийстве Катсо. Упыря, который за свою смерть наверняка потребует честного володарского суда над Варожем. Я могу пообещать, что уничтожу воск вместе с прядями волос, после того как предъявлю йерру Тулу, володарю Волосницы.
— И… в самом деле можно рассчитывать на честный володарский суд?.. — оживился вдруг капеллан. Интересно, что ему даст избавление от соперника? Вряд ли его возлюбленная Арнгерд после этого прыгнет в постель мужа сестры, пусть и единокровной.
— Этого я обещать не могу, — ответил Лахт, но его тут же перебил Хорк:
— Конечно можно! Йерр Тул — честный человек, он должен осудить убийцу!
Йерр Тул, нет вопроса, честный человек. Но вряд ли захочет осудить своего шурина. Да и фрова Коира наверняка будет против…
А слово-то какое капеллан подобрал: «рассчитывать»…
— Поклянись, что не донесешь на Арнгерд священницам, — обратился капеллан к Лахту.
— Обычно я не клянусь попусту, — ответил тот. — И сейчас повода для клятв не вижу. Мне, конечно, противно смотреть на капеллана Конгрегации, стоящего на коленках, и терпеть твои мольбы у меня нет никакого желания, но это ты просишь, а не я. К тому же я еще не выяснил у тебя, зачем ты отправил нас на ночлег в дом разбойников… Ну и кто тебя послал следить за нами.
— Послал меня, конечно, Варож, — покорно ответил капеллан. — Вызвал меня в Лесоветину еще за три дня до вашего там появления. Мы встретились с ним в трактире и поговорили.
— Ну? И чего он от тебя хотел?
— Чтобы я любой ценой не позволил вам погубить Арнгерд…
— А условий он никаких не выдвигал? А то «любой ценой» выглядит немного цинично…
Хорк станет свидетелем этого разговора: если Варож ради спасения любовницы готов пожертвовать жизнью племянницы, вероятность честного володарского суда существенно возрастет.
— Выдвигал… — кисло ответил капеллан. — Чтобы ни один волос не упал с головы юной фрели…
— И ты всерьез надеялся, что разбойники убьют нас с Хорком и пощадят девочку?
— Да, я заплатил им за это.
— Вперед? — удивился Лахт.
Капеллан кивнул.
— Ты, братец, зело глуп… Впрочем, я понимаю, что тебе на жизнь юной фрели совершенно наплевать. По сравнению с жизнью Арнгерд, конечно… Вот поэтому никаких клятв я тебе давать не буду. И воск тебе не отдам. Убирайся прочь отсюда, пока Хорк ухо тебе не отрезал…
Утром, еще до рассвета, старая священница вместе с фрели спустилась в трактир позавтракать. Долго распекала хозяина за ночное происшествие, а тот жалко оправдывался тем, что никакого серебра брать не собирался, а зашел в комнату к женщинам с одной лишь целью — проверить, не угорели ли они. Что капеллан, ночевавший в соседней комнате, пожаловался на дурноту и предположил, что угар идет из комнаты женщин. Похоже, столь невинное и правдоподобное объяснение капеллан придумал для хозяина уже после того, как тот «спалился».
Капеллан, оказывается, уже покинул постоялый двор. Должно быть, собирался нанять еще с десяток разбойников, чтобы завладеть воском… Не на тех напал — Хорк справится и с десятком разбойников.
Фрели пребывала в полном восторге от священницы и, должно быть, перед сном выложила той немало своих девичьих тайн. Лахт очень надеялся, что фрели хватило ума не рассказывать об упыре возле мызы…
— Матушка, — начал он, как того требовала вежливость, — чем мы можем отплатить вам за доброту?
— Я уже говорила, что никакой платы мне надо, — она глянула на Лахта с теплой улыбкой, от которой он едва не растаял. — Но я слышала, вы собираетесь посетить Хотчинский собор, прежде чем вернетесь на Волосницыну мызу…
— Да, я пообещала матушке, что непременно позволю йерру Хорку заехать на службу, — подтвердила фрели.
Хорк пришел в восторг от обещания фрели — на такую милость с ее стороны он явно не рассчитывал. Жаль, Лахта об этом никто не спросил.
— И раз уж вы все равно туда поедете, я попросила бы вас о небольшом одолжении — передать вот эту записку старшей матери собора.
Она протянула Лахту запечатанный бумажный треугольник — совсем крохотный, меньше ладони.
— Только я очень прошу — в руки старшей матери. Мне бы не хотелось, чтобы записка попала к кому-нибудь кроме нее… — смиренно добавила священница.
Наитие в глубине души нашептывало Лахту, что просьбу священницы исполнять не следует, что ничем хорошим посещение собора не кончится, но логика в это время сладко дремала и млела от теплых волн, на которых священница укачивала бдительность Лахта.
Видела она воск или не видела? Поняла, что это такое, или не поняла? Он, конечно, кивнул — негоже отказывать старой женщине в такой малости. Но подумывал о том, чтобы самому отвезти воск в Волосницу, а фрели и Хорка отпустить в собор вместе с запиской. Впрочем, с двумя разбойниками Лахт, пожалуй, мог бы справиться, а вот с десятком — вряд ли…
Воск разделили пополам — половину Хорку, половину Лахту, — в случае чего, отобрать будет трудней.
Священница подошла к Лахту, когда он выводил Ветерка из стойла.
— Я знаю, о чем ты думаешь и в чем меня подозреваешь, — сказала она вполголоса. — Да, я видела, за чем ночью приходил этот негодяй. И конечно, я сразу догадалась, что это такое. Но неужели ты считаешь, что все священницы столь завистливые жестокие твари и готовы обречь на лютую смерть свою оступившуюся сестру?
Она сделала ударение на слова «все», говоря о священницах. Будто хотела от них отмежеваться.
Признаться, Лахту стало стыдно за свои подозрения. А еще будто камень с души свалился: всегда приятно узнать, что человек рядом с тобой вполне себе человек и не желает зла ближним. Тем более женщина, пусть она даже и священница. Она ведь могла сказать Лахту прямо противоположное — мол, ничего не поняла, воска не видела, — и сказать так, что Лахт бы ей поверил, они это умеют. Но ведь сказала правду… И значит, нет никакого резона одному возвращаться на мызу и рисковать нарваться на нанятых капелланом разбойников.
В Хотчинский собор явились не ранним уже утром. Старшую Мать собора Лахт опознал без труда — по горделиво задранному подбородку. Высокая, пожилая, но сохранившая прямую осанку женщина, которую так и подмывало назвать старой ведьмой. Золотые одежды подчеркивали ее возраст, как и седина жестких распущенных волос.
Подойти к ней во время обряда было невозможно, и пришлось ждать. Выйти из собора под проливной дождь было бы глупо, и Лахт уселся на пол возле входа. Поклонники Триликой богини косились на него с неодобрением, если не сказать с негодованием — во время обряда стояли все, кроме немощных, — но священницы как раз отнеслись к Лахту снисходительно.
А вскоре возле Лахта остановилась священница, с которой он беседовал по пути в Клопицу.
— Неужели настал тот самый другой раз, в который ты пообещал мне непременно посетить нашу обитель?
— Я? Пообещал? — удивился Лахт.
— Да, ты сказал «в другой раз непременно», — искренне и доверчиво улыбнулась она.
Он хотел сказать, что не любит, когда его ловят на слове, но решил не лезть в бутылку.
— Выходит, действительно пообещал. Прямо сейчас надо идти?
— Да, можно прямо сейчас.
— Тогда пойдем, — Лахт легко поднялся. — Что ж время зря терять?
Вообще-то боязно было: вдруг священница повыше рангом — с особым даром убеждать — сумеет свернуть ему мозги набекрень, как они это умеют… Но любопытство и желание повеселей скоротать время победили.
Обитель священниц, стоявшая саженях в пятидесяти от собора, оказалась добротным каменным домом в два потолка, с крепкими стенами и маленькими окнами — но без изысков: прямые беленые стены, пологая двускатная крыша. Лахт про себя подумал, что более всего обитель напоминает амбар: ну, в самом деле, не коровник же…
Чистота внутри могла соперничать лишь с чистотой двора перед обителью. Лахт любил чистоту, но не до такой же степени… Ему и через двор в грязных сапогах идти было неловко, а шагнуть на пол из светлого кленового теса (скоблить который гораздо тяжелей, чем обычный сосновый) он не рискнул.
— Не смущайся, проходи, — ласково и гостеприимно улыбнулась священница.
— Пол не вам, небось, потом отскабливать… — проворчал Лахт, вытирая сапоги о солому, положенную у порога. Тряпки не было.
— Я до двадцати лет скоблила пол в обители. Теперь не моя очередь, — ответила она, не смутившись.
— Ага. Вы скоблили — пусть и они скоблят… — усмехнулся Лахт. — А тряпки нету?
Она покачала головой, и ему показалось — злорадно.
Священницы рангом повыше ждали Лахта в просторной столовой комнате с длиннющим столом, покрытым белоснежной скатертью — не просто чистой, а без привычной обережной вышивки. В самом деле, вся эта обережная вышивка — от Рогатого. В обоих смыслах от…
Их было две. Не то чтобы самые красивые, но, несомненно, исполненные обаяния — от слова «баять». И очарования еще — от слова «чары». Простоволосые, как в спальне с мужем. Конечно, не заплетая и не пряча волосы, они как бы говорили, что им нечего опасаться злого находа — они под защитой Триликой (Конгрегации и высокой магии), а так же изображали из себя любящих сестер перед любимыми братьями, но на деле выходило совсем иначе — будто каждая из них принадлежит тебе… Так ведь еще и остается при этом недоступной! Есть от чего потерять голову.
Чай они кипятили в обычном (но необычно начищенном) самоваре, а наливали его в чашки из тончайшего фарфора, сделанные далеко на полдне. Фарфор тоже был белым, но не как снег, а как молоко, с легким сливочным оттенком. И чай был не здешним, а привезенным оттуда же, откуда и чашки, — особенной темной прозрачности, терпким, без привкуса сладости.
Да, они тоже правильно дышали. Конечно, зная истинные цели хитреца, легче не поддаться соблазну, но Лахт ощутил, как они затягивают его в водоворот сладостного обмана, как хочется вывернуть перед ними душу — и как легко станет на душе, если ее вывернуть… При этом он прекрасно понимал, что ему дурят голову, однако ничего не мог с этим поделать.
Это снова заставило его поверить в честность старой матери, передавшей записку — с нею ощущения сладостного обмана не возникало, никакого «правильного» дыхания Лахт за нею не заметил, как и желания задурить ему голову.
Не важно, о чем они говорили. Да Лахт и не прислушивался. Они были ласковыми сестрами, предлагая ему Триликую в матери. Лахт хорошо помнил мать. Слишком хорошо для того, кто в последний раз видел ее больше тридцати лет назад. Помнил лицо (самое красивое лицо, которое он только знал), теплые прикосновения, запах, восхитительный молочный запах… Ощущение тепла, безмятежности, безопасности… По ночам за печкой в доме мельника, утирая слезы, Лахт перебирал в голове ускользающие воспоминания о матери, отчаянно мечтая, что когда-нибудь (и очень скоро) она вернется за ним и заберет из этого ненавистного дома. Он слышал сказки о непослушных детях, которых отдают в услужение к злым колдунам, и не сомневался: в доме мельника он оказался по собственной вине. И шептал про себя клятвы — о том, каким хорошим будет сыном, как без принуждения будет носить воду в баню хоть каждый день, как будет скоблить полы и чистить котлы, горшки и кастрюли, но не для мельника, а для нее…
Запах зажженной нескончаемой свечи — особенной, какие возжигали только в соборе, — был в точности таким, как запах матери… Должно быть, все матери пахнут именно так — молоком, — и священницы это знают. И беззастенчиво пользуются — голову закружило самыми сладкими воспоминаниями, давно, казалось, ушедшими… «Маленький Лахти — самый умный мальчик на свете. Где у него ушко? Вот оно, ушко. Где у него носик?..» Поцелуи в ушко и носик пахли так же, как эта нескончаемая свеча.
Немногие люди помнят свое раннее детство — и у других вместо отчетливых воспоминаний о матери возникнет лишь смутное ощущение тепла и безмятежности, ощущение счастья. И ощущение счастья невольно свяжется с Триликой и ее священницами.
Ласковые сестры убивали своих сыновей и замуровывали их тела в камень. На телах их убитых детей держалась соборная магия. И, возможно, их любовь к Лахту, казавшаяся такой искренней, не была притворством — лишенные сыновей, лишенные мужей, знавшие своих дочерей только младенцами, они в самом деле нуждались в том, чтобы кого-то любить. Целовать в ушки и гладить по голове, выражаясь образно…
Они лишены не только сыновей и мужей. Матерей они лишены тоже. Тех матерей, которые любят и ласкают, а не тех, которые обучают и наставляют. Старая карга в золотых одеждах мало похожа на добрую мать и любящую бабушку, в отличие от священницы, обаявшей фрели Ойю… Мать пожалеет дочь и положит тряпку у входа, чтобы гость мог обтереть сапоги. А о том, для чего дочерям отцы, они и вовсе не догадываются. Восторженная любовь Хорка — все, на что они могут рассчитывать.
О боги, сущие и мнимые, они нащупали и это — сочувствие! И теперь будут бить на жалость… Ну, чтобы не один Хорк за всех отдувался — восторженная любовь Лахта им тоже подойдет. Удивительно, но любовь к Триликой почему-то всегда восторженна. У йерра Тула перехватывает дыхание, когда он о ней говорит. И только йерр Варож предпочитает любить священниц конкретно, а не издалека.
Высокоранговые сестры понятия не имели, что может вылиться из души Лахта, начни он ее выворачивать.
— Вы отдаете Триликой самое дорогое, что может быть у женщины, — выговорил он с трудом. — Оно того стоит? Ваши сыновья в фундаменте собора — они делают богиню сильней?
А не надо было дышать Лахту в такт…
— Это чудовищная ложь… — пробормотала та, что была рангом пониже.
Однако та, что была умней, воспользовалась сказанным.
— Да, богине нужна сила наших сыновей. Она забирает их к себе, где они растут счастливыми, в радости и достатке, а в ответ умножают ее могущество.
— То есть поручаете бабушке позаботится о внуках? А зачем тогда вмуровывать их в камень? Чтобы от бабушки не сбежали? — продолжал Лахт.
— Камень защищает их от Рогатого, не позволяет завладеть их телами.
— Ну это вы кому-нибудь другому расскажете… Представляю, как весело вы заживете, если Рогатый завладеет их телами: у вас в обители от шимор-упырей не протолкнуться будет. И все они потянут своих матерей за собой, к бабушке…
Нет, Лахт ошибался. Его слова не причинили им боли — это фрова Коира лишилась чувств, увидев свое мертворожденное дитя, а священницы нисколько не сожалели о содеянном. Они верили в то, что их сыновья растут в радости и достатке… Наверное, им было тяжело расставаться с детьми, но они искренне любили Триликую и верили в ее любовь к ним — потому что любовью Хорка сыт не будешь. Их лишили простой человеческой любви, чтобы ничего, кроме Триликой, у них не осталось… Но если отобрать у них веру и доказать, что никакой радости и достатка у их сыновей нет, что Триликая всего лишь сосет силу из маленьких тел, вмурованных в камень, не отдавая их ни земле, ни небу, смогут ли эти женщины дальше жить?
У них не отобрать веру. Потому что вера — их жизнь. Один убитый младенец — и священница навсегда прикована к Триликой самой крепкой цепью: страхом перед собственной совестью. Впрочем, это касается не только священниц…
Когда Лахт сказал, что должен встретиться со Старшей Матерью, священницы вздохнули с облегчением. И рассказали, что Старшая Мать последней уходит из собора, завершая обряд — только ей позволено возжигать и гасить нескончаемый свет под нарисованным небосводом собора.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й день бездорожного месяца
— Хорк, часовня стоит на живой земле. Ты заметил?
Ничего такого Хорк не заметил. Часовня в отсутствии священниц не будила в нем тех теплых чувств, которые он обычно испытывал, переступая порог собора. Ночь была лунной, и Триликая будто смотрела внутрь сквозь узкое окно — молочно-белые лучи падали на каменную кладку колодца.
— Смотри-ка ты, а тут не обошлось без ученых звездочетов… — пробормотал колдун, оглядевшись. И задвинул засов изнутри.
— Почему ты так думаешь? — спросил Хорк.
— Потому что с какой бы стороны ни светила луна, окна сделаны с таким расчетом, что один из лучей обязательно пройдет через центр — осветит колодец. Можно сказать, сакральная геометрия… Днем я этого не заметил.
— Ты был здесь? — удивился Хорк.
— Да, пока ты парился в бане. Коренной маг показывал мне метрические книги.
Голоса в часовне звучали гулко и почему-то торжественно, в глубине колодца еле слышно журчала вода. Глаза привыкли к полумраку, и Хорк разглядел роспись на стенах — нежную, чуть светившуюся в темноте. Колдун тем временем подошел к вратам жертвенника и, по всей видимости, собирался их раскрыть.
— Ты куда? — спросил Хорк удивленно.
— Я думаю, спуск в крипту именно там.
— Мужчине нельзя заходить в жертвенник… — пробормотал Хорк.
— С чего бы?
— Ну… Это как без разрешения войти в женскую спальню…
— Я постучусь.
— Туда не заходят даже коренные маги. Понимаешь, мужчина нечист по своей природе, потому его присутствие оскверняет жертвенник.
— Я сегодня мылся в бане. Там, правда, было не очень жарко…
Колдун в самом деле постучал в створку врат.
— Смеяться над чужими святынями — не самый добрый поступок… — проворчал Хорк.
— Как ты догадался, что я смеюсь? Но в самом деле, не рыть же мне подкоп под фундаментом, чтобы пролезть в крипту?
— А нам непременно надо попасть в крипту?
— А зачем мы тогда пришли сюда в столь поздний час? — Колдун решительно распахнул врата и шагнул к жертвеннику. — Хорк, заходи, не стесняйся, тут никого нет…
Хорк раздумывал некоторое время и вспомнил: никто не говорил, что мужчинам нельзя заходить в жертвенник, им запрещено на него смотреть. И если пройти через жертвенник к спуску с закрытыми глазами, то ничего страшного не произойдет.
Он зажмурился, шагнул внутрь, на третьем шаге обо что-то споткнулся и открыл глаза — не нарочно, только чтобы взглянуть под ноги.
И закрыть их больше не смог — такая красота была вокруг! Рисунки на стенах светились сами собой, так же как и многочисленные, наполненные прозрачным веществом стеклянные сосуды, которые казались висящими в воздухе. Свет отражался во множестве зеркал, раздвигая пространство до бесконечности…
— О, боги… — выговорил Хорк. — Это настоящее волшебство…
— Никакого волшебства, — ответил колдун. — Это фосфор. В таких количествах он ядовит. А вот и лестница…
Лесенка была узкой и крутой, больше похожей на лаз, да еще и со ступенями разной высоты — ничего не стоило оступиться. Пришлось остановиться и чиркнуть спичиной.
— Ну вот, а я только хотел поразить тебя амберной магией, — огорчился колдун. — И не жалко тебе спичин? У меня сердце кровью обливается, когда ты их зажигаешь…
— Спичины стоят совсем недорого, их можно не жалеть. И это удобней, чем щелкать огнивом.
В крипте был земляной пол и низкий потолок, державшийся четырьмя столпами, под его сводами Хорку приходилось нагибаться, и когда спичина погасла, он немного растерялся. Тем более что там было абсолютно темно, как в любом подземелье.
Вот тут-то колдун и зажег свой амберный фонарь! После темноты его свет показался ярче солнечного и, конечно, со светом огня сравниться не мог. Каждый уголок крипты стал виден, будто днем!
— Ого! — воскликнул Хорк. — И почему ты не пользовался им раньше? С таким светом можно ехать и ночью, необязательно останавливаться на закате!
Здесь голоса звучали глухо, будто стены, как вата, вбирали звуки в себя.
— Увы, амберная магия — это не колдовство. Чтобы ехать с фонарем всю ночь, нужно везти с собой десяток банок-накопителей. На телеге. Я и одну-то притащил сюда с трудом, она с полпуда весит. Попробуй…
Хорк взялся за ручку, приделанную к небольшому с виду коробу, в котором колдун нес свой фонарь.
— Да уж… Она что, из золота?
— Нет, из свинца.
— У тебя в доме свет был не таким ярким… — вспомнил Хорк.
— Во-первых, это тебе кажется. В темноте. Во-вторых, в этом фонаре стоит отражатель, он собирает и направляет пучок света. Потом покажу, сейчас в него лучше не заглядывать.
Колдун посветил на стены, сложенные из кирпича, не удовлетворился беглым осмотром и прошел по всему периметру крипты, разглядывая кладку и даже постукивая по ней кое-где прихваченным с собой молотком.
— Не вижу… — сказал он, закончив осмотр стен и перешел к осмотру столпов.
— Что ты ищешь? — спросил Хорк.
— Более позднюю кладку.
— Спросил бы меня, — Хорк пожал плечами. — Вон она, в основании колодца.
Едва колдун включил свой амберный фонарь, Хорк сразу обратил внимание на правильной формы прямоугольник в кладке колодца: ледниковые камни были такими же, как вокруг, а раствор — гораздо светлей.
— А ты глазастый! — обрадовался колдун. — Но я все же рассчитывал на кирпич… Ледниковый камень молотком не прошибешь…
— А его надо пробить молотком?
— Ну да…
— Дай молоток, — попросил Хорк. — Камень, конечно, не прошибешь…
— Э… Хорк, тут надо бы осторожно… — замялся колдун. — Чтобы не повредить того, что внутри.
— Хорошо, я буду осторожен.
Камень, конечно, не прошибешь, но раствор обычно рассыпается раньше камней. Хорк подумал немного и обернул молоток полой плаща — не был уверен, что звук удара железом по камню не разнесется на всю Клопицу.
— Погоди, не порти плащ, — остановил его колдун. — У меня есть кусок кожи.
Через несколько минут Хорк вытащил из кладки первый ледниковый камень, дальше дело пошло быстрей и легче. Колдун не ошибся, за рядом камней в стене колодца была пустота. Но когда в отверстие попал свет амберного фонаря, Хорк отступил на шаг и едва не выронил молоток…
— Я так и знал… — пробормотал заглянувший внутрь колдун. — Я ее чуял… То-то меня едва не стошнило, когда я заглянул в колодец…
— Ее? — удивился Хорк.
— Некромагию. Соборной магии хватает не больше чем на три версты. Некромагия посильнее…
Значит, Хорку не привиделось — в кладку колодца было вмуровано тело младенца.
Колдун огляделся по сторонам.
— Тебе не кажется, что на нас кто-то смотрит? — спросил он.
— Кто?.. — упавшим голосом спросил Хорк.
— Откуда мне знать? — усмехнулся колдун и повернул амберный фонарь в сторону лестницы. А потом тщательно осветил каждый уголок крипты, заглянув и за столпы.
— Никого. А кажется, будто кто-то в спину целится…
Хорк хотел сказать, что это мертвое дитя смотрит на них из своей каменной могилки, но не посмел выговорить этого вслух.
— Подержи фонарь, — попросил колдун, а потом без страха сунул руки в отверстие, проделанное Хорком.
— Ты хочешь это… достать?.. — Хорк отступил еще на два шага.
— А что делать? Я думаю, на нем заклятье нетления.
Хорк не смог бы, не посмел тронуть тельце мертвого ребенка, но колдун сделал это вполне спокойно.
— Да подними же фонарь, — бросил он Хорку с раздражением. Должно быть, не так уж он был спокоен…
Хорк поспешил исполнить его просьбу.
— О боги, сущие и мнимые… — ахнул колдун. — Хорк, перестань отворачиваться. Погляди сюда!
Тот поморщился и заставил себя посмотреть на мертвое тельце: оно было совсем крохотным и сморщенным, будто высохшим, с кожей цвета древесной коры, как у старого деда. Младенец был мальчиком.
— Ты видишь? — спросил колдун. — Ты видишь, на кого он похож?
Хорк кивнул, сглотнув набежавшую вязкую слюну.
— На шимору…
— Точно. На шимору. А еще на фрели Ойю, фрову Коиру и йерра Варожа. Такую нижнюю губу ни с чем не перепутаешь. Шимора была сестренкой, а это братишка.
— Ты думаешь, это дитя фровы Коиры? — спросил Хорк.
— Я думаю, это ребенок священницы, которая жила у Катсо. Ну и йерра Варожа. Если, конечно, у фровы Коиры нет еще одного брата. Потому что сестры-священницы у них быть не может. Хорк, подержи его, я погляжу, есть ли там еще что-нибудь…
Хорк отшатнулся, и колдун покачал головой.
— Ну тогда сам посмотри… Не могу же я сунуть его под мышку…
С этим Хорк был согласен и, преодолев себя, посветил фонарем в глубь отверстия — там в самом деле лежал восковой шарик размером с яблоко.
— Есть? — нагнулся к отверстию колдун. — Доставай. Это, без сомнений, некромагия.
В воск были запечатаны две пряди волос — прямых светлых и вьющихся темных.
— Это волосы отца и матери. Пожалуй, мы не будем портить жизнь людям из Сумнуо и Череповичей, а потому возьмем только часть этого артефакта. Отрежь кусочек, а?
Хорк не без колебаний исполнил его просьбу. Колдун поглядел на отрезанный кусок.
