3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 25-й день бездорожного месяца
Самая лучшая женщина от полуденных до северных морей возилась с липкой мерзостью плохо заживающих ран, но как бы ни были легки и ласковы руки Йочи, а перевязки все равно оставались мучительными.
— Эй, ты же сын белого медведя, — с притворной укоризной говорила Йочи. — А скулишь, будто кутенок.
— А сыновья белых медведей, значит, должны помалкивать в тряпочку, когда их мучают рыжие саблезубые кошки? — сквозь зубы ворчал Лахт. От этих несерьезных препирательств с женой легче не становилось, но они будто бы давали право на некоторую слабость.
После перевязки боль долго не остывала, и Йочи сидела рядом, иногда просто держала Лахта за руку или гладила по голове, иногда, чтобы отвлечь, рассказывала ему страшные лаплянские сказки — и хотя это нисколько не помогало, он был благодарен ей за то, что она не уходит, не бросает его наедине с долгой нестерпимой болью, выматывающей и лишающей воли. И гонит Кленового Базилевса, который, как положено коту, чует болезнь и устраивается в ногах с самыми благородными намереньями подлечить нового хозяина.
Надо же было Хорку приехать именно в такую минуту! Йочи не хотела пускать его в спальню, но Лахт сказал, что появление Хорка нисколько ему не повредит.
Тот с порога начал искренне расспрашивать Лахта о самочувствии, и отвечала ему Йочи, Лахт же потерял дар речи, увидев на безымянном пальце Хорка перстень, отданный высокому магу… И вроде бы не такое уж это было удивительное дело, чтобы глядеть на руку Хорка раскрыв рот, но проклятое наитие кричало во весь голос: тот не стал бы надевать на палец подделку, испугавшись отцовского гнева.
— Откуда у тебя перстень? — наконец выговорил Лахт, оборвав слезный рассказ Йочи о его плохом самочувствии.
— Перстень? Так мне же его высокие маги привезли. Сказали, что старый Исбьёрн велел передать.
Значит, милостью ярмарочной ведуньи ротсолан все же совершил благородный поступок. Все-таки высокие маги не берут мзду… Мысль была неприятна, от нее хотелось поскорей избавиться. Однако Лахт все равно спросил:
— Как, говоришь, его звали? Этого ротсолана…
Что заставило Лахта задать именно этот вопрос? Снова проклятое наитие?
— Исбьёрн из рода Исхильдов. А что?
— Нет, ничего…
— Мы с фрели Ойей… То есть с фрели Иоей, конечно, но она все равно будет для всех фрели Ойей… Мы решили отложить свадьбу до твоего выздоровления.
— Что, йерр Тул все же согласился отдать ее за тебя? После того, что ты сделал?
— Ему этот брак выгодней, чем мне. Фрова Коира сначала была против, но йерр Тул вдруг взбрыкнул: орал, что не желает слышать о ее брате, что негодяя и убийцы в его доме не будет и что я, в общем, правильно сделал… И пусть считается, что это был володарский суд.
— А если твой отец узнает о подмене невесты?
— Ему все равно, главное, чтобы я получил право владеть землей. Но, я надеюсь, он не узнает. Никто не узнает.
— А тебе самому не обидно? Ну, что фрели Ойя ненастоящая? — усмехнулся Лахт.
— Знаешь, моя невеста — самая лучшая девушка от полуденных до северных морей. А настоящая ли она володарская дочь, мне без разницы.
— Ну уж нет! Самая лучшая женщина от полуденных до северных морей — моя жена.
Хорк и без того разглядывал Йочи с любопытством, а тут решился спросить — робко и с тем же благоговением, с каким обращался к священницам:
— Фрова Йочи, скажите, это правда, что вы можете стать саблезубой кошкой?
— А что? — лукаво улыбнулась та.
— Мне бы очень хотелось это увидеть… — восторженно промямлил Хорк.
— Боюсь, мой муж будет против, — рассмеялась Йочи.
Лахту тоже очень хотелось рассмеяться, но он сделал лицо нарочито серьезным и пояснил:
— Хорк, в кошку может превратиться только нагая женщина… И мне вовсе не хочется, чтобы ты пялился на мою голую жену.
Тот смутился, потупился, покивал с пониманием — и разочарованно вздохнул. Чтобы его не смущать и дальше, Лахт переменил тему:
— Слышь, Хорк? А ты понимаешь по-ротсолански?
Он не хотел задавать этот вопрос. Он вообще не хотел возвращаться к разговорам о перстне. Но почему-то спросил. Почему?
— Немного, — ответил Хорк.
— Что значит по-ротсолански Исбьёрн?
— Белый медведь.
Йочи кашлянула и медленно повернула голову к Лахту. И тот поспешил пояснить:
— Тогда понятно, мой отец был его тезкой… Наверное, для ротсолан это что-то значит.
— А что по-ротсолански значит Исхильд? — спросила Йочи, и Лахту показалось, что у него на горле затягивается петля. Зачем, зачем она это спросила?
— Ис — лед, а хильд — битва, бой. Наверное, ледяная битва. Или битва льда… У знатных ротсолан все родовые имена такие. Белый медведь из рода Ледяной Битвы, очень по-ротсолански.
— Ледобой, — тихо сказала Йочи. — Его родовое имя Ледобой…
[a]исторгнувшийся?
[b]вот тут наверное лучше не трогать — автор очень не любит вшей, а исторгающийся сюда не очень подходит
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 16-й день бездорожного месяца
Дедушка Юр развел огонь в очаге и закрыл окна. Фрели Ойя не отходила от окна, зябко обхватив плечи руками, Хорк стоял рядом с ней и тоже смотрел вдаль, где уже давно не видно было колдуна. Белая, осыпанная инеем и закованная в лед земля постепенно оттаивала — и становилась черно-серой. Все, чего коснулась высокая магия, обратилось в прах — и теперь было видно, что это именно прах, а не иней. Голая, совершенно голая земля… Убитая…
Хотелось расплакаться по-детски — не от отчаянья уже, а от тоски, от непоправимости того, что произошло. Не потому, что убили землю будущего тестя, не потому, что отец теперь не позволит жениться на фрели Ойе — а потому что вот час назад была живая земля, красивая, в ярких осенних красках, с цветниками и живой оградой, а теперь на ней ничего нет. Теперь она пустая… И вместо красного плюща — голые стены. И вместо деревьев с густыми разноцветными кронами — бурелом. Только толстые ели с опаленной снизу хвоей торчат, будто пики, брошенные на поле боя. Может быть, если лед почти растаял, по убитой земле уже можно ходить без опаски? Он не сразу вспомнил, что лошадей нет в конюшне и искать колдуна придется пешком… По спине пробежали мурашки, когда Хорк представил себе, как ступит ногами в мокрый черный прах…
Фрова Коира пришла в себя, но дедушка Юр дал ей какого-то сильного сонного снадобья от коренных магов — и теперь она спала, укрытая множеством одеял. Остальные грелись у очага и молчали.
— Фрели Ойя… — заговорил Хорк. — Вам надо сесть к огню, а то вы простудитесь.
Она посмотрела на него долгим, испытующим взглядом и ответила:
— Я не фрели Ойя. Мое имя Иоя. И я вовсе не дочь йерра Тула, я племянница фровы Коиры. Я не твоя невеста, йерр Хорк. Твоей невестой была навка, которую хотел спасти йерр Лахт.
— Вы… обманывали меня? — Хорк даже не удивился, даже не испытал горечи… Внутри было пусто — так же пусто, как на земле вокруг мызы.
Она покачала головой и вскинула глаза:
— Мне не в чем перед тобой каяться, моей вины в этом нет.
За дверью раздались громкие уверенные шаги, и вскоре в замочной скважине зашевелился ключ, щелкнул замок. Хорк оглянулся — на пороге стоял один из высоких магов.
— Кто из вас Каменный Хорк? — спросил тот как ни в чем не бывало.
Будто не убил только что землю за окном. Будто вообще ничего такого не произошло! Хорк всмотрелся в лицо мага, не испытывая ни ненависти, ни страха. Лишь недоумение.
— Что тебе надо? — спросил он, продолжая мерить взглядом убийцу земли. Виновника или смерти, или увечья колдуна.
— Исбьёрн из рода Исхильдов просил передать тебе это. — Высокий маг направился навстречу Хорку и протянул обшитый кожей коробок размером не более вершка.
— Что это? — недоверчиво спросил Хорк, вдруг ощутив на себе чей-то пристальный и недобрый взгляд. Оглянулся: на него не отрываясь, со странным злорадным любопытством смотрел коренной маг.
— Я не знаю. Меня лишь попросили это передать, — высокий маг хотел уйти, но оглянулся на пороге: — Мы уезжаем. Примерно через полчаса можно выйти из дому, а спуститься под первый потолок можно прямо сейчас.
Хорк машинально сковырнул с коробка печать и заглянул внутрь — там лежал его перстень, который он отдал старому Исбьёрну за освобождение колдуна. Это показалось недобрым знаком: будто ротсолан проявил-таки благородство, отказался от подарка, потому что был не в силах оставить колдуна в живых…
Сбегая вниз по лестнице, Хорк с ужасом думал о том, что ему придется-таки ступить на убитую землю. Но ждать еще полчаса было бы немыслимо. Следом за ним спускался дедушка Юр и просил подождать, но Хорк его не послушался.
Когда он толкнул дверь наружу, высокие маги садились в свою карету — если лошадям не опасно ступать по убитой земле, то людям, должно быть, и подавно… И все же Хорк помедлил на пороге, содрогнулся, прежде чем сделал шаг вперед…
Это оказалось еще страшней, чем представлялось: под тонким слоем мокрого черного праха лежал твердокаменный лед. И почему-то вспомнилось, как когда-то топор вгрызался в тело морского змея — и как на палубу лилась его холодная липкая кровь. Таким же липким и отвратительным, как змеиная кровь, был черный прах, накрывший землю, — сапоги разбрызгивали его по сторонам.
Хорк скорым шагом направился в сторону просеки — бывшей просеки! — и старался не глядеть по сторонам. Он не сразу заметил, что держится за левое плечо правой рукой, сутулится и чуть пригибается вперед — так человек ежится под дождем или ветром. Он попробовал распрямиться, но тут же снова ссутулился и втянул голову в плечи.
Внутри было пусто и холодно, так же как снаружи. И не плакать уже хотелось — выть по-волчьи, и не от неизбывной тоски вовсе, а от пустоты внутри и снаружи. Жизнь вдруг показалась ненужной и утомительной, бессмысленной.
Это было незнакомое, чужое место, где Хорк никогда раньше не бывал. Пустое. Если бы не горбатый мостик через ручей, он мог бы здесь заблудиться. Черный прах плыл по подтаявшей поверхности ручья и стекал в пруд — мертвая почерневшая кровь земли… Просека теперь еле угадывалась — пришлось оглянуться к окнам мызы, чтобы правильно выбрать направление.
На мызе светилось всего два или три окна, дом стоял будто посреди пепелища — и казался неуютным, заброшенным… Как тот дом за морем, о котором пела фрова Коира, в котором живут лесные птицы. Лесные птицы — галки и воронье… И кружат над тем домом с хриплым граем, предвещая беду.
У Хорка стучали зубы, хотя он вовсе не чувствовал холода. Может, это все-таки дурной сон? Может, нужно всего лишь очнуться и все будет по-прежнему?
Эти три версты, пройденные по убитой земле, еще много лет будут являться ему в кошмарных снах — Хорк не сомневался… И даже показавшаяся впереди живая земля с подтаявшим уже первым снегом не избавила его от пустоты и ощущения бессмысленности жизни.
Он нашел колдуна без труда — на просеке, у самой границы между живой и убитой землей. Тот лежал на траве ничком, не шевелился, и Хорк решил было, что он мертв. Но стоило повернуть его лицом к себе, и колдун поморщился, втянул воздух сквозь зубы.
— Хорк, ну осторожней же надо… Что я тебе — пескарь на сковородке, что ли?
Лицо его было воспаленным, будто сильно обветренным, а на скулах проступали похожие на синяки темные пятна.
— Жив… — выдохнул Хорк.
— Еле жив, — поправил его колдун. — Слышь, жена моя что-то не идет… Будь другом, сними с меня сапоги, мочи нет…
— Да, конечно… Я сейчас!
Хорк тряхнул головой, сбрасывая оцепенение, кинулся к ногам колдуна и взялся за сапог правой рукой — потянул за пятку, поискал, во что бы упереться, и понял, что так нельзя. Ему бы хватило силы снять сапог одной рукой, но он увидел обмороженные руки колдуна, вцепившиеся в траву и дрожавшие от напряжения.
Разрезал голенища, оторвал подошвы, распорол штанины по швам — не помогло: попробовал осторожно размотать портянки, но они снимались только вместе с кожей.
Тут-то и подоспел дедушка Юр с чистыми рушниками, мягкими тряпицами для повязок и бутылью облепихового масла. Разложил рушники на мокрой траве, присел рядом с Хорком, потихоньку содрал штанины и портянки с кровоточащих язв. И глядел на колдуна с удивлением. Спросил:
— Неужто больно?
— Да еще как! — выдавил колдун сквозь зубы.
— В самом деле колдун…
— Я не колдун, я ученый механик, — упрямо возразил тот.
— Одно другому не мешает, — пожал плечами дедушка Юр. — Только колдун может согреваться быстрей, чем замерзает…
— Что-то зимой я сам по себе нисколько не согреваюсь… — прошипел колдун.
— Не путай сущий мороз и высокую магию. От другого бы один прах остался. А ты так — ноги немного обморозил. Обычно такие язвы не чувствительные вообще. Это хорошо, что болит. Значит, неглубоко промерзло. Впрочем, завтра будет видно.
Надежда на то, что все обойдется, что колдун не умрет и не останется калекой, не помогла избыть пустоту в груди. Земля послала упыря искать справедливости — за это ее убили. И теперь нет справедливости на земле.
* * *
Черную гробовую змею вывела из оцепенения дрожь земли, тряхнувшая глубокую нору под еловыми корнями. И короткая мысль, рожденная этой дрожью: смерть! Дрожь земли станет долгой мучительной смертью, навсегда похоронит змею в глубине.
Навь отступала вместе с черным холодным сном, но сущее вокруг было еще черней и холоднее.
Дрожь земли снова перекатилась через змеиное тело и породила новую короткую мысль: прочь! Прочь, подальше от того места, с которого по земле идут судороги, волна за волной. Оцепеневшее тело шевельнулось медленно и неохотно. Прочь!