— Светлая прядь гораздо длинней. Темные волосы, скорей всего, принадлежат отцу, а не матери. Но это, конечно, домысел. Все это домыслы… Погляди, больше ничего там нет?
Хорк снова посветил внутрь и покачал головой.
— А зачем нужны волосы отца и матери? — спросил он, осмелившись.
— Это что-то вроде залога живых мертвому. Оставленные здесь пряди делают родителей уязвимыми перед мертвым, если что-то пойдет не так. И меня это, кстати, сильно смущает. Если волосы отца отданы в залог, почему упырь до него не добрался? Может, вовсе не отец ребенка виновен в смерти Катсо?
Перед тем как вернуть на место тело младенца, колдун осмотрел его со всех сторон.
— Эх… А я все еще надеялся… — он поморщился.
— На что?
— На то, что мальчики, рожденные священницами, умирают сами по себе, по своей природной сути. Увы, не ради спасения ребенка эта священница рожала здесь в тайне от всех… У младенца сломана шея. Может, душили и не рассчитали силу. А может, так и задумывалось.
— Ты… уверен?.. — тихо спросил Хорк.
— Увы.
— Священница не могла такого сделать. Женщина вообще не может убить младенца. Если ты прав, тогда это сделал его отец.
— Хорк, вообще-то матери иногда это делают. Особенно безмужние, которым нечем кормить дитя. Я не говорю, что это нормально для матерей, но такое бывает, поверь мне. А священницы, видишь ли, не совсем женщины… Не совсем матери. Я допускаю, что йерр Варож знает кое-что о некромагии, но вряд ли владеет заклятьем нетления — это дело коренных магов. Неужели здешний коренной маг принимал в этом участие? Впрочем, они могли вызвать другого, доверенного коренного мага…
— А высокие маги? — спросил Хорк. Убийство младенцев — это дело Рогатого бога, священница не может служить Рогатому. — Йерр Варож связан с высокими магами…
— Дяденька не стал бы убивать ребеночка… — неожиданно раздалось из темноты — амберный фонарь был повернут в сторону от спуска в крипту.
У колдуна опустились плечи… Хорк непроизвольно повернулся на голос — вместе с фонарем. У столпа стояла фрели Ойя, державшая в руках сафьяновые сапожки.
— Фрели Ойя, я же запер двери изнутри… — пробормотал колдун, продолжая держать младенца в руках.
— Много надо ума, чтобы отодвинуть засов, который задвинули изнутри… — криво усмехнулась она. — А йерр Хорк так стучал молотком, что ничего вокруг не слышал.
— Тебе вовсе незачем смотреть на мертвых детей, — строго сказал колдун.
— Но я же не испугалась шиморы… — возразила та.
— Шиморы — в общем забавные существа, хотя многие считают иначе. Они… в какой-то степени живые. Они — суть утверждение жизни. Этот младенец — суть смерть, а некромагия — работа его смерти. К тому же ты просто не поняла, кем тебе приходится шимора.
— Я про шимору потом догадалась. Что это у матушки ребеночек умер во чреве… Потому она тогда без чувств упала. Но все равно зря дяденька велел ее унести — она, может, с нами хотела жить, сестренкой мне была… И Кленового Базилевса любила, а он ушел ее искать и погиб…
Она вдруг всхлипнула.
— Думаю, ты сама не представляешь, какое это тяжелое для тебя испытание — оказаться здесь. Но могу тебя хоть чуть-чуть утешить: Кленовый Базилевс не погиб, он благополучно добрался до моего дома вслед за своей подружкой. Там вместе с нею и остался.
Ойя покивала, продолжая всхлипывать. И вряд ли она плакала над горькой судьбой Кленового Базилевса.
— Почему ты думаешь, что это ребеночек дяденьки? — спросила она сквозь слезы.
— А у твоей матушки есть еще братья или сестры?
Она покачала головой.
— Надень сапоги, — вздохнул колдун. — Земля холодная.
— Дяденька не мог убить ребеночка. И высоких магов не стал бы звать, чтобы его убить, — повторила фрели и шмыгнула носом.
— Мы не будем выяснять, кто убил ребенка. Да и нет никакой разницы, кто это сделал: отец или мать, — постановил колдун. — Но вряд ли слухи о Катсо по селу пустила священница.
Он бережно положил ребенка обратно в каменную могилу.
— И как мы теперь заделаем дыру? — спросил Хорк.
— Никак, — ответил колдун. — Положим на место камни. Коренной маг здесь не бывает, а священницы… Даже не знаю, стоит ли любой ценой прикрывать от них мать этого младенца… Я не против любви в целом — любись, с кем тебе нравится. К тому же йерр Варож мужчина интересный. Но зачем избавляться от последствий любви таким неестественным для людей способом?
— Неестественным? — переспросил Хорк с возмущением. — Ты называешь убийство ребенка всего лишь неестественным?
— Не придирайся к словам. И вообще, пойдем отсюда. Меня в самом деле тошнит от некромагии.
И только он это сказал, как над головой послышались чьи-то торопливые шаги, а вслед за ними — негромкий хлопок двери.
— Ну вот, я же говорил, что кто-то на нас смотрит… — сказал колдун, поглядев в потолок.
* * *
В первый раз смерть позвала девочку, умершую за закрытой дверью, именно здесь, в этом старом доме на убитой земле. Черной змеей скользнула меж надгробных камней, блеснула тускло чешуей в лунном свете и притаилась под тенью часовни. У нее были костлявые руки. И пальцы, похожие на паучьи лапы. Быстрые и цепкие.
Смерть позвала девочку, и та пошла на зов. К невысокой кладбищенской ограде, к длинной остроконечной тени, которую часовня отбрасывала на тропинку, вившуюся между могил. Желтая луна светила девочке в лицо, и она не увидела костлявых рук, что потянулись к подолу ее белой рубахи. Не почувствовала прикосновения цепких пальцев, скользнувших по ее телу. Не заметила на своем пути черной гробовой змеи, свернувшейся в клубок… Тот, кто притронется к ядовитой змее, быстро умрет — это известно каждому.
Девочка вернулась в старый дом на убитой земле. И никто не увидел на ее челе метку смерти.
Этот дом помнил ее и любил — и теперь задушит тебя. Протянет руки из зазеркалья и сожмет у тебя на горле. Потому что имя мертвой девочки — Ойя…
* * *
Наитие подсказывало Лахту, что мертвый ребенок вмурован в фундамент Часовни-на-Роднике. И хотя это предположение основывалось на домыслах, и домыслах маловероятных, оно неожиданно для Лахта подтвердилось. Только некромагия могла расширить круг действия часовни на окрестные земли. Совпало время, когда у Катсо «кто-то жил», и время, когда в Череповичах и Сумнуо начала расти трава? И то, и другое вилами писано по воде, достоверность уровня «одна баба сказала». Да, в бане Катсо примерно в то же время кто-то рожал дитя, но «примерно в то же время» — это плюс-минус три года. Потому что возраст нацарапанного на стенке рисунка точней не определить.
Катсо собирался в Котельный собор, о чем сообщил йерру Тулу. Значит, не скрывал своих намерений туда отправиться. И вот как только он туда собрался, так сразу его обвинили в чадоблудии и ослепили. Может, это всего лишь совпадение.
Все факты и домыслы по отдельности были сомнительными, маловероятными и могли иметь какие угодно другие объяснения. Все. Но в целом укладывались в логичную и целостную картину: в доме Катсо священница Котельного собора тайно от всех рожает дитя — ребенка убивают и вмуровывают в фундамент часовни — Катсо собирается в Котельный собор, где может опознать священницу, — его оговаривают и ослепляют.
А вот чего Лахт не должен был предположить, так это отцовства йерра Варожа. А впрочем, почему не должен? Если Иоя, его дочь, умерла (и опять: предположительно дочь и предположительно умерла), то не упырь ли был тому причиной?
Если упырь убил дочь йерра Варожа, то почему не взялся за него самого? Это кратчайшая цепочка родства, если упырь ищет мести. Почему переключился на фрели Ойю, двоюродную сестру и племянницу? Даже если Варож оказался для упыря недосягаем, Ойя не самая близкая родственница ни ему, ни его дочери.
Ответ, который наитие предлагало Лахту, тот отверг с негодованием. Потому что он тоже основывался на домыслах, а не на фактах. И был совершенно невероятным.
Кухарка ворчала, что к завтраку гости Клопицкой мызы вышли на два часа позже, чем она рассчитывала. Лахт перед нею извинился, а Хорк посоветовал в другой раз выяснять, когда гости собираются позавтракать, и готовить завтрак к назначенному сроку, а не на два часа раньше него. Да, из него вышел бы отличный морской дядька…
Фрели сидела за столом, надув губы (отчего ее принадлежность к Луговому семейству еще сильней бросалось в глаза). И все домыслы Лахта насчет йерра Варожа были пустыми перед ее надутыми губами — не домыслы, а доказательства требовались ей, чтобы поверить в виновность «дяденьки».
— А что грозит священнице за любовь на стороне? — спросил Хорк, обеспокоенный надутыми губами невесты.
— Я плохо представляю себе внутренний устав Собора, — ответил Лахт. — Но, думаю, священницы подчиняются в этом жестким правилам. Скорей всего, их отправляют на послушание в какие-нибудь дикие земли, где требуется проповедь Триликой, а служить там никто не хочет. Куда-нибудь к лаплянам, например.
— А тому, кто соблазнил священницу? — продолжал расспрашивать Хорк.
— Раз священницы рожают детей только от высоких магов, или должны рожать только от них, думаю, у соблазнителя тоже будут неприятности. Но стоит ли во избежание убивать собственное дитя, я не знаю.
Вопросы Хорка снова разбудили проклятое, успевшее надоесть наитие: дитя убили не во избежание неприятностей или опасаясь ссылки в лаплянские земли. Дитя убили в соответствии с принятыми соборными правилами: оставлять в живых только родившихся девочек. Может быть, священница была неправа, забеременев от йерра Варожа, но с ребенком она поступила так, как ей до́лжно было с ним поступить.
Не собственное дитя было убито во избежание неприятностей, а ослеплен смерд Катсо, который собрался своими глазами поглядеть на чудеса священниц из Котельного собора. А что могло случиться, если бы он узнал в священнице свою гостью? Ну узнал бы и узнал. И даже если, как крепко знающий человек, догадался бы о некромагии, что с того? Лахт тоже догадался. Не бежать же теперь по городам и весям с криком: священницы убивают новорожденных сыновей! Во-первых, никто не поверит. Во-вторых, если и поверит, то не откажется от нескончаемых свечей и прочей пользы, даруемой Триликой.
— Хорк, а не спросить ли нам об этом коренного мага? К тому же я все-таки хочу поговорить с его занятой дочкой.
Словоохотливый коренной маг обрадовался гостям, снова выставил на стол самовар, дочери же его не было дома: она только что ушла к лавочнику, а зачем — о том коренной маг не имел понятия. Лахт же не сомневался: пойти в лавку она решила, увидев в окно приближение гостей. И, понятно, не вернется, пока гости не уйдут.
— Сдается мне, твоя дочь меня избегает… — проворчал Лахт, усаживаясь за стол. — Ты ей отец или кто? Вот вернется от лавочника, приведи ее к нам на мызу. Ничего дурного мы ей не сделаем, и даже наоборот: Хорк ей заплатит, если она честно ответит на наши вопросы. Правда, Хорк?
— Конечно! — подтвердил тот. — Не сомневайся, я хорошо заплачу.
Серебро иногда творит чудеса, и существование коренной магии — лучшее тому подтверждение.
— За косу приволоку! — с готовностью ответил коренной маг.
Лахт вернул взятую давеча карту, поговорил о видах на урожай и заодно рассказал, что в Сумнуо и Череповичах с некоторых пор растет трава. Коренной маг не отрицал, что Часовня-на-Роднике уже давно не трехверстка.
— Это родник, — пояснил он. — Место силы.
Не лгал, искренне верил в силу родника. И некромагии не чуял.
— А что ж на карте его действие не отмечено?
— Ну… Тут такое дело… — замялся коренной маг. — Родник не сразу стал силу отдавать, много лет прошло. А если объявить часовню семиверстовой, так людям сразу другие налоги платить придется, и с меня больше дохода потребуют… А ну как он сегодня отдает силу, а назавтра перестанет?
Лахт посмотрел на мага со значением: давно хотел узнать тайну изготовления нескончаемых свечей, которую коренные маги ревностно хранили от ученых химиков высшей школы Великого города. Но увы — на этот раз пришлось выведывать другие тайны Собора.
— А что Катсо, в самом деле собирался идти в город Священного Камня? — спросил Лахт.
— Да, было такое, — вздохнул коренной маг. — На яблочный праздник. В Котельном соборе яблочный праздник — главный в году, в этот день Триликая явилась будущей Старшей Матери, кинула ей под ноги яблоко и велела за ним идти, пока оно не остановится. На том месте булгаре в своих казанах, в котлах по-нашему, варили смолу для корабельщиков, потому собор и прозвали Котельным.
— И что за чудеса там творят на яблочный праздник?
— Ты не знаешь? — удивился Хорк. — Всю ночь над Новой рекой светятся лисьи огни! Такое чудо я видел только в северных морях, когда ходил по ним с китобоями. На него в город Священного Камня приходят посмотреть люди из самых разных земель.
— Ну вот, а я-то думал, священницы воду в вино превращают… — вздохнул Лахт. Он видел лисьи огни в землях лаплян… Это сильная, очень сильная магия — лисьи огни в городе Священного Камня…
— Яблочное вино в эту ночь продают на каждом углу, и совсем недорого, — пояснил Хорк.
— И можжевеловку, небось? И коренную магию?
— Ну да…
И никому не приходит в голову, что явленное чудо приносит Собору сумасшедший доход.
— Вообще-то лапляне опасаются лисьих огней, а они в этом понимают больше нашего… — пробормотал Лахт.
— Все лапляне — прислужники Рогатого, — объяснил Хорк. — Потому и боятся лисьих огней.
— Но желание Катсо увидеть лисьи огни над Новой рекой — интересный штрих к его характеру, — продолжил Лахт, пропустив пояснения Хорка мимо ушей.
— Душа простых людей тянется к чудесам, и красоту простой человек видит и понимает не хуже нас с вами, — ответил коренной маг. — Здесь, в Клопице, в каждом доме держат прозрачную нескончаемую свечу, из самых дорогих. Обычно ее зажигают по праздникам на несколько минут, только чтобы полюбоваться красотой ее свечения. А ведь прозрачные свечи в несколько раз дороже обычных.
Лахта так и подмывало спросить, в чем состоит разница изготовления прозрачных и обычных нескончаемых свечей, но раньше стоило все же выяснить другие соборные тайны…
— Ты не знаешь, у Катсо в доме правда кто-то жил незадолго до его смерти?
— Ходили такие слухи. Не так уж незадолго — за год примерно. Все решили, что Катсо привел в дом хозяйку и по скрытности своей не хочет, чтобы об этом прознали соседи. Кто его разберет, не хотел перед богами и людьми женой ее признать, вот и скрывал. Пожили немного и разошлись в разные стороны — не срослось, не слюбилось. Я говорил уже: здесь люди только думают, что поклоняются Триликой, на самом же деле живут, как им удобно, и ее запреты всерьез не принимают.
— А Триликая запрещает мужчине жить с женщиной? — Лахт сделал вид, что удивлен.
— Нет, Триликая требует скреплять такие союзы узами брака. И я не вижу в этом дурного, так было испокон веков: именно прилюдное признание пары мужем и женой, взаимные обязательства, ответственность друг перед другом и, главное, перед детьми, рожденными в семейном союзе. А то, понимаешь, полюбился ночь-другую и усвистел, поминай как звали. А кто детей кормить будет? У меня четыре дочери, и Триликая на их стороне. А строгость ее к девам им же на пользу.
— Но ведь священницы не связывают себя узами брака. И, насколько я понимаю, могут любиться, с кем пожелают. Хороший ли это девам пример?
— Что ты! Что ты! — замахал руками коренной маг. — Дочерям положено соблюдать себя до совершеннолетия, а сестры вступают в связь только с высокими магами и только ради зачатья новой священницы!
— Ой ли? — подначил Лахт. — Что-то мне не верится, что молодые красивые дочери не находят утех на стороне…
— По соборному уставу потерявшая девственность дочь предается мучительной смерти — высокие маги медленно превращают ее в лед. И обязательно на глазах других дочерей: те, кто видели казнь подруги, вряд ли осмелятся нарушить запрет.
— К чему такая жестокость? За столь ничтожное отступление от устава — и мучительная смерть?
— Не скажи, это не такое уж ничтожное отступление от устава. Ты что-нибудь слышал о телегонии?
— Ученые лекари считают, что это полная ерунда… — ответил Лахт.
— Не знаю, что там думают себе ученые лекари, но любой опытный псарь знает, что сука, погулявшая на уличной собачьей свадьбе, никогда не родит чистопородных щенков, каких хороших кобелей ты ей после ни выбирай. Неправильно, конечно, сравнивать священниц с собаками, но, говорят, что дочь, потерявшая девственность на стороне, никогда не сможет родить будущую священницу. Потому к сестрам устав милосердней — их за любовь на стороне всего лишь ссылают на послушание.
— А если дочь соблазнит высокий маг?
— Таких тонкостей я не знаю, но сомневаюсь, что высоким магам это нужно.
— Хорошо, а соблазнитель? Он остается безнаказанным?
— Об этом соборный устав ничего не говорит, но ходят слухи, что высокие маги обязательно найдут его и убьют. Ради справедливости и в назидание другим.
При таком раскладе Катсо следовало убить сразу, не дожидаясь, когда он соберется пойти в Котельный собор. Если гостившая у него священница была дочерью.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й день бездорожного месяца
Юная фрели мылась в бане, которую истопил приставленный к гостям конюх; Хорк, распаренный и слегка осовевший, в штанах и рубахе навыпуск, скучал в обществе кухарки.
— Чего все по одному-то моетесь? — проворчала кухарка, увидев Лахта. — Уж пар весь вышел! Вот бояре-володаре, все-то у вас не по-людски!
— Да я вообще могу не мыться, — пробормотал в ответ Лахт.
— Теперь какой там мыться! Теперь только грязь размазывать!
— А подтопить? — сердито спросил Хорк. — Не пробовали?
— Да ладно тебе, Хорк. Я тепленькой водичкой обольюсь, и хватит с меня. Я ненадолго зашел, спросить, когда обедать будем.
— А вот помоешься, и будем обедать, — ответила кухарка.
У нее Лахт разузнал, где стоял дом Катсо, что жил он бобылем, на отшибе, но, случалось, ночевал у вдовы Варры. После обеда конюх повел Лахта к дому Катсо, по дороге с готовностью рассказывая все, что знал об этой истории.
Вопрос, с чего вдруг «все знали», что Катсо подглядывает за девочками, поставил конюха в тупик.
— Ну как же, все же знали… — ответил он уже не совсем уверенно.
— Вот ты сам откуда узнал? — допытывался Лахт.
— Так сказал кто-то. Вот я помнить буду!
Лахт был настырным и в итоге выяснил, что слух о Катсо пошел незадолго до случившегося. И кто пустил этот слух, теперь уже не узнать, но сам конюх не видел, как Катсо подглядывает за девочками, и того, кто видел, назвать не может.
Дом Катсо не был заколочен, а потому разворован подчистую. Разве что двери постеснялись снять с петель… А между тем дом был просторным и крепким, на подклете, во дворе стояли сарай, хлев, колодец и баня — в Клопице не в каждом дворе была баня, так же как и колодец.
Лахт прошел по дому, с удивлением обнаружив висевшее над умывальником зеркальце в непростой оправе — костяной, нежного желтовато-белого цвета, с тонкой резьбой. Вещь была дорогая, и даже очень дорогая — стоила немногим дешевле бани во дворе. Впрочем, Катсо мог вещицу просто найти и приспособить в хозяйство. А не увели зеркальце, потому что цены ему здесь никто бы не понял. К тому же оно было намертво приклеено к стене (наверняка не обошлось без коренной магии). Кроме зеркала, к стенам кое-где были приклеены выцветшие лубки, так любимые простонародьем, а между двух окон напротив входа был вырезан лунный знак Триликой, который раньше, видимо, изображал солнце — лучи его кто-то срезал со стены рубанком, но недостаточно тщательно.
В углу, отгороженная тряпичным пологом, стояла высокая кровать, голая, даже без тюфяка, не говоря о перинах и подушках. А неплохо Катсо жил бобылем, если спал на такой кровати… Но от кого тогда отгораживался? Почему не увели полог, осталось для Лахта загадкой.
На дне пустого сундука Лахт нашел только ленточку-очелье, затрепанную и засаленную, из чего сделал вывод, что ее, должно быть, все-таки использовали по назначению. Прихватил с собой, надеясь, что именно ее можно считать личной вещью покойного.
Понятно, посуду увели всю… Так же как и инструмент. А вот в дырявом берестяном коробке́ за печкой, до которого, видимо, не добрались при дележе имущества, обнаружилось настоящее богатство: несколько серебряных монет, два рыболовных крючка, три самогарных спичены и костяной гребень — явно составлявший пару зеркальцу. И понятно, что этим гребнем Катсо капусту из бороды не вычесывал… Женская была вещица, изящная и, опять же, дорогая.
Лахт прихватил с собой несколько лубков, которые удалось отодрать от стенки (несомненно, личные и памятные хозяину вещи, если он любовался ими изо дня в день). И гребень взял тоже. На всякий случай.
Ни в сарае, ни в хлеву ничего интересного не нашлось — а точнее, вообще ничего не нашлось, кроме высохших лошадиных яблок. В бане ни ковшей, ни половиков не осталось, не говоря о кадушках, корытах и шайках. Полок остался, потому что был намертво заделан в стену.
Лахт как раз стоял в дверях бани, когда от изгороди послышались голоса — Хорк с невестой заскучали на мызе и отправились вслед за Лахтом.
— Ну что? — спросил Хорк. — Нашел какую-нибудь вещь?
Лахт кивнул и зашел в темную баню. Кстати, чистую весьма. Хорк последовал за ним.
— Да тут пусто совсем… — пробормотал Хорк, когда его глаза немного привыкли к полутьме.
— Ага, из дома тоже все вынесли, — ответил Лахт.
В баню протиснулась и фрели тоже.
— Тут нечего смотреть. Пусто, — сказал ей Хорк и повернулся к Лахту: — Пойдем?
— Погоди.
Что заставило Лахта зажечь лучинку? Опять наитие? Но с чего вдруг наитие подсказало ему осмотреть стены в пустой, давно заброшенной бане? И не все стены, а только одну…
— Гляди, — сказал Лахт Хорку.
Над изголовьем полка на стене был небрежно нацарапан рисунок.
Сюжет, известный в этих местах чуть ли не со времен таянья глубоких льдов… О Триликой еще слыхом не слыхали, потому роженица, изображенная между оленей, явно ею не была.
— А Катсо-то, похоже, крепко знающий был человек. И как утопленников возвращать к жизни, знал, и какие картинки ножиком вырезать над изголовьем рожениц…
Наверное, рановато Лахт сделал этот вывод, потому что пока можно было утверждать только одно: в этой бане проходили чьи-то трудные роды. Вряд ли рожал хозяин дома…
— Это что? — наконец спросил Хорк.
— Ой, олени! — восхитилась фрели.
— Это простая бытовая магия. Помогает при трудных родах. Рисунок не старый, не затертый. Я бы сказал, сделан не более трех лет назад, но баню шесть лет не топили, значит лет восемь-десять ему. Не больше. Выреза́ли рисунок наспех — должно быть, прямо во время родов. Осложнились вдруг роды и потребовали вмешательства знающего человека. Ну, не смогла Триликая помочь в этом деле, и пришлось обратиться к божествам постарше.
— Он же жил бобылем… — удивился Хорк.
Лахт пожал плечами. Ни слова о том, что Катсо был здешним знахарем, он пока не слышал. К тому же женщины обычно рожают в собственной бане, повитуху или коренного мага (или ученого лекаря) зовут к себе, а не идут рожать к нему.
Уже выйдя из бани, он показал Хорку гребень, а потом даже провел его в дом, чтобы Хорк увидел и зеркальце.
— Наверное, у него все-таки была какая-то женщина. Не может же мужчина все время быть один… — сделал вывод Хорк.
— Нет, Хорк. Это была не его женщина. Не по купцам товар. Такое зеркальце с гребешком стоит дороже, чем кобыла фрели Ойи… Был бы он молодой пригожий парень, я бы еще мог что-нибудь такое подумать, но Катсо был страшный, лохматый и далеко не молодой. И ночевал он иногда у вдовы Варры, к которой мы сейчас и пойдем. Детей у него, кстати, не было. Даже байстрюков, иначе бы мать ребенка потребовала наследства. А дом отошел Собору.
По пути к дому вдовы Хорк спросил (снова робко):
— Как ты догадался, что над полком есть этот рисунок?
— Наитие, — проворчал Лахт. Он до сих пор так и не догадался, зачем зажег лучину и почему решил осмотреть именно тот угол. — Ну, понимаешь, я нашел зеркальце и гребень. Еще дорогую, отгороженную пологом кровать. Предположил, что в доме гостила богатая женщина. Не один день гостила, раз зеркало с помощью коренной магии к стенке прилепили. Что богатой женщине делать в доме смерда? Только прятаться от кого-то. Или ото всех. Зачем женщина может прятаться? Чтобы потихоньку родить, а потом сделать вид, что она еще девушка.