Землю тряхнуло опять, едва не засыпав путь из глубокой норы. Прочь! А над головой землю затрясло от топота копыт, рождая короткую мысль: смерть!
Белый свет был холоден и хмур, к холоду добавился злой голод. Где-то неподалеку земля обращалась в ледяной прах, но до змеи докатывался лишь ветер, приносивший колючий иней, — и ужас, питавший тело змеи теплом, силой и ядом. Навь из черных холодных снов не могла сравниться с навью, убивающей землю, — сырой холод змеиной норы не шел в сравнение с ледяным холодом столь близкой преисподней.
Землю трясли тяжелые сапоги — прочь! — и подкованные копыта коней — смерть! Посреди леса пылал огонь, маня вожделенным теплом. Черная гробовая змея замерла, притаилась в густой траве, ожидая, когда сапоги и копыта покинут место возле огня. Но те не торопились, сотрясая землю в опасной близости от змеиного тела.
Будто не ведали, не чуяли, что гробовая змея — сама суть смерть, судьба, возмездие.
* * *
Нормально! Немного обморозил ноги! Дедушка Юр, должно быть, и представить себе не мог, каково оно было — оказаться в ледяной преисподней высокой магии. Лахт вздрогнул, вспомнив раскаленную морозом сковороду и клубящуюся белую пелену перед глазами… А боль, казалось, становилась только жестче — несмотря на мягкие повязки, пропитанные облепиховым маслом. Еще Лахт никак не мог согреться, хотя дедушка Юр усадил его на теплый плащ Хорка, спиной к дереву, и развел рядом костер.
Впереди, в стороне мызы, с шумом упала на землю мертвая ель, прежде вмерзшая в лед — оттаивала замороженная, обращенная в прах земля. Высокая магия это не только холод, но и тепло. Потому она так разрушительна. Холод обращал бы живое не в прах, а в лед. Сама по себе земля оттаивала бы до полузимнего месяца, а, если бы ударили ранние морозы, могла бы не оттаять и до следующей весны.
Хорк выглядел странно — заторможенным был, рассеянным, смотрел как-то сквозь, будто ничего вокруг не видел. А когда со стороны мызы раздался конский топот, взглянул на приближавшегося всадника коротко и равнодушно и снова опустил глаза.
И Лахт сильно удивился, увидев фрели Ойю — когда это Хорк успел охладеть к своей невесте? Впрочем, она тоже на него не смотрела. Спрыгнула с лошади, подбежала ближе.
— Йерр Лахт, слава твоим сущим богам, ты живой…
— Конечно живой, — ответил Лахт и хотел ей подмигнуть, но, похоже, получилось у него не очень хорошо. — Мы, ученые механики, живучи…
Однако, увидев руки Лахта, фрели ахнула и попятилась. Помотала головой. Хорошо, что дедушка Юр успел перевязать ему ноги — не след юной деве на такое смотреть.
Она умрет. Она умрет прямо сейчас, через несколько минут, на этом самом месте — наитие кричало об этом так громко, что отмахнуться от него Лахт никак не мог. Эту смерть он увидел, почуял давно, когда в первый раз появился на Волосницыной мызе! Жребий, начертанный на челе девы…
Точно, на фрели не было очелья с изображением тресветлого солнца: должно быть, девочка решила, что с убийством земли исчезает и угроза ее жизни…
— Ну зачем, зачем ты это сделал?! Ради чего? Пусть бы она рассыпалась в прах…
Последние слова фрели сказала неуверенно, но с отчаянной горечью. Бедная девочка… Нет, вовсе не убийство земли заставило ее снять оберег, защищавший ее от смерти, — она сделала это нарочно, будто призывала к себе смерть.
— Да ладно, — осклабился Лахт. — Жалко тебе, что ли?
А в самом деле, зачем он это сделал?
— Она… Она ненавидит меня, да? Она хочет увести меня к себе?..
Ну как объяснить ребенку, что мертвое есть мертвое? Как объяснить, что одинокая навка вовсе не желала зла своей живой сестричке? Но Лахт понял вдруг с ужасом, что навка — реальная угроза для своей сестры. И опасна не тем, что хочет затащить ее к себе в могилу, а тем, что внушает Иое страх и чувство вины, Иоя сама отдает навке свою жизнь каплю за каплей, считая, что присвоила чужую жизнь: чужую память, чужое имя, чужих родителей, чужое богатство, чужого жениха. Наверное, появление жениха стало последней каплей… А теперь, увидев навку и узнав в ней сестру, она и вовсе сняла очелье…
Вот оно что! Ярмарочная ведунья за три великогородки наврала с три короба: когда исзорский пастух не почует своей смерти, когда ротсолан совершит благородный поступок, когда высокая магия не сможет уничтожить навку… Насчет ротсоланского благородства вопрос остался пока открытым, а все остальное как раз произошло — неудивительно, что наитие истолковало это по-своему. Впрочем, фрели тоже истолкует это по-своему, и если умрет, то виноватым снова окажется Лахт, зачем-то спасший навку.
— Она просто по тебе скучает, — ответил ей дедушка Юр.
Лахт обмер… Проклятое наитие! И сейчас ну никак не до поисков логики в невероятном убеждении, появившемся после слов дедушки Юра! Ну как, как навка могла украсть ключ от сундука? Никак. Да и не нужна была ей коса сестры. В дом, в спальню родителей, навка никак не могла пробраться. Ключ был у дедушки Юра, и ничто не мешало ему расплести косу — потому что мертвое есть мертвое… И сейчас убийца фрели Иои — домовый дедушка, мертвый старик — осторожно смачивает облепиховым маслом пузыри на обмороженных руках Лахта… Именно поэтому думать и невозможно!
Никакого колдовства: просто раньше старик никогда не прикасался к Лахту холодными руками мертвеца…
Это он сказал Лахту, что к фрели ходит упырь — чтобы никто не искал навку возле мызы. Потому что извести навку проще простого, не то что упыря. И коса была нужна ему только для того, чтобы Кленовое семейство обратилось к Лахту, чтобы Лахт поехал в Клопицу и привез доказательства виновности Варожа. Чтобы Лахт понял: фрели умрет, как умерла Арнгерд, если не свершить правосудия. И неважно, кто или что ее убьет. Увы, Лахт не оправдал надежд домового деда.
Со стороны мызы снова донесся топот копыт, и на этот раз Хорк не опустил глаза, увидев всадника. Даже наоборот — вперился в того взглядом и подался вперед. Дедушка Юр оглянулся, покачал головой и сказал тихо, виновато:
— Нет на земле справедливости…
И Лахт был с ним совершенно согласен.
Хорк вздрогнул, глянул коротко на дедушку Юра и вновь уставился на приближавшегося всадника.
По просеке скакал йерр Варож — и очень при этом торопился. Лицо его было озабоченным, но, подъехав и спешившись, он доверительно улыбнулся Хорку. И заговорил как ни в чем не бывало:
— Вот, приехал мирить влюбленных… Йерр Хорк, не слушай глупую девчонку. Это она оттого, что любит тебя всем сердцем, не хочет, понимаешь, обманом замуж выходить. Но по закону-то она — дочь йерра Тула, Кленовая Ойя. И ты, женившись на ней, получаешь право владеть землей. Что еще тебе надо? Кленовое семейство и так было во много раз бедней твоего отца, ничего не изменилось. Уверен, твой отец сказал бы тебе то же, что говорю я: женись и наплюй на все. Купишь хорошей земли. Володарь Каменный Хорк — по-моему, звучит!
Лицо Хорка было пустым. Он поднялся на ноги и посмотрел на Варожа с высоты своего немалого роста. Но не сверху вниз вовсе, а сквозь, мимо. А потом его будто поразила внезапная догадка — на миг лицо осветилось ею и закаменело. Володарь Каменный Хорк? В самом деле звучит…
— Ну вот, — Варож вздохнул с облегчением и широко улыбнулся. — Я знал, что ты — человек здравомыслящий и девичьих глупостей слушать не станешь! А остальное — ерунда, поверь. За зиму поставим часовню — двойная соборная магия будет работать, уже весной трава снова прорастет, вот увидишь.
Хорк тем временем натягивал перчатку на правую руку. С каменным лицом — уверенным и спокойным.
— Может, и упырь к весне из праха поднимется? — не удержался Лахт.
Варож глянул на него с ненавистью, но нашел в себе силы улыбнуться.
— Йерр колдун, неужто ты не хочешь счастья влюбленным? Неужто побежишь справедливости искать, разоблачать обман и подлог?
— Чтобы ты и меня тоже убил? — поморщился Лахт. — За поиск справедливости? Нет, йерр Варож, не побегу. Ты убедительно доказал мне, что справедливости нет и быть не может.
Хорк пристально посмотрел на Лахта — с каким-то странным равнодушным недоумением. И сказал медленно и убежденно:
— Справедливость есть.
От этих слов у Лахта по коже прошли мурашки, а Хорк каменной рукой в перчатке ухватил Варожа за грудки́, резко дернул к себе и тут же с силой толкнул назад — Варож не удержался на ногах, повалился навзничь, попытался вскочить, но, прежде чем раздался оглушительный визг фрели, Хорк уже сидел верхом на груди Варожа, ногами прижимая к земле его локти — и сломанная рука не помешала. Лахт видел взметнувшийся вверх каменный кулак с шипованным кастетом — и с какой силищей этот кулак пошел вниз, в лицо Варожа. От удара что-то отвратительно чвакнуло — и этот жуткий звук не заглушили крики фрели. Око за око. Она успела подбежать к Хорку, когда кулак снова взлетел вверх, ухватила Хорка за правый локоть, но это не помешало ему ударить во второй раз — так же сильно и, судя по звуку, так же метко… Око за око.
Наверное, Хорку не стоило этого делать на глазах невесты… Лахт думал, что она лишится чувств, но она лишь отдернула руки. Будто в руках ее вдруг оказалась бородавчатая жаба. Отступила назад.
— Ты… чудовище, йерр Хорк… — выговорила она полушепотом, — настоящее чудовище…
Ну да, одно дело — требовать справедливого володарского суда, и совсем другое — увидеть, как приговор приведут в исполнение.
Вой йерра Варожа мог сравниться с воем сжигаемого высокой магией упыря. И этого юной фрели тоже слышать не стоило.
Хорк поднялся, неловко стягивая зубами перчатку.
— Простите меня, фрели… Иоя… Я понимаю, что вы после этого не сможете выйти за меня. Но справедливость есть. Не может не быть.
Он, пошатнувшись, шагнул в сторону мызы, едва не задев фрели локтем. Она, открыв рот, смотрела ему вслед.
— Хорк! — крикнул ему Лахт. — Ну почему, почему ты не сделал этого раньше? До того, как приехала Конгрегация?
Хорк остановился, оглянулся на Лахта.
— Я дурак. Я не сразу понял, что справедливость сама собой не падает с неба и не выходит из-под земли.
Йерр Варож поднялся на колени и, продолжая выть глухо и безысходно, закрыл руками окровавленное безглазое лицо. Фрели подалась было к нему, но снова замерла в нерешительности. Поглядела вслед удалявшемуся Хорку, качнулась в его сторону…
И в этот миг Лахт увидел черную гробовую змею на пути фрели к Хорку, в аршине от сафьяновых сапожек девочки. Переступивший через гадину Хорк ее даже не заметил, но напугал и разозлил. Лахту уже снился этот сон: раздраженная змея на зеленой траве с подтаявшим снегом. Тогда он всю ночь с ужасом ждал ее смертоносного броска — а теперь не успевал даже раскрыть рот, чтобы остановить следующий шаг девочки.
Справедливость, вышедшая из-под земли… Слепая ее сила, безжалостно восстанавливающая нарушенное равновесие и не знающая при этом добра и зла… Ведунья на ярмарке, оказывается, крепко знала, что говорит, — а впрочем, кто может точно сказать, не ведовство ли плетет нити судьбы? И ведунья, желая угодить володарю, сплела в клубок невозможное, ставшее по ее милости возможным.
Гробовая змея, в отличие от гадюки, нападает без предупреждений — не шипит и ложных выпадов не делает. Лахт крикнул одновременно со смертоносным броском гадины вперед и вверх, через мгновенье после того, как фрели шагнула назад, к отцу. В тот же миг распрямился дедушка Юр, кинулся к фрели — а та даже не заметила мелькнувших в вершке от ее колена ядовитых змеиных жал…
Выбери фрели Хорка, змея бы не промахнулась.
Мертвому старику не страшны ядовитые гады — дедушка Юр сапогом раздавил змеиную голову прежде, чем фрели оглянулась. И посмотрела она не под ноги, а старому ключнику в глаза — решила, должно быть, что он хочет ее остановить.
— Он все-таки мой батюшка… — пробормотала она, будто оправдываясь. — Я не хочу, чтобы он ползал на коленках в поисках мызы.
Лицо ее искажалось гримасой боли — но не острой и короткой, а будто привычной, долгой, не оставившей сил даже на стоны. Бедная девочка! Ей-то за что такие испытания? Неужели за то, что семилетним ребенком она не призналась в том, как без разрешения пошла купаться с подружками? Впрочем, настоящая фрели Ойя расплатилась за это собственной жизнью…
Лахту подумалось, что если Иоя и увидит мертвую змею, то все равно ее не заметит. Не обрадуется тому, что несколько мгновений назад получила право на долгую жизнь — и не справедливостью Хорка, а шагом к отцу…
Когда фрели и Варож, кое-как усаженный в седло, скрылись за деревьями, дедушка Юр поднял убитую гадину и оглядел ее с любопытством. А Лахт оглядел дедушку Юра.
— Ну что, дедушка, дом ли стережешь?
Тот отшатнулся, оглянулся по сторонам. И ответил нехотя:
— Стеречь стерегу, никак не выстерегу.
— И зачем же ты расплел девичью косу?
— А ты, можно подумать, еще не догадался… — Старик вернулся к костру с дохлой гадиной в руках.
— Я тебя хотел послушать.
— Никто не заметил, что девочка должна умереть, — дедушка Юр поднял змею повыше. — Вот она, ее смерть… Черная, гляди-ка… Чтобы тепло беречь, чтобы ни одного солнечного лучика не упустить. Холодно им здесь… Не иначе, сильнейший из мнимых нарочно удержал ее в Исзорье на такой случай. А я не верил, что в лесу видели гробовую змею. И уж тем более никогда бы не поверил, что она может кого-то ужалить в середине бездорожного месяца, после первого снега. Должно быть, высокая магия выгнала ее из норы, в это время змеи еще не окончательно оцепенели.
— Ты на вопрос отвечай. Знал ведь, что это не упырь.