Объяснение Лахту понравилось. Логично выходило.
— Здорово! — восхитился Хорк. — Теперь я понимаю, почему йерр Тул обрадовался, когда я решил тебя позвать. Настоящее волшебство.
— Никакое это не волшебство. Я же говорю, наитие… Все логично. Если наитие мне что-то подсказывает, я всегда проверяю, почему я вдруг решил так, а не иначе. И всегда выходит логично и никакого колдовства или ведовства.
— Это у тебя дар, — вздохнул Хорк.
— Никакой не дар. Наитие есть у всех, просто его не замечают, не слушают.
— Не знаю. У меня нет никакого наития, — сказал Хорк.
— Ты, йерр Лахт, просто не хочешь признаваться в том, что ведун, — рассмеялась фрели. — Вот и придумываешь какое-то там наитие.
— Ведуны на бараньих лопатках гадают, — проворчал Лахт. — А мое наитие логичное. Никакого гадания.
Именно в этот миг он понял, что девушка, смеющаяся и идущая рядом, не фрели Ойя… Мысль толкнула изнутри и логичной не показалась. Этого не может быть. Родители не могут перепутать ребенка с кем-нибудь другим. Конечно, она вела себя странно, осматривая дом, и о чужой комнате сама сказала. Но она не лгала, такую огромную ложь Лахт заметил бы обязательно. Она на фрову Коиру похожа, так что максимум — не дочь йерра Тула, о чем он не подозревает. Или подозревает, но молчит.
Почему эта дурацкая мысль появилась в голове? Почему именно в этот миг? Вот глянул Лахт на фрели и вдруг решил, что она не та, за кого себя выдает… Не та, за кого все ее принимают? Или все же выдают?
— А чего ты так боишься быть ведуном? — спросила фрели. — Какая разница — наитие, ведовство… Как ни назови, ничего же не изменится.
— Я не колдун, не ведун и не маг. Я ученый механик, — ответил Лахт. — И в амберной магии, которой я занимаюсь, никакого волшебства нет, только естественные природные законы.
— Да ладно… Ты чего, обиделся? — фрели заглянула ему в лицо.
— Да нет… — пожал плечами Лахт. — Чего мне обижаться?
Вдова была немногим старше Лахта, но имела двух взрослых сыновей, уже женатых, и трех маленьких внуков. Тихая оказалась женщина, из тех, что до старости остаются маленькими девочками — наивными, беззащитными и безответными. Невестки ею помыкали, но, вроде, беззлобно.
Чтобы поговорить с нею о Катсо, пришлось выйти на двор — в доме было суетно и шумно. Устроились на завалинке, где как раз светило теплое осеннее солнышко.
— Катсо? — ахнула она, услышав вопрос Лахта, и прижала ладошку ко рту. Будто испугалась. — А что про Катсо?
— А что вы помните, то и расскажите, — сказал Лахт.
— А что я помню? Ничего такого я не помню. Он чадоблуд оказался, на девочку с володарской мызы набросился.
Вдова приподняла подбородок и покосилась в сторону — не верила, должно быть, в то, что говорила.
— Скажите, это он к вам приходил в гости или вы к нему?
Вопрос вдову не смутил.
— А когда как случалось. Больше он ко мне. В хозяйстве помогал, ребятишек моих не обижал. Они его побаивались, слушались, а у меня шалили да безобразничали. Он угрюмый был на людях, людей опасался, не любил. И не любил, когда к нему в дом приходят, вот очень не любил. Так к нему и не ходил никто.
— На людях угрюмый, а если не на людях? — продолжал Лахт.
— Хороший он был. Ласковый. Говорить не любил, да. Но, бывало, и поговорит.
— У него гостил кто-нибудь?
Вдова огляделась по сторонам и понизила голос, нагнувшись к Лахту:
— Не знаю.
Значит, кто-то гостил.
— Совсем не знаете?
Вдова огляделась снова и перешла на шепот:
— За год… За год до его смерти безвременной… — она шмыгнула носом. — Кто-то у него жил. Долго, с ручейного месяца и до хмурого. Он никого к себе не пускал, ругался, ногами топал. Но шила-то в мешке не утаишь: и по селу болтали, и сама я видала, что кто-то есть у него в дому. И серебро у него тогда завелось, много серебра. Он мне муки на зиму купил три мешка и бусики подарил. Себе овечек завел. Сапоги еще купил, помню, но не носил их, стоптать опасался. Я его и спрашиваю, на другой год уже: зачем купил тогда? А он говорит: в город Священного Камня пойду, тогда и надену. Он все увидеть мечтал, как в Котельном соборе на яблочный праздник чудеса делают. Давно мечтал. Услыхал где-то про чудеса эти, хотел своими глазами взглянуть. В тот год точно хотел пойти.
Вдова смахнула набежавшую слезу.
— Он уж умирал когда, только про то и переживал, что чудес не увидит. Не судьба, сказал, своими глазами взглянуть… И сапоги так и не надел…
— А кто-нибудь знал, что он собирается в город Священного Камня?
Вдова задумалась.
— Наверно. Он и не говорил особо, но и тайны из этого не делал, и у йерра Тула подорожную заранее выпросил.
Фрели Ойя хлюпала носом по пути на мызу.
— Чего ревешь? — спросил Лахт.
— Жалко его… Если он был невиноват… Нечестно…
— Он хочет тебя убить. Он жизнь из тебя по глотку каждую ночь теперь пьет, — заметил Лахт.
— Так ведь мстит батюшке за несправедливый суд… — всхлипнула фрели. — Он чудеса хотел увидеть…
Нет. Не было на ней чувства вины, из-за которого она вычеркнула из памяти историю с Катсо, и этот дом, и свою подружку Иою… Не было. Иначе она бы сейчас не всхлипывала жалостно, а искала себе оправдания. А если бы не искала, то не утирала бы редкие слезки, а рыдала и головой о землю билась в отчаянье.
Лахт за обедом пробовал расспросить ее о том, что произошло тогда на пруду, но она так ничего толком и не вспомнила. Помнила, как нянька ушла, как баловались и ссорились — помнила, а дальше — будто отрезало. И тут как раз чувство вины могло иметь значение, не перед Катсо — перед Иоей. Ведь чуть не утопили подружку… И если она вскоре умерла, то детское чувство вины могло разрастись до огромных размеров.
Но Луми было всего пять, вины перед Иоей она не ощущала, а вот в оговоре Катсо винила себя в том числе. Священнице об этом рассказывала. А у Ойи, выходит, все наоборот?
Луми не знала о смерти Иои. Наверное, это все объясняет?
— И что теперь тебе говорит твое наитие? — спросил Хорк.
— Наитие? Нет, не наитие… У него жила священница из Котельного собора.
— С чего ты взял? — удивился Хорк.
— Потому что его ослепили только после того, как он собрался в Котельный собор, поглядеть на чудеса. Он не знал, что женщина, родившая в его бане, — священница.
— Но зачем священнице прятаться и рожать тайно от всех?
— Две причины могут быть. Или даже три. Первая — она была дочерью, которой положено лишиться невинности в соборе при свидетелях. Вторая — она забеременела не от высокого мага, а от любовника попроще.
— А третья? — не дождавшись продолжения, спросил Хорк.
— Третья? Если я прав насчет мальчиков, она могла спрятаться, чтобы сохранить ребенку жизнь. Но, во-первых, я могу быть неправ, а во-вторых, если она прожила тут полгода, она не могла знать, что у нее родится мальчик. Впрочем, я не исключаю, что соборная магия позволяет узнать это на ранних сроках бремени.
Лахт снова заглянул к коренному магу в надежде поговорить с его дочерью, но она опять оказалась слишком занятой и к Лахту не вышла. Зато удалось выпросить у коренного мага карту здешних земель — Собор вел строгий учет на своих владениях и пользовался услугами ученых землемеров. Карту Лахт пообещал вернуть утром.
Хорк глянул на карту с уважением — считал, должно быть, что на свете существуют только карты морей. И копию с нее сделал с легкостью — имел опыт.
— Не перепутай штриховку, — сказал Лахт Хорку, склоняясь над листом бумаги. — Живые земли не заштрихованы, мертвые штрихованы точками, а земли, оживленные соборной магией, — короткими линиями. Потому что живые земли можно сделать мертвыми и заштриховать точками, а мертвые можно оживить и превратить точки в линии.
Хорк кивнул. Фрели с любопытством смотрела на его работу — наверное, не подозревала за своим женихом таланта к рисованию.
— Гляди, вот земли, оживленные трехверсткой из Кубаницы. Вот действие трехверстки из Клопицы. Они не пересекаются. Здесь. А в Сумнуо и Череповичах лет шесть или семь назад начала расти трава. В Череповичах я смотрел на границу роста травы, вот так она идет, — Лахт провел ногтем по бумаге, на которой рисовал Хорк. — И в Сумнуо примерно тут. И выходит, что если провести окружность через эти точки, то центр как раз попадет на Клопицкую трехверстку. Только не три версты она оживляет, а примерно семь. И других часовен, говорят, поблизости нет. Вот и с чего, как ты думаешь, лет шесть-семь назад действие соборной магии Клопицкой часовни вдруг резко усилилось?
— Понятья не имею… — ответил Хорк.
— Я тоже, — хмыкнул Лахт. И подумал о дурноте, которую у него вызывает некромагия. — Предлагаю сегодня ближе к ночи хорошенько осмотреть часовню. Не возражаешь?
— Что, без коренного мага? — скорей догадался, нежели удивился Хорк.
— А зачем нам коренной маг?
— Я с вами! — тут же загорелась фрели Ойя.
Лахт вздохнул. Да, упырь ходит к ней, а не к Хорку, не к йерру Тулу и не к фрове Коире. И фрели имеет право знать почему. За что она может расплатиться собственной жизнью. И вместо кого.
Но юной деве не стоит искать в часовне то, что Лахт думает там найти.
— Нет, — сказал он твердо. И не стал ничего объяснять.
За ужином Лахт наконец догадался, откуда дурацкая мысль о том, что фрели Ойя не фрели Ойя, появилась у него в голове. Догадался, когда она красивыми белыми зубками откусила кусочек пирога. И выдохнул с облегчением, потому что ответ оказался донельзя прост: у нее не было скола на зубе, о котором сказала Луми. И когда они шли к дому вдовы, фрели засмеялась, показав зубы, вот наитие и сделало этот неверный вывод. Потому что Луми могла ошибиться и перепутать фрели с кем-нибудь. С Иоей, например. Это гораздо логичней, чем предположение о том, что Ойю с кем-то перепутала фрова Коира. Луми было всего пять лет, она не помнит, как они ходили смотреть на Катсо, с чего бы ей так хорошо запомнить случай со стеклянной кружкой и отколотым зубом?
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 6-й — 7-й день бездорожного месяца
Перед въездом в Клопицу договорились выдавать фрели за двоюродного брата фрели Ойи, чтобы оправдать несомненное с нею сходство.
Часовня-трехверстка на краю села была не так богата и красива, как Кубаницкая, но носила гордое имя «Часовня-на-Роднике» и стояла на пятачке живой земли — вместе с кладбищем.
Местный коренной маг, человек с виду хитрый, расчетливый и опытный в деревенской торговле, обрадовался богатым гостям. И вдвойне обрадовался тому, что Хорк будущий зять йерра Тула, а прибывший юноша — его племянник. Услышав (от Хорка, разумеется), что Лахт — амберный маг, коренной маг сильно удивился, видимо хорошо знал, что такое амберная магия.
Он предложил гостям расположиться на мызе, хоть и заброшенной теперь, но сохранившей некоторый былой уют, так же как и некоторую мебель. Туда и направились — Хорку нужно было хоть немного поспать.
Да, в Клопице йерр Тул жил гораздо богаче, чем в Волоснице… И не столько дом на мызе превосходил размерами нынешний его дом, сколько двор и число построек на нем. Коренной маг проводил их до входа, дал ключи и посоветовал занять три комнаты вокруг одной печи, чтобы не топить весь огромный трехжильный дом. Прислал кухарку и конюха, чтобы гости не терпели никаких неудобств, — разумеется, за щедрую плату от Хорка. И не кухарке с конюхом, а коренному магу.
Лахт забрал у Хорка коня и отправил его поискать спальню — по пути парень задремал в седле и едва не упал с лошади.
Ойя вошла во двор мызы, удивленно оглядываясь по сторонам. Долго не могла вспомнить, где конюшня — она уезжала отсюда ребенком, когда еще не ездила верхом.
— Как странно… — она даже тряхнула головой. — Я все помню совсем иначе. Нет, все стоит как прежде, но… совсем не так. Тут было шумно. Людей много. Собаки лаяли, лошади фыркали, петухи кричали. Пахло не так. Я сто раз была в конюшне — я любила лошадок, мы ходили кормить их морковкой и яблоками. Так здорово, помню, было… У лошадей губы мягкие…
— У тебя были подружки? — спросил Лахт.
— Да. Мы дружили вчетвером. Дочка коренного мага, Сувата, была всех нас старше, она нами помыкала. Луми, дочка лавочника, была самая младшая.
— А четвертая?
— Четвертая? — фрели насупилась. — Четвертая… Какая-то наша бедная родственница, я совсем ее почему-то не помню. И звали ее… звали ее как-то похоже на меня… Вспомнила! Иоя! Нас все время путали, мы были немного похожи. Она была на год меня старше. Или на год моложе? Не помню, надо же…
Она говорила о своей подруге со страхом. С гораздо большим страхом, чем об упыре. Будто вычеркнула ее из памяти не просто так. И, слушая ее невнятные воспоминания, Лахт понял: она мертва. Девочка, с которой в детстве дружила Ойя, умерла. И, должно быть, умирала здесь, в одном доме с Ойей, рядом, за стеной… Ребенок не понимает, что такое смерть, до тех пор, пока не столкнется с нею лицом к лицу.
Бедная родственница, похожая на володарскую дочь… Внебрачное дитя йерра Тула? Вряд ли они бы были похожи. Фрели пошла в мать: и темные вьющиеся волосы, и нижняя губа, и форма лица… Глаза синей, чем у матери, нос острее. Может, Ойя внебрачная дочь фровы Коиры? Потому что от йерра Тула, с его серыми близко посаженными глазами и мясистым носом, она не унаследовала почти ничего — кроме, пожалуй, нрава. Впрочем, йерр Тул считал Ойю своей родной дочерью, и этого было вполне достаточно, чтобы не доискиваться до правды.
Йерр Варож! Вот на кого могла быть похожа «бедная родственница»! Вроде бы он никогда не был женат, но что помешает сильному красивому мужчине иметь детей вне брака? И, опять же, ничто не помешает ему позаботиться о внебрачной дочери, так же как и питать к ней отцовские чувства.
Она умерла. Но как? Почему Лахт так решил? Может, йерр Варож поссорился с ее матерью. Или та вышла замуж и отказалась от помощи бывшего любовника. Только потому, что фрели Ойя боится ее вспоминать?
В доме фрели тоже осматривалась с растерянностью и любопытством. И сказала:
— Надо же, а мне казалось, что этот дом был огромным… А тут все такое маленькое…
Лахт считал, что это в самом деле огромный дом, но у каждого свои представления о размерах домов.
— Просто ты выросла. А дом остался прежним, — пояснил Лахт.
Из-за ближайшей ко входу двери доносился могучий храп Хорка — недолго он искал себе спальню…
В доме было сыро, пыльно и холодно, как обычно и бывает в заброшенных домах. Фрели изъявила желание побродить по дому и вспомнить детство, Лахт отправился вместе с нею: в доме не могло быть никакой опасности, даже мышей и крыс — жрать-то нечего! — но все равно немного жутковато. Юной девушке, конечно; Лахту было все равно.
Она бродила по комнатам с любопытством, но не более. Словно этот дом не был ей родным: он не вызывал в ней щемящей тоски, которую обычно испытывают люди, оказавшиеся в родных местах. На пороге собственной спальни она остановилась, будто испугалась шагнуть за порог. Комната вызвала у нее страх, а не дорогие сердцу воспоминания. Лахт не заметил, чтобы батюшка с матушкой были излишне строги с дочерью, не говоря о несправедливых обидах. Почему детская спальня ее напугала?
— К тебе и здесь приходил упырь? — спросил Лахт. Это было самое простое объяснение страха перед спальней, но в глубине души Лахт почему-то знал, что не угадал причины.
— Я не помню.
— А это точно твоя спальня?
Она боялась, потому что это была чужая комната. Не ее. Лахт решил, что на этот раз наитие его обманывает.
— Может, я что-то перепутала? Может, здесь была не моя спальня? — Ойя подняла на него глаза. — Странно как-то. Я не хочу больше ничего смотреть… Я хочу домой…
Шагать в одиночестве по лесам и болотам она не боялась. Ночевать на постоялых дворах тоже. А вспомнить детство ей было страшно. Так страшно, что захотелось домой.
Конюх, почистив и накормив лошадей, растопил печи, кухарка состряпала вкусный ужин и приготовила спальни для гостей. Ужинали в кухне, а вечер провели в спальне, выбранной для Хорка — туда выходила топка печи, и можно было сидеть у открытого огня, печь не дымила. Лахт с Хорком выпили немного рябинового вина.
— Послушай, а как ты догадался, что мальчика заперли в теле зайца? — робко спросил Хорк.
— Да, и мне интересно! — навострила уши Ойя.
Лахт тоже хотел бы это знать…
— Наитие… — он пожал плечами. — Обычно зайцы не кидаются на людей, они людей боятся.
— А как ты нашел мальчика? — продолжал расспросы Хорк. Он всегда начинал расспрашивать осторожно, а потом потихоньку смелел.
— Как нашел? Пришел на болото и нашел. Болотнику скучно, хочется поговорить. Он, опять же, совершил злодейство, ему надо похвастаться. Понятно, он поставит мальчишку на самом видном месте, и если прийти на болото, его будет видно издали. Тем более если с зайцем прийти. Никакого колдовства, честное слово…
— А почему болотный хозяин тебя послушал? — спросила Ойя. — Потому что ты амберный маг?
— Нет, потому что я знаю, как с такими разговаривать. В глубине души он понимал, что с зайцем переборщил. И что бы там ни было, а прибытия высоких магов он боится. Нет для болотника страшнее доли, чем потерять свое болото. Так же как для домового — потерять дом. Видал я и таких, которые не бежали от высокой магии, считали, что лучше сгинуть, чем по земле беспрестанно мыкаться. А на убитую землю им хода нет.
Лесовик в Илкином бору был веселым парнем, хотя шутил иногда изрядно. Любил он пугать деревенских девок и не любил володарскую охоту. Ну и пошутил однажды не вполне удачно: володарская дочь, собиравшая ягоды с деревенскими подружками, едва не осталась спать вечным сном в зарослях борщевика. Лесовику все едино, что володарская дочь, что дочь сапожника, — закружил ее по лесу и вывел в борщевик, в две сажени высотой. Насилу нашли ее, насилу она отдышалась. Володарь насчет своих и чужих дочерей думал иначе, а поскольку Илкин бор никогда его землей не был, то и начал он жаловаться направо и налево — и на лесовика, и на борщевик, и на то, что охоте в Илкином бору нет прохода. Солнечный Яр сам тогда приехал к Лахту и уговорил отправиться на Войсковую мызу, помирить лесовика и володаря.
Лахт приехал поздно: на мызе в ожидании высоких магов вовсю командовали черные всадники — оставалось только предупредить лесовика, чтобы вовремя ушел из своего бора, чтобы не погиб вместе с землей, которую сторожил. Он ушел. Переждал, пока с мертвой земли схлынет смертоносная высокая магия. А потом вернулся, лег на убитую землю, обнял корни устоявшей ели и к ночи рассыпался прахом…
— А почему они на убитой земле жить не могут? — спросила фрели.
— Потому что их питает сила земли, а у мертвой земли этой силы нет. Есть, правда, исключение: берегущие. Я их своими глазами никогда не видел, но слышал о них доподлинно, от крепко знающих людей. Навь вообще откуда берется? Обычно это люди, к земле сильно привязанные, к дому, к семье, кто после смерти уйти с земли не хочет или не может, кто нужен здесь. Кого-то сама земля не берет, кого-то на время отпускает, вот как упырей — за справедливостью. Вот и берегущие тоже на время на земле остаются, но не казнить, а защищать. Это люди, которые жили не для себя, от себя отреклись ради кого-то. Матери часто берегущими становятся, если детей малых не могут оставить на земле одних. Слыхали, наверное, сказки: то березкой мать оборачивается, то овечкой, то коровой. Так вот, берегущие, они не от земли, а от неба, потому что не только могут ходить по убитой земле, а способны возвращать ей силу, оживлять. И не так, как соборная магия, а на самом деле. Через берегущих небо вроде как делится силой с землей…
— То есть если собрать на убитой земле побольше берегущих, то она оживет? — обрадовался Хорк.
— Берегущих мало. Немногие способны на самоотречение. И, опять же, способность оживлять землю — это побочное действие. Берегущим смысла нет собираться на убитых землях.
Спать легли рано, а проснулись поздно. Зато наконец-то отлично выспались.
Дочь коренного мага, Сувата, собиралась замуж и вовсю готовилась к свадьбе, которая должна была состояться в конце бездорожного месяца — мать привезла ей обновы из Великого города, и дева крутилась перед зеркалом, разговаривать с Лахтом ей было некогда. Зато сам коренной маг, изнывавший здесь от тоски и отсутствия достойных собеседников, с радостью согласился поговорить с Лахтом. Дом его, разумеется, не был так богат, как мыза, но был выше и больше других домов в Клопице, имел богатую резьбу и тесовую крышу, высокий подклет из ледникового камня и две печных трубы. Жена коренного мага была приятно белой и пухлой, как сдобная булка, искренне радовалась гостю и щебетала, щебетала, щебетала…
Здесь в самоваре кипятили воду для чая, и чай заваривали хороший, из вовремя собранных и правильно высушенных лепестков, с добавлением ромашки и мяты. К чаю подавали мед, калитки со множеством начинок, кулебяки с курятиной и рыбой, сушки с маком и мятные пряники. В общем, жили коренный маги не хуже амберных, а в чем-то и лучше.
Поговорили об амберной магии и Великом городе, о ценах на хлеб и налогах — в общем, обо всем, о чем положено поговорить, прежде чем перейти к делу. Неглупый и опытный коренной маг сразу распознал в Лахте поклонника сущим богам, а потому не лез к нему с проповедью Триликой. И Лахт решил говорить с ним прямо — коренной маг с большим уважением вспоминал йерра Тула и «его времена». Исполнять обязанности володаря на этой земле коренному магу было в тягость, тем более что доходов он с этого почти не имел — доходы получал Собор, владелец земли.
— Йерр Хорк приехал по поручению йерра Тула, — перешел к делу Лахт. — К фрели Ойе ходит упырь. И, по всей видимости, это осужденный йерром Тулом Катсо, чадоблуд… Нам нужно узнать его настоящее имя и взять в его доме принадлежавшую ему вещь.
Коренной маг не был дураком, а потому догадался, что с упырем будут разбираться без Собора и высокой магии, но не стал возражать и требовать участия Триликой в борьбе с нежитью. Опять же, выгода от доноса выглядела смешной по сравнению с хлопотами вокруг этого дела…
— Я помню его, — ответил коренной маг и откинулся на спинку стула, будто напряженно о чем-то размышляя. — Значит, он все-таки был невиновен…
— А… что-то говорило в пользу того, что он невиновен?
— Ничего. Кроме его слов перед смертью. В метрических книгах есть его настоящее имя, мы найдем его без труда. Но не прямо сейчас, конечно… А я-то был уверен, что он не хочет попросить у Триликой прощения… Знаете, люди здесь только думают, что поклоняются Триликой, на самом же деле их представления об устройстве мира путано и противоречиво. Они сами не знают, во что верят и кому поклоняются — главное, поклониться сильному, а хорош он или плох, людям все равно. Катсо был тугодум, соображал медленно, но основательно, а додумавшись до чего-то, твердо потом на этом стоял. Его упрямое нежелание раскаяться на смертном одре показалось мне проявлением тупости. Простые люди часто лгут и тогда, когда во лжи нет никакого смысла или когда ложь опровергнута фактами.
— И что он говорил на смертном одре?
— Он говорил, что в самом деле приглядывал за девочками, потому что опасался за них. Говорил, что девочки баловались и едва не утопили свою подружку, а он вытащил ребенка и хотел лишь «вдохнуть в нее жизнь», по его собственным словам.
Лахт слышал о таком от ученого лекаря: если давить утопленнику на грудь и вдыхать воздух ему в рот, он может очнуться. Если, конечно, утонул только что, а не третьего дня.
— Моя дочь была среди этих девочек, — многозначительным шепотом сообщил коренной маг. — И, конечно, сказала, что ничего такого они не сделали и никого не топили.
Лахт сам когда-то был ребенком и понимал, что девочки никогда не признались бы в столь жестокой шалости. А игры детей на воде часто бывают опасными.
— К тому же пруд, где они купались, по колено взрослому человеку, ребенку — ну, может быть, по пояс. Утонуть там надо еще постараться, — оправдывался коренной маг. — И все в один голос говорили, что Катсо любит подглядывать за девочками.
— Конечно, подглядывать за девочками — это ненормально и само по себе заслуживает наказания. Может быть, Катсо подглядывал за девочками, а когда увидел, что ребенку грозит смерть, спас его?
— Йерр Тул потому и приказал ослепить Катсо, а не повесить и не оскопить, потому что насилия тот в итоге не совершил. Йерр Тул — справедливый человек.
Ну, справедливость получилась сомнительная… Раз земля отпустила Катсо искать эту самую справедливость.
— А на кого из девочек напал Катсо?
— На Иою, родственницу фровы Коиры. Она каждое лето приезжала на мызу с матерью из города Священного Камня.
— А как звали ее мать?
Коренной маг задумался, посмотрел в потолок и пошевелил губами.
— Нет. Не помню. Очень красивая была женщина, очень. Гордая такая, на всех глядела сверху вниз. Я не уверен, но думаю, она была любовницей йерра Варожа. Да и сходство ребенка с ним бросалось в глаза — их даже путали, Ойю и Иою. Кто плохо их знал, конечно. Просто обе с темными кудрями, что редкость в этих местах. Это исконные земли вадяков, а вадяки, как известно, самый светловолосый народ на белом свете. Ты, небось, тоже из вадяков?
Лахт пожал плечами.
— Эта девочка, Иоя, она умерла? — спросил он.
— С чего ты взял? — удивился коренной маг. — Я, конечно, не видел ее с тех пор, как Кленовое семейство покинуло эти места, но я ничего о ее смерти не слышал.
Значит, не в этом доме, не за стенкой спальни фрели Ойи. Если ребенок услышит о смерти подруги, он смерти не поймет и не испугается. Может, это произошло в городе Священного Камня, где Кленовое семейство ожидало переезда в Волосницу?
Или наитие ошибается.
Йерр Варож стал бы жить в одном доме с любовницей? Содержанкой, должно быть, именно они обычно напускают на себя гордый вид. Возможно такое? А, собственно, почему бы нет?
— Почему Катсо на володарском суде не сказал, что хотел спасти девочку?
Коренной маг снова задумался.
— Столько времени прошло… Я пытаюсь вспомнить. Он сразу признался, что смотрел на девочек. Как они купаются. Но… Знаешь, что странно? Я не помню, чтобы его спросили о том, что он собирался с нею сделать. На суде были женщины, и йерр Тул старался не говорить напрямую о его намерениях.
— И Катсо не возмутился, не испугался приговора? Не стал оправдываться?
— Мне показалось, он просто не понял, что происходит. Я же говорю, он был тугодум. А йерр Тул, сам понимаешь, торопился — под окнами мызы стоял народ с топорами, да и те, кто присутствовал на суде, требовали повесить чадоблуда и побыстрей, якобы не в чем тут разбираться — и так все ясно. Мать девочки кидалась на Катсо, как саблезубая кошка, — фрова Коира еле-еле ее удерживала… Они друг дружку терпеть не могли, всё соревновались, кто выше подбородок задерет, а тут объединились, фрова Коира сильно за Иою переживала. Но, хвала Триликой, девочка ничего не помнит, она лишилась чувств.
— А кто из них был старше, Ойя или Иоя, ты не помнишь?
— Нет, такими подробностями я не интересовался. К тому же они были почти одного роста. Сувата должна помнить, в детстве это важно, хорошо запоминается. Сейчас она налюбуется на обновки, и мы с нею поговорим.
Коренной маг шумно прихлебнул чай из блюдца и кашлянул.
— Я вспомнил. На суде Катсо сказал, что вдыхал жизнь. Он говорил не очень грамотно, и прозвучали его слова странно, все решили, что он не в девочку вдыхал жизнь, а наоборот, в себя. Йерр Варож еще ответил на это очень едко: «Своим вонючим небритым рылом — да еще и вдыхал жизнь?» На володарском суде было все честь по чести, по судной грамоте Великого города, йерр Варож был защитником, он и задавал Катсо вопросы. А обвинителем был егерь йерра Тула, который застал Катсо на месте преступления.
— Какие-то странные слова для защитника… — пробормотал Лахт.
— Ну, ненависть йерра Варожа к чадоблуду понятна…
— Зачем же он взялся его защищать?
— Кто-то же должен был стать его защитником. По судной грамоте положено…
Какая злая ирония судьбы: теперь Катсо в самом деле вдыхает жизнь в себя — из другой девочки.
Имя, при рождении данное Катсо, было Вааттаа, коренной маг без труда отыскал в метрических книгах запись о его смерти.
Коренной маг весьма гордился вверенной ему святыней. Часовня в самом деле стояла на роднике — полутемная внутри, с узкими на ротсоланский манер окнами, она показалась Лахту неуютной. Посредине стоял колодец из ледникового камня и уходил глубоко под пол, на дне его бил родник, шевелил темную воду. И почему-то, заглянув вниз, Лахт ощутил тошнотворное головокружение, как в Хотчинском соборе. Из колодца дохнуло влажным холодом, а не свежестью живого веселого родника.
Высокие маги не убили землю, на которой стояла часовня, а заставили ее служить Триликой богине — родник всегда показывает место силы, глупо этим не воспользоваться. Но что за сила теперь исходит от родника, если со всех сторон его окружают убитые земли, а на крохотном пятачке живой земли лежит кладбище? Мысли о некромагии были навязчивы и вызывали дурноту.
На одиннадцатилетнюю дочь лавочника, Луми, Лахт не возлагал надежд — ей было всего пять лет в год смерти Катсо, она и сейчас оставалась совсем ребенком. Однако он был приятно удивлен — девчонка оказалась по-взрослому сообразительной, имела хорошую память и говорила с охотой. Коренной маг привел Лахта к ее матери, сказав, что тот прибыл по поручению йерра Тула, и лавочница с легким сердцем отпустила дочь погулять, наказав хорошенько отвечать на вопросы. Лахт попросил ее показать пруд, где они в тот день купались. Пруд находился совсем недалеко от мызы, питался дождевой водой и теперь зарос ряской, а по берегу — осокой. Он был гораздо больше, чем представлялось Лахту, — с десяток саженей в ширину и примерно двадцать в длину.
— Тогда здесь открытая была вода, для фрелички дворовые каждую весну его чистили, — пояснила Луми. — И на дне песочек лежал. Вот тут, на травке, мы одежду оставляли.
Пруд с трех сторон окружал высокий кустарник, и только с северной стороны лежала широкая, сажени в три, коса, некогда засеянная травой — днем на нее светило солнце. Должно быть, кустарник с этой косы выкорчевали нарочно, чтобы дети после купания грелись на солнышке.
— Я глупенькая тогда была, маленькая совсем. Но я все помню, ты не думай. Вон там он сидел, — Луми встала спиной к воде и показала на кусты за косой. — Мы его не видели. Купаться с нами обязательно фреличкина нянька ходила, очень она была строгая, с громким голосом. Мы ее боялись. Даже Сувата. А тогда за ней мальчика прислали, чтобы она на мызу скорее шла. Такое бывало, ничего странного — если там вещи фреличкины в стирку отобрать или если купцы проездом и что-нибудь купить надо. Да за разным ее могли позвать. Мы не слышали, зачем ее тогда позвали, она велела нам выйти из воды и ждать ее возвращения. Мы, конечно, послушались, но, только она ушла, опять побежали купаться. Мы всегда очень радовались, если она уходила. И сразу начинали делать то, что она нам запрещала, под воду нырять, например.
Лахт представил детскую радость от ухода няньки — когда еще детям шалить?
— Сувата большая девочка была, самая старшая. Мне она тогда совсем взрослой казалась, я ее слушалась. Она и говорит: нырнем и будем сидеть под водой. Кто первый вынырнет, тот лошадиное яблоко… А Иоя всегда с ней спорила, она не любила, когда ею командуют. И ответила, что не будет нырять, потому что нянька не велит. Няньку она тоже не слушалась, просто назло Сувате так сказала. В общем, слово за слово, они разругались, Сувата объявила ее ябедой и фреличку против нее настроила. И меня тоже. Мы маленькие были, не понимали… В общем, Сувата ее толкнула, Иоя упала в воду навзничь, и мы все втроем на нее сверху насели, не давали ей всплыть. Мы не думали, что она утонет. Я потому все так хорошо помню, что после много об этом думала, переживала. Мы договорились никому ничего не рассказывать, и Иоя согласилась не рассказывать, она ябедой не была.
Лахт тоже до сих пор отчетливо помнил некоторые события из самого раннего детства, иногда гораздо лучше, чем события минувшего года, хотя прошло больше тридцати лет.
— Вот когда мы ее под водой держали, этот Катсо и выскочил. Он страшный был такой, лохматый, заорал на нас. Тогда мы и завизжали, от неожиданности просто, отскочили в стороны. Он Иою подхватил и на берег бегом потащил. Я до сих пор помню, как он ее нес — у нее голова назад откинулась, будто она мертвая. И лицо было не синее, но с синевой. И волосы почти до земли свисали, они обе тогда с кудрями ходили, и фреличка, и Иоя, не заплетали косы. Он ее сначала через колено перекинул и ударил по спине, раза три, наверное, — я подумала, что он ее убивает. У нее изо рта вода полилась. А потом он ее на траву положил, на спину, сел на нее верхом. И к ее лицу лицом прижался. Вскинется, запрокинет голову, вдохнет поглубже — и опять к ее лицу нагибается. Мне было очень страшно тогда, я думала, он ее ест… Мы визжали все втроем. Тогда на наши крики и прибежал егерь с собаками. А Иоя закашляла, села, когда егерь уже Катсо схватил и оттащил в сторону. Бил его кулаками по лицу, сильно. Мы разревелись, и Сувата первая, боялись, что нас накажут. Но всем было не до нас.
Она выдохнула — будто только что пережила это заново. Улыбнулась.
— Я глупая была и считала потом, что Катсо осудили за то, что он хотел съесть Иою. И когда меня спрашивали, я говорила, что он ее ел… Взрослые посмеивались.
Йочи говорила Лахту, что девочкой даже не думала о насилии, но как только у нее пошли первые луны, она года два боялась мужчин — считала, будто все вокруг поняли, что она уже девушка, и ждут подходящей минуты… Наверное, у Луми уже начались луны: она розовела и прятала глаза — теперь понимала, за что осудили Катсо.
Лахт не пожалел ее целомудрия и спросил:
— А сейчас как ты думаешь, что он делал?
Он знал ответ заранее, иначе не посмел бы задавать одиннадцатилетней девочке такие вопросы. К сожалению, он так и не понял, откуда заранее узнал этот ответ.
— Я думаю, он ее спас, — сказала Луми без тени сомнения. — Когда я догадалась, что он ее спас, я очень испугалась. Ведь тогда его нечестно осудили. Я говорила об этом священнице, но она сказала, что я была слишком мала и не должна себя винить.
Лахту не пришло бы в голову обвинить в смерти Катсо пятилетнюю девочку, как и девятилетнюю Сувату (но все-таки Триликая лишает людей совести). А земля… Земле все равно, с умыслом или без творится несправедливость — ведь неважно, нарочно ты разбил горшок или случайно, горшок от этого целей не станет (так же как не оживет убитая ворона). И жизнь Катсо не вернешь.
Может быть, из-за этого Ойе так страшно вспоминать эту историю? Может, упырь ходит к ней не из-за вины ее отца, а мстит лично ей? Но почему только ей, а не всем троим? Зачем он так долго искал Волосницу, если две из трех девочек жили к нему значительно ближе?
— Как ты думаешь, фрели Ойя была виновата сильней вас троих?
— Не-ет! — протянула Луми. — Если кто-то и был виноват сильней всех, так это Сувата, она была старшей, она толкнула Иою. И она предложила никому об этом не рассказывать. Она вообще нехорошая, злая, и шутки у нее всегда были злые. Однажды, помню, нас моя матушка квасом угощала — жарко было… У нас кружки из хорошего стекла были, толстые, тяжелые. А Сувата взяла и ударила по дну кружки, из которой фреличка квас пила — облить ее просто хотела. Будь глиняная кружка, ничего бы не случилось, а тут стеклянная… У фрелички кусочек зуба откололся, она плакала, что теперь на всю жизнь, потому что коренной зуб. Сувата посмеялась и сказала, что кусочек совсем маленький и ничего не видно, если не приглядываться. Иоя ей тогда тоже по зубам врезала…
— Ты помнишь, как вы ходили смотреть на Катсо у него во дворе?
— А мы разве ходили на него смотреть? — удивилась Луми.
А фрели Ойя сказала, что Луми упала, когда они бежали прочь. И если она с такой искренностью рассказала о столь неблаговидном своем поступке, то смысла утаивать проявленное любопытство у нее не было. Значит, в самом деле не помнит. Наверное, не стоит напоминать ей об этом зрелище — забыла, и очень хорошо.
— А кто был старше, Ойя или Иоя?
— Ойя была старше Иои почти на год. Но они одного роста были тогда. Их поэтому путали, хотя они и не похожи были совсем. Только со спины. Волосами.
И, уже проводив Луми до дома, Лахт решился задать еще один вопрос:
— Послушай, а почему ты мне об этом рассказала? Я ведь не священница, чтобы передо мной раскаиваться и просить у меня прощения…
— Матушка же велела честно отвечать на твои вопросы… — подумав, ответила она.
— А ты всегда слушаешься матушку? — удивился Лахт.
— Нет, не всегда, — рассмеялась Луми. — Но ты похож на священницу, у меня как-то само получилось все рассказать по-честному.
— Я? Похож на священницу? — кашлянул Лахт.
— Ну, в том смысле, что само рассказывается. И так легко теперь, что я все рассказала…
Это, наверное, земля, которая ищет справедливости, — ее сила питает Лахта, пока он помогает ей искать эту справедливость.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 6-й день бездорожного месяца
Лес вокруг только казался живым — Хорк чувствовал, что жизнь в нем какая-то ненастоящая, будто притворная. И когда дорога вышла на живую землю, пусть и на небольшой ее клочок, в груди будто появился воздух, и Хорк с радостным криком пустил коня вскачь. Увы, на живой земле дорога не была такой сухой и гладкой, и конь быстро перешел на шаг.
— Давайте остановимся ненадолго, — предложил Хорк. — Посидим, перекусим… Мы ведь не завтракали.
— После завтрака ты сразу заснешь, — ответил колдун.
— Не, я не засну. А фрели Ойя наверняка проголодалась.
— Я могла бы и потерпеть, но раз йерр Хорк устал, мы можем и остановиться.
— Я вовсе не устал.
— Будем считать, что йерр Хорк устал от убитых земель, — сказал колдун. — Пусть немного отдохнет, живую землю он увидит нескоро.
Они спешились и свернули в лес — не сидеть же в дорожной грязи! И лес этот был сухим, светлым — в таких местах растут боровики и бродить по нему одно удовольствие. Колдун углядел впереди подходящее место с широким пнем, возле него и расположились.
Конечно, спать хотелось сильно, особенно после еды, но Хорк привык не спать сутками — в шторм, например, не очень-то поспишь, а шторма в Кронозере бывают сильными и долгими.
Фрели Ойя собрала в туесок брусники — налитой и сладкой в это время года, свежей, как ясный осенний день, круглыми блестящими каплями рассыпанной по темным, будто вощеным, листьям. В живом лесу все радовало Хорку глаз.
— Держи, йерр Хорк, — небрежно сказала фрели и, глядя в другую сторону, протянула туесок Хорку. — Матушка говорит, что есть бруснику полезно для здоровья.
— Да у меня вроде бы со здоровьем все хорошо… Хоть отбавляй у меня здоровья… — пробормотал Хорк в ответ, но ягоды взял: сразу было понятно, что Ойя обидится, если не взять.
Жалко было выходить из лесу, и колдун сказал, что тут идти даже легче, чем по дороге, и вперед двинулись пешком, держа лошадей под уздцы.
Громкий шорох впереди насторожил Хорка, но напрасно: из-за деревьев им навстречу опрометью выскочил здоровенный заяц, но нисколько не испугался ни людей, ни коней — за ним гналась лисица и, должно быть, людей заяц счел меньшим злом. Колдун шел на полшага впереди всех, и заяц с разбегу налетел на его сапоги, но не остановился, а будто взбежал вверх, колдуну на живот, и тот подхватил зверюгу рукой, не давая упасть. Лисица щелкнула зубами, тявкнула обиженно и потрусила обратно в глубь леса.
Лицо у колдуна было ошарашенным, на зайца он смотрел с недоумением — все произошло слишком быстро.
— Нормально! — усмехнулся колдун. — Зайчатина сама в руки прыгает! Нет, Хорк, ты погляди, какой мясистый!
Заяц жмурился, прижимал уши к голове и дрожал всем телом — даже издали было видно.
— Йерр Лахт, ну ты чего? — возмутилась Ойя. — Мы же его от лисицы спасли! Неужто для того, чтобы съесть?
Она подошла к колдуну поближе и погладила зайца по ушам.
— Заинька… Бедненький, испугался-то как…
— Лисичка тоже бедненькая. Осталась без обеда, — в тон ей сказал колдун. — И все из-за нас.
Фрели фыркнула и решительно забрала зайца у колдуна, отдав повод лошади Хорку. Заяц продолжал трястись, но вырваться и сбежать не пытался — наоборот, будто пригрелся и немного успокоился.
— Во дурак непуганый… — удивлялся колдун. — В этих краях и охотников-то нет — негде охотиться…
Живая земля постепенно сменялась неживой. Или не совсем живой — ожившей под соборной магией ближайшей часовни. Тогда-то впереди и послышалось далекое и частое ауканье — людей было много, и, судя по голосам, они не просто перекликались, а кого-то искали, звали.
Хорк не ошибся: вышедшие навстречу люди были из деревни Череповичи и прочесывали лес в поисках пропавшего ребенка.
— Вчерась с ребятишками по грибы ушел да так и не вернулся, — пояснил дядька, который, по-видимому, был за старшего. — Мож, заблудился, а мож, и в болоте где утоп… Ребятишки сказали, на живую землю он пошел, тут живая земля рядом есть, что хошь с дитём случится…
О живой земле он говорил с отвращением и страхом.
— Дитё-то неразумное, на живой земле грибов, чай, больше, вот и заманил его лесовик к себе… Сколько раз наказывали: нечего на живой земле делать…
— Так что ж вы его на убитой земле ищите, раз он на живую пошел? — спросил колдун.
— Так это… Скоро уж и до живой земли доберемся… — неуверенно кашлянул дядька.
Колдун смерил взглядом жителей Череповичей, посмотрел пристально на фрели Ойю, пожал плечами и повернулся к Хорку.
— Хорк, не хочешь еще немного побродить по живой земле?
— Чего ж нет?
— Как звали мальчика? — спросил колдун у его односельчан.
— А ты кто такой будешь, что нас выспрашиваешь? — подозрительно прищурился дедок, стоявший позади старшего.
Ну да, колдун с подбитым глазом и шишкой на лбу не вызывал у встречных доверия, и Хорк поспешил вмешаться:
— Перед вами амберный маг и ученый механик высшей школы Великого города! А я воин Триликой богини, рейтар Северо-восточного ландмайстерства Конгрегации. Отвечайте, когда вас спрашивают!
— Маг, говоришь?.. — старший почесал в затылке. — Мальчика звали Ваппа. Восьми лет всего был ребятенок…
— Мы попробуем вернуть вам ребенка, — выдохнул колдун, будто на что-то решившись. — Но обещать я не ничего буду. И сначала я должен поговорить с кем-нибудь из ребятишек, кто видел, как Ваппа пошел на живую землю.
— А, так это пожалста! — ответил старший. — Эй, Мурта! Подь сюда, с тобой маг будет говорить!
Муртой оказался мальчишка лет двенадцати, крепкий белобрысый вадяк — как и большинство его односельчан. Колдун усадил его под деревом и сам сел рядом, предложил сесть и фрели, а Хорку посоветовал пока привязать лошадей. Жители Череповичей не разошлись, а, напротив, окружили дерево, под которым уселся колдун, и навострили уши, будто ждали веселого представления, как на ярмарке. Колдуна это не смутило.
— Давай, рассказывай, — начал он, обращаясь к мальчишке.
Того, должно быть, никогда не расспрашивали амберные маги, да еще и в присутствии такого числа любопытных, а потому он заволновался, несколько раз сглотнул, прежде чем спросить:
— А че надо рассказывать?
— Вот вошли вы в лес, начали искать грибы. Ваппа далеко от тебя был?
— Сначала да. Но потом я его догнал, потому что он россыпь рыжиков нашел…
— Хорошо. И что ты сделал, когда его догнал? Только честно, амберным магам лгать ни в коем случае нельзя.
— Что-что… — промямлил пацан. — Сказал: «Пошел вон, малявка, мои рыжики…»
— Молодец, — колдун смерил мальчишку серьезным взглядом. — Это по-нашему. Поступок настоящего мужчины…
— Ах ты гаденыш! — вперед протиснулся парень лет шестнадцати. — Братишку моего обижать?
— Цыц, — коротко велел ему колдун.
— А чего? — затянул Мурта. — Он сам кого хошь обидит! И вообще, он в меня камнем кинулся! Во синячище какой остался!
Пацан принялся было стягивать штаны, но колдун сказал, что верит ему на слово.
— Он вообще камнями метко бросается, — продолжал Мурта. — В ворону вот на лету со второго раза всего попал.
— Так-так-так… — остановил его колдун. — Когда он попал в ворону на лету?
— Так вот потом и попал.
— Убил? — уточнил колдун.
— Не, подбил просто. Добил потом, палкой уж, на земле. Ух, орала она до чего ж мерзко! Все ускакать норовила…
— Он что ж, камнем в нее попал, а палкой сразу и попасть не смог?
— Да не, он, наоборот, крылья ей переломал хорошенько, потом уж лапы и остальное там…
Лицо колдуна оставалось спокойным, но Хорк заметил, что тот катает желваки по скулам. А фрели воскликнула было:
— Так он что же, нарочно ее мучил?
Но колдун сделал ей знак помолчать, и она возмущенно сжала губы, задышала тяжело и стиснула кулаки.
— Ясно, — подвел итог колдун. — А дальше что было?
— А дальше… А дальше мы опять грибы брали. И такие хорошие грибы пошли вдруг — красные, да такие крепкие, небольшие, загляденье, а не грибы! Вот и не заметили, как на живую землю вышли, — пацан посмотрел на родителей исподлобья, слегка втянув голову в плечи.
— Так. И почему же все с нее вернулись, а Ваппа нет?
— Да тут дед нам навстречь вышел. Старый-престарый, прям как пень замшелый. Волосья длиннющие, от старости уж позеленели. А руки — так в бородавках все. И говорит: «Ребятки, помогите старому человеку через овраг перебраться». Сразу на той стороне, мол, мое грибное место, хочу, говорит, грибков на зиму засолить, а овраг не перейти. Ну мы-то тут и смекнули, что уже по живой земле идем, что надо назад поскорей возвращаться, пока не случилось чего… А Ваппа, дурачок, на грибное место позарился… Ну, у него мало грибов было…
— А что это у него вдруг мало было грибов? — переспросил колдун.
— Так ведь… это… Ну, мелкий он еще, не умеет грибы искать, — мальчишка глянул колдуну в глаза, потупился и поправился: — То есть нечего ему хорошие грибы себе забирать…
— Ага, — согласился колдун.
— Ну вот он и сиганул через овраг побыстрей, пока дед до тудова не добрался… Мы ему говорили! А он все равно.
— А деду что ж, помогли овраг перейти?
— Чего? Мы чего, полудурочные, что ли? Он же в бородавках весь. Кто ж хочет, чтоб бородавки с него на тебя перескочили-то? И вообще, не можешь через лес ходить, чего тогда шел? Сиди дома, раз силенки нету…
— Понятное дело… — покивал колдун.
Первое, что он сделал, когда жители Череповичей перестали видеть их за деревьями, это забрал зайца у фрели Ойи. Поднял его за уши и посмотрел в глаза:
— Ну что, косой? Вляпался?
Заяц извернулся и попытался царапнуть колдуна задней ногой.
— Спокойно сиди, — проворчал колдун, взяв зайца поудобней. — Хорк, ты заметил, как они живую землю не любят?
Хорк кивнул.
— Не понимают ее, не чувствуют. Потому боятся. Лесовик, понимаешь, его заманил… Очень он лесовику нужен…
— Противный мальчишка, — вскинула голову фрели. — Злой отвратительный мальчишка! Убил ворону, да еще и радовался, что она кричит! Да я бы его…
Она всхлипнула.
— И что бы ты с ним сделала? — поинтересовался колдун.
— Не знаю! Зачем такого вообще искать? Пусть бы и сгинул в лесу, раз он такой!
— То есть, вместо того чтобы примерно выдрать неразумное дитя прутиком, его следует обречь на смерть в лесу? — уточнил колдун.
— Ну нет, на смерть, конечно, не надо… — пробормотала она.
— Неразумные дети в люльке лежат, — заметил Хорк. — А не по лесу ходят. И камнями неразумные дети тоже бросаться не умеют, и палками птиц не убивают.
— Да ладно тебе, Хорк, — отмахнулся колдун. — Мальчишки часто бывают злыми, иногда это проходит с годами. Ты заметил, что взрослых убийство вороны нисколько не удивило и не возмутило? А вот за то, что ребятишки на живую землю вышли, им наверняка влетит.
— А зайца ты взял, чтобы на мальчика обменять? — спросила фрели, а подумав, возмутилась: — Или в жертву его принести хочешь?
— Нет. Если ты беспокоишься за жизнь зайца, ничего ему не сделается, он останется жив и здоров, пока его не слопает лисичка.