— Конечно. Упырь появился давно, за прощелыгой сюда из Клопицы притащился, но достать его не мог. Но он никого не трогал, по ночам бродил иногда вокруг мызы, собак пугал. Может, йерру Варожу дурные сны в это время снились, и только. Человеку без совести ничего не страшно, никакой упырь его не достанет.
— Так уж и никого? — уточнил Лахт.
— Он увел нашу малышку, нашу Ойю… Как мы ни спешили уехать с Клопицкой мызы, он свое дело сделал — девочка умерла, не справилась с пустячной лихорадкой… Я тогда еще был живым, не знал, что виной тому упырь. Это я здесь понял, когда встретился с ним. Одно для меня осталось загадкой: почему он выбрал Ойю? Почему не дочку прощелыги? По всему выходило, что Катсо должен был забрать Иою, которую спас…
— Потому что рядом с младенцем под Часовней-на-роднике в воск была запечатана прядь волос Ойи. Мне об этом священница рассказала. Кстати, не забудь сообщить об этом йерру Тулу, чтобы он Хорка не выгнал.
— Вот прощелыга… — сквозь зубы прошипел дедушка Юр. — Вот гадина! Как его земля носит!
— Как-как? Ты же сам сказал: человеку без совести ничего не страшно. Кроме шипованных перчаток Хорка, конечно… Так зачем же ты расплел косу Иои? Сказал бы йерру Тулу, как и что…
— Он бы мне не поверил. А доказать вину Варожа мне было нечем. Но дело не в этом. Как только я встретил навку возле мызы, я сразу понял, что она уведет Иою за собой… Нельзя безнаказанно присваивать себе имена мертвецов.
— А мне показалось, что Юхси… То есть Ойя, это моя жена назвала ее Юхси… Мне показалось, что она вовсе не хочет Иое зла. Да и не помнит она ничего из прошлой жизни.
— Конечно не хочет! Она думает, что всего лишь зовет Иою поиграть, а на деле выходит… Ты сам понимаешь, что выходит, когда мертвые зовут к себе живых. Тебе или твоей жене это не страшно, вы не знали девочку при жизни, а Иоя, в отличие от своего батюшки, имеет совесть. Если бы она хотя бы помнила, кто она такая, понимала, что ее вины нет в том, что она живет под чужим именем, — тогда она могла бы с совестью примириться. А она, бедняжка, в зеркало смотрела и видела там мертвую девочку… Если бы прощелыга догадался, что виной тому навка, он бы сам ее извел. Вот и пришлось сказать, что это упырь — упыря извести почти невозможно…
— Ничего, Варож нашел способ… — проворчал Лахт. — Лучше бы ты мне с самого начала сказал правду.
— Я же не знал тебя. Тогда. Одно дело — искать упыря, который хочет убить дитя, и совсем другое — искать справедливость.
— Это ты Хорка ко мне послал?
— Можно сказать и так. Судьба так сложилась: Хорк посетовал, что на его невесте порча, а она взяла и согласилась с этим, потребовала колдуна для снятия с нее порчи. Может, баловалась, а может, в самом деле замучили ее зеркала. Ну я Хорку и посоветовал позвать тебя. Я тогда думал, что ты просто крепко знаешь, как все ученые люди. А ты, оказалось, в самом деле колдун…
Лахт хотел ответить, что никакой он не колдун, но осекся и промолчал — неубедительно это как-то было.
— Я очень благодарен тебе за спасение Ойи, — продолжал дедушка Юр. — Я любил ее, как родную внучку, при жизни и не разлюбил после смерти. И ее, и моей. И если тебе вдруг потребуется помощь от мертвого — только скажи, я все для тебя сделаю, что смогу.
— Ты зачем из меня радость жизни вытягивал, когда в кухне со мной говорил?
— А ты бы поверил в домового деда, который не забирает у живых радость жизни? И потом, я же нарочно тебе нескончаемую свечу на сундук ставил, из самых лучших, — видел, как они тебя завораживают, сердце тебе согревают.
— Слушай, если ты все готов для меня сделать, можешь сказать мне, живы ли мои родители? — оживился вдруг Лахт. Такие тайны мертвые обычно живым не раскрывают.
Дедушка Юр помолчал — должно быть, спрашивать об этом было все-таки не правильно. Но все же сказал:
— Живы твои отец с матерью, их нет среди мертвых. Про отца ничего не чую, а мать твоя из вадьян, родная мне кровь в двунадевятом колене.
Хорк вернулся через час — с лошадью, запряженной в телегу. Собирался отвезти Лахта домой. И надо же такому случиться, что фрели собиралась сделать то же самое и появилась вслед за Хорком — с лошадью, запряженной в телегу. Вот интересно, подумали они о том, как телега поедет по лесу, или считали, что через Хотчино в Росицу можно добраться быстрей чем за день?
Увидев Хорка, фрели вздрогнула, остановилась, и щеки у нее нездорово загорелись, пошли красными пятнами. Может, она и хотела гордо выпрямить плечи, но вместо этого попятилась и снова уставилась в пространство пустыми глазами. И Лахт хотел было отослать Хорка, чтобы хоть немного успокоить девочку, поговорить с нею наедине — в самом деле, нечеловеческое же испытание для ребенка! Но, видно, судьба была против фрели, потому что с противоположной стороны тоже раздался топот копыт — за Лахтом приехала Йочи. В отличие от фрели и Хорка, лошадь она запрягла в дровенки. И, понятно, дорогу ей указывала навка Юхси, сидевшая перед седлом.
— Фрова Йочи, смотри скорей, это же фреличка! — воскликнула навка с детской непосредственностью.
Фрели глянула на нее с угрюмым удивлением — ну точно как большие девочки смотрят на малявок. Йочи спешилась и помогла навке слезть на землю.
— А это йерр черный всадник, фреличкин жених, — продолжала Юхси. — А это домовый дедушка Юр.
Йочи подвела лошадь к Лахту, чтобы дровни стали рядом с ним, кинула повод на обломанный сосновый сук и повернулась к нему лицом.
— Ты детей сиротами хотел оставить, да? Ты меня вдовой решил сделать?
— Да ладно тебе ворчать… — пробормотал Лахт. — Хорк, видал, какая у меня жена строгая? Тебе такую же надо. Раз ты чудовище, кто-то же должен держать тебя в ежовых рукавицах…
Наверное, о ежовых рукавицах говорить не следовало — сразу вспоминались шипованные перчатки… А Хорк и без того во все глаза смотрел на Йочи — верил, должно быть, что рыжие лаплянки умеют превращаться в саблезубых кошек.
— А мне вот нисколечко не смешно, — ответила Йочи и обратилась к Хорку: — Мальчик, помоги, пожалуйста, перенести моего мужа на дровни.
И это она черному всаднику, рейтару Конгрегации! Тот немедленно дернулся исполнять ее просьбу, нисколько не обидевшись на «мальчика».
— Йочи, у него рука сломана, — заметил Лахт.
— Да это ничего! — отмахнулся Хорк. — Мне не тяжело!
Он одним движением поднял Лахта с земли и перекинул на дровни, застеленные шкурами. Богатырь!
А между тем фрели Иоя стояла, держа лошадь под уздцы, а потому не могла отступить назад от бесцеремонно разглядывавшей ее навки. А та подступала к фрели все ближе и ближе.
— А я тебя помню! — вдруг радостно осклабилась навка. — Мы играли! Давно! Я помню!
Она повернула голову к Йочи.
— Фрова Йочи, мы, оказывается, с фреличкой вместе играли!
Наверное, для живой девочки это стало последней каплей, потому что ее угрюмый, исподлобья, взгляд наконец стал осмысленным, но, против ожиданий Лахта, фрели не расплакалась, а отчаянно закричала:
— Уходи! Убирайся! Ты уже умерла! Ты мертвая, понятно? Мертвая! Тебя больше нет, нет! Не подходи ко мне, слышишь? Не подходи!
В ее голосе было столько неподдельного ужаса, что Хорк в мгновенье ока оказался рядом с ней, забыв, видимо, что его фрели теперь считает чудовищем. Впрочем, фрели тоже об этом забыла. Потому что нырнула ему под мышку — в самое надежное и безопасное место, — и Хорк обнял ее за плечо, закрывая от всех опасностей сущего мира.
Навья растерялась, не поняла, почему «фреличка» так рассердилась и испугалась, оглянулась беспомощно на Йочи в поисках поддержки или защиты. Но на помощь ей пришел дедушка Юр — встал рядом, обнял навку за плечо.
— Ты хотела меня убить! Это ты отдала мою косу упырю! Я знаю, я сразу догадалась! Ты всегда хотела, чтобы я тоже умерла! С самого начала хотела, завидовала, что я не умираю, как ты! — продолжала кричать фрели из-под мышки Хорка.
— Я только хотела… чтобы мы вместе играли… — промямлила навья.
— Она не виновата, — сказал дедушка Юр. — Это я расплел твою косу…
— Что? — вскрикнул Хорк. — Зачем?
— Хорк, я потом тебе все объясню… — крикнул с дровней Лахт. — Не трогай деда, он все равно мертвый.
— И водянички смеялись, что у фрелички жених, а у меня только Лапси… — всхлипнула навка. — А теперь и Лапси у меня нету, он сгорел…
— Мертвый?.. — растерялся Хорк.
— Не трогай деда. Он не просто стережет дом — он может ходить по мертвой земле. Он — берегущий.
— Берегущий?.. — выговорил Хорк.
— Да! Да! — выкрикнула фрели со слезами в голосе. — У меня жених, а не у тебя! Потому что ты мертвая, а я живая! У мертвых не может быть женихов! И его затащить в могилу я не дам, так и знай! Потому что он мой, мой, а не твой!
— Да мне и не надо… — навка отступила на шаг. Плечи ее вздрогнули раз, другой — одинокая мертвая девочка заплакала. — Я только хотела… вместе играть… иногда… Я не хотела никого… ни в какую могилу… У меня вот есть Кана, она веселая, смешная… Я думала, что тебе с ней понравится. И Лапси был веселый…
Фрели тоже смахнула слезы с глаз, шмыгнула носом. И сказала тихо-тихо:
— Я не хотела быть вместо тебя… Я правда не хотела…
Луми ничего не перепутала в истории с отколотым зубом — теперь, когда девочки стояли рядом, не оставалось никаких сомнений: именно Иоя врезала Сувате кулаком по зубам, но никак не Ойя. Безо всякого наития стало понятно, что живая девочка и теперь будет защищать мертвую сестричку — потому что она из тех, кто всегда защищает слабых.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 16-й день бездорожного месяца
Лихорадка йерра Тула излечилась сама собой, когда ему сообщили о решении совеча, и он поднялся с постели к завтраку, незадолго до приезда высоких магов. Те, должно быть, ночевали в Хотчино, потому что прибыли еще до полудня. Еще раньше появился коренной маг — доложить йерру Тулу, что жители Волосницы, скот и припасы вывезены в безопасное место, где их не коснется высокая магия. Говорил о неоценимой помощи рейтаров Конгрегации и намекал, что воинов Триликой надо как-то отблагодарить за проделанную работу.
О смерти пастуха и кузнеца йерру Тулу сообщил Хорк, однако коренной маг немедленно подсунул йерру Тулу грамоту, по которой Конгрегация обязывалась покрыть издержки от потери Волосницей двух смердов. Йерр Тул смотрел в грамоту с изумлением, а потом удивленно спросил коренного мага:
— Как это «покрыть издержки»? Какие такие издержки? Это они смерть двух человек называют издержками?
— Назовите эти деньги вирой, — пожал плечами коренной маг. — Я тоже не одобряю действий Конгрегации, но сделанного не вернешь… Бумага составлена по судной грамоте Великого города.
— Тул, оставь в покое эту бумагу, — велела фрова Коира. — Конгрегация избавила тебя от необходимости осудить моего родного брата, и тебе стоит быть за это благодарным.
— Благодарным?.. — совсем растерялся йерр Тул. — За убийство двух человек?
Он явно не вполне оправился от лихорадки, а известие о прибытии высоких магов прибило его совершенно, чем и воспользовалась фрова Коира, полностью подчинив мужа своей воле. Впрочем, Лахту происходящее тоже казалось абсурдным кошмарным сном — особенно после выпитого накануне.
Высокие маги, двенадцать человек, прибыли в богатой карете, запряженной четверкой лошадей. Ослепительно белые, равнодушно-спокойные, смотрящие поверх голов без надменности… Они не гордились своим превосходством, просто осознавали свою силу, свою власть над живым и мертвым, и принимали ее как должное. Это отцу Хорка нужно доказывать свое право на власть и богатство, урожденным властелинам мира что-то доказывать не к лицу.
Старого ротсолана, отпустившего Лахта из высокого дома, среди них не было — по бездорожью в захолустье посылали магов помоложе. Впрочем, даже самые молодые из них были седыми: должно быть, высокая магия не дается людям просто так — за любую магию надо платить, даже разговор с домовым дедом требует сил, что уж говорить об убийстве земли…
Высокие маги взяли с йерра Тула плату за это убийство — благосклонно взяли, будто сделали ему одолжение. Не поблагодарили — только покивали.
В высоком доме Лахт не чувствовал к ним ненависти. Он и теперь ее не ощущал — скорей удивлялся и их присутствию здесь, и их существованию вообще. Не боялся — даже не опасался их! — но однозначно понимал, что они опасны. В них было что-то общее с сущими богами — бездумными природными стихиями, бороться с которыми не имеет смысла, но от которых, несомненно, надо защищаться… Да, более всего они походили на глубокие льды, ползущие с севера.
Они не опустились до разговоров с домочадцами мызы, поручив коренному магу разъяснять, что и как нужно делать. Впрочем, нужно было немного: всего лишь подняться под третий потолок и не спускаться оттуда ни под каким видом, пока высокие маги не дадут на это разрешения.
Дворовых, которые не ушли с мызы, проводили в две пустующие комнаты для гостей, а Кленовое семейство с домочадцами расположилось в просторной супружеской спальне йерра Тула, с большими окнами, из которых можно было пронаблюдать за действием высокой магии от начала и до самого конца.
То ли от присутствия высоких магов, то ли по другой непонятной причине, в спальне царило странное болезненное оцепенение, даже фрели Ойя растерянно притихла и испуганно озиралась по сторонам. Фрова Коира шагнула к ней и обняла за плечо, поцеловала в маковку.
— Не бойся, здесь мы в безопасности…
И фрели не стала доказывать, что ничего не боится. В самом деле кошмарный сон… От которого очень хочется поскорей проснуться.