Любопытная фрели всю дорогу выспрашивала колдуна, куда они идут и почему, но тот отмалчивался и отмахивался, будто напряженно о чем-то размышлял. Иногда останавливался, смотрел по сторонам и, поразмыслив, шел дальше.
Даже болото на живой земле и то радовало глаз. Да и красивое оно было, с разноцветными листьями кустарничков и рассыпанной повсюду клюквой. Идти по болоту было тяжелей, чем по лесу, и колдун предложил оставить лошадей на опушке. Он и фрели Ойе предложил там остаться, но она не согласилась.
Конечно, такой переход, по мнению Хорка, был слишком труден для юной девушки, но она ни разу не пожаловалась и не собиралась поворачивать назад.
Хоть на болоте и росли редкие молодые сосенки, оно все равно просматривалось далеко вперед, и потому Хорк издали увидел худенькую фигурку мальчика, стоявшего посреди болота.
— Ой! — воскликнула фрели. — Там кто-то есть!
— Сдается мне, это и есть мальчик по имени Ваппа… — ответил колдун без должной радости.
— Как ты его нашел? — удивился Хорк. — Будто знал!
— Я не знал наверняка. Подозревал, что он где-то на болоте. И вот пожалуйста…
— Наверное, надо его позвать? — спросила фрели.
— Нет, ни в коем случае. Во-первых, он, скорей всего, не откликнется, — пояснил колдун. — А во-вторых, вокруг него, может, трясина…
Колдун оказался прав. Шагах в двадцати от того места, где стоял ребенок, сапоги стали уходить в густой, как тесто, торф все глубже, и выдергивать их оттуда становилось все трудней.
— Хорк, назад! Отходи назад, не стой ни секунды! — предупредил колдун.
Хорк и сам догадался, что дальше идти не следует.
Мальчик стоял на болотной кочке посреди трясины, слегка покачиваясь, как былинка под ветерком, и смотрел вперед пустым невидящим взглядом, а из угла рта на его подбородок стекала тонкая струйка слюны. Надо сказать, у Хорка по спине прошли мурашки, когда он увидел безжизненное, безумное лицо ребенка, а фрели так даже ахнула. Если бы мальчик лежал или хотя бы сидел, но он стоял и держал равновесие… Пожалуй, именно это было особенно страшно…
— Что с ним? — спросил Хорк.
— Отец-хозяин болота шутки шутит, — проворчал колдун и огляделся. — Надо бы с ним поговорить… Наверняка он где-то рядом спрятался. Стойте здесь, болотный хозяин — опасная сущность, пострашней матери-хозяйки воды…
Колдун завернул зайца в полу плаща и пошел через болото, прощупывая почву выломанным сосновым суком. Оглянулся, отойдя шагов на пятьдесят, и, Хорку показалось, поглядел на них с тоской и страхом… Будто попрощался… Но все равно направился дальше, пока не скрылся за кустами небольшого островка.
Ждать пришлось долго, фрели смотрела то на островок, где скрылся колдун, то на мальчика посреди трясины. И Хорк заметил, как при виде ребенка у нее вздрагивают плечи.
— Йерр Хорк, — спросила она шепотом, — а чего мы с йерром Лахтом не пошли?
— Он же сказал: «стойте здесь»… — ответил тот.
— А я вот думаю: вдруг болотный хозяин его в трясину затащит?
Хорк тоже думал об этом и жалел, что послушался колдуна.
— Может, пойдем за ним? Раз мальчика все равно не достать? — продолжала фрели.
— Фрели Ойя, мне кажется, вам вообще надо выбраться на сухое место, а не ходить по болоту. И я бы пошел искать йерра Лахта, если бы не боялся оставить вас здесь в одиночестве.
— Хорк, ты чего? — фрели смерила его взглядом. — Что мне сделается-то?
— Ну, мало ли… — пожал плечами Хорк.
— Пошли. Ничего мне не сделается. Только лучше бы ты и нам тоже по палке выломал…
Они быстро добрались до сухого островка, несмотря на то, что идти было тяжело — ноги иногда уходили глубоко в мокрый мох и Хорк опасался, что фрели может наступить в какое-нибудь топкое место, старался прощупать дорогу и перед ней, и перед собою. И только когда под ногами появилась твердая земля, осыпанная опавшей листвой, вздохнул с облегчением.
— Гляди, Хорк! Йерр Лахт жив и здоров! — обрадованно воскликнула фрели и хотела было броситься вперед бегом, но Хорк остановил ее, выставив руку на ее пути.
— Погодите, фрели… Я пойду первым. Сказал же йерр Лахт, что болотный хозяин — опасная сущность.
— Да здесь-то что, на острове? — проворчала фрели, но остановилась.
А Хорк, прежде чем шагнуть вперед, по привычке уже уперся в землю палкой, которая так помогала идти через болото, — и палка провалилась вдруг гораздо глубже, чем он рассчитывал! Во что-то мягкое, живое и страшное… Хорк дернул ее к себе и — о ужас! — увидел сразу трех или четырех гадюк, впившихся в палку зубами! Змеиное гнездо!
Фрели не закричала — лишь тихо ахнула и отшагнула назад.
Рейтару конгрегации не пристало бояться змей, но Хорк относился к этим тварям с отвращением — две гадюки с шумом провалились обратно в гнездо, а две обвились вокруг палки, и стоило определенных усилий сбросить их на землю. Казалось, что опавшая листва со всех сторон кишит змеями — нужно было немедленно отступить туда, где видна открытая земля.
— Хорк, милый Хорк… — шепнула фрели с ужасом. — Если бы не ты, я бы точно туда наступила…
Они обошли кругом опасное место — теперь фрели и сама шарила перед собой палкой, прежде чем сделать шаг. А с противоположной стороны к островку, пошатываясь, подходил колдун. И Хорк вспомнил, как тот не смог подняться на ноги после разговора с банным дядькой…
— Осторожней! — предупредил Хорк. — Мы там наткнулись на змеиное гнездо!
— Ну я же сказал вам стоять на месте… — ответил колдун. — С болотного хозяина станется еще и не такое учудить.
Он взялся рукой за ствол деревца и остановился, будто сильно устал. Лицо у него посерело, даже синяк под глазом стал почти незаметным. Заяц все еще сидел у него под плащом, и было видно, как тяжело колдуну его держать.
— Тебе не нужна помощь? — осведомился Хорк.
Колдун покачал головой и сказал:
— Пошли, нечего тут стоять. А гадюки как раз сбиваются в клубки, чтобы зимовать вместе.
Чтобы вытащить ребенка с топкого места, пришлось срубить с десяток тощих сосенок — Хорк и колдун махали топорами, а фрели, не пожалев белых ручек, рвала траву и помогала связывать деревца между собой наподобие лестницы. И ворчала время от времени, сколько из-за отвратительного мальчишки хлопот. А еще возмущалась тому, что колдун связал бедного зайца, чтобы тот не вздумал убежать.
Колдун сам добрался до мальчика, хотел сначала вести его за собой, но тот не двинулся с места и едва не упал лицом в болото — пришлось колдуну закинуть его за плечо и тащить в безопасное место на себе: сначала из трясины, а потом и к лесу, туда, где они оставили лошадей. Хорк хотел помочь, но колдун велел ему нести зайца.
На твердой земле мальчишку усадили под деревом — он качался из стороны в сторону и смотрел вперед неподвижным, невидящим взглядом, от которого даже у Хорка по спине шел холодок, не говоря о фрели Ойе. Посмотрев на мальчика вблизи, она уже не вспоминала, какой это отвратительный мальчишка, а повторяя иногда:
— Батюшки-матушки… Это что ж такое с ним сделалось?
А еще утерла ему слюни, бежавшие из угла рта, своим тоненьким вышитым платочком.
Колдун тем временем развязал бедного зайца, всеми силами старавшегося освободиться, и пошептал что-то ему на ухо. А потом нашел спуск в низинку, поставил зайца на землю и хорошенько пнул его под зад — заяц кубарем покатился вниз, несколько раз перевернувшись через голову… И вот как только это произошло, мальчишка под деревом встрепенулся, вздохнул и будто ожил: поглядел по сторонам удивленно, кашлянул, ощупал свою рубашку… Вскрикнул коротко и негромко.
Фрели Ойя от радости захлопала в ладоши.
Пацан вскочил на ноги, глотая злые слезы, и завопил, погрозив болоту кулаком:
— Ты! Ты, нежить проклятущая! Я все расскажу коренному магу! От твоего болота ничего не останется! Будешь знать, как людей в зайцев превращать!
— Я так и знал… — проворчал колдун.
— Вот приедут сюда высокие маги, — продолжал кричать мальчишка, — и превратят тебя в прах!
— Ты, наверное, хочешь опять стать зайцем? — спросил колдун негромко.
Пацан осекся, с удивлением поглядел сначала на колдуна, а потом на Хорка, и спросил, уже не так уверенно:
— А вы чего, разве меня не защитите?
— Значит так. Отец-хозяин болота заклятья с тебя не снял, а на время освободил с условием. Слушай внимательно и запоминай. Ты каждый день должен делать хотя бы одно доброе дело. С начала полузимнего месяца и до конца ручейного. Если пропустишь день — на следующий должен наверстать, то есть два добрых дела сделать. А если три дня пропустишь, на четвертый снова проснешься зайцем. Понял?
— Чего? — недоверчиво переспросил пацан. — Какие такие добрые дела еще? Ничего такого я делать не буду. Высокие маги превратят эту нежить проклятую в прах — и все его заклятья пропадут, понятно?
Пожалуй, нежелание делать добрые дела должно было возмутить Хорка сильней, чем угроза позвать высоких магов… Но подумалось ему о том, что мальчишка в самом деле готов убить и этот последний здесь клочок живой земли только для того, чтобы не делать добрых дел… И это не возмутило, а ужаснуло.
— Иди сюда, — велел Хорк мальчишке — тот испугался и послушался. — Это правда, что ты убил ворону?
— Ну и убил… — пробормотал тот, потупившись.
— Зачем ты это сделал?
— А чего такого-то? — вскинулся пацан. — Подумаешь, ворона! Чего, ворон нельзя, что ли, убивать?
— Я спросил, зачем ты это сделал.
— Ну захотел, и все… Я же не знал, что нельзя…
Маленькая хитрая дрянь! Хорк не стал ничего объяснять, перекинул пацана через коленку и, не озаботившись поиском прутика, отшлепал его по заду ладошкой — надо сказать, верещал он так, будто его режут, но даже добрая фрели Ойя не остановила Хорка.
Счастливые отец с матерью за возвращение сына готовы были целовать колдуну сапоги, не знали, куда его усадить и чем накормить. И никого уже не смущала ни шишка на лбу, ни подбитый глаз. От угощения колдун отказался, но говорил с отцом мальчишки серьезно и долго. Про убитую ворону напомнил вскользь — к удивлению Хорка, отец снова не возмутился жестокостью сына. Зато колдун в подробностях рассказал про опасного болотного отца-хозяина, который едва не убил ребенка, и о его заклятье. И отец, и мать тут же заговорили о высоких магах, но колдун их перебил, объяснив, что гибель болотного хозяина вместе с землей не только не поможет, но и усугубит положение. Живой болотник снимет заклятье в конце ручейного месяца, но если он погибнет, то заклятье останется на ребенке до конце дней. Разумеется, коренной маг будет это отрицать, однако кто же верит словам коренных магов?
— Но я знаю способ обойти заклятье, — доверительно сообщил колдун, и родители приоткрыли рты и подались к нему поближе. — Надо повесить перед окном кормушку для лесных птиц и каждый день класть туда горстку зерна или другого корма. Обязательно каждый день.
Отец закивал, а мать мальчика вздохнула и качнула головой:
— Где ж столько зерна-то взять? Самим иногда жрать нечего…
— Вы же кормите кур каждый день. Можно класть в кормушку немного корма для кур. Спасения сына от заклятья болотного хозяина того стоит.
Они согласились. Кивали и благодарили колдуна за дельный совет.
В конце беседы он выяснил, где живет коренной маг Череповичей — оказалось, тоже в Кубанице. А земля в округе начала оживать лет шесть или семь назад. Благодарный отец ребенка проводил колдуна на границу оживающих земель и показал, где и как она проходит.
— Зачем ты научил их, как обойти заклятье? — возмутилась фрели уже по пути в Клопицу.
— В самом деле, зачем? — присоединился к ней Хорк. — Пусть бы делал добрые дела, ему только полезно!
Колдун расхохотался.
— Поверили в заклятье болотного отца-хозяина? Это хорошо. Тогда родители поверили еще верней.
— А… что, разве заклятья не было? А почему тогда он был такой странный?.. — удивилась фрели.
— Нет, болотный хозяин в самом деле заставил его побегать в заячьей шкуре. Погибнет заяц, и мальчик умрет вместе с ним. А зайцы обычно долго не живут, особенно глупые и самодовольные зайцы.
— Ну? И зачем ты научил их обойти заклятье-то?
— Как вам сказать… Эту забаву я придумал для своих детей: они каждый день кладут в кормушку горстку зерна и из окна смотрят, как на зерно слетаются лесные птицы. Я вам скажу, смотреть на них очень интересно. Даже мы с женой иногда не можем оторваться.
— Пусть забавляются, что ли, вместо… — начал было Хорк, но тут до него дошел смысл выдумки колдуна.
— Я не знаю, изменит ли это людей, которые родились на убитой земле, — колдун пожал плечами. — Но птицам-то точно не повредит.
По сухой убитой земле до Клопицы добрались быстро, задолго до заката.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 5-й — 6-й день бездорожного месяца
В доме, куда их приняли на ночлег, было темно и сыро, пахло мочой, мышами, можжевеловкой и квашеной капустой. Фрели задержалась на пороге, но не более чем на миг, и бесстрашно шагнула внутрь.
Здесь скоро прольется кровь… Лахт понял это со всей очевидностью, едва огляделся. Так же как впервые увидев фрели, тут же ощутил, что она скоро умрет. Вот и с чего бы? Неужто корова с кровью в вымени так потрясла воображение Лахта, что ему везде стала мерещиться кровь? А между тем бездетные хозяева — два брата, женатый и холостой, — принимали гостей весьма радушно, хоть радушие это вряд ли было искренним. Однако Хорк так хорошо заплатил за ночлег, что теперь они половиками стелились под ноги рейтару Конгрегации и амберному магу. А мог бы не платить — обычно гостей оставляли на ночлег безо всякой платы и ужином делились лишь за рассказ о том, что делается на белом свете.
— Проходьте, гости дорогие! — скрипела хозяйка и склабилась, склабилась. — Вот туточки садитеся, к столу!
По случаю прибытия гостей на стол поставили три свечи вместо одной, хотя, похоже, хозяева обычно жгли лучину, судя по количеству угольков в тазу под светцом. И свечи у них были обычные, сальные, нещадно коптившие и издававшие отвратительный запах.
Еду тут готовили в ведерном самоваре, бак которого делился на четыре части. И подавали на ужин тушеную капусту и ржаной хлеб. С постным маслом в этих краях было плохо — ни лен, ни конопля не давали семени, а коровы братья не держали.
— А что это у вас ни сыру нет, ни масла, ни творога? — спросил Хорк строго. И не капризно вовсе — не мяса ведь требовал, которое в деревнях ели не часто, а еду, деревенским жителям привычную.
— А мы ведь коровы не держим… — промямлил женатый брат. — Детишек в доме нет, вот и не связываемся…
— Так сходите купите у соседей, — невозмутимо предложил Хорк. — Где это видано, чтобы капусту без масла есть?
— Ну да! У соседей! — заулыбался хозяин. — Как же я сам-то не додумался!
Он сорвался с места, но не кинулся к двери, а замер в торце стола, вопросительно глядя на Хорка.
— И чего ты ждешь? — покосился на него Хорк. И Лахт мог поклясться: лукаво покосился!
— А… серебро же нужно, чтобы купить-то… — скромно, как невинная девица, намекнул хозяин и поглядел в потолок.
— Я, может, мало серебра тебе дал за ужин и ночлег? — притворно удивился Хорк.
— А, ну так да, конечно! — хозяин стукнул себя ладошкой в лоб, изображая дурачка. И тогда уже побежал к выходу.
Хорк не был жадным, даже наоборот. Но грош цена морскому купцу, который позволит каждому пройдохе тянуть из него серебро. И судя по тому, как делано Хорк удивлялся и как прятал усмешку, намерения хозяина он угадал сразу.
Пирогов, взятых в дорогу, хоть они и зачерствели, пока хватало, и Хорк щедро поделился ими с хозяевами. И принесенными от соседей сыром и маслом поделился тоже, и о том, где побывал и что делал, как положено, рассказал — так что обвинить его в жадности или гордячестве было бы глупо: он честно делил с хозяевами трапезу.
Хлеб хозяйка пекла скверный — тяжелый, сырой внутри и кислый. Квас имел привкус браги, пиво прогоркло, зато можжевеловка была чистой как слеза и такой крепкой, что дух захватывало. Именно ею хозяева и промышляли — и в своем деле знали толк.
— Хороша, а? — крякнул женатый хозяин, утерся рукавом и покосился на фрели: — А что ж парнишка не пьет?
— Молодой еще, — угрюмо ответил ему Лахт. — Не видишь, мальчик — володарский сынок. Так что ему на полатях спать не пристало. Постели ему на лавке в углу, а угол отгороди хорошенько.
А проклятое наитие не унималось, и Лахту все время хотелось уйти. Переночевать где-нибудь на повети, а лучше всего в шалаше на краю леса. И дело не в том, что юной фрели холодной ночью не стоило спать где попало, а в том, что Лахт пока не находил ни одной веской причины прислушаться к наитию, не видел никакой логики в своих навязчивых желаниях.
Хозяйка с готовностью кинулась исполнять повеленье Лахта, а ее муж налил всем еще по одной.
Здесь скоро прольется кровь… Ощущение было таким ярким, что Лахту чудился тяжелый ее запах. От второй стопки в голове установилась удивительная (и очень мрачная) ясность, и вскоре искать логику собственных предчувствий и желаний расхотелось.
Ни перинки, ни одеяльца в доме не нашлось — бедняжке фрели на лавку постелили соломенный тюфяк и две овечьих шкуры (совсем не той выделки, что валялись на кресле в спальне Хорка) и отгородили угол плетеными половиками. Впрочем, она укрылась своим плащом. Судя по тому, как быстро фрели уснула, прошлой ночью ей пришлось гораздо тяжелей — в отличие от Дягелины, на Вироланском постоялом дворе наверняка водились и клопы, и тараканы.
Третьей стопкой можжевеловки Лахт едва не поперхнулся, но выдохнул, огляделся и обмер: ведерный самовар, стоявший посреди стола, был сделан из человеческих костей. Из грудной клетки, если говорить точно… И хребет вместо головы венчался заварным чайником… Миски, из которых ели хозяева и гости, были когда-то чьими-то чреслами, а кружки — черепами. И ложки вырезали не из дерева, а из кости. Вот такой мрачной оказалась удивительная ясность в голове…
Лахт кашлянул, поднял голову на сидевших напротив хозяев и вместо лиц с лживыми улыбками увидел оскаленные звериные морды. Он оглянулся на хозяйку и натолкнулся на голодный взгляд бурой волчицы. Он потянулся к поясу, но вспомнил, что оставил нож в седельной сумке…
Голова упала на грудь, и от толчка Лахт проснулся. Хорк с несвойственной ему непринужденностью рассказывал зевавшим хозяевам о каком-то победоносном морском бое с ротсоланами, на столе стоял обычный ведерный самовар, кружки и миски были сделаны из обычной местной глины, так же как ложки — из дерева. Только явь была гораздо мутнее, нежели удивительная ясность сновидения — преимущественно из-за копоти сальных свечей.
Лахт тряхнул головой. Здесь скоро прольется кровь…
— Ба, да тебе давно пора спать! — участливо заметила хозяйка дома с обычным человеческим лицом.
Лишь взбираясь на полати, Лахт со всей очевидностью убедился, что дело нечисто и наитие его не обманывает. Во-первых, он едва не упал — повело голову. От трех глотков можжевеловки, пусть и самой крепкой, он обычно с ног не падал. Во-вторых, спать хотелось до тошноты, не то чтобы глаза слипались — мизинцем шевельнуть было тяжело. Он даже не подложил под голову плащ и не накрылся предложенным тулупом — в доме, где гонят можжевеловку, обычно всегда тепло. И логика, дремавшая весь вечер, включилась вдруг, заработала на полную катушку: вспомнились, как при виде серебра улыбки хозяев стали лживыми и подобострастными: они не столько любили серебро, сколько ревновали его к владельцу кошелька. Так же как и перстень Хорка, стоимостью в половину этой деревни. А еще вспомнился капеллан Конгрегации, прятавшийся за спиной молодого коренного мага, — и почему его лицо показалось знакомым: Лахт видел его в Лесаветине дважды, сначала на Вироланском постоялом дворе, а потом в торговых рядах, где покупали одежду для фрели. Совпадения, конечно, случаются, но это бывает редко — и недаром капеллан заранее прибыл в Кубаницу. Ведь кто-то насыпал толченого стекла Лахту в кисель и подложил ветку дикой розы под седло его коня.
Мысль о том, чем кончится дело, билась в голове, но не находила выхода наружу: хозяева со звериными оскалами вместо лживых улыбок зарежут ночью всех троих, чтобы завладеть кошельком и перстнем Хорка. А соседям, буде те спросят, скажут, что гости отбыли затемно. И не надо быть колдуном, чтобы счесть этот расклад вполне вероятным. Почему Лахт сразу не подумал об этом? Не верил, что можно нарушить законы гостеприимства? Осквернить святость совместной трапезы? Это мертвые земли, здесь свиней режут прямо в хлеву, рядом с коровой-кормилицей, здесь не чтят и не чуют многовековых законов, которые обычный человек впитывает с материнским молоком…
Нужно было любой ценой слезть с полатей и взять из седельной сумки нож, но тело отказывалось слушаться. Рядом завозился Хорк, устраиваясь спать, и Лахт предпринял несколько попыток разомкнуть губы и предупредить его об опасности, и ему даже казалось, что он это уже сделал. На самом ли деле ему удалось сказать «Хорк, не спи», или это было уже во сне?
Сон водил его по замкнутому кругу: над ним склонялась оскаленная морда бурого волка и на горле смыкались звериные клыки, Лахт просыпался, понимая, что это лишь сон, слезал с полатей, чтобы взять нож из седельной сумки, выходил на двор, долго не мог найти лошадей, отправлялся по их следам в сторону леса, где из темноты на него бросались двуногие звери, клыки смыкались на горле… На пятом или шестом круге Лахт начал искать во сне признаки сна, и если спрятавшуюся в ведерном самоваре хозяйку дома он счел вполне правдоподобным фактом, то храп Хорка, доносившийся с лавки за развешанными половиками, нашел явным свидетельством того, что спит и видит сон. Это не помогло, потому что после этого Лахт заставил себя проснуться, слез с полатей и отправился за ножом, оставленным в седельной сумке.
Его разбудил нескончаемый истошный крик. Крик выворачивал душу и, пожалуй, мог бы и мертвого поднять из могилы. Крик вплетался в сон, из которого непременно надо было выйти, и Лахту казалось, что он уже не спит, что он бежит кому-то на помощь, но спотыкается, падает ничком и понимает, что все еще не проснулся, потому что лежит на спине, а не на животе. Одна из попыток встать неожиданно увенчалась успехом. Впрочем, успех был сомнительным: Лахт со всей дури приложился лбом о потолок, не сообразив, что лежит на полатях. Выругался, конечно, забыв спросонья о присутствии в доме юной фрели.
Было совершенно темно, истошный крик перешел в звериный вой и раздавался снизу, будто из-под стола. Рядом сопел и возился Хорк, пока не спрыгнул с полатей — Лахт догадался об этом лишь по характерному звуку. В ответ вой снова стал истошным криком.
Зашипела самогарная спичина и после кромешной тьмы показалась яркой амберной лампой. Неженатый хозяин дома сидел на полу, держался за ухо и орал, из-под его пальцев ручьями бежала кровь. Женатый хозяин плотно прижимался к стене дома в дальнем его углу, а хозяйка молча пятилась к двери.
Самогарную спичину зажгла фрели Ойя, а не Хорк, как предполагалось, и теперь искала на столе свечу. Но, видимо, свечи хозяева берегли и прятали, а зажечь от спичины лучину в светце фрели не догадалась. Или не успела, потому что дом снова погрузился во мрак.
Раздался скрип двери и звук поспешных удалявшихся шагов — хозяйка достигла цели. Второй спичиной чиркнул Хорк и сразу догадался поджечь ею лучину. Лахт тоже спрыгнул вниз: голова была тяжелой и тело слушалось плохо. На лбу наливалась шишка.
Хорк сжимал в руке окровавленный нож и выглядел рассерженным, неженатый хозяин дома на заднице отползал от него в сторону брата и постепенно начинал вставлять неразборчивые слова в нечленораздельный ор. Нож явно Хорку не принадлежал.
— Я ничего такого… Я только посмотреть… Я не хотел…
Хорк нагнулся, ухватил неженатого за шею левой рукой и поднял с пола без видимого усилия. Лахт решил, что сейчас (на глазах у юной девы) здесь свершится смертоубийство, но Хорк лишь хорошенько приложил хозяина дома головой о стенку и сказал ему несколько слов (которые не следовало слышать его невесте). Впрочем, вскрикнула фрели не потому, что услышала грязную брань жениха — его противник отнял от головы окровавленную руку, и стало видно, что уха у него нет. Нетрудно было догадаться, куда оно подевалось…
Лахту подумалось, что второй из хозяев сейчас просочится сквозь стену, так тесно он жался в угол.