Высокие маги под окном встали в круг лицами наружу, взялись за руки. Уже? Вот так сразу?
— А как же звери? — будто проснулась вдруг фрели Ойя. — Звери, которые в лесу? Они все умрут?
— Нет, детка, высокие маги не убивают зверей и птиц, — ответил коренной маг.
Ну да, добрые и справедливые парни эти высокие маги…
В ответ на его слова по земле прокатилась дрожь, под третьим потолком особенно явственная. Дрожь земли безотчетно пугает живых — и безразлична мертвым. Фрели Илма ахнула, а фрова Коира обняла Ойю за плечо, крепко прижала к своему боку. Йерр Тул, ходивший по комнате туда-сюда, остановился на миг, поглядел в окно с тоской и прикрыл лицо тыльной стороной ладони. Хорк беспомощно хлопал глазами и, похоже, не верил, что высокие маги в самом деле сделают то, для чего сюда прибыли.
Над лесом взметнулись птицы — вороний грай слился с пронзительными воплями галок, отчаянными криками дроздов, писком соек и дятлов, стрекотом сорок, щебетом и посвистом птах помельче. Единой стаей, издали напомнившей пчелиный рой, птицы неслись прочь и кричали от ужаса — и этот ужас не мог не заразить людей, даже Хорк передернул плечами.
Высокие маги прокатили по земле еще одну волну, но и без нее в глубине леса ощущалось незримое движение — притаившееся там зверье стремглав мчалось наутек, не разбирая дороги и не опасаясь друг друга. Семья лосей выскочила на просеку и некоторое время была хорошо видна из окон спальни — под их ногами, нисколько не отставая, вскачь улепетывали зайцы, их обгоняли лисицы, не обращая на зайцев никакого внимания. Лоси свернули в лес, а вслед за ними, отчаянно визжа, поперек просеки промчалось стадо кабанов, оставив за собой полосу черной, вспаханной копытами земли.
— Ах ты ж мать их ети! — пробормотал себе под нос егерь. — Да как же ж я их проглядел!
Никто не посмотрел в его сторону — все замерли, онемели, и в тишине спальни явственно слышался стук чьих-то зубов…
С грацией кошки по просеке бежала медведица с двумя подросшими медвежатами, и стоило взглянуть, как быстро эти неуклюжие с виду звери умеют бегать…
Ойя всхлипнула, а потом разревелась, уткнувшись носом в плечо фровы Коиры. Та не сказала ни слова, только гладила и гладила девочку по спине. Хорк медленно, будто безотчетно, потянулся к фляге с можжевеловкой за пазухой, механически выдернул пробку — на звук резко повернулся йерр Тул и успел взять флягу из рук Хорка до того, как тот поднес ее к губам. Выпил два глотка и сунул флягу обратно Хорку в руку. Тот тоже отпил немного, не отрывая глаз от окон.
Высокие маги в третий раз тряхнули землю. Дрожь земли не разбудит ни гадов, ни жаб, ни других холоднокровных тварей, которые давно залегли в спячку. Не успеют уйти прочь кроты, разве что проснутся ежи и полевки, но спасутся далеко не все. Сгорят муравьи, черви, бабочки и божьи коровки, сбившиеся в комья комары… Лахт не стал говорить об этом фрели Ойе.
И без того хмурое небо стало еще темней — что еще могут сущие боги? Только оплакать горькую участь земли… Но вместо ожидаемого мелкого осеннего дождя в воздухе закружились редкие снежинки. Первый снег…
И почему люди радуются первому снегу? Он пролежит на земле не больше нескольких часов, он знаменует конец лета и предвещает долгую холодную зиму, будто проводит черту, за которой не будет тепла — что в этом может быть радостного? Но дети неизменно выбегают из домов и резвятся, глядя в небо. И ловят первые снежинки в ладони — и ртом. Почему губы трогает невольная улыбка, как только первые снежинки появляются над землей?
Никто из собравшихся в спальне не улыбнулся. Даже Лахт вздрогнул, увидев первый снег — перед смертью, прежде чем обратиться в черный прах, земля принаряжалась… Надевала саван? Или хотела показать разницу между зимним холодом и испепеляющим морозом высокой магии?
Сами собой сжались кулаки… Спуститься вниз и придушить хотя бы одного из них! Совершенно бессмысленный поступок — это не помешает остальным сделать то, за чем они пришли… Хорк громко скрипнул зубами — должно быть, ему хотелось того же самого.
Высокие маги ждали — разомкнули круг, поглядывали по сторонам, переговаривались, прохаживались, разминая ноги и потирая руки: давали время зверям и птицам уйти подальше.
Снег падал и падал, и не густо вроде — а земля становилась все белее. Не таял на неопавшей еще листве, путался в траве, крыл сахарной глазурью еловые ветви… Неуютна, печальна его красота — не зимняя еще, осенняя… И все равно волшебная: коловращение времен года — величайшее волшебство сущего мира…
Йерр Тул не выдержал — упал в кресло и согнулся, закрыл лицо руками. Фрова Коира, расправив плечи, продолжала поглаживать и покачивать тихо плачущую Ойю и не отрываясь смотрела в окно. Губы ее были плотно сжаты. О чем она думала? О грядущей бедности? О спасении брата? Дочери? Сожалела ли она о том, что сейчас произойдет? Йерр Тул, Лахт мог поклясться, думал не о бедности — об убитом земляном олене и о земле, которая сейчас умрет.
Даже на лице фрели Илмы застыла горечь. Хорк все чаще смотрел в потолок и скрежетал зубами…
И тут фрова Коира запела. Тихо-тихо, тонко-тонко и протяжно… Будто хотела Ойю убаюкать.
Дом стоит за синим морем,
В нем живут лесные птицы.
Если холод в дом стучится —
Будут двери на запоре.
Ее голос вплелся в тишину и зазвучал магическим заклятьем: баюкал, но вместо добрых снов навевал кошмары и мороки… Примирял с кошмарами и мороками, со смертной тоской. Снег падал бесшумно, будто вторил печальной песне:
Молкнет птичья перекличка
Там, где лег туман пуховый, —
Спи, листочек мой ольховый,
Моя ягодка-черничка.
За туманом белым, зыбким
Клонят голову ромашки —
Спи, моя лесная пташка,
Спи, серебряная рыбка.
У тумана запах хвойный
И прозрачная манишка,
Засыпай, моя малышка,
Засыпай и спи спокойно.
И Ойя сникла вдруг, перестала плакать, но не успокоилась, а сдалась. Приняла, примирилась со смертной тоской, витавшей над землей белым снегом. Вовсе не сладкий детский сон предполагало это «засыпай и спи спокойно» — вечный сон.
Лес замирал, будто завороженный первым снегом, будто не дрожь земли прогнала с него зверей и птиц… Вот тогда на просеке из-за снежной пелены и появилась крошечная фигурка в белой рубахе. Мертвая девочка с мертвой галкой на плече и мертвым олененком, идущим следом. И снег не таял на ее темных волосах.
Никто, кроме Лахта, ее не заметил. Она была далеко — примерно в полуверсте от мызы, ну или немного меньше. Просто Лахт угадал, что за белое пятнышко приближается из глубины леса, просто угадал… Судя по тому, что шла навка уверенно, никуда не сворачивая, фрова Йочи снова попросила ее что-то передать…
В голове промелькнула мысль: она мертвая! Эта девочка мертва, высокая магия ее не убьет. Не убьет — но уничтожит. И не дело живых печься о мертвых…
Лахт отступил от окна потихоньку, чтобы не привлекать к себе внимание. Высокие маги еще не встали в круг, еще есть немного времени, чтобы предупредить глупую навку об опасности… Проклятое наитие стучало в виски: не успеть. Высокая магия расползется в стороны на три версты — это с полчаса быстрым шагом. Девчонке не уйти, еще полчаса высокие маги ждать не станут. Да и не побежит она прочь со всех ног — Лахт никогда не видел, чтобы навка Юхси бегала бегом. Наоборот, обычно она глазела по сторонам и не смотрела под ноги. В самом крайнем случае можно было дать ей ответственное поручение — тогда она хотя бы не останавливалась, чтобы поглазеть на что-нибудь интересное, встретившиеся по дороге.
Если его увидит Хорк, то, чего доброго, сломя голову кинется ему на помощь… Лахт вынул ключ, торчавший из замочной скважины и запер спальню снаружи — чтобы этой неприятности не произошло. И сбежал с лестницы, никем не замеченный. Глупо было бы выскочить из дому через парадный вход, где толпились высокие маги, и Лахт вышел через опустевшую людскую, придержал дверь, чтобы не хлопнула. Понятно, по дороге к лесу через двор он никого не встретил…
В общем-то, Лахт никого и не опасался — кроме высоких магов, которые пока Юхси не видели: просека хорошо просматривалась из-под третьего потолка, но никак не снизу. И боялся он только одного: если Хорк поднимет шум, то высокие маги запросто заметят глупую навку — и не выпустят ее из-под своей высокой магии.
Бежать через лес — дело неблагодарное. Но Лахт все равно бежал. А проклятое наитие твердило, что это бесполезно и смертельно опасно. И что спешит он только по одной причине: не сможет видеть, как высокая магия убьет глупого ребенка. Мертвого ребенка. Чтобы идти против сущих богов, нужно быть или дураком, или героем, а чтобы идти против высоких магов, однозначно нужно быть дураком.
Он едва не пробежал мимо Юхси — так старательно прятался под деревьями. А она не подозревала об опасности и неторопливо (хоть и целеустремленно) шагала прямо в лапы высоких магов и высокой магии. Мурлыкала под нос песенку, и Лахт обомлел, когда услышал:
Если холод в дом стучится —
Будут двери на запоре.
И вовсе не похоронной и не колыбельной была песенка в устах навки, а эдакой маршевой… Под которую удобно шагать.
Надо было позвать девчонку к себе, не выходя на просеку, но Лахт помнил только о том, что у него совсем мало времени. И не надеялся ее как следует напугать — она бы не испугалась. Он даже не стал спрашивать, что она здесь делает, а молча схватил за руку и потащил в обратную сторону, подальше от мызы. Бегом. Галка взмахнула крыльями, чтобы не свалиться с ее плеча, и издала отвратительный крик в надежде прогнать Лахта. Олененок отпрянул было, но потом радостно побежал впереди.
Юхси не сопротивлялась, но тащить ее за собой было неудобно — она путалась в собственных ногах, спотыкалась о каждую кочку на пути и никуда не торопилась.
— А фрова Йочи просила передать… — запищала она Лахту в спину, — просила передать, что тебя зовет Солнечный Яр… У него плохо крутится амберное колесо и мало света…
Она совсем не запыхалась, что неудивительно. В отличие от Лахта.
— А куда мы бежим? — снова запищала она ему в спину.
Он и хотел сказать, как не вовремя принесла ее сюда нелегкая, но не стал тратить силы. Он даже на то, чтобы выругаться как следует, тратить силы не стал. Брань, конечно, это простейшие заклинания, которые помогают собраться с силой, но Лахт решил, что можно браниться про себя, это не собьет дыхание.
Сколько они успели пробежать? Не больше чем четверть версты. То ли наитие, то ли какое-то еще неведомое чувство подсказало Лахту, что он опоздал. Что высокие маги в этот миг уже встали в круг и взялись за руки. Странный круг, лицами наружу… И что не пройдет и минуты, как по земле покатится их черное колдовство — или высокая магия… Выжигая ледяным холодом все на своем пути, обращая в прах живое и неживое. И надо было быть круглым дураком, чтобы броситься спасать навку — мертвую девочку! — безо всякой надежды обогнать черное колдовство.
Первая волна холода, еще не того смертоносного холода, который убивает землю, а лишь его предтечи, дохнула в спину. Только колдуны могут сопротивляться высокой магии. Только колдуны. И, собственно, выбор был небогат — все равно ведь не спрятаться… Почему не попытаться?..
По лесу со стороны мызы понесся долгий хриплый вопль — смертоносный холод сжигал упыря, искавшего, но так и не нашедшего справедливости…
Лахт рванул запону плаща — у него ведь был теплый плащ, подбитый мехом. Повернулся к навке и накрыл ее с головой, да так быстро, что мертвая галка не успела слететь с ее плеча — заорала истошно и забилась под плащом в поисках выхода. Мертвые птицы не столь быстры…
— Держи крепче своего Цыпленка! — велел он девочке, подхватывая ее на руки. Она мертвая, ей просто нельзя касаться земли… Смертоносный холод идет по земле, а не по воздуху.
От него не уйти — но Лахт все равно пошел вперед. Юхси схватилась за его шею одной рукой, другой придерживая галку, и с лица девчонки сполз плащ. Она широко улыбалась — происходящее казалось ей забавной игрой, и эта игра ей нравилась. Раньше Лахт не видел ее улыбки так близко, не замечал сколотого уголка на переднем зубе… Детей йерра Тула не принимает земля. И уже не наитие, а железная логика говорила, кто спутал косу невесты Хорка: родная сестричка шиморы, по имени Ойя. Мертвое есть мертвое — не винить же одинокого ребенка в том, что он хотел иметь подружку…
И почти в тот же миг, когда девочка закутала лицо в плащ, за спиной раздалось шипение и потрескивание — с таким звуком в костре горят сухие еловые лапы… Только это был не жар огня — обжигающий холод. Лахт едва не выронил ребенка из рук и перестал сомневаться в том, что умирает страшной смертью — подкатившаяся к подошвам сапог высокая магия более всего походила на горящий фосфор. Ледяной холод вмиг выжал воду из воздуха — взметнувшуюся густым туманом и инеем упавшую на лицо, на руки, на плащ, на траву и листья… Мороз трещал со всех сторон и догонял бежавшего впереди Лапси — олененок, настигнутый высокой магией, споткнулся и закричал почти по-человечески. Лахт многое бы отдал, чтобы никогда не слышать этого крика… Олененок, покрытый инеем — будто выкованный изо льда, — упал на колени, но продолжал рваться вперед; его крик становился все тоньше и громче, вплетался в невыносимую боль во всем теле, жег ступни горящим фосфором… Он кричал, а его тонкие ножки уже рассыпались белым прахом на белой траве. И он уже не рвался, а судорожно бился об окаменевшую землю и вскоре умолк, но тело его подергивалось, пока не рассыпалось окончательно — лишь последняя веточка рога осталась торчать вверх над сверкающей горкой праха-льда. С криком «Лапси, мой Лапси!» вырывалась из-под плаща одинокая мертвая девочка, и Лахт держался на ногах только для того, чтобы не увидеть, как и она превратиться в горку сухого сыпучего льда.
* * *
Хорк не верил в происходящее — ему казалось, что он видит дурной сон. И одетые в белое высокие маги, должно быть, хотят напугать, прогнать не только зверей и птиц, но и нежить около мызы, однако убить землю не посмеют…
Он хлебнул еще можжевеловки и еще сильней уверился в том, что это дурной сон. Снег прекратился, муть за окном прояснилась…
Внезапный крик фровы Коиры отрезвил Хорка, разбудил… Крик ее стал протяжным воем, она выпустила Ойю из объятий и указывала рукой куда-то за окно. Йерр Тул сорвался с кресла и бросился к жене, взглянул туда, куда она смотрела страшным немигающим взглядом, и тоже коротко и хрипло вскрикнул.
Хорк сделал шаг в сторону, чтобы поглядеть, что они увидели за окном: по просеке в сторону мызы шла девочка в белой рубахе… Он и сам испугался было: даже звери покинули это место, не говоря о людях, ребенку угрожает смертельная опасность! Но понял вдруг — это же навья… Та самая, которая приходила к Лахту и передавала что-то от его жены… Юхси, ее звали Юхси. И высокие маги прибыли сюда именно для того, чтобы уничтожить нежить.
— О боги… — простонал йерр Тул. — О боги! Только не это! Я виноват, очень виноват, но как же страшно вы меня караете!
Фрова Коира взялась рукой за сердце, лицо ее исказила болезненная гримаса, и она начала медленно опускаться на пол — йерр Тул, державшийся за голову, не сразу это заметил, а потому Хорк поспешил прийти ей на помощь, подхватил правой рукой и подставил левую, зажатую в лубке — неудобно было, но поднять фрову Коиру на руки вполне удалось.
Взглянув в окно, закричала и закрыла лицо руками Ойя.
— Нет! Нет, нет, нет! — она расплакалась, как ребенок. — Я не хочу! Я боюсь! Пусть она уйдет!
К ней кинулась фрели Илма, обняла, стараясь закрыть собой окно и то, что Ойя там увидела.
— Деточка, деточка моя… — бормотала фрели Илма ласково. — Не смотри туда, не надо… Ничего страшного нет, не бойся, она не сможет тебя обидеть… Я же с тобой!
Хорк стоял с фровой Коирой на руках и не знал, что делать дальше. И не понимал, что происходит, почему появление навьи так взволновало Кленовое семейство.
— Мать ее ити… — тихо выговорил егерь. — Это же…
Он осекся на полуслове.
Его жена громко ахнула и прижала руку ко рту, будто боялась проговориться. И только дедушка Юр, поглядев в окно, остался спокоен и шагнул к Хорку.
— Ну что стоишь? На кровать ее уложи. Сейчас, где-то тут должны быть мятные капли…
Хорк осторожно опустил фрову Коиру на покрывало, и ею занялся дедушка Юр. Ойя продолжала плакать в объятьях фрели Илмы, йерр Тул, согнувшись и обхватив руками голову, стонал и раскачивался из стороны в сторону.
Хорк снова взглянул в окно: навья не приближалась к мызе, а бежала прочь — кто-то тащил ее за собой. И плащ этого человека был точь-в-точь как у колдуна… Хорк в недоумении оглядел спальню и похолодел: колдуна не было… Как, когда он успел уйти? Ведь сейчас…
— Стойте! Погодите! — крикнул он неизвестно кому. — Там колдун! Йерр Лахт! Он ведь погибнет!
— Он же колдун, — неуверенно сказала фрели Илма. — Колдунам же не страшна высокая магия…
— Да какой он, к лешему, колдун! — Хорк стиснул свободный кулак и бросился к двери. — Никакой он не колдун, это все болтовня! Он обычный человек!
Он ударился в дверь — она не подалась. Он толкнулся в нее плечом изо всех сил — раз, другой, третий! Ничего не выходило, и он надел на правую руку шипованную перчатку, ударил в дверь кулаком — еще раз, и еще, и еще! С наружной стороны звякнул об пол выпавший из замочной скважины ключ…
— Куда! — рявкнул егерь. — Куда ломишься! Туда нельзя!
— Там йерр Лахт! Надо остановить магов!
— Остановишь их, как же… — проворчал егерь, подходя к окну. — Они вон в круг встали…
Он повозился немного со щеколдами, толкнул оконные створки. Дверь трещала под напором Хорка, но он догадался, что кричать в окно будет быстрей и правильней.
— Остановитесь! Остановитесь! — заорал он, высунувшись наружу чуть не до пояса — егерь вцепился в его сорочку. — Там человек! Там живой человек! Остановитесь!
Никто из высоких магов даже не поднял головы, они стояли кру́гом и держались за руки, спинами друг к другу, и Хорк увидел, как в стороны от них метнулись клубы густого белого пара, покатились по сторонам быстрее ветра — и там, где пар оседал, земля становилась абсолютно, совершенно белой. Неестественно белой — гораздо белей одежд высоких магов. Видел, как рассыпались белым прахом последние цветы на клумбах и листья на окруживших мызу кустах, как стал промерзший до дна ручей — замер неподвижно крохотный водопад перед выгнутым мостиком, — и земля, только что зеленевшая травой, обращалась в заиндевевший лед, и рассыпался в прах подлесок, и валились деревца потоньше, стволы и корни столетних елей покрывал иней и сковывал мороз… А клубы пара мчались все дальше — туда, где в самой глубине просеки колдун держал на руках закутанную в плащ навью.
Хорк закричал уже от отчаянья и ненависти — негодяи! Им было мало убить землю! Им надо было непременно уничтожить и колдуна — доброго, хорошего человека, который ненавидел их высокую магию, который сделал все, чтобы сберечь землю йерра Тула и спасти фрели!
Вой упыря не обрадовал Хорка. Конечно, уничтожить его было проще всего — вместе с колдуном!
Клубы пара накрыли колдуна — Хорк рычал и от отчаянья колотил кастетом оконную раму. Остальные — кроме фровы Коиры, так и не пришедшей в себя, подались к окнам, фрели Ойя перестала плакать и открывала соседнее окно.
— Убийцы! Вы убийцы! — закричала она что было сил, когда окно распахнулось.
Жгучий мороз наполнил спальню, но никто этого не заметил, всматриваясь вперед. И когда в глубине просеки рассеялся белый туман, все увидели, что колдун стоит на ногах, а на руках все так же держит навью… И не только стоит — медленно, шаг за шагом идет вперед…
— Значит, все-таки колдун… — покачал головой дедушка Юр. — Только настоящий, только сильный колдун выживет, попав под высокую магию… Да и то необязательно. Я знал одного — он с убитой земли вышел, но без ног остался. Отморозил ноги.
Хорк с новой силой ударил в оконную раму кулаком, выбивая из нее щепки. И неизвестно еще, что лучше — умереть или остаться калекой! Негодяи!
* * *
Холод жег кожу и ломал кости. Иней медленно таял на лице и руках (и нарастал снова), осыпался с кожаных штанов, превратив сорочку в тяжелый ледяной доспех. Иней вмерз в сапоги (а казалось — в кожу на ногах), и Лахту казалось, что он идет по раскаленной сковороде — стоять на ней невозможно, но нет сил переставлять ноги быстрей. Юхси горько плакала, прижимая к себе спасенную галку. Девочка была легкой — а руки у Лахта закоченели, одеревенели, да так крепко, что не разгибались. Иногда ему вело голову, окаменевшая земля кренилась, но Лахт каким-то чудом удерживал равновесие и не падал. Он считал шаги вслух, чтобы не сбиться со счета, и никак не мог вспомнить, для чего ему это нужно — счет мешал терпеть боль, сжимать зубы, катать по скулам желваки. Мысли беспорядочно крутились в голове, не оставляя следов в памяти. Разве что одна сидела там довольно прочно: от холода тело должно терять чувствительность, но почему-то не теряет. Наверное, потому, что это не просто холод, а высокая магия. Она не только убивает, но и мучает перед смертью, в отличие от сущего мороза, милосердно баюкающего тех, кто попал в его сети.
Граница между живой и мертвой землей не бросалась в глаза — слишком была широка, не меньше двух сотен шагов. Пока Лахт не видел впереди живой земли, он шел без страха, в полной уверенности, что скоро умрет, потому что сам дурак, так ему и надо. Но едва впереди забрезжила надежда, как к ней тут же добавилось отчаянье — обидно не дойти до живой земли нескольких шагов, а упасть можно в любую минуту.
Он не сразу понял, что идет не по убитой земле, осыпанной ледяным белым прахом, а по живой, припорошенной первым снегом. А когда понял, побоялся сразу в это поверить. Но еще зеленая кое-где трава рассеяла его сомнения — и как-то вдруг, внезапно, силы кончились и колени подогнулись… Лахт не упал только потому, что боялся придавить ребенка, грохнулся на колени и лишь после этого попытался разогнуть руки, опустить девочку на землю.
Она встала на ноги, все еще всхлипывая и размазывая слезы по лицу, из-под плаща с возмущенным криком вылетела мертвая галка… И надо было отослать навку подальше отсюда, и надо было как-то согреться, но Лахт не мог шевельнуть даже пальцем.
— Слышь… Пойди передай фрове Йочи, что мне нужна помощь… Запомни это место и приведи ее сюда. Поняла?
Юхси закивала и вместо того, чтобы идти туда, куда ее послали, принялась голыми руками счищать иней, наросший на суконную сорочку Лахта. Впрочем, это ей удавалось неплохо — иней сухой крупкой ссыпа́лся на землю. И, прежде чем пуститься в путь, она подняла плащ, встряхнула его, накинула Лахту на плечи и закутала их будто одеялом.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 15-й день бездорожного месяца
Хорк никак не мог уснуть после разговора со священницей. Осознавал ее правоту: это злые мнимые боги требуют мщения, кое суть бесплодно, вместо раскаянья и прощения, которое одно только и умножает добро на белом свете. Ведь тот, кто раскаялся, ни за что не повторит преступления, мщенье же ведет лишь к озлоблению, оно само по себе преступное зло.
Осознавал. И даже не захотел поговорить с колдуном, который обязательно стал бы обвинять Триликую в подлости и двуличии.
Осознавал, что мертвые должны лежать в земле и не вмешиваться в дела живых, ибо мертвое есть мертвое — оно всегда против живого.
Хорк не мог примириться только с призванием высоких магов. Но и тут священница напомнила ему, что решение будут принимать жители Волосницы: если возле деревни ходит упырь, задача Конгрегации защитить от него людей, даже если володарь будет против. В Волоснице соберется совече и решит, призывать высоких магов или нет.
Колдун нарочно разбудил Хорка затемно и предложил поехать поглядеть на совече. Когда седлали лошадей, егерь помогал фрове Коире собирать дворовых: они тоже должны были отправиться в Волосницу.
Светало, день снова обещал быть солнечным и холодным. И в лесу, и над сжатыми полями висел осенний туман, клубился над Суидой, сгущался в низинках и ложбинках — пушистый, молочно-сладкий. Кое-где ярко зеленели озимые, переливчато пел пастуший рожок: на опушке леса пасли волосницинское стадо — трава здесь ложилась под снег зеленой, не высыхала за лето. А высокие облака на восходе светились розовым золотом.
Лес вспыхнул в первых лучах солнца огненными красками, особенно яркими на фоне белесого тумана в его глубине.
— Красота-то какая, Хорк! — сказал колдун, оглядываясь.
Тот кивнул. Раньше он редко видел землю — разве что в городах, на шумных причалах, где и земли-то не видно. А тут прямо сердце сжималось от восторга, и красный песок на крутых берегах Суиды показался земляничным киселем, а меж кисельных берегов будто текла сказочная молочная река.
Отряд черных всадников приближался к Волоснице со стороны Хотчина, и Хорк не сразу разглядел впереди того самого полубрата-ротсолана, что увозил колдуна к высоким магам. Позади всех ехал еще один полубрат, но из местных, исзорских.
— Гляди-ка, Хорк, мой старый знакомец! — будто обрадовался колдун.
Отряд сбавил ход, когда лошади стали вязнуть в грязи разъезженной волосницынской улицы, и к советскому месту посреди деревни рейтары подъехали ругаясь и проклиная бездорожье.
Полубрат, увидев колдуна, раскрыл рот и дернул к себе повод так, что едва не поднял лошадь на свечу. Впрочем, он быстро справился с удивлением и подъехал к колдуну и Хорку вплотную.
— Ледовой Лахт? Я обещал тебе выяснить, почему твое родовое имя так напоминает мне о преисподней.
— Выяснил? — не смутившись, спросил колдун.
— Если на совече ты хоть раз раскроешь рот, мы прямо отсюда поедем в Росицу и спросим там людей, не боятся ли они жить рядом с колдуном.
— Я не колдун, я ученый механик. Грамоту ты уже видел. Даже высокие маги не нашли, к чему придраться. Но можешь не беспокоиться, я не такой дурак, чтобы раскрывать рот на совече — мне вовсе не хочется получить по морде еще раз.
— Это хорошо, что ты так быстро учишься, — усмехнулся ротсолан.
Если бы он не был полубратом, если бы не служил Конгрегации, Хорк обязательно заставил бы его подавиться этими словами, и вряд ли после этого ему захотелось бы усмехаться. Но и колдун тоже хорош — зачем он делает вид, что боится ротсолана? Ведь не боится, вовсе не боится, это сразу заметно!
— Зачем ты сказал, что не раскроешь рот на совече? — обиженно прошипел Хорк, когда полубрат отъехал в сторону.
— Но я в самом деле не собирался раскрывать рот на совече. Хотя бы потому, что его мне заткнут еще до того, как я начну говорить. Хорк, их тут человек сорок, и у каждого перчатки с шипами. Тебе не кажется, что я с ними не справлюсь?
— И что, ты промолчишь? Не скажешь, что упырь пришел отомстить Варожу и не тронет никого в Волоснице?
— Наверное, не скажу, — хмыкнул колдун. — И тебе, кстати, тоже не советую. Вот скоро ты женишься, купишь деревеньку, сложишь с себя обязанности рейтара Конгрегации — тогда и будешь говорить все, что захочется. На своей земле.
— А зачем мы тогда сюда явились?
— Поглядеть, — пожал плечами колдун и спешился.
Жители Волосницы почему-то встречали рейтаров враждебно, что в глубине души задело Хорка. Ведь Конгрегация обычно появляется, чтобы людям помочь, защитить их, опять же спросить, нужна ли им защита. А то, что отрядом командует подлый ротсолан — так ведь никто же не знает, что это подлый человек, паршивая овца в стаде…
А выходило так, что на совече людей выгоняли из домов силой… И не только мужчин, как положено, а и женщин с детьми. Волосница — большая деревня, не меньше двадцати дворов, так что на советском месте скоро собралась толпа.