Лишь напоминание о Триликой и ее любви к людям помогло остудить гнев Хорка. Впрочем, «остудить» показалось Лахту не совсем верным словом, потому что гнев Хорка был холодным, как глубокие льды. Наверное, потому и выглядел страшно. У него даже дыхание не участилось. И на слова Лахта о милосердии именем Триликой Хорк оглянулся и на полном серьезе спросил:
— Ты так считаешь?
— Это не я так считаю. Это ты должен так считать, — ответил Лахт.
— Йерр Хорк, пожалуйста, не надо их убивать… — пропищала из темноты фрели Ойя.
— Они ведь даже не воры, они разбойники! — попытался возразить Хорк.
— Хорк, сдадим их коренному магу, пусть вершит володарский суд.
— И я вовсе не собирался их убивать… Но, мне кажется, одного уха на троих все же маловато…
Когда Лахту думалось, что в этом доме скоро прольется кровь, он и предположить не мог, что это будет кровь одного из хозяев…
Хозяйки здесь, как и везде, просыпались задолго до рассвета. Пока собирались в дорогу (потому что спать в этом доме дальше было бы как-то несерьезно), деревня ожила, зашевелилась: захлопали двери, заскрипели вороты колодцев, замычала скотина, потянуло дымом из волоковых окон.
И Лахт сильно удивился, когда Хорк вдруг пожаловался, что сильно хочет спать. А ведь ни разу даже не зевнул…
— Ты же сказал «не спи», я и не спал, — Хорк пожал плечами. — А как ты догадался, что это разбойники?
— Наитие… — проворчал Лахт. — Понял, что нас опоили чем-то.
— Да? То-то я думаю, почему спать так хотелось… Прямо глаза слипались.
— И что, не заснул?
— Ты же сказал «не спи»… И правильно ведь сказал. Кстати, за главную у них хозяйка, они ее во всем слушались…
Жители Сумнуо вовсе не обрадовались разоблачению разбойничьей шайки, не возмутились нападению на спящих гостей, и лица их с каждой минутой нравились Лахту все меньше. Хорк не всматривался в лица, наверное, поэтому односельчане разбойников кротко опускали глаза, наткнувшись на него взглядом. И чего Хорка понесло в рейтары? Из него вышел бы славный морской дядька, а вот хитрым полубратом ему никогда не стать. Впрочем, володарь из него тоже получится неплохой.
Фрели, похоже, была в полном восторге от своего жениха.
Связанные разбойники бежали за его лошадью до дома коренного мага в Кубанице. Однако коренной маг тоже почему-то не обрадовался их пленению и отнесся к рассказу Хорка с недоверием и осторожностью. Хорк и хотел бы отнестись к нему со всем почтением и все время старался взглянуть на щуплого низкорослого коренного мага снизу вверх, но удавалось ему это неважно — учитывая, что Хорк был на голову выше и раза в два тяжелей.
— Вот увидишь, коренной маг их пожурит и отпустит, — сказал ему Лахт, когда они наконец-то двинулись в сторону Клопицы.
— Как это отпустит? — удивился Хорк. — Они же разбойники!
— А ему-то что? У него трудности с местными, они его в грош не ставят. А разбойники наверняка делились с односельчанами, можжевеловкой в том числе. Мы приехали и уехали, до нас тут никому дела нет. Зарезали бы нас ночью — никому бы хуже не стало.
— Но… Но как же?.. Они же душегубы!
— Триликая велит прощать и душегубов тоже. Приедут в часовню священницы и простят им душегубство. Как всех прощают. Ну, может, велят серебра часовне отстегнуть с доходов от продажи можжевеловки. И всем хорошо.
— Триликая прощает не всех, а кто искренне раскаивается в проступках! — горячо возразил Хорк.
— А ты думаешь, они не раскаются? Раскаются, еще как искренне! Комар носа не подточит!
— Да ну тебя… — проворчал Хорк обиженно. — Неужели ты думаешь, что священницы не отличают искреннего раскаянья от притворного?
— Конечно, отличают! Еще как отличают! Потому искренним будет считаться то раскаянье, которое они сочтут искренним. А если ты с ними не согласен, то ты ошибаешься, а они — нет.
Видимо, логика Лахта показалась Хорку слишком сложной, потому что он долго молчал, обдумывая сказанное. А Лахт еще и прибавил:
— Триликая лишает людей собственной совести. Она прощает то, что прощать нельзя, и наивные люди думают, что в самом деле заслужили прощение. Но на этот раз дело совсем в другом. Помнишь капеллана, который стоял рядом с коренным магом? Это он велел поселить нас к разбойникам. Он следил за нами еще в Лесаветине.
* * *
Черная гробовая змея все глубже уходит в черные сны, теряет связь с сущим миром, погружается в навь, холодную, как и ее тело. Отступает ужас, замирают короткие мысли — навь полнится виденьями, и в мире смерти гробовая змея мнит себя смертью. Навь открывает ей тайны и наделяет мудростью, и в этой мудрости нет разницы между живым и мертвым, а потому и страха смерти нет. Жизнь дается ей для того, чтобы убивать — она убивает для того, чтобы жить. Смерть ее жертв нужна ей для жизни, так же как ее смерть поддержит чью-то жизнь. В черных снах гробовая змея видит, как сквозь ее мертвое тело прорастает молодая трава.
Она — сама смерть. Она — слепая сила земли, не ведающая разницы между живым и мертвым. Как холодное тело, тяжелыми шагами сотрясающее змеиную нору. Тело, чьи босые ноги перепачканы могильной землей.
Он идет. Глухой осенней ночью в полной тишине. Он медленно и неуклюже подбирается к змеиной норе, тогда как не может, не должен ходить… Его тело так же холодно, как тело змеи, но сердце не толкает по жилам холодную кровь — он мертв и он сама смерть. Он не видит ни тепла, ни движенья, он ощупью продирается через лес и не смотрит под ноги — ему не надо смотреть под ноги, потому что яд гробовой змеи уже не причинит ему вреда.
Короткие мысли гробовой змеи сплетается с мыслями тысяч других змей, которые перед долгой зимой сползаются в глубокие норы…
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 5-й день бездорожного месяца
Хорк был согласен переломать ноги в темноте, лишь бы поскорей выбраться с убитых земель, а потому разбудил колдуна задолго до рассвета. Наспех позавтракали, хотя колдун и ворчал, что некуда торопиться. Но тут Хорк нашелся с ответом: пока они едут в Клопицу, к Ойе по ночам приходит упырь, и им есть куда торопиться.
Только когда перед восходом солнца в лесу защебетали птицы, Хорк выдохнул с облегчением: наконец-то вокруг живая земля! Понятно, что впереди еще много убитой земли, и все же как хорошо, что вокруг поют птицы и растет трава! И погода была чудо как хороша: на небесах ни облачка, воздух сухой и свежий, и лес впереди богато расцвечен осенними красками. Даже дорога немного подсохла.
Колдун был не в духе, ехал молча, иногда зевал. Левый глаз у него открывался с трудом, и синяк был заметен издали.
В Лесаветину въезжали, когда солнце поднялось над лесом и стало потихоньку пригревать. Возле Вироланского постоялого двора все еще было суетно: пустые телеги отъезжали в сторону полудня, груженые — к северу, в город Священного камня. Верхом-то через Хотчино не проехать, как они с телегами-то справятся? На то он и бездорожный месяц…
С колдуна вдруг слетел сон, он приподнялся в стременах, вглядываясь вперед, присвистнул и покачал головой.
— Слышь, рейтар Конгрегации? Не ты ли гордился своей высокой долей защитника людей?
— И что?.. — насторожился Хорк.
— Видишь ребенка на камне у ворот? Сдается мне, его кто-то сильно обидел…
На камне в самом деле сидел темноволосый мальчишка лет двенадцати, согнувшись и закрыв лицо ладонями.
— Думаешь?
— А ты спроси у него.
— Почему именно я? А ты что же, мимо поедешь?
— Я рядом постою.
В предложении колдуна крылся какой-то подвох, но Хорк его не разгадал. В конце концов, какая разница, есть подвох или нет? Если мальчика кто-то обидел, почему бы ему не помочь? Хорк подтолкнул коня вперед, обогнул шедшую навстречу телегу и остановился возле ворот постоялого двора. Может, он спешился слишком неожиданно или близко к мальчику, но тот шарахнулся в испуге.
— Тебя кто-то оби… — начал Хорк и осекся. Помотал головой, чтобы избавиться от наваждения. Мальчик был как две капли воды похож на его невесту…
— Хорк, милый Хорк! — радостно воскликнул мальчик голосом фрели Ойи и бросился Хорку на шею. — То есть, я хотела сказать, йерр Хорк…
Тот совсем растерялся, а к воротам в этот миг с довольной физиономией подъехал колдун.
— Хорк, я думал, ты обрадуешься, — усмехнулся он. — Ну что ты стал столбом, обними невесту!
— Но… Но я… Как же… — Хорк никак не мог прийти в себя. — Фрели Ойя, как же можно… В штанах? Откуда вы здесь? Почему на вас мужское платье?
Фрели выпустила из объятий его шею, толкнула кулачками в грудь и расхохоталась.
— Ох, йерр Хорк, до чего же у тебя глупое лицо… Ну и в штанах. А ты когда-нибудь пробовал ездить верхом без штанов? Уверена, больше версты тебе не продержаться…
— Хорк, — вполголоса пробормотал спешившийся колдун, — я бы на твоем месте не стал биться об заклад…
Бедная, бедная фрели! Сколько ей пришлось пережить за прошедшие сутки! Хорку, конечно, и в голову не могло прийти, что она отправится за ними вслед без разрешения родителей, но все равно он винил себя в непременном желании заехать в Хотчинский собор. И пока они с колдуном слушали волшебное пение священниц, его невеста одна-одинешенька пробиралась через леса и болота на Ямскую дорогу! И вышла на нее, конечно, возле Лесаветины, а не Дягелины. Из дома она выехала в приличном женском платье, предназначенном для верховой езды, но раньше ей никогда не доводилось провести в седле весь день, и седло предполагало конные прогулки, а не долгое путешествие, как и одежда. Но переодеться в мужское платье бедняжку заставили вовсе не тяготы перехода, а бесцеремонность гостей постоялого двора. Она не провела в трактире и получаса, как у нее незаметно срезали кошелек с серебром. Хозяин был согласен принять плату за ужин и ночлег лошадью (продав которую, можно было купить весь Вироланский постоялый двор), а так же имел дерзость сделать фрели непристойное предложение, если ей так жалко отдать лошадь. Разумеется, его непристойное предложение фрели тут же отвергла с негодованием (Хорк в этом не сомневался), но кобылу, поторговавшись, пришлось отдать за ужин, завтрак, ночлег и мужское платье — потому что в женской одежде среди напившихся к вечеру гостей постоялого двора появляться было небезопасно. Колдун спросил, почему фрели не поехала ночевать на Лесаветинскую мызу, где никто не воровал бы у нее кошельков и не заглядывал под юбку, но Ойя ответила, что оттуда ее завтра же вернули бы в Волосницу, батюшке с матушкой.
Фрели расспрашивала и хозяина, и постояльцев о Хорке и колдуне, но никто их в Лесаветине не видел. Она была уверена, что они ее обогнали и заночевали на Ямской дороге ближе к Клопице, однако догонять всадников пешком показалось ей бессмысленным, и она надеялась украсть свою собственную лошадь, дождавшись удобного случая.
Хорк нашел хозяина постоялого двора возле конюшни — тот как раз хвалился перед родственниками кобылой чистых кровей, беззастенчиво разглагольствуя, сколько денег за нее выручит. Хорк ухватил его за шею и приподнял над землей, сказал несколько слов, которые, может, и не пристали рейтару Конгрегации, но считались вполне обыкновенными в устах морских купцов. После чего хорошенько высек наглеца его же собственным хлыстом, приговаривая, как нехорошо обижать беззащитных девушек, путешествующих без сопровождения. Негодяй поклялся в другой раз бескорыстно помогать всем путницам, нуждающимся в защите, ужине и ночлеге. В его клятву Хорк не очень-то поверил и всыпал бы ему еще — для закрепления в памяти данной клятвы, — если бы колдун не вступился за мерзавца.
Колдун здраво рассудил, что везти фрели обратно в Волосницу — только напрасно терять время, когда почти полпути в Клопицу пройдено. К тому же в Волоснице фрели ждет упырь и в Клопицу он за нею не потащится. А если и потащится, то доберется туда через год примерно. Хорк возражал, и даже предлагал разделиться — колдун дальше поедет один, а Хорк отвезет Ойю к родителям, — но только потому, что считал путешествие слишком тягостным для юной фрели. И опасным к тому же — ведь кто-то хотел убить колдуна, решившего разузнать все о смерти упыря. Не говоря о ночлегах в убитых землях… Фрели сказала, что не боится трудностей, от опасностей ее защитит Хорк (а на что еще ей жених?), а на убитых землях она родилась и выросла.
Насчет мужского платья, против которого Хорк имел предубеждение, колдун высказался однозначно:
— Хорк, в самом деле, попробуй проехать версту без штанов…
Однако вместо дешевых льняных порток, полученных от жадного хозяина постоялого двора, они купили фрели кожаные штаны, сафьяновые сапожки, суконную сорочку с вышивкой, мягкое белье, ну и все остальное, что положено надевать сыну богатых родителей, а не смерду-побирушке. Лесаветина оказалась большим поселением со множеством мастерских и лавок на местном торге, здесь останавливались богатые гости — не только переночевать или пообедать, но и купить то, что забыли взять в дорогу. И если одежду пришлось поискать, то седла продавали самые разные, и выбрать удобное для долгого пути труда не составило.
Подбитый мехом плащ Ойи, прикрывший даже стремена, примирил Хорка с неподходящим девушке нарядом.
В путь отправились лишь после обеда.
* * *
По грязи ехали недолго — Ямская дорога покатилась через Волосовы земли, где одна пустошь сменялась другой. Хорк приуныл, а фрели даже не заметила перемены.
Лахт представил, какой переполох поднялся на Волосницыной мызе, когда обнаружилось исчезновение фрели… В погоню должны были броситься с десятком дворовых и сворой охотничьих собак. Но… То ли наитие, то ли обычная логика подсказывали Лахту, что один здравомыслящий человек на мызе все-таки был — йерр Варож. И он-то должен был догадаться, что на мызе фрели угрожает опасность, а по дороге и в Клопице упырь ее не достанет. Но йерр Варож наверняка не раз и не два ночевал на постоялых дворах и должен был предположить, какие опасности подстерегают девочек, вздумавших появиться в одиночестве среди пьяного сброда. А что это значит? А это значит, что кто-то из мужчин с мызы следовал за фрели и приглядывал, чтобы с нею ничего не случилось. Срезанный кошелек и проданная кобыла не в счет. Вряд ли йерр Тул был способен равнодушно смотреть, как его дочь торгуется с хозяином постоялого двора, а вот тот же Варож запросто мог позволить девчонке насладиться всеми прелестями путешествия, дабы у нее поубавилось самоуверенности — в воспитательных целях. И, разумеется, ее не оставляли без присмотра до тех пор, пока она не встретила Хорка. А может, и до тех пор, пока они не выехали на дорогу — Лахт нарочно оглядывался, но никого позади не заметил.
Если бы дело обстояло иначе, Ойю вернули бы домой еще до того, как она въехала на Вироланский постоялый двор, так что зря она не поехала ночевать на Лесаветинскую мызу…
Уже часа через полтора после отъезда из Лесаветины на горизонте появилась мельница Киккери — деревни савако́в из далекой страны Суоми, которых ротсолане расселили здесь, прогоняя илмерских повольников.
Она не могла родиться в убитых землях. Лахт ехал позади жениха с невестой и никак не мог понять, откуда у него взялась твердая в этом уверенность. Но как только Ойя сказала, что родилась и выросла в убитых землях, — и Лахт сразу же понял, что это не так. Она не лгала, нет. Она была уверена в своих словах.
Может, это оттого, что фрели жалела шимору? А Лахт считал людей, выросших в убитой земле, неспособными к состраданию? Но неспособными к состраданию он считал не всех, а лишь некоторых — речь шла не о непреложном правиле, а о склонности… Так что наитие снова подсказывало что-то неправильное или необъяснимое — верней, пока необъясненное. А может, убитая земля оставляет в глазах рожденных на ней какой-нибудь особый отпечаток, который не виден глазу, но читается сердцем? Ничего лучшего Лахт так и не придумал.
Никто не мешал фрове Коире поехать в город Священного Камня к брату и там родить.
Присутствие Ойи осложняло путешествие. Во-первых, и Лахт, и Хорк, случись что, могли бы переночевать под открытым небом. Или в шалаше. Очевидно, юной фрели это не к лицу. И на постоялых дворах оставлять ее одну в комнате небезопасно, а спать в одной комнате с нею — неприлично. Во-вторых, девчонка просто не представляет, каково это — умываться болотной водой из канав и по нужде присаживаться в кустиках. И не в красном месяце, а в бездорожном. Вряд ли Хорк заболеет животом, если попьет воды из лужи, так же как и Лахт, — а привыкшая к жизни на чистенькой мызе девочка быстренько подхватит какую-нибудь болезнь, болеть которой в присутствии жениха очень неудобно. Значит, воду придется кипятить. Но главное — Ойю, должно быть, узнают жители Клопицы и после этого будут рассказывать историю Катсо, как если бы рядом был йерр Тул. А потому наверняка расскажут не то и не так. Оставалась надежда, что в мужском платье ее не узнают — все же она уехала из этих мест ребенком, — но нижняя губа сразу выдавала родство фрели с фровой Коирой.
В Кубаницу въехали перед закатом, до Клопицы оставалось всего верст семь, за час могли бы добраться, но посреди деревни перед часовней застали любопытный сход местных жителей во главе с коренным магом. И хотя за его спиной стоял капеллан Конгрегации (лицо которого почему-то показалось Лахту знакомым), коренной маг явно обрадовался неожиданному появлению Хорка и даже попробовал кинуться путникам навстречу, но столпившийся народ (вооруженный вилами и топорами) не поспешил перед ним разойтись. Капеллан, напротив, воспользовался толкотней и незаметно протиснулся из круга вооруженных вилами смердов назад, в часовню.
Пришлось Хорку самому подъехать к ступням часовни — его пропустили без возражений и даже с опаской.
— Этого хотели? Рейтаров Конгрегации? — злорадно взвыл коренной маг. — Вот вам рейтары!
Народ притих. Все же капеллан — это не вооруженный черный всадник, и должного уважения простым деревенским жителям он не внушал. Другое дело Хорк — на громадном коне с палашом на поясе…
Красивая была часовня, из ледникового камня с отделкой красного и белого кирпича. Изначально богатая, но теперь нуждавшаяся в уходе и серебре на ремонт.
После недолгих расспросов выяснилось, что народ к коренному магу явился из пустоши Сумнуо, где какой-то негодяй навел порчу на корову — ее хозяйка, мать большого семейства, размазывала по лицу слезы и причитала, поминая голодных детушек. Муж и соседи несчастной наседали на коренного мага с требованием избавить корову от порчи и найти злого виновника напасти. Коренной маг был молод и глуп, а потому пытался втолковать людям, что порчи нет и быть не может, что на убитой земле не работает никакое злое колдовство, а только соборная и коренная магия трехверстовой часовни. Довод в ответ ему был логичен и прост: пусть сам пойдет и посмотрит на корову, состояние которой неопровержимо доказывает наличие самой настоящей порчи («порча на ей страшная»).
Лахт не горел желанием помочь глупому коренному магу, который еще не понял, что с людьми надо говорить на их языке, но Хорк преисполнился ответственностью и желанием защитить обиженных — он тоже не сомневался в существовании порчи. Ну и ляпнул:
— Со мной путешествует амберный маг, сейчас мы доедем до вашего Сумнуо и во всем разберемся.
— Хорк, ты уверен, что амберные маги — мастера по снятию порчи с коров? — потихоньку переспросил Лахт. — К тому же я говорил, что от слова «порча» у меня делается кисло во рту…
По всей видимости, корове требовался ученый скотоврач, а не коренная, не соборная и тем более не амберная магия.
— Но не можем же мы не помочь этим людям! — совершенно искренне удивился Хорк. И Ойя к нему присоединилась.
К Сумнуо подъехали в густых поздних сумерках: на светлом еще небе появился мрачный силуэт заброшенной Суминской мызы с полуразрушенной башенкой. Соборная магия трехверстовой часовни не дотягивалась до пустоши Сумнуо, и лет десять назад хозяева покинули мызу, продав землю Собору Триликой, — йерр Тул был не единственным землевладельцем, бежавшим из этих мест.
Но, как ни странно, по всем признакам соборная магия там действовала — видимо, где-то неподалеку находилась еще одна часовня. Интересно, почему угрюмые жители Сумнуо направились к коренному магу Кубаницы, а не в ближайшую часовню?
На вопрос Лахта хозяин порченной коровы уверенно ответил, что никакой другой часовни поблизости нет и коренную магию они покупают в Кубанице. А трава начала расти примерно лет шесть или семь назад, уже после того, как семейство володаря покинуло Сумнуо. Раньше скот гоняли ближе к Кубанице и на живую землю, две версты к северу, а теперь пасут здесь. Лет пять назад попробовали сеять рожь, ячмень и лен. Рожь и ячмень родятся плохо, а лен как раз очень хорош, разве что не дает семян. А раньше с полей собирали только круглые ледниковые камни — урожай убитой земли. Впрочем, из ледникового камня строили амбары. Воистину, человек ко всему привыкает, даже к жизни на убитой земле…
Саваки́, некогда расселенные здесь ротсоланами, благополучно перемешались с жителями волосовых земель, добавив местному наречию словечек из далекой страны Суоми. И теперь никто уже не смог бы с уверенностью сказать, воинственные вадяки, бесшабашные илмерцы или трудолюбивые саваки живут на этих землях. Увы, похожими друг на друга их делала жизнь на убитых землях: недоверие на угрюмых лицах и рассеянные, будто близорукие взоры. Ничего похожего во взоре фрели Ойи Лахт не заметил. Может, жизнь на живой земле от этого излечивает?
Хорк недоверчиво оглядывался по сторонам и ежился — никак не мог привыкнуть к убитой земле. Впрочем, Сумнуо, представшая перед ними в поздних сумерках, уютной не выглядела: не в каждом доме горел огонь, дворы на фоне гаснувшего неба ощетинились редкими кольями заборов, острыми кровлями колодцев, охлупнями и стропилами крыш — не сразу и поймешь, что в этой деревне не так и почему она выглядит голой, будто скелет. И только приглядевшись, догадаешься: нет в ней ни кустов, ни деревьев — не прикрывают заборы заросли малины, не растет ни крыжовник, ни смородина, не кудрявятся яблони, сливы не раскидывают по сторонам тяжелые ветви, лишь черные столетние елки кое-где высятся над домами, и лапы их похожи на крылья ворон.
Перед рейтаром Конгрегации и амберным магом распахнули ворота во двор. Впрочем, распахнули — слишком сильно сказано, скорей растащили в стороны две створки, собранные из жидких жердей.
Хозяин суетился, раздавая многочисленным детям подзатыльники — те, несмотря на поздний час, выбежали поглазеть на гостей. Его жена продолжала охать и причитать, особенно по пути к хлеву. Может быть, стоило воспользоваться амберной магией, но, пожалуй, обитателей хлева напугал бы яркий свет переносного амберного фонаря, прихваченного Лахтом в дорогу. Да и банка с накопленной энергией была рассчитана всего на несколько часов работы, и амберную магию стоило приберечь на другой случай.
Тусклый фонарь с нескончаемой свечой внутри плохо освещал помещение, но Лахт, забрав его у хозяина, сам огляделся по сторонам: кроме коровы, хозяева имели десяток овечек, лошадь и двух свиней. И, надо сказать, их живность вела себя странно: конь, здоровенный битюг, вздрагивал от каждого прикосновения, как трепетная лань или кобылица чистых полуденных кровей, овечки жались в угол, будто в хлев явились волки, а не хозяева, да и свинки испуганно повизгивали.
У коровы из вымени вместо молока текла кровь. Конечно, какой еще вывод могли сделать ее хозяева? Разумеется, «на ей страшная порча». При виде гостей и хозяев корова горько, протяжно замычала и отшагнула в сторону. Лахт велел Хорку, фрели Ойе и хозяину выйти пока на двор, чтобы не пугать скотину, и остался в хлеву с хозяйкой. Осмотрел кормилицу со всех сторон, но не нашел других признаков болезни. Складывалось впечатление, что скотину кто-то напугал, и напугал смертельно.
— Ничего такого ночью не было? Волки не могли сюда забраться?
— Да нет, каменные же стены. Да и нету тут у нас волков. Лиса за курями, бывает, прилезет… Порча это, говорю ж… Понятно, порча…
Лахт еще раз обошел хлев, оглядывая стены и крышу. Стены-то каменные, а крыша соломенная. Впрочем, дыр в ней он не нашел. Да и не время для волков. Свинки с визгом шарахнулись от Лахта к стене, когда он приблизился к их углу, поднимая фонарь повыше. Под сапогом что-то неприятно хлюпнуло, и сквозь крепкий дух свиного навоза пробился сладкий запашок протухшей крови. Лахт присел на корточки, тронул земляной пол рукой — кровь. Много крови, раз не высохла и не ушла в землю.