Колдун куда-то исчез, но вскоре Хорк разглядел его чуть в стороне ото всех — он сидел на бревнышке возле колодца и говорил со здешним пастухом. Рядом с ними стояли кузнец с подмастерьем и еще двое или трое людей — не последних в деревне, судя по одежде.
Хорк еще на шнаве не раз слышал о знающих исзорских пастухах. Одного такого дядька Воит даже возил как-то в Великий город, к какому-то богатому господарю, владевшему стадом в две тысячи голов. Говорят, после того как пастух обошел его стадо, за лето господарь не потерял ни одной коровы.
Однако ротсолан тоже заметил колдуна, говорившего с волосницынскими, но сам с места не сдвинулся, шепнул что-то своему товарищу, здешнему полубрату, и тот направил лошадь прямо к колодцу. Хорк к тому времени спешился и пока взбирался на коня (лубок на сломанной руке сильно мешал), полубрат уже подъехал к колдуну. И сразу же, еще не остановив лошадь, с размаху ударил колдуна плетью по лицу — колдун, правда, прикрылся рукой и с завидной ловкостью вырвал плеть у полубрата. Хорк не слышал, о чем они говорили, но колдун оставался невозмутимым и даже вернул плеть, пожав плечами. Ну что за человек! Хорк никогда не позволил бы себя бесчестить, да еще и на глазах у людей! Даже полубрату не позволил бы!
И пастух, и кузнец, и остальные собеседники колдуна поплелись к советскому месту, а полубрат с перекошенным лицом на плясавшей под ним лошади продолжал что-то говорить колдуну, угрожая тому плетью. Колдун так и сидел на бревнышке и спокойно разглядывал полубрата снизу вверх.
До Хорка донеслись только последние слова полубрата — это было совершенно непристойное ругательство.
— Как ты смеешь? — спросил он, подъехав к полубрату вплотную.
— Каменный Хорк? — с усмешкой спросил тот. — Рейтар северо-восточного ландмайстерства Конгрегации? Я уже как-то раз советовал тебе выбирать друзей. Ты, конечно, ценный для Конгрегации человек: молодой, сильный, а главное — богатый. И тем не менее устав писан и для тебя тоже. А потому заткни рот и впредь обращайся к старшему по званию по уставу. А не то я не посмотрю на твою ценность…
Хорк понимал правоту сказанного — он вообще хорошо знал, когда надо подчинять, а когда подчиняться. Если на шнаве каждый будет брать на себя право спорить с морским дядькой, шнава даже от причала отойти не сможет. Так и в Конгрегации — никакого боевого духа не будет, если младшие не будут подчиняться старшим. Но… кто дал право полубрату бить колдуна плетью и бесчестить его грязной руганью? Колдун в Конгрегации не состоит…
— И тем не менее я послушаю, что решит совече, — сказал колдун совершенно спокойно.
— Только сунься… — сквозь зубы прошипел полубрат. — Только раскрой свой поганый рот!
Он развернул лошадь и рванул к советскому месту.
— Хорк, в самом деле, чего ты примчался? — колдун поднялся с бревнышка. — Ты пока не женился и володарем не стал…
— А ты? Он тебя плетью по лицу, как какого-то смерда, — а ты сидишь и в ус не дуешь? — обиженно спросил Хорк.
— Ну, по лицу он, предположим, не попал… И я уже говорил, их тут человек сорок, а я не гордый. Но вообще-то зря мы сюда приехали. Как бы чего не вышло. Люди и без меня про Варожа и честный володарский суд прознали — от дворовых, должно быть. Полубратья этого еще не поняли. Но, понимаешь, не бывало случая, чтобы отряд Конгрегации не добился нужного решения от совеча.
Рейтары окружили советское место — будто люди могли разбежаться, если их не держать… А смотрели они на Конгрегацию со страхом, исподлобья, втягивая головы в плечи — и это тоже больно кольнуло Хорка.
Первым, взобравшись на телегу, выступил коренной маг. Говорил он вроде бы убедительно — о том, что упырь угрожает не только володарской дочери, но и любому ребенку в Волоснице. Вот для чего на совече позвали женщин с детьми… Верней, согнали — бабы тут же подняли вой, а вслед за ними захныкали дети. Против такого никто не устоит — помимо воли захочется упыря извести, любой ценой.
Здешний полубрат говорил после коренного мага — рассказал, что высокая магия завтра же уничтожит упыря, если жители Волосницы об этом попросят. Третьей собиралась говорить священница, приехавшая на совече вместе с коренным магом, но слова неожиданно потребовал пастух. Полубратья сделали вид, что не слышат его требования, но тут народ загомонил, засвистел, ряды смердов сомкнулись угрожающе — и полубратьям пришлось уступить. Для поддержки пастуха — человека немолодого и не очень телом крепкого — на телегу поднялся и кузнец с подмастерьями. Не было сомнений, что пастух в Волоснице человек уважаемый, и уважаемый гораздо более, нежели прибывшие в деревню чужаки-рейтары.
— Упыря угомонить надобно, нет вопроса… — тихо начал пастух, и все замерли, замолчали, прислушиваясь. — Но разве упыри так просто из могил поднимаются? Я вот доподлинно знаю, чего тот упырь хочет и на кого обиду держит.
— Доподлинно — это от тебя, что ли? — шепотом спросил Хорк у колдуна.
— Он и без меня знал, он вообще человек знающий… Крепко знающий. Меня он только попросил подтвердить. Я подтвердил.
— А хочет тот упырь честного володарского суда над Луговым Варожем, шурином нашего володаря. И если Луговой Варож будет осужден, то упырь спокойно ляжет в могилу и больше никогда не встанет.
Для полубратьев такой поворот, похоже, оказался неожиданным, а вот совече одобрительно зашепталось, закивало головами. Даже бабы вроде обрадовались: лица их разгладились, в глазах появилась надежда.
Ротсолан с угрозой посмотрел на колдуна.
— А ты, мил человек, туда не гляди, — по-отечески сказал ему пастух. — Йерр колдун тут ни при чем, мне об упыре лесной хозяин шепнул. Который нашу скотину от зверя бережет…
Последние слова пастух сказал с нажимом, повернувшись к односельчанам.
— А видали вы землю Красной пустоши? — продолжал он. — Хотите здесь такую же? Тогда зовите высоких магов, они мухонькой прилетят, их хлебом не корми — дай порчу навесть на чужую землю. Мое слово: надо справедливого володарского суда требовать, а не высокую магию.
Хорк вздохнул было с облегчением — понятно, что жители Волосницы после этого выберут володарский суд. И совече зашумело, послышались выкрики «Давай володарский суд» и «К лешему ротсоланское колдовство», ну и кое-что покрепче, с указанием пути отряду Конгрегации. Мужики расправили плечи, начали поглядывать на рейтаров с угрозой — ну или хотя бы без страха. Рейтары взялись за палаши, послышался шорох лезвий в ножнах…
Пастух стал спускаться с телеги, кто-то протянул ему руку снизу, и тут местный полубрат — а не ротсолан вовсе! — выдернул палаш из ножен, сделал два быстрых шага к пастуху и с коротким замахом раскроил тому голову надвое… Никто даже опомниться не успел, а Хорк сперва не поверил своим глазам. Толпа ахнула и качнулась назад, в испуге заорала какая-то баба, ее крик подхватили другие — но вяло, ненадолго. Со всех сторон слышалось, как рейтары обнажают палаши, и совече смолкло, замерло…
— Кто еще хочет володарского суда? — с полуулыбкой спросил полубрат, вытирая окровавленное лезвие пучком сена.
— Да как вы… — начал было кузнец, стоявший на телеге, но не успел договорить — полубрат-ротсолан одним ударом перерубил ему шейные позвонки. Подмастерья шарахнулись в стороны, один оступился и упал с телеги, второй поспешно сошел на землю сам… Кузнец умер сразу, но упал через несколько мгновений — с грохотом, раздавшемся в полной тишине. Коротко вскрикнул коренной маг и отшагнул назад от упавшего ему под ноги тела.
— Кто-нибудь еще выступит против призвания высоких магов? — повторил вопрос местный полубрат.
Они были безоружны. Рядом с ними стояли их беззащитные жены и дети. И хотя мужиков набралось бы в толпе больше полусотни, они бы все равно не победили — Хорк без труда предвидел исход этого боя.
Колдун сжал его запястье.
— Хорк, их сорок человек. Не лезь. Тебя просто убьют. У тебя рука сломана.
— Это… это не полубратья — это предатели Конгрегации, предатели Триликой…
— Хорк, не лезь. Они не предатели — они получили приказ и выполняют его, как умеют.
Голос у колдуна был странным, будто не живым. Хриплым был, каркающим. А Хорк не испытывал ненависти — только ужас. Не перед отрядом рейтаров, конечно, — он не испугался бы выйти и против сорока человек. Перед собой ужас, перед произошедшим — очень хотелось проснуться и увидеть, что это был всего лишь кошмарный сон.
Священница поднялась на телегу и перешагнула через мертвого кузнеца, приподняв полы своих огненных одежд. Начала говорить красивым звонким голосом — только Хорк не слышал ее слов, потому что закрыл руками уши. Потом закрыл и глаза, чтобы не видеть ее спокойного прекрасного лица. На миг ему показалось, что так и должно быть, что полубратья совершенно правы, а пастух и кузнец — злые колдуны, враги Триликой.
— Это чары… — выговорил он в полном отчаянье. И бросился прочь.
Колдун возвращался на мызу молча. Скрипел зубами иногда, но не сказал ни слова. Хорка душили слезы, но колдун не стал над ним смеяться. И ругать Триликую не стал — этого Хорк точно не выдержал бы.
Пастухи — гордость Исзорья… Про них по всему свету слава идет… Именно от этой мысли в горле катался твердый ком, именно эта мысль причиняла самую сильную боль. А не предательство полубратьев и не чары священницы.
На мызе их встречал дедушка Юр, но, посмотрев на колдуна, ни о чем не стал спрашивать — поморщился, ссутулился и побрел в дом. Дворовых не было, пришлось самим расседлать коней и отвести их в конюшню.
Из кухни им навстречу выглянули фрова Коира и фрели Илма — только тут колдун заговорил. Тем же самым ржавым, каркающим голосом.
— Жители Волосницы требуют призвания высоких магов. И завтра маги будут здесь.
— А не загостился ли ты у нас, йерр колдун? — в ответ на его полный презрения взгляд едко спросила фрели Илма. — Твое дело сделано…
Колдун глянул на нее, сузив глаза, и слабо усмехнулся:
— Нет, фрели Илма. Йерр Хорк позвал меня для того, чтобы узнать, кто расплел косу его невесты. А этого я пока так и не выяснил.
Фрова Коира окатила фрели ледяным, полным презрения взглядом.
— Илма, придержи язык. Йерр Лахт, ты можешь гостить у нас сколько тебе захочется. И хотя я, несомненно, стою на стороне своего брата, ты не совершил ничего, что позволило бы нам нарушить законы гостеприимства.
Колдун ничего не сказал — кивнул ей молча и направился к лестнице.
Фрели Ойя ждала их на лестнице, между вторым и третьим потолком.
— Они что, полные придурки, что ли, — требовать высоких магов? — спросила она, перегнувшись через поручни.
— Хорк, расскажи ей, как было дело, — вдруг сказал колдун. — Глядишь, и тебе легче станет.
Сначала это предложение показалось Хорку совершенно неприемлемым. Но потом он понял, что колдун прав — ведь иначе фрели узнает все от дворовых.
— А ты сам не хочешь мне помочь… рассказать?.. — Хорк поглядел на колдуна.
— Нет, не хочу, — отрезал колдун.
Он не просто ушел к себе в спальню, а еще и заперся там, нарочито стукнув щеколдой.
* * *
За окном стоял холодный ясный день, дразня своей обманчивой осенней красотой. Лахт убеждал себя, что не виноват в смерти пастуха и кузнеца, что, не явись он на совече, все было бы точно так же. Пастух сам отозвал его в сторонку и расспросил про встречу с упырем, сам. Но… Лахт не дал ему совета помалкивать, хотя проклятое наитие благим матом орало внутри, что добром совече не кончится.
Горела рука, обожженная плеткой полубрата, будто нарочно напоминая о той минуте, когда еще можно было что-то изменить…
Нет, даже наитие не додумалось, каким образом полубратья будут добиваться своего. Лахт честно собирался поглядеть на хитрости черных всадников, священницы и коренного мага — врага надо знать в лицо, учиться противостоять их уловкам. Но против примененной нынче «уловки» он был бессилен. Бессильная ненависть разрушительна, она бьется внутри и не находит выхода… А приправленная ощущением собственной вины, доводит до полного исступления…
Он бы ушел с мызы, если бы не необходимость предупредить домового деда о завтрашнем приезде высоких магов. А тот уж передаст остальным, что с этого места надо бежать.
Для домового нет ничего страшней, чем остаться бездомным. Для лесного хозяина — потерять свой лес, для матери-хозяйки воды — свою речку. Водяницы найдут другое место, чтобы водить свои хороводы, а вот банник вряд ли найдет себе новую баню.
Все бессмысленно. В войне со льдом никогда не добиться победы. Собор Триликой наступает так же, как новый ледник — не то что остановить, даже не замедлить сколько-нибудь его движения. Сомнет — и не заметит препятствия.
Почему полубратья не убили самого Лахта? Ведь почти не сомневались, что он явился на совече, чтобы смутить народ… Потому что ученого человека судная грамота защищает верней, чем смерда? Или потому, что он живет на земле Солнечного Яра, известного противника Конгрегации, а не на земле Кленового Тула, поклонника Триликой? Да, Солнечный Яр не оставил бы безнаказанным убийства своего ученого механика…
Пройдет совсем немного лет, и собор разберется с Солнечным Яром… Найдет способ разобраться… Все бессмысленно. Даже в этой простой истории с очевидным виновником Лахт и то не сумел победить. Чтобы сражаться со льдом, надо быть дураком, ни одному герою такая глупость в голову не придет.
Очень хотелось можжевеловки, и Лахт решил спросить у Хорка, не осталось ли чего-нибудь в его фляге — только чтобы не спускаться вниз, в кухню, и не видеть фрели Илму и фрову Коиру, вполне довольных исходом совеча.