— Здесь кровь… — сказал он хозяйке, недоверчиво наблюдавшей за его действиями.
— Понятно, кровь, — та пожала плечами, — раз свинью сегодня резали.
— А… вы сегодня резали свинью?
— Ну так утречком.
— Погодите, я не понял. Вы прямо здесь резали свинью?
— А где ж еще ее резать?
— О боги, сущие и мнимые… — проворчал Лахт, поднимаясь.
Нет, ну нормально! Порча, что же еще? Будь прокляты высокие маги и убитые ими земли! А вместе с ними ротсолане, а заодно и Триликая, которая считает, что у животных нет души.
Нельзя научить человека чувствовать чужую боль, если он сам ее не чувствует. Куда подевалась мудрость ее праматерей? Где вековые традиции праотцов ее мужа? Почему эти люди живут будто с чистого листа, забыв все, что обычно передается из поколения в поколение?
— В другой раз забивайте скотину где-нибудь в другом месте, подальше от прочих животных, — сквозь зубы процедил Лахт. — Порчу на вашу корову перед смертью навела убитая свинья. И не только на корову — на весь хлев. Теперь скотине тут жить нельзя, изведется и передохнет.
— Это как же? — ахнула хозяйка. — Где ж ее теперь держать? Зима ж на носу!
— Не знаю. В сенях, может. Как вам в голову пришло резать свинью в хлеву? Вы что, никогда скот не резали? Не знаете, что перед смертью скотина проклинает место, где ее убивают?
Версию с проклятьем Лахт придумал на ходу: не объяснять же этой бесчувственной женщине, что смерти боится любое живое существо. Что чужая смерть под ножом не может не напугать скотину.
— У нас свиней раньше не было, с весны взяли… Нет, это что ж теперь, новый хлев строить?
— Не знаю. Может, и строить.
Лахт не мог предположить, сколько времени нужно скотине, чтобы забыть пережитое — нож в руках хозяина-кормильца. Обычно люди без подсказки жалеют свою скотину. Даже если кормят ее на убой.
— Вот же тварь проклятущая! Вот злыдня! — заверещала хозяйка и кинулась к мужу рассказать о причинах постигшего их бедствия. — Скотина неблагодарная! Все лето ее кормили-поили, а она чем отплатила?
Без толку. Объяснять без толку. Нет, никто не говорит, что нельзя брать свиней на убой, что нельзя резать кур, забивать под праздник барашков и откармливать бычков. Лахт и сам любил мясо. Но жалость и благодарность к собственной скотине считал вполне нормальными человеческими чувствами. А вот отсутствие таковых — странным сбоем в человеческой сущности, перекосом, уродством в какой-то степени.
В душе хозяина тоже ничто не дрогнуло, хотя в порчу, наведенную убитой свиньей, он вполне поверил. После зимы с коровой и овечками в сенях он на всю жизнь запомнит, где надо резать скот. Но… Все равно это перекос, уродство. Сочувствие должно идти изнутри, а не извне. Вот йерр Тул, даже получив прощение от Триликой, не простил себе убийства земляного оленя. И не из-за проклятия Волоса, а по совести.
Хорк, в жизни не имевший дела даже с собакой и, похоже, всей душой ненавидевший лошадей, и тот подивился глупости хозяев. Только фрели вздохнула и спросила у Лахта, нельзя ли амберной магией вылечить несчастную корову, потому что дети этих злых людей не виноваты и хотят есть.
— Амберной магией можно освещать и согревать дома. И даже крутить пилы на пильных мельницах. Но лечить коров ею нельзя, — проворчал Лахт.
— Здесь люди и так живут бедно, а тут еще такая напасть… — продолжала вздыхать Ойя. — И вместо володаря, который мог бы помочь, здесь коренной маг, а он и не чихнет бесплатно…
Даже Лахт не подумал о голодных детях, искренне считая, что хозяева коровы сами себя наказали. Нет, вряд ли Ойя родилась в убитой земле. Или это в крови у володарской дочери — забота о малых?
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 4-й — 5-й день бездорожного месяца
Войсковый постоялый двор стоял по другую сторону дороги от Дягилины, светившейся редкими унылыми огоньками. Каково это, жить на убитой земле? Хорку передернуло плечи — ему и полчаса здесь показались вечностью.
Впрочем, постоялый двор выглядел оживленным: путники победней жгли костры, а в окнах большого трактира в два потолка ярко горели нескончаемые свечи. Летом на постоялых дворах останавливаются на несколько часов — поужинать и немного поспать, чтобы с рассветом двигаться дальше. Зимой, особенно при луне, в путь отправляются задолго до рассвета, осенние же вечера непроглядны, а потому слишком долги и пусты — что еще делать путникам, как не пить вино на постоялом дворе?
Хорк сразу заметил двух черных коней у коновязи трактира — кто-то из Конгрегации тоже остался здесь ночевать. Он надеялся встретить знакомцев, но, во-первых, оба они оказались много старше Хорка, в звании полубратьев, а во-вторых, один из всадников был ротсоланом.
В трактире было шумно — кроме двух полубратьев, сидевших в самом дальнем и темном углу, тут ужинала ватага пьяных плотников, людей опасных и знающихся с Рогатым. Наверное, рейтары не просто так появились в трактире… Но ужинали они богато — на столе перед ними стояла жаровенка, над которой на решетке жарились нежные бараньи котлеты, и пили они не пиво, а заморское виноградное вино.
Еду, вино и пиво подавала пухленькая прелестница — надо сказать, что, увидев ее, Хорк едва не облизнулся, но вскоре взял себя в руки: негоже рейтару Конгрегации глазеть на девиц, а уж тем более вожделеть оных, да еще и накануне свадьбы.
— Какая пташка! — восхитился колдун. — Не будь я женат на самой лучшей женщине от полуденных до северных морей, непременно занялся бы ею!
Они сели за стол у входа, и «пташка» с улыбкой тут же подлетела к ним, спросив, ужинать будут гости или просто выпьют пива. Рассказала, что такую, как здесь, запеченную говядину они не попробуют даже в Великом городе, а за пирогами к ним приезжают и из города Священного камня. От пирогов отказались — чего-чего, а пирогов с собой и без того набрали дней на пять, — говядину же решили попробовать.
Плотники не только глазели на «пташку», но и норовили ущипнуть, когда она проходила мимо — прелестница не возмущалась шумно, как предписывалось вести себя целомудренной деве, но хмурила брови и, оглядываясь на наглецов, качала головой, будто те вели себя подобно неразумным детям, которым можно простить глупую шалость. И взгляд ее охлаждал их пыл лучше самой громкой отповеди.
— Хороша! — время от времени вздыхал колдун. — Глянь, как на нее твои полубратья смотрят — только слюни не текут…
— Да ну, ты чего? — обиделся Хорк. — Никак они на нее не смотрят…
— Смотрят-смотрят! Того и гляди обвинят в чародействе…
И как Хорк сразу не догадался? Конечно, это чары! Отчего бы еще все вокруг не могли оторвать от девицы глаз?
— Это она чтобы побольше людей в трактир завлечь? — переспросил Хорк у колдуна, уверенный, впрочем, в своей догадке.
Колдун повернулся к нему и долго смотрел в лицо. Словно чего-то искал.
— Я понимаю, после разговора со священницами все вы с катушек слетаете, но не до такой же степени… — наконец ответил колдун и презрительно изогнул губы.
— Ты считаешь, что я неправ? — удивился Хорк.
— Просто милая девушка. Привлекательная. Никакого колдовства и чародейства. Это я тебе как амберный маг говорю. Но твоим полубратьям все равно противно. И завидно еще: плотникам можно девку щупать, а им нет.
Когда девица принесла говядину, Хорк постарался приглядеться к ней хорошенько: прав колдун или не прав? Но так и не понял — вроде бы ничего особенного в девице не нашлось, но смотреть на нее хотелось еще и еще. И… пожалуй, Хорк тоже немного завидовал плотникам.
— И говядина в самом деле хороша, — заметил колдун, но Хорку было не до говядины. Наверное, девица все-таки использовала чары, а колдун по своей доброте ее прикрывал. — Вот отслужишь ты в Конгрегации лет двадцать и научишься с умом ненавидеть все, от чего делается тепло в холодном сердце.
— С чего ты взял, что они ее ненавидят?
— А известен тебе способ, как наверняка узнать, чародейка девица или нет? Проще всего изуродовать ей лицо, и если после этого нравиться всем она перестанет, то никаких чар не было и в помине. Так Конгрегация поступает и в ротсоланской Сверии, и на вироланских землях, где хозяйничают саксы. Но в Исзорье у Конгрегации пока не так много власти, чтобы уродовать всех девок подряд, а потому они будут хитрее. Знаешь, что сейчас случится? Сейчас полубратья стравят чародейку с плотниками-колдунами. И когда плотники всей ватагой ее сначильничают, к полубратьям подоспеет подкрепление и плотников повяжут.
— Ты… ерунду какую-то выдумываешь… — Хорк фыркнул. — Откуда тебе знать?
— Наитие, — колдун пожал плечами.
— Ну зачем рейтарам это надо? Подумай сам!
— Хорк, ты как вчера родился! Кто из нас черный всадник? Знаешь ты такое слово — стратегия? Что питает магию собора? И коренную, и высокую? Твое обожание Триликой. Виданное ли дело, чтобы плотники вдруг обратились в ее сторону? Да никогда! Зачем им коренная магия, если их дома без нее стоят столетиями? Замечу, за магию нетления надо платить серебром, а плотники продают ее полное подобие за бесценок. Ни им, ни их заказчикам ради этого не надо выстаивать часами в соборах, сущие боги не такие жадные, как Триликая.
— Высокая магия — от Рогатого, а не от собора, — насупился Хорк и возразил не очень уверенно: — Да мелко это — преследовать одну ватагу силой Конгрегации.
— Тут не вся Конгрегация ужинает, а только два опытных полубрата.
Будто подтверждая слова колдуна, по трактиру пошли разговоры о том, что девица явно тоскует по мужской ласке. А если отрицает сей очевидный факт, так это от скромности. Ломается просто. В другом углу родилась другая идея: девица завлекает их нарочно, чтобы вытянуть побольше серебра и ничего не дать в ответ — носители второй идеи были злей и наглей. Только кто сказал, что к этим разговорам причастны полубратья? Хорк сидел слишком далеко от них и не слышал, говорили они с плотниками или нет. А плотники, небось, с ранней весны работали в городе Священного Камня и давно не видели своих жен…
— Гляди-ка, Хорк, — сказал колдун вроде бы негромко, но в такую минуту, что его услышали за соседним столом. — Надо же, какое дурачье! Пристали к любимой внучке лесного хозяина… Вот мне интересно, где они после этого дерево будут брать?
Не то чтобы его слова по волшебству остановили ретивых плотников — но некоторые из них забеспокоились. А когда девица вынесла им пиво, один даже спросил, не внучка ли она лесному хозяину. Она неопределенно пожала плечами, что еще сильней уверило беспокоившихся в словах Лахта.
— Какая умница, — улыбнулся колдун. — И погляди, как спокойна! Твои полубратья не на ту напали.
— Ну почему ты думаешь, что это их вина? Плотники пьяные, потому и цепляются.
— Мне нравится, что ты называешь это виной. Значит, ты пока не безнадежен.
— Нет, я не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Хорк, ты должен желать победы своим полубратьям. А ты явно стоишь на стороне девицы. Чародейки, по твоему мнению, прислужницы Рогатого.
— Да ну тебя! Я просто… Ну, в любой женщине вижу Триликую. А дело черного всадника ее защищать.
Колдун подал пьяным плотникам еще одну мысль: поторговаться. Вдруг купить выйдет дешевле, чем поссориться с лесным хозяином? И вскоре начался нешуточный торг, тем более что плотники были при деньгах. Девицу не спрашивали, торговались пока меж собой. Однако она вышла из кухни с вином для рейтаров в руках, по пути снова оглядела плотников, как неразумных детей, и походя бросила:
— Вы что, мальчики? Не к лицу такое внучке лесного хозяина…
А вслед за ней из кухни выскочил сухонький мужичек, должно быть хозяин трактира, и громко, так что все услышали, зашептал:
— Доча! Соглашайся! Соглашайся!
— Указала бы я тебе направление, батюшка, в котором пойти, но промолчу из уважения! — весело ответила ему девица.
Она поставила перед полубратьями вино, и вот тогда Хорк услышал полубрата-ротсолана:
— Цену набиваешь?
И выговор у него был ротсоланский, так ненавистный Хорку…
Его слова подхватили плотники из наглых и злых. Но и девица за словом в карман не лезла:
— Староват ты, дяденька, чтобы меня купить. Я молодых и пригожих люблю. Вон как твой сотоварищ, что у двери сидит.
Хорк смутился немного — женщины вообще его смущали, и хотя он с детства привык к скабрезностям и грубости морских купцов, но сальные шуточки их никогда не относились к порядочным женщинам, предназначались или друг другу, или продажным девкам.
— А я-то тебе чем не пригож? — вскочил с места молодой плотник, с подозрением глянув на Хорка.
— А я? — поднялся человек постарше.
Между тем слово «чародейка», с негодованием произнесенное полубратом, появилось и на устах плотников, но почему-то они ничего дурного в это слово не вкладывали, даже наоборот — некоторые будто восхищались чародейством девицы.
Один из плотников таки ухватил девушку за грудь и прошипел на весь трактир:
— Тебе что батька велел, а? Соглашайся давай, а то без зубов останешься!
Полубратья переглянулись. Поманили девицу пальцем — та легко избавилась от вцепившейся в ее грудь руки плотника и подошла к черным всадникам.
— Не хочешь заручиться нашей помощью? Мы мигом разберемся с наглецами, — предложил ротсолан.
— Нет, не хочу. Они мои гости, — спокойно ответила девица. — Если я на всякого пьяного дурня стану доносить в Конгрегацию, кто ко мне после этого пойдет?
— Какая умница! — снова восхитился колдун вполголоса. И плотникам ее ответ тоже понравился.
— Гости, говоришь? — криво усмехнулся ротсолан. — Покрываешь насильников и убийц? Может, ты в самом деле чародейка? Так мы сейчас это проверим…
Ротсолан схватил девицу за запястье и потянул к себе — и к столу, на котором стояла жаровня. Плотники притихли. Из кухни снова выскочил сухонький мужичок, подбежал к полубратьям и залебезил:
— Уважаемые воины Триликой, вы защитники людей! Не погубите девичью красу! Защитите от насильников и убийц! Она дуреха просто, не знает жизни, не понимает, с кем связалась… Только пусть мерзавцы сначала расплатятся.
— Вот уж точно, не понимает, с кем связалась… — пробормотал колдун, поднялся и обратился к старшему из плотников: — Шли бы вы отсюда, ребята. Вы мешаете коренным магам торговать магией нетления. А полубратья только и ищут повод, чтобы вас повязать. Сейчас и девку ради этого изуродуют.
— Я им изуродую! — рявкнул самый крупный из плотников, опрокидывая стул.
— Сиди тихо, дурак, — сказал ему старший. — Я с самого начала чуял неладное. Как эти всадники здесь объявились, так и почуял. В самом деле, уходить надо.
— Куда уходить? Ночь-полночь! — возразил кто-то.
— В Дягелину ночевать пойдем, — хмыкнул старший.
Ротсолан оттолкнул от себя девицу и с подозрением поглядел на Хорка — а не на колдуна вовсе. Плотники молча расплатились с хозяином и вышли, оглядываясь и сплевывая в сторону полубратьев. Те тоже долго не задержались (только направлялись наверх, в комнаты, а не во двор) и, перед тем как уйти, остановились возле колдуна.
— А сам ты кто такой? — с угрозой спросил ротсолан. — Не колдун ли?
— Нет, я не колдун, я ученый механик, о чем имею грамоту высшей школы Великого города, — тот полез за пазуху. — И еще грамоту от Солнечного Яра, хозяина Росицы и ближайших к ней деревень.
Ротсолан, не снимая перчаток, с трудом развернул бумаги и долго их рассматривал, шевеля губами, — будто хотел запомнить написанное. Потом все же вернул грамоты колдуну, и когда тот возвращал их за пазуху, полубрат неожиданно и молниеносно ударил колдуна кулаком в лицо. Вообще-то это был по-ротсолански подлый удар — ведь руки колдуна были заняты, к тому же использовать перчатку с шипованным кастетом против безоружного Хорк доблестью не считал.
Колдун едва не упал на Хорка, но тот его поддержал.
— Если ты еще раз встанешь мне поперек дороги, — брезгливо изгибая губы, сказал ротсолан, — я выясню, отчего твое родовое имя наводит на мысли о Рогатом…
Хорк кинулся было за полубратьями, не зная толком, для чего это делает, но второй полубрат, из местных, повернулся ему навстречу и тихо сквозь зубы сказал — будто ушат воды на голову вылил:
— А ты, щенок, в другой раз выбирай, с кем водить дружбу…
— Вот гадина, — ворчал колдун, промокая кровь рушником, принесенным девицей. — Чуть глаз не выбил…
В самом деле, глаз у него быстро заплывал багровым синяком, а на скуле остались две кровоточащие бороздки от шипов кастета.
— Догонишь его? — спросил Хорк хмуро.
— Зачем?
— Ну… Как зачем? Отомстить… А то что ж получается, любой проходимец может дать тебе в глаз и пойти дальше?
— Да я не гордый, — пожал плечами колдун. — И полубрат не проходимец.
И Хорк вспомнил, что жена колдуна — лаплянка, и, наверное, тот не очень хочет, чтобы ею интересовалась Конгрегация. Все равно это было похоже на трусость. По меньшей мере со стороны, если не знать про жену.
Неприятно все это было, противно… И ротсолан хоть и был полубратом, а все равно оставался ротсоланом… Поверить в правоту колдуна Хорк не мог, но и правоты в действиях ротсолана видел не много. В общем, мерзко было от начала до конца. Даже взгляды девицы, сочувственные — на колдуна, и скромные, теплые — на Хорка, и те вызывали раздражение.
— А я говорил, что ротсолане подлые… — пробормотал Хорк.
— Хорк, война — это искусство обмана. И твой ротсолан мастерски владеет этим искусством. Дождался, гадина, когда у меня будут руки заняты… А мог бы и топором… Или в город Священного Камня отправить, для справедливого разбирательства.
* * *
Милая пташка не взяла с них денег за ночлег. И нарочно поселила подальше от комнаты полубратьев. Скромняга Хорк краснел под ее взглядами и даже ляпнул невпопад, что скоро женится.
За окном, выходившем на запад, не светилось ни одного огонька. Лахт, в отличие от большинства людей, не боялся убитой земли — что ее бояться? Она пустая. Никакая. Ни зла не причинит, ни добра не сделает. А Хорк посматривал в темное окно и ежился, несмотря на разожженный милой пташкой очаг.
— И как люди тут живут, а? — спросил он.
— Живут, — пожал плечами Лахт. — Впрочем, я знавал людей, которые никогда не жили на живой земле — они вроде люди как люди, но на самом деле… не такие… В них чего-то человеческого не хватает. То ли чутья, то ли чувства. И ведь они не злые вроде, но какие-то черствые. Ни своей, ни чужой боли не ощущают. Ни своей, ни чужой радости не радуются. К земле уважения не имеют, в лес идут — лесному хозяину не поклонятся, рыбы в реке наловят — матери-хозяйке воды спасибо не скажут. Не понимают, не чуют того, что вокруг. Будто вся земля от края до края мертвая.
— Тошно мне здесь, — процедил Хорк.
— Привыкнешь. Нам долго по убитым землям идти. Эта пустошь совсем недавно появилась, десяти лет еще не прошло. А в Волосовых землях старые и страшные пустоши. И люди там с рождения и до смерти живут.
Хорк невнятно выругался.
— Да ладно. Это же ты ради спасения невесты, — хмыкнул Лахт, и Хорк воспрянул, развернул плечи. — А в Клопице трехверстовая часовня есть, там, наверное, тебе полегче будет. Кстати, о клопах: есть у убитых земель существенное достоинство — ни комаров, ни мух, ни слепней в них не водится, а в домах ни клопов нет, ни тараканов. Так что не бывает худа без добра и спать мы будем хорошо. А не зашли бы мы в Хотчино, ночевали бы сейчас где-нибудь в Лесаветине или Вироланском — там еще попробуй усни.
Постоялый двор есть постоялый двор, и как милая пташка ни старалась Лахту с Хорком угодить, а постели все равно были накрыты засаленными шкурами, и тюфяки, набитые сеном, пахли затхлой сыростью. Одна радость — комната была мала и очаг хорошо ее согревал.
Лахт улегся в постель, с отвращением накрывшись шкурами (засаленные снаружи, изнутри они оказались заскорузлыми, гнулись с трудом и царапались).
— Давай завтра уедем пораньше, — предложил несчастный Хорк, и из постели глядя в черноту окна.
— Давай.
— Знаешь, я где угодно могу спокойно спать. Хоть стоя, хоть под дождем, хоть в снегу. Но тут мне даже глаза закрыть страшно. Верней, не страшно, конечно, а… не хочется.
— Привыкнешь. Ты к стене лицом повернись, чтобы в окно не смотреть.
— Нет, так нельзя. Я не люблю лицом к стене спать. Мало ли что там за спиной… Тем более здесь.
— Хорк, на убитых землях не водится нежить. На ней ничего нет. Она пустая. Холодная.
— Вот именно. Она будто тепло из меня вытягивает. Как на камне лежу.
— Это тебе кажется. Она не может вытягивать тепло. Она мертвая. Убитая. У нее нет силы. Она… никакая. Давай спать.
Лахт дунул на огонек нескончаемой свечи, но комната все равно хорошо освещалась пламенем открытого очага, в который Хорк, перед тем как лечь, подбросил побольше дров.
И даже повернувшись лицом к стене, Лахт спиной чуял немигающий взгляд Хорка, уставившегося в окно.
— Слушай, а почему у священниц рождаются только девочки? — спросил Лахт, чтобы отвлечь парня от невеселых мыслей об убитой земле.
— Ну как почему? Потому что они священницы. Соборная магия.
— Я смотрел сегодня на одну из сестер, которая вот-вот родит, и она была беременна мальчиком.
— Как это ты определил?
— По форме живота. Мальчик лежит, будто огурец, а девочка — будто тыква.
— Я думаю, у священниц все иначе. Я был однажды у них в гнезде — это где дочери священниц до семи лет живут. Там нет ни одного мальчика. Родившая сестра живет вместе с дочерью, пока кормит ее грудью. И присматривает за другими девочками, постарше.
— А что это ты там забыл? И как тебя туда пустили?
— Я же рейтар! — возмущенно прошипел Хорк. — Нас послали в гнездо при Котельном соборе, когда Новая река потекла вспять и вышла из берегов. Когда ветер дует на восход, Новая река всегда дыбится. Страшней Кронозера в шторм делается. Мы переправляли девочек и священниц в безопасные места. Ну и добро спасали…
— Вот оно как… Но ты же понимаешь, что родившихся мальчиков совсем необязательно брать в гнездо к девочкам…
— Тогда были бы и гнезда для мальчиков, а их нет. Не бывает, понимаешь? Все бы знали, как про гнезда девочек. Шила в мешке не утаишь.
— Они убивают мальчиков, — сказал Лахт, удивив уверенностью в первую очередь самого себя.
— Ты выдумываешь ерунду, — зевнув, ответил Хорк, а Лахт думал, что от возмущения он вскочит с кровати. Раз не вскочил, значит вполне уверен в собственной правоте. Вопят неуверенные.
Впрочем, помолчав немного, Хорк добавил:
— Триликая несет в мир тепло. Если бы не она, нас давно накрыл бы новый ледник.
— Ты это серьезно? — переспросил Лахт.
— А ты не веришь? Триликая своим теплом растопила глубокие льды.
— Не хочется тебя разочаровывать, но глубокие льды своим теплом растопило солнце… Впрочем, в отличие от Триликой, солнцу совершенно все равно, что мы об этом думаем. Оно светило и будет светить, грело землю и будет греть. А Триликая зачахнет без таких, как ты.
Левый глаз закрылся окончательно. И скула болела, на какой бок ни повернись. Не может быть, чтобы священницы убивали мальчиков. Не может. Это противоестественно. На этот раз наитие ошибается.
Лахту приснилось тепло в полной темноте. Абсолютная безмятежность. Невесомость. Всепоглощающая любовь, но не щемящая, а уверенная, спокойная, наполняющая силой каждую клетку. Впрочем, мирный и сладкий сон быстро сменился всепоглощающим ужасом, наполнившим каждую клетку трепетом: темнота вокруг всколыхнулась, сжалась, толкнула… К смерти толкнула. Из безмятежности к небытию.
А чего еще ждать от снов на убитой земле?
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 4-й день бездорожного месяца
В ту ночь фрели охраняли йерр Тул и его шурин, и не снаружи, а внутри спальни. Трижды за ночь им пришлось будить поднимавшуюся с постели Ойю, и на йерра Тула эта ночь произвела слишком сильное впечатление. Он даже попробовал заикнуться о том, что готов вызвать высоких магов, лишь бы этого не повторилось.
Лахт снова отдал должное йерру Варожу: тот принес ему самые искренние извинения за то, что поначалу неверно истолковал его появление в спальне племянницы и не сразу оценил, насколько нелегко человеку лицом к лицу столкнуться с навью, чем бы она ни была.