Жених и невеста стояли у окна, и фрели сочувственно поглаживала Хорка по плечу. Для бедняги Хорка произошедшее на совече было тяжелым ударом — крушение искренней веры всегда болезненно. Он, может, еще не разочаровался в Триликой, но вряд ли будет теперь безоговорочно верить священницам. Даже коренного мага напугало хладнокровное убийство, но чем можно напугать женщину, которая без сожаления способна убить собственное дитя?
— Хорк, дай мне выпить, что ли… — заговорил Лахт от двери.
Тот вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся.
— Это хорошо, что ты пришел… Фрели Ойя говорит, что вчера ее матушка отдала йерру Варожу ожерелье с рубином. Он уехал с мызы затемно, за несколько часов до появления отряда Конгрегации. И пока не возвращался. Я думаю, он подкупил полубратьев…
— Хорк, дай мне выпить, — вздохнул Лахт.
Ни один из полубратьев не возьмет на себя право убивать, даже если ему отдать дюжину ожерелий с рубинами. Если, конечно, не собирается бежать с этими ожерельями за тридевять земель.
— Да-да, конечно… — Хорк снял флягу с пояса, встряхнул. — Почти пустая…
— Давай я сбегаю в кухню… — тут же предложила фрели. И на лице ее было искреннее желание хоть что-нибудь сделать для Хорка.
Даже братья и то подумают, стоит ли брать на себя такую ответственность. А вот старшая мать собора может запросто отдать полубратьям такой приказ: любой ценой. И у них будут развязаны руки.
— И много было золота в ожерелье?
— Я думаю, оно не дешевле моего перстня. Свадебный подарок йерра Тула.
Значит, фрова Коира всерьез опасалась, что совече потребует володарского суда? И сомневалась в решении своего мужа, буде суд состоится? Да, если бы Лахт рассказал йерру Тулу, почему упырь приходил к его родной дочери, володарский суд был бы много честней и справедливей…
И если бы вчера вечером Лахт не трепал об этом языком, то Варож не помчался бы сломя голову в Хотчино с ожерельем в клюве…
После этого выпить можжевеловки было просто необходимо, потому что более всего хотелось разбить голову о стену.
Под окном дворовые грузили на телеги многочисленные продовольственные запасы Кленового семейства — зерно в первую очередь. То, что проще увезти, чем поднять под второй потолок. Тявкала свора, которую выводили с псарни, егерь орал на псарей и пастухов, вздумавших выгнать во двор овец в столь неподходящую минуту. В хлеву не замолкая ни на миг визжала свинья…
* * *
Девочка, умершая за закрытой дверью, отражается в темном окне. Тянет вперед руки со скрюченными пальцами, скребет стекло длинными ногтями с черным ободком. Скалится и одними губами шепчет: «Впусти!»
И нет сил оторваться от отражения, отойти назад, задернуть занавеску… Черный ободок под ногтями — это земля. Сырая могильная земля. Девочка ногтями разрыла свою могилу, чтобы явиться к тебе этой ночью. От нее пахнет землей, от нее даже сквозь стекло исходит могильный холод. Она пришла, чтобы забрать тебя с собой — в свою разверстую, раскопанную ногтями могилу… «Впусти меня, впусти», — синие губы морщатся в оскале, и в черном провале рта видны острые обломки подгнивших зубов.
Отвернись от окна — и увидишь ее в зеркале. Разбей зеркало — и вместо одной тысяча мертвых девочек отразится в каждом осколке…
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 13-й — 14-й день бездорожного месяца
Жить не хотелось. Страшно и совестно было жить. Да, судьба расставляет все по своим местам, но почему она выбрала для этого именно Лахта? Почему именно он оказался доверчивым дураком, из-за которого убили двух девочек и их мать? Ведь капеллан предупреждал. На коленях просил. И что Лахт ответил со свойственной ему самоуверенностью? Не только доверчивый дурак, но еще и самоуверенный дурак.
Можно было свалить всю вину на того, кто расплел девичью косу — ведь если бы не расплетенная коса, Лахт не поехал бы в Клопицу и не полез в крипту часовни. Столь здравое рассуждение нисколько не помогло.
Лахт поймал себя на мысли о крюке и веревке — сладкие были эти мысли, легкие, приятные, разрубавшие разом все узлы. Он уже топился однажды, проведя ночь в хороводе с навками. Мог бы сделать выводы… Мертвое есть мертвое — оно тянет к себе живых. И вместо того чтобы биться головой о стену (вешаться, топиться, травиться битым стеклом или вонзать тесак себе в грудь), стоило попытаться спасти хотя бы фрели.
Но если она умрет, если именно Лахт станет виновником ее смерти, как жить тогда?
Захотелось вдруг, подобно йерру Тулу, попытаться хоть на полчаса ощутить себя счастливым ребенком: с трудом поднявшись под третий потолок, Лахт сказал Хорку, что можно больше на полу не сидеть, и спросил у него можжевеловки.
Не тут-то было — поднялся, казалось, весь дом. Сперва йерр Тул выглянул из спальни егеря, потом вышел дедушка Юр, ну и йерр Варож не стал прикидываться, что ему неинтересно — появился тоже. Будто все они в окна подглядывали за Лахтом.
Кстати, так оно и было, как выяснилось вскоре. Спускаться в гостиную комнату не стали, расселись в спальне Хорка — а когда брали кресла из супружеской спальни йерра Тула, проснулась и фрова Коира, тоже заглянула к Хорку, накинув на плечи роскошный платок размером с одеяло. Должно быть, шаги под дверью разбудили фрели Илму — пришлось принести кресло и ей. Конечно, спальня Хорка была просторной, но не до такой степени…
Лахту вовсе не хотелось вот прямо среди ночи объясняться с Кленовым семейством, а хотелось напиться и лечь спать — он чувствовал себя разбитым и измученным, как выжатое льняное семечко… А главное — не чувствовал уверенности в себе.
И началось, конечно, не с благодарности за переговоры с упырем, а с обвинений.
— Ты почему его не выследил? Ты мог бы найти его логово! — процедил сквозь зубы йерр Варож.
— Такой он дурак, чтобы позволить мне за ним следить до самого логова… — зевнул Лахт.
— Надо было тянуть разговор до рассвета! На рассвете он бы сразу пошел к логову!
Оправдываться совершенно не хотелось.
— Ага. Может, еще до прихода глубоких льдов надо было разговор потянуть? Ты бы, йерр Варож, сам поговорил с ним с четверть часа…
— Нельзя ходить за упырем, нельзя искать его логово, — тихо сказал дедушка Юр. — Затащит живьем в сырую землю.
— Перестань, Варож, — оборвал препирательства йерр Тул. — Йерр Лахт, удалось ли тебе с упырем договориться?
— Как сказать… — пожал плечами Лахт. — Он требует прилюдного покаяния от негодяя, который его обманул и подставил, чтобы тот снял позор с честного имени Катсо. И справедливого володарского суда по принципу око за око. В данном случае, в прямом смысле: два ока за два ока. Тогда он успокоится и больше никого не потревожит. Он спас жизнь девочке и роженице и теперь забирает эти жизни назад.
Лахт солгал легко и без сожаления: никто из присутствующих не поверит в судьбу, в восстановление равновесия. Какая разница, кто требует правосудия, упырь или некая мнимая сущность, именуемая судьбой? Впрочем, разница велика: упыря можно убить вместе с землей, от судьбы не уйдешь…
Хорк попустил мимо ушей спасение жизни фрели Ойи, а ведь слышал, что тонула Иоя…
— Он назвал имя негодяя? — помолчав, спросил йерр Тул.
— В разговоре с упырем нельзя называть имен, — ответил вместо Лахта дедушка Юр.
— Мне показалось, или йерр Варож признал, что его возлюбленная священница родила мальчика в бане у Катсо? — заметил Лахт и наконец хлебнул можжевеловки из фляги Хорка.
— Тул, ты же понимаешь, что это совершенно неприемлемо, — фрова Коира глянула на мужа строго, как на дитя.
— В самом деле, йерр Тул, — повернулась к нему фрели Илма. — Грязная нежить будет обвинять честного человека, и ты поверишь какому-то упырю, глупому смерду, а не брату жены?
— Там в перечне требований покаяние имеется… — шепнул ей Лахт. — Без покаяния и в суде нет надобности. Так что об оговоре честных людей речь не идет.
— И правда, почему мы должны быть уверены, что в бане у Катсо не рожала какая-то другая женщина, полюбовница другого негодяя, о котором мы ничего не знаем? — йерр Тул оглядел присутствующих.
— Решать негодяю, — усмехнулся Лахт. — Отдать девочку на съеденье упырю или прилюдно повиниться в содеянном.
— Речь не о жизни девочки, йерр колдун, — Варож поднялся с места, прошелся по комнате и остановился у окна, спиной ко всем. — А о земле йерра Тула. Согласись, это совсем иной выбор: жизнь ребенка или земля. Которая к тому же скоро опять будет давать урожаи, потому что стои́т под двенадцативерстовым Хотчинским собором.
— Ты же понимаешь, что это будут не те урожаи, — парировал Лахт. — Землю Клопицы под Часовней-на-Роднике все же пришлось продать за бесценок.
— Хорошо, скажем иначе: жизнь ребенка или существенное падение цены на землю йерра Тула, — едва не рассмеялся Варож. — Думаю, будущий ущерб можно оценить заранее. Два пуда серебра, три пуда серебра? А? Но никак не жизнь ребенка.
— Я думаю, тут нечего даже обсуждать, — вкрадчиво сказала фрели Илма. — Надо немедленно вызывать высоких магов.
— Упырь дал нам три ночи, — Лахт зевнул снова и опять как следует хлебнул из фляги, чтобы не клевать носом. Три ночи — это очень много. Или нет?
Вряд ли Лахт сможет проспать эти три ночи, опасаясь стать прямым или косвенным виновником смерти девочки.
— Я тоже думаю, что обсуждать нечего, — согласилась с фрели фрова Коира. — И к исходу этих трех ночей высокие маги должны быть здесь.
— Ваши цветники превратятся в черный прах… — намекнул Лахт.
— Ты полагаешь, йерр колдун, что я позволю выжечь глаза родному брату, чтобы сохранить свой сад?
— А разве речь о вашем брате? Вроде бы говорили о каком-то неизвестном нам негодяе…
— Не лови меня на слове. И ребенку ясно, что это Варож, — фрова Коира презрительно изогнула губы.
Тот резко развернулся на пятках и оглядел присутствующих сверху вниз.
— Ладно. Хватит глупых разговоров. Я не хочу обвинений в гибели земли йерра Тула. Пусть будет справедливый володарский суд. Я признаю́ себя виновником смерти Катсо. Я подвел его под обвинение в чадоблудии, по моей вине йерр Тул осудил его и ослепил, что в конечном итоге привело к гнилокровию, от которого Катсо умер. Йерр колдун прав: Катсо мог опознать Арнгерд и матери собора непременно проверили бы, дева ли она. Я спасал ее от мучительной смерти. Я сознаюсь, но не раскаиваюсь в том, что сделал. На суде я подробно расскажу, как мне это удалось, чтобы ни у кого не осталось сомнений.
— А почему ты просто ему не заплатил? — спросил Лахт. — Ну, попросил бы молчать насчет священницы… Он ведь молчал об убитом младенце…
— Катсо не знал, что младенец был убит. Я сказал ему, что отвез его к кормилице. К тому же он был колдуном, врагом собора. Если бы он узнал, что Арнгерд — священница, он не стал бы молчать.
— То есть убить было дешевле… — осклабился Лахт, сделав еще два хороших глотка.
— Не дешевле, а надежней. И не убить, а ослепить. И… прибереги вопросы до суда, сейчас все слишком устали.
До чего же скользкий… Как угорь. Теперь йерр Тул, который не посмеет приговорить жениного брата к ослеплению, будет сам виноват в убийстве своих земель. Но самое обидное — убийство земли девочку не спасет.
— Я так думаю, йерр Тул осудит тебя володарским судом и приговорит к вире в свою пользу, — вздохнул Лахт. — Думаю, вира как раз будет примерно равна потерянной стоимости земли. Какой ты все же ушлый, йерр Варож… Тебе даже мзду не надо предлагать деверю, чтобы он тебя случайно не осудил по справедливости, — ты эту мзду по судной грамоте ему заплатишь. И никаких обвинений в гибели земли деверя после этого тебе никто не предъявит.
Варож смерил его взглядом, и, если бы не выпитое, Лахт нашел бы этот взгляд устрашающим.
— Ты пьян, йерр колдун. И мелешь ерунду. Я готов ответить за содеянное, что еще тебе надо?
— Мне? Нет, мне от тебя не надо ничего. Как ты собираешься ответить за содеянное, я только что рассказал — трех пудов серебра, наверное, будет достаточно, примерно треть твоего годового дохода, всего лишь. Йерр Тул, когда будешь вершить справедливый володарский суд, не забудь, как легко далось тебе решение ослепить смерда. И что Катсо был такой же человек, как твой шурин, ничем не хуже. Конечно, ты не был женат на его сестре, он не мог откупиться от тебя серебром и вообще, от него дурно пахло и ноги у него были грязные…
Глаза йерра Тула будто остекленели, и он произнес тихо-тихо:
— Он был в сапогах на суде. Я помню, в новехоньких сапогах. Я еще удивился…
— Вот-вот, про сапоги тоже вспоминай, он их берег, чтобы идти на чудеса смотреть. На суд, значит, надел? И, небось, сорочку, какие только по праздникам носят? Ты пойми меня правильно, йерр Тул, — я тебя в его смерти не виню. Я виню тебя в том, что ты больше толпу под окном слушал, которая требовала его повесить. А теперь будешь слушать тех, кто потребует оправдать негодяя.
— Тул, я очень тебя прошу: чтобы этого человека на суде не было, — гордо сжав губы, сказала фрова Коира. На просьбу ее слова походили мало. — Он не с твоих земель, он живет на земле Солнечного Яра.
— Ты так считаешь? — йерр Тул с тоской посмотрел на жену. — А я хотел позвать его обвинителем…
— Обвинителем может выступить, например, йерр Хорк.
— Ну-ну, вы еще дворового мальчика в обвинители позовите… — проворчал Лахт.
— Йерр Тул, позволь мне быть обвинителем, — вдруг сказал дедушка Юр.
Фрова Коира бросила на него короткий угрожающий взгляд и снова поджала губы.
— Да, конечно… — пролепетал йерр Тул, потому что на жену не посмотрел.
— Я имею право выбрать защитника? — осведомился Варож.
— Да, конечно.
— Пусть моим защитником будет здешний коренной маг.