Упырь — сущность опасная, смертоносная. Высасывая жизнь из жертвы, он тянет жизнь и из тех, кто оказывается рядом — а особенно из того, кто встает на его пути. Мышь замирает от ужаса под взглядом змеи, не догадываясь, что змея плохо видит неподвижные предметы; так устроен мир, и ужас мыши перед змеей может спасти ее от смерти. Мнимый, безотчетный страх перед упырем бережет человеку жизнь. Стоит ли преодолевать этот страх, человек решает сам — на то он человек, а не мышь. Домовый дед, банный дядька, конечно, тоже не лыком шиты, но и рядом с упырем не стояли, но… Да, разбудив Ойю, Лахт чувствовал себя потом отвратительно. И дольше отыскивал радость жизни — одного огонька свечи было маловато. Но после спуска под курганы он, помнится, дней десять не мог ни говорить, ни спать, ни есть — лежал дома, забившись под одеяло, и вздрагивал судорожно от каждого звука или прикосновения.
Чужой сон…
Выезжать собрались затемно и, пока дворовые седлали лошадей, позавтракали вдвоем с Хорком на кухне — от киселя, предложенного кухаркой, Лахт благоразумно отказался. Хорк все еще искренне негодовал.
Зато ночью разрешился вопрос с доброжелателем: домовый дед сам явился (верней, не совсем явился — так и не показался ведь!) к Лахту поближе к утру и высказал все, что думает о поимке шиморы. Но за то, что Лахт не выбросил бедняжку в лесу, а отнес в свой дом, дед и опрокинул кружку с киселем. Он не знал, кто подсыпал в кисель стекло, просто увидел в кружке смертельную опасность — домовые чуют смерть.
Лахт имел основания подозревать любую из женщин в доме, особенно фрову Коиру — она менее всех должна была опасаться за землю вокруг мызы, потому что угроза жизни ребенка ничто в сравнении с серебром. Но Лахт не считал женщин глупей самого себя, а уж фрову Коиру и подавно — она должна была предположить, что, прежде чем пригласить высоких магов, йерр Тул позовет другого колдуна, буде с Лахтом что-то случится. А это отнимет еще больше времени, чем поездка в Клопицу.
Нет, фрова Коира не стала бы этого делать. А тем более фрели Илма: при всей ее искренней привязанности к Ойе повод пойти на убийство был слишком мал.
Скорей всего, кто-то в доме сильно не хочет, чтобы Лахт ехал в Клопицу. И, возможно, йерр Варож был прав — довольно послать туда нарочного с письмом к коренному магу. Зачем ковыряться в давно забытой истории, если проблему можно решить без этого? Неужели для равновесия и справедливости, ради которых земля отпустила упыря?
Лахт не был уверен, что проблему можно решить без знания правды.
Хорк предложил по пути заехать в Хотчинский собор — соскучился по священницам? Но Лахт погромче объявил, что в Хотчино им заезжать некогда (пусть петля была и небольшой, с десяток верст).
Фрели Ойя, хоть и утомленная тяжелой ночью, вышла проститься с женихом — и вид имела такой хитрющий, что Лахт не сомневался в подвохе для бедняги Хорка. Жаль, что никакое наитие не подсказало ему, что́ задумала юница… Кроме нее провожать гостей вышли и дедушка Юр, и йерр Тул, и фрова Коира.
Хорк сел на коня, как всегда, с опаской — не доверял ни лошадям, ни конюхам, ни самому себе в седле. Лахт, посмеиваясь над бедолагой, спокойно сел в седло. Но не успел сунуть вторую ногу в стремя, как его спокойный и неторопливый Ветерок вскинул башку, заржал и сорвался с места, будто молодой необъезженный жеребец полуденных кровей и крутого норова! Лахт, в отличие от Хорка, в седле обычно держался крепко, а потому попытка сбросить седока Ветерку не удалась — и он понес вперед, не разбирая дороги. Прямо на постриженные глухонемым садовником кусты, росшие вокруг мызы вместо ограды. Невысокие совсем, в полсажени… И если бы Лахт поймал ногой стремя, то, может, и не вылетел бы из седла через голову коня, когда тот стал перед «оградой» как вкопанный.
Нормально начиналось путешествие! Иногда такое падение грозит сломанной шеей, однако Лахт вполне благополучно врезался в землю ладонями и проехал по сухой траве подбородком. От удара на минуту оборвалось дыхание — и только. Хором вскрикнули фрели Ойя, махавшая рукой вслед жениху, и ее мать. К Лахту кинулся йерр Тул. Перепуганный Хорк долго не мог спешиться, а Ветерок послушно стоял перед кустами и не собирался никуда бежать. В общем, когда йерр Тул подбежал к Лахту, тот уже поднимался на ноги, ругаясь и разглядывая ободранные ладони.
Под седлом Ветерка были не репьи — ветка дикой розы, мелкие и тонкие шипы которой с легкостью пробивали полотняные рукавицы и занозами впивались в кожу. И, конечно, все присутствующие с подозрением поглядели на Ойю. Она сделала честные глаза.
— Чего? Чего я-то сразу?
Фрова Коира объяснила ей, почему сразу она… Однако йерр Тул вступился за дочь:
— Коира, ты не права. Одно дело подшутить над йерром Хорком, не причинив серьезного вреда лошади, и совсем другое — подложить под седло ветку розы. Тут налицо злой умысел, а вовсе не шалость.
И Лахт был с ним полностью согласен: на шалость это походило очень мало, так же как мед в постели мало напоминал толченое стекло в киселе…
Конечно, йерр Тул предложил Лахту любого коня из своей конюшни, но тот предпочел ехать на Ветерке, а потому пришлось долго и тщательно таскать занозы из его спины, прежде чем смазать ее маслом.
К тому времени, когда Лахт был готов снова трогаться в путь, давно рассвело. Он нарочно повторил, что они поедут напрямик: через деревню Суиду на Я́мскую дорогу, и по ней — до пустоши Сумнуо, где свернут на Клопицу.
Наивный Хорк сильно удивился, когда Лахт, отъехав от мызы на версту, свернул в лес, чтобы выбраться на Хотчинскую дорогу.
Бездорожная улица тянулась через Хотчино с севера на юг и оправдывала свое название, особенно в начале бездорожного месяца — копыта коней вязли в разъезженной грязи. Учитывая, что улица была частью дороги, бегущей на полдень из города Священного Камня, Лахт в полной мере ценил шутку жителей Хотчина…
Совсем иначе выглядела Соборная улица, на которой, понятно, стоял вожделенный Хорком Хотчинский собор: утоптанная, присыпанная мелким гравием, с высаженными по краям цветниками. На нее запрещалось въезжать не только телегам, но и вообще лошадям, а потому пришлось спешиться и оставить коней на богатом постоялом дворе.
Лахт не горел желанием посетить собор Триликой, но Хорк его уговорил, взахлеб рассказывая о волшебном пении священниц и красоте их обрядов. Не то чтобы Лахт мечтал услышать волшебное пение или поглядеть на обряд, но решил воспользоваться предложением Хорка — врага надо знать в лицо. Когда-то он не считал Триликую и ее священниц своими врагами. Ну, богиня… Ну, сильная — и Лахт отнесся к ней со всем уважением. К тому же он не испытывал ненависти к ротсоланам, которые привели Триликую в Великий город. Но, к счастью, он быстро разобрался, что Триликая не столько сильная, сколько хитрая и ревнивая богиня. А ее союзы с сильными сущего мира и вовсе непобедимы — потому власть имущие и торопятся заручиться ее поддержкой.
И почему Лахт вдруг решил, что стоит как следует рассмотреть Хотчинский собор изнутри? Он часто проезжал мимо него, но внутрь никогда не заглядывал, испытывая что-то вроде брезгливости — бывал в соборах еще в Великом городе… Тому, кто поклоняется сущим богам, странно видеть нарисованное небо вместо открытого. Да и душно было в соборе из-за курившихся со всех сторон благовоний.
Священницы-дочери (целомудрие против развращенности) были как на подбор хороши собой. Впрочем, некоторые сестры (смирение против гордости) тоже Лахту понравились, чего никак не скажешь о матерях (простота против мудрости) — ничего общего с добрыми бабушками они не имели и более всего напоминали старых ведьм: все как одна высохшие, сморщенные, с темной кожей и скрюченными пальцами. Среди сестер тоже не было женщин с присущей их возрасту приятной пышностью. И если дочери были стройными, то сестры — костлявыми. И чем старше, тем костлявей. И ведь рожали не слишком часто — ровно столько раз, чтобы Триликая не знала нужды в служительницах. Может, все дело в цвете одежд? Дочери, понятно, были в светло-зеленом, сестры — в оранжево-красном, а матери в золотом. Или виной тому распущенные волосы? Не то чтобы Лахт находил простоволосых священниц бесстыжими, но ему бы не хотелось, чтобы кто-то посторонний разглядывал волосы его жены, которые он видел только в спальне.
Дочерьми священницы становились с началом первой луны и оставались ими аж до двадцати лет, после чего торжественно лишались девственности под рукоплескания товарок — высокими магами. Говорили, что у них рождаются только девочки, которые тоже становятся священницами, но один ученый лекарь объяснил Лахту природную невозможность такого сложного колдовства, предполагая, что священницы определяют пол ребенка еще до его рождения и безжалостно вытравляют мальчиков на ранних сроках бремени. И это в то время как остальным запрещали эти подлые штуки под страхом отлучения от собора (и от коренной магии, разумеется)! Надо же наворотить таких сложностей вокруг продолжения рода! Сначала запретить связь мужчины и женщины вне брака, порицая появление внебрачных детей, а потом объявить страшным преступлением вытравление плода, дабы не было соблазна скрыть преступную внебрачную связь таким нездоровым способом. Тому, кто поклоняется сущим богам, этого не понять: и зачем надо запрещать внебрачные связи, если такие запреты ведут к убийству нерожденных детей? Ученый лекарь объяснил это просто: Триликая защищает людей от смертельных болезней, случающихся от любви. Вот уж точно: болит голова — руби голову!
Для рождения будущих высоких магов использовали других женщин, попроще, что ученый лекарь пояснил опасностью кровосмешения — если бы священницы производили на свет высоких магов, то вскоре выродились бы и те, и другие.
Волшебное пение священниц после этого не тронуло сердца Лахта, хотя пели они красиво — Хорк млел в полном восторге. Лахт же более прислушивался к словам, беззастенчиво и льстиво славившим Триликую. Впрочем, нескончаемый свет под потолком собора произвел на него впечатление — стеклянное блюдо размером с колесо амберного породителя, заполненное веществом изумительной прозрачности со множеством фитилей внутри освещало собор как сотня амберных ламп… Поразительным было смотреть на горящий огонь снизу. Коренная магия!
Ближе к середине священнодействия он понял, зачем нужно нарисованное небо и отопление в соборе — иначе зимой никто не выдержит столь долгого и нудного обряда. Так же как и в непогоду. А обряд непременно должен быть долгим, чтобы пение и бормотание священниц возымело расслабляющее действие и в головах присутствующих появились нужные священницам мысли. И если заповеданное целомудрие еще как-то можно было объяснить защитой от смертельных болезней, то смирение (против гордости) и простота (против мудрости) объяснялись только желанием Триликой безраздельно владеть своими поклонниками. И коренные маги, и власть имущие тоже имели с этого профит — продавать нескончаемые свечи гораздо проще неграмотным дурачкам с низкой самооценкой, не говоря о том, что управлять таковыми легче и удобней, чем людьми сильными, гордыми и умными. Счастье, что Исзорьем владеет Великий город с его народоправием, в отличие от ротсоланской Сверии с ее королями, продавшимися Триликой.
И как гордый (и образованный) морской купец мог с радостью поддаться на эдакое дурилово? Впрочем, гордость морских купцов штука сложная, недаром их в детстве учат подчиняться, и лишь потом — подчинять.
Лахт совсем заскучал было, как вдруг отчетливо понял, что ученый лекарь был неправ: беременные мальчиками священницы не вытравляют плод на ранних сроках… Мальчики рождаются у них так же часто, как и девочки. В аромате курившихся со всех сторон благовоний Лахту почудился запах склепа с нетленными мощами — запах некромагии… От него тошнотворно закружилась голова, и Лахт понял, что если немедленно не выйдет вон, то упадет на пол.
Как? Почему? С чего у него в голове появилась эта мысль?
Он направился к выходу с поспешностью, на которую оглянулась добрая половина присутствующих. И с особенной подозрительностью ему вслед смотрели три рейтара Конгрегации, смиренно стоявшие в задних рядах — должно быть, призванные охранять порядок в соборе во время обряда. Исзорские земли с точки зрения Триликой слишком дикие, и для большинства здешних жителей собор не свят — вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить великую богиню каким-нибудь безобразным поступком? Например, спляшет без штанов перед жертвенником…
Надо немедленно разобраться, почему в соборе Лахту померещилось присутствие некромагии. Он подумал об этом, разглядывая от нечего делать одну из сестер на позднем сроке бремени. И… Лахт, конечно, не был ученым лекарем, но жена родила ему двоих детей, мальчика и девочку. Любая повитуха по форме живота беременной с легкостью скажет, мальчик родится или девочка. И та сестра, которую Лахт разглядывал в соборе, очевидно была беременна мальчиком. Никакого колдовства — наитие. А если мальчики рождаются живыми, но никто никогда не видел сына священницы, то куда они бесследно исчезают, родившись? Наитие — это не колдовство, оно не всегда дает верные ответы на поставленные вопросы. Священницы, подобно кукушкам, могут пристраивать мальчиков в чужие семьи. Совершенно необязательно их убивать. Более того, убийство младенцев — это последнее, что должно было прийти в голову нормальному человеку. Но двенадцативерстовой Хотчинский собор питает не только коренную магию округи, но и оживляет убитую землю, и дает силу высоким магам. Неужели слезы умиления на глазах Хорка дадут собору столько сил? Вряд ли. А некромагия, в отличие от всех остальных, не нуждается в подпитке — она суть сила земли, самая сущая из всех магий. И потому самая страшная — страшней высокой.
Нет, не самая — есть еще магия крови, и если некромагия из смерти может рождать и жизнь, то магия крови жизнь превращает в смерть. Впрочем, Лахт никогда не видел ни одного кровавого мага и даже подозревал, что их существование — досужие домыслы.
Тошнота постепенно отпустила, стоило вдохнуть свежего воздуха. Наитие предлагает наиболее вероятный расклад, не более. Или даже один из вероятных.
Не успел Лахт устроиться на красиво постриженной травке возле собора (как раз небо прояснилось и пригрело солнце), как рядом с ним оказалась сестра-священница, примерно его ровесница — достаточно привлекательная, чтобы восхититься ею как женщиной, и достаточно пожившая, чтобы не счесть ее молоденькой дурочкой, чьи слова не стоят внимания. И — надо же! — костлявой вовсе не казалась. Это для мужчины тридцать шесть — возраст расцвета, а священнице скоро идти в матери…
— Почему ты ушел с обряда? — вкрадчиво спросила она, не обвиняя, не любопытствуя, а именно желая понять. Будто желая.
Распущенные волосы священницы словно предполагали особенную близость — и не родство душ вовсе. Светлые-светлые были волосы, на них не видна проседь — говорят, многие священницы вышли из вадьян, с тех пор как ротсолане завоевали волосовы земли. Впрочем, вироланки тоже обычно беленькие… Священницы обновляют свою кровь, забирая к себе местных девочек с нужными способностями.
— Я поклоняюсь сущим богам, — ответил Лахт в надежде вызвать ее гнев или презрение.
Ни гнева, ни презрения он не ощутил.
— Это не помешало тебе прийти в собор, пусть даже из любопытства. Почему же ты не дождался окончания обряда?
— Не хочу смотреть, как мой товарищ расстилается ковриком перед Триликой, — честно пояснил Лахт.
— Ты никогда не целовал руку матери и не стоял на коленях перед женой? — с легкой улыбкой спросила священница. Она дышала в такт с Лахтом и смотрела ему в глаза. Ее хотелось любить. И слушать. И слушаться.
— Мне не довелось целовать руку матери, и я никогда не стоял на коленях перед женой — но, случалось, носил ее на руках.
— Но разве ты не испытывал благодарности жене? Например, за подаренных тебе детей?
— Отчего же, испытывал. Но она не требовала, чтобы в благодарность я позволял ей вытирать об меня ноги.
— А тебе самому не хотелось преклонить перед нею колена? Осознавая, как высок ее жребий — рождение детей? Как глубока ее мудрость, данная природой для исполнения этого жребия?
Она знала, какими словами говорить с Лахтом. Он отражался в ней, будто в зеркале, и верил, что лишь эта удивительная женщина понимает его, как он сам понимает себя. Мнимая близость пьянила и сносила голову. Если бы Лахт не был женат на самой лучшей женщине от полуденных до северных морей, он бы обязательно голову потерял.
— Да ладно, дело нехитрое — у круглых дур рожать детей получается ничем не хуже, — нарочно ответил Лахт, отлично понимая, о чем толкует священница — иногда и распоследняя дура обладает глубокой женской мудростью. Умением управлять мужчиной, способностью заставить его быть отцом. Женским чутьем, мудростью сердца, а не мозгов.
— Но у тебя, сколь бы ты ни был умен, родить дитя не получится, — снова улыбнулась священница. — И любить его так, как любит мать, ты не сможешь, этого нет в твоей природе.
— Я люблю своих детей.
— Не сомневаюсь. Но твоя жена любит их всем своим естеством, а не только сердцем. И как твоя жена любит твоих детей, так же Триликая любит тебя, хоть ты и не смотришь в ее сторону.
— Думаю, ее любовь ко мне сродни любви моей жены, но не к детям, а к запеченным в меду яблокам, — рассмеялся Лахт. — Было бы странно, если бы яблоки смотрели в ее сторону.
Ничто не могло смутить священницу, как бы Лахт ни старался оскорбить великую богиню. Не на того напала! И дышала-то правильно, и в глаза-то смотрела, и говорила хорошо — но с Лахтом нужна была мастерица рангом повыше. Которая сумела бы заговорить, задурить голову, как они это умеют.
— Ты ошибаешься. Триликая делает людей счастливыми детьми. Особенно тех, кто в детстве не знал материнской любви…
— Я в этом не сомневаюсь. Можжевеловка тоже делает людей счастливыми детьми, и я сам не прочь расслабиться — но мне вовсе не хочется расслабиться раз и навсегда.
— А знаешь, ты интересный, — такой чистой, искренней улыбки Лахт не заслужил. — Я приглашаю тебя в святая святых — к нам в обитель. Не каждому выпадает такая честь!
Ага. Только тем, кому не удалось свернуть мозги набекрень на травке перед собором. Тем, кому нужна священница с особым даром убеждать.
— Спасибо, я тороплюсь по делам. Но в другой раз непременно… — Лахт осклабился ей в ответ. И все-таки выдавил из себя вопрос: — А насколько сильно Триликая любит мальчиков, которые рождаются у священниц?
— У священниц не рождаются мальчики, — снисходительно улыбнулась та. И улыбка ее была вполне искренней. Лишь когда сестра выдержала ее на лице положенное время, на излете улыбки, губы ее почти незаметно дрогнули. И не нужно было быть колдуном, чтобы понять: она лжет.
* * *
Хорк вышел из собора успокоенным. А ведь колдун едва не поколебал его любви к Триликой! Нет, Хорк не сомневался в правильности выбранного пути — какая миссия может быть выше миссии защищать слабых? И кому, как не Хорку, идти этой стезей? За год он успел поучаствовать в полусотне рейдов, некоторые из них были настоящими сражениями — если на людей злым находом шли ватагой или большим семейством, как это, случается, делают пришлые строители или кузнец с сыновьями. Но чаще, конечно, слуги Рогатого вредили людям исподтишка, и тогда рейтаров звали не только чтобы обезвредить злодея, но и отыскать его, доказать виновность. До этого Хорк пока не дорос, однако надеялся когда-нибудь дорасти. Потому ему было так интересно наблюдать за действиями колдуна. И почему он не любит Триликую? Ведь делает одно дело с Конгрегацией! Вон как ловко изловил шимору и выяснил, кем упырь был при жизни.
Нет сомнений, колдун — добрый человек. Но священница в Котельном соборе, к которой Хорк ходил не реже трех раз за месяц, давно разъяснила, что истинная борьба с Рогатым со стороны может показаться жестокой. Разве можно победить зло без жестокости? Когда Хорк вместе с товарищами рубил тело змея, сжимавшее шнаву, он не думал о том, что это жестоко или несправедливо по отношению к змею — так и война с Рогатым: нет и не может быть несправедливости в этой войне. К тому же Конгрегация редко проявляла жестокость, и даже наоборот: злую ведьму в какой-нибудь деревне люди сами могли бы утопить или повесить, рейтары же всегда везли ее на справедливый суд. Опять же, в этом случае ведьма не могла наслать на погубивших ее людей какое-нибудь страшное проклятье, а убитая, не вставала из могилы.
Иногда, конечно, приходилось действовать обманом — наверное, поэтому колдун сказал, что слово рейтара не стоит выеденного яйца. И сказанное им все еще мучило Хорка.
Колдун сидел на солнышке и жмурился. Ведь в Исзорье не запрещается поклоняться сущим богам, а колдовство бывает разное. Бывает злое, а бывает и доброе. Может быть, когда-нибудь колдун поймет, что Триликая несет людям тепло и свет, и повернется в ее сторону?
Прилично пообедав в трактире при постоялом дворе, направились в сторону Я́мской дороги — время не только перевалило за полдень, но, пожалуй, шло к вечеру. Копыта вязли в грязи Бездорожной улицы, и вскачь лошади шли недолго — быстро устали. А на Ямской дороге не просто пошли шагом — иногда приходилось спешиваться и по грязи вести коней в поводу.
— О боги, сущие и мнимые… — ругался колдун. — По болоту ехать и то проще… И какая нелегкая понесла тебя поглядеть на священниц?
— Ты же сам поехал в Хотчино! — возмутился Хорк. — Я на такое и не рассчитывал!
— Ладно, согласен: сам. Нет, ну ты погляди, тут грязь мне выше сапог!
До сумерек проехали не больше десятка верст, с юго-запада небо затягивала ночная туча, стало неуютно и вроде бы зябко (хотя зябнуть было не с чего), когда дорога вдруг выправилась, будто отвердела, и уставшие лошади вздохнули с облегчением. Хорку тоже хотелось бы вздохнуть с облегчением, но вместо радости он ощутил лишь неприятную пустоту внутри — холодную, как зимнее море.
— Илкина пустошь, — сказал колдун. — Это еще не земли Волоса, но уже места, где жили илмерские повольники. Впереди — их деревня, Дягелина. Говорят, раньше тут рос борщевик в человеческий рост, никак не могли его извести. А когда он цвел, говорят, люди на дороге с коней без чувств падали. Вранье, конечно, видал я заросли борщевика… Но высокие маги исправили дело, как видишь. И ведь никакой грязи, что удивительно. Почему-то на убитых землях камни начинают наверх вылезать…
Хорк посмотрел под ноги коню — земля была покрыта твердой растрескавшейся коркой, похожей на струп. Все же высокая магия — она от Рогатого. Хоть и совершается во имя Триликой. Холодом так и тянет, будто из погреба… Лес по сторонам от дороги был прозрачным и пустым. Вот стоят редкие столетние елки, черные в сумерках, а вокруг ни травинки, ни листика, ни молодой поросли — словно и ненастоящие эти елки, словно их тут для вида понатыкали…
— Придется нам здесь заночевать, потому что в такой темнотище лошади ноги переломают, — проворчал колдун.
— Что, прямо здесь? Где убитая земля? — почему-то испугался Хорк.
— А чего ты так волнуешься? Люди годами живут на убитых землях, и ничего. К тому же впереди Войсковый постоялый двор, рядом с Войско́вой мызой. Когда мы с ротсоланами воевали, на постоялом дворе здешний володарь ополчение собирал, а теперь там рейтары любят останавливаться — с братьями-ротсоланами.
Священница из Котельного собора наставляла Хорка не делить людей на своих и чужих, и, в общем, это Хорку удавалось легко, тем более что Исзорские земли когда-то населяло множество народов: и исзоры, и вадьяне, и чудины, и виролане, даже лапляне, не говоря об илмерских славитах. Сам Хорк происходил вроде бы из карьял, однако в Угорской четвертине народы давно и прочно перемешались между собой, так что никто уже не мог точно сказать, каких он кровей. Но одно дело — кровь, и совсем другое — общая земля. А ротсолане были чужеземцами. Хорк всеми силами хотел примириться в душе с тем, что они так же милы Триликой, как и его соотечественники, но этот духовный подвиг пока требовал от него определенных усилий.
— Ты нарочно так говоришь, чтобы меня задеть, — вскинулся Хорк. — А Триликая всех любит как родных детей, даже ротсолан.
— Я ее за это не осуждаю. Пусть любит кого хочет, мне-то что? Но слышал бы ты себя! «Даже»! Будто ротсолане — чудовища, а не такие же люди, как мы.
— Ротсолане — не такие люди, как мы, — ответил Хорк. — Они… подлые.
— Да брось. Не подлее нас. И плохи они только тем, что хотят хозяйничать на нашей земле. И воевали мы с ними лишь по этой причине, а не потому, что они подлые. Зачем придумывать оправдания? По мне, того, что они пришли к нам с войной, вполне достаточно, чтобы с ними воевать, их не любить и им не верить. Ничего личного…