Да, тут йерр Варож выстрелил в десятку… Как только коренной маг услышит об упыре, он немедленно сообщит об этом в Конгрегацию, а та сразу же, не спрашивая йерра Тула, вызовет высоких магов. Пожелания жителей Волосницы соберут потом. И выходит, что от решения володарского суда ничего не зависит — все равно землю убьют.
— Но коренной маг обязан донести… то есть доложить… об упыре возле деревни, — задумчиво и тихо произнес Хорк. Впрочем, его никто не услышал — йерр Тул и без того догадался, к чему приведет появление коренного мага на володарском суде.
— Нет, Варож. Выбери кого-нибудь другого, — сказал он дрогнувшим голосом. Йерр Тул был из тех людей, которые с трудом говорят «нет». И, конечно, его «нет» обнадеживало — во всяком случае, он оставлял за собой право принять решение.
Хотя не надо было никакого наития, чтобы предугадать, чем кончится володарский суд. Может быть, есть способ убедить йерра Тула в том, что выбора нет? Или жизнь фрели, или два ока за два ока… Лахт был слишком неуверен в себе и уже сильно захмелел, чтобы начать разговор с йерром Тулом немедленно — решил отложить его на утро.
Перед сном он долго смотрел на прозрачную нескончаемую свечу, взятую из спальни Хорка, — на этот раз радость жизни почему-то не возвращалась.
Ночью ему снились нечеловеческие крики Арнгерд и жадные глаза ее сестер.
Лахт немного просчитался насчет решения володарского суда — суд не состоялся. Йерр Тул не вынес тяжести возложенного на него бремени — слег к вечеру следующего дня. Нет-нет, он не притворялся, он лежал в самой натуральной горячке, с красным опухшим лицом и даже впадал время от времени в беспамятство. Фрова Коира послала за коренным магом, и тот явился незамедлительно. Конечно, ученым лекарем он не был, но, в общем-то, смыслил кое-что в болезнях, сказал, что йерру Тулу ничто не угрожает, что болезнь его сродни сенной лихорадке и пройдет со дня на день, если пить настойку, заряженную магией успокоения.
Судя по запаху, магия успокоения настаивалась на корне валерианы.
Коренного мага оставили обедать, и Лахт натолкнулся на него в дверях столовой комнаты. Подошедший сзади йерр Варож будто нарочно сказал:
— Йерр колдун, что ты встал на проходе?
— Йерр колдун? — навострил уши коренной маг и развернулся к Лахту лицом. — Что на мызе делает колдун?
Судя по речи, он был уроженцем Исзорья — и уж точно не ротсоланом: русоволосый, коренастый, с широким скуластым лицом. Далеко не молодой — лет шестидесяти, не меньше.
— Я не колдун, я ученый механик, о чем имею грамоту Высшей школы Великого города, — привычно ответил Лахт и полез за пазуху.
Коренной маг не стал вежливо отмахиваться от протянутой ему бумаги, а, напротив, очень внимательно ее изучил. Что-то его насторожило в прочитанном, потому что он несколько раз поднимал глаза на Лахта, будто примериваясь, может ли прочитанное относиться к подателю грамоты, а потом еще раз прочел вслух:
— Ледовой Лахт сын Акарху сына Сужи…
— Ну да, — Лахт пожал плечами.
— Сын, значит, белого медведя? — как-то неприятно хмыкнул коренной маг. — Внук волка?
— Почему бы нет?
— Ну-ну, — осклабился коренной маг и вернул грамоту Лахту.
В эту минуту к двери подошла фрова Коира и поглядела на коренного мага испепеляющим взглядом.
— Да ты совсем обалдел, любезный? Требовать бумаги от наших гостей прямо в доме, на пороге столовой комнаты?
— Я… я вовсе не требовал… Он сам… — смешался коренной маг, который годился ей в отцы.
Как только Лахт узнал о прибытии в дом коренного мага, он сразу догадался, чем кончится дело, однако предполагал, что произойдет это потихоньку, в тайне от домочадцев. И в этом тоже немного ошибся.
За столом беседовали о делах государственных, ценах на хлеб и лен, о предстоящей зиме и нашествии нового ледника — как положено. Место во главе стола пустовало, то и дело в разговорах повисали неловкие паузы, которые старательно обрывала фрова Коира.
Стоило ей замешкаться лишь однажды, как тишину нарушила фрели Илма, обратившись к коренному магу:
— А вы знаете, что к нам на мызу каждую ночь является упырь?
Хорк чуть не подавился и раскрыл рот, фрова Коира сжала вилку так крепко, что едва ее не сломала. Варож вспыхнул:
— Илма! Ты с ума сошла? Что ты несешь?
Возмущение его казалось непритворным. Впрочем, опасаться ему было нечего — йерр Тул никогда бы не посмел вынести ему тот приговор, который спас бы фрели от смерти.
— Да-да, — уверенно кивнула фрели Илма. — Но некоторые в этом доме так боятся разориться, что тянут время и надеются найти иной способ извести упыря, вместо того чтобы обратиться за помощью к Триликой богине. А ведь речь идет о жизни ребенка!
Она мать. Ей нет дела до разорения йерра Тула и уж тем более — до его земли и всего, что эту землю населяет, она думает об опасности, которая угрожает ее дочери. Можно ли ее за это осуждать? И все же, поступок ее Лахт счел подлым.
— Зачем ты это сказала, фрели Илма? — вспыхнула фрели Ойя. — Кто тебя просил?
— Это не тебе решать, — отмахнулась та. — Ты еще слишком мала.
— В самом деле, Ойя, лучше помолчи, — сказала фрова Коира, вполне довольная поступком Илмы.
На месте йерра Тула Лахт указал бы Илме на дверь. Но йерр Тул вряд ли был способен на такой решительный поступок.
Фрели Ойя вскочила с места, сжав кулаки, — тяжелый стул за ее спиной опрокинулся на пол с грохотом.
— Слишком мала? Вы все, все негодяи после этого будете! — Она повернулась к Варожу. — Ты ребеночка убил! Ты Катсо убил, а он на чудеса хотел своими глазами посмотреть! Я видела, как он по двору своему на карачках ползал, без глаз! И это чтобы твоя сука-священница за блуд с тобой не отвечала! Как щенка ребеночка удавили! Твари! Да тебе мало за это глаза выжечь! Я батюшке скажу, пусть все равно тебя судит! Все равно!
— Деточка, деточка… — в испуге пробормотала фрели Илма. — Он же твой родной дяденька…
— Не надо мне такого дяденьки! Не хочу такого дяденьки!
— Ойя, прекрати орать немедленно! — тихо, но с нажимом велела ей фрова Коира.
— Не прекращу! — фрели повернулась к коренному магу. — А ты, если высоких магов позовешь, чтобы землю батюшкину убить, я, так и знай, твой дом подожгу! Понятно? Мать-земля упыря за справедливостью послала, он справедливости просит, а ты его за это извести хочешь? Все, все вы негодяи! Все!
Она дернула сжатыми кулаками и выбежала вон.
Хорк огляделся, встал, извинился и бросился за нею.
Вот и откуда у дочери мерзавца и продажной женщины такое обостренное чувство справедливости? Ведь до семи лет она жила с настоящими родителями и должна была перенять их взгляды на жизнь… А впрочем, Лахт до девяти лет жил с мельником, но взглядов на жизнь у мельника не перенял, и даже наоборот.
Надо было сказать, что упырь здесь ни при чем. Что убийство земли не спасет фрели. Но тогда на каком основании Лахт стал бы требовать справедливого суда над Варожем?
Еще одна стоящая внимания мысль появилась в голове: почему Лахт решил, что к фрели ходит упырь? Об этом ему сказал домовый дед. Домовый дед послал его в лес на встречу с упырем, потому что знал: к фрели упырь не пойдет, ни бесплотным духом, ни, тем более, воплоти. И зачем домовому деду потребовалось обманывать Лахта? Кленовое семейство здесь недавно, вряд ли домовый дед успел сильно привязаться к новым домочадцам Волосницыной мызы. Его дело — стеречь дом. От злого находа нежити в том числе. И если к фрели ходит ее мертвая сестричка, то почему домовый дед не сказал об этом? Почему обвинил упыря?
Наитие на этот счет имело свое мнение, никак не подкрепленное логикой: из-за упыря Лахт отправился в Клопицу и нашел мертвого младенца в крипте. Из-за упыря Варожу пришлось признаться и в убийстве дитя, и в убийстве Катсо. Но зачем это домовому деду?
Впрочем, найти и извести упыря гораздо сложней, чем любую другую нежить — мертвое есть мертвое, навь стоит за навь, и домовый дед просто не выдал мертвую сестричку фрели…
А что тогда упырь делает возле мызы? Очень возможно, убив родную дочь йерра Тула и не добившись этим справедливости, земля приковала Катсо к его недосягаемому убийце.
Но ведь кто-то расплел косу фрели и забрал ее часть… Зачем?
К вечеру на мызу приехала священница из Хотчинского собора, та самая, с которой Лахт беседовал, сидя на травке, по пути в Клопицу. Должно быть, нарочного за ней послал коренной маг. И приехала она с единственной целью — успокоить фрели Ойю.
Священница излучала добро и свет. Обаятельна была и очаровательна. Обаяла и очаровала не только фрели, но заодно и Хорка. Эдакая добрая волшебница, в шелестящих оранжево-красных одеждах, светловолосая, легконогая, с теплой улыбкой на губах. Лахт едва увидел, как она переступила порог мызы, так сразу понял, что дом коренного мага фрели не подожжет…
О священнице, убившей ребенка, прибывшую добрую волшебницу спросил Хорк. И, конечно, добрая волшебница сделала вид, что в первый раз об этом слышит. Лахт долго ходил вокруг нее — так кот вьется вокруг хозяйских ног, выклянчивая сливки, — чтобы она хоть немного размякла. И она размякла. Все женщины одинаковые, не исключая священниц, — удержать в себе сплетню ни одна из них не способна. Лахт вызвался проводить ее до дома коренного мага, где она собиралась остаться на ночлег, отвергнув гостеприимное предложение переночевать на мызе. Фрова Коира, по болезни мужа исполнявшая его обязанности встречать и провожать гостей, даже обрадовалась этому предложению, иначе ей пришлось бы снаряжать на проводы дворовых.
Размякшая священница косилась на Лахта голодным взглядом, пускала в ход чары, но, понятно, черты не переступала — им, лишенным любви, и два десятка шагов по темной дорожке сада, и ненарочное прикосновение руки к руке кажется запредельно романтическим приключением… А, зная о судьбе Арнгерд, переступать черту ей долго не захочется. Впрочем, она уже давно не дочь и породу не испортит.
Двоеколкой священница управляла самостоятельно, а потому никакой кучер не помешал разговору и к романтическому приключению прибавились две версты наедине, да еще и сидя рядом на узком сиденье.
— Это правда, что сыновья священниц рождаются чудовищами? — спросил Лахт, чтобы завязать разговор. — Кровавыми магами?
Она приостановилась и приложила палец к губам. А потом кивнула.
— Не говори никому. Но от высоких магов священницы в самом деле рожают чудовищ — потому и не оставляют их в живых.
— А не от высоких магов?
— А не от высоких магов священницы рожать не должны, — она кокетливо усмехнулась и поглядела на Лахта со значением. — Но, вообще-то, не от высоких магов у них рождаются обычные дети.
— Выходит, младенца в Часовне-на-Роднике убивать не требовалось?
— Это был первый ребенок у Арнгерд. Она поступила так, чтобы ее будущие дочери становились священницами, а не пустоцветами.
Нормально! В самом деле, удавили ребеночка, как щенка, чтобы соблюсти породу…
— Ей это зачтется? — осклабился Лахт.
Священница потупилась.
— Нет. Уже не зачлось. Арнгерд казнили вчера ночью, вместе с дочерьми.
В ее голосе не мелькнуло и тени злорадства, но почему-то вспомнилось: «Я до двадцати лет скоблила пол в обители. Теперь не моя очередь».
Лахт в глубине души надеялся на другой ответ — смерть Арнгерд, которую он увидел, говоря с упырем, могла быть просто видением, способом придавить его покрепче, лишить радости жизни… Увы, навь не солгала.
— А если бы это был не первый ребенок? — продолжил он как ни в чем не бывало.
— Тогда бы ее отправили на Соляные острова.
— Всего-то?
— Ты не знаешь, о чем говоришь… Некоторые предпочли бы умереть. Соляные острова — это каторжная тюрьма. Тот, кто там побывал, говорит, что лучше оказаться в преисподней…
— А что, матерей собора совсем не интересует отец задушенного ребенка?
— Это же самое интересное! — воскликнула священница и осеклась: — Ой… Ты ведь никому не расскажешь?
Наверное, у нее не было повода сильно скорбеть о сестре-священнице и двух ее дочерях, но хотя бы сделать вид, не выражать так откровенно восторг от обладания сплетней… Ответ от Лахта ей не требовался, а потому он не стал давать пустых обещаний — просто промолчал.
— В воске не было мужских волос, — шепнула священница. — Темная прядь принадлежала девочке, и сейчас та девочка мертва — матери собора выяснили это доподлинно.
— А что, разве мать ребенка не назвала имени отца?
— Ей хватило ума назвать его сразу, хотя от мучений и не спасло. Но высокие маги сказали, что сло́ва Арнгерд недостаточно для доказательства отцовства. Мы все считаем, что отец ребенка им зачем-то нужен и они его не тронут. Как всегда, за запретную любовь расплачивается женщина — мужчина уйдет безнаказанным.
— А не надо накладывать на любовь запреты, тогда и расплачиваться не придется… — проворчал Лахт.
— Ты рассуждаешь как мужчина. Не тебе в случае чего умирать родами…
— Да, родами мне умереть не доведется… Но я знаю много других способов, которыми умирают преимущественно мужчины.
— Войны, как и пьяные драки, мужчины придумывают себе сами. Чтобы гордиться потом смертью на поле брани.
— Ладно, ладно. Не будем спорить. Лучше скажи, почему сработала некромагия, если прядь волос не принадлежала отцу ребенка?
Ей понравилось обращение на «ты» — как к жене. Так понравилось, что она не стала разубеждать Лахта в существовании некромагии.
— Должно быть, девочка была его родственницей. Этого обычно бывает достаточно.
За четверть часа она выдала Лахту столько соборных тайн, что ее тоже можно было бы сослать на Соляные острова. Впрочем, Лахт не собирался выдавать ее матерям собора, и она наверняка это чувствовала, потому и доверилась ему.
Прощаясь возле дома коренного мага, священница повернулась к Лахту лицом и погладила его по плечу — как сестра, разумеется.
— Когда ты родился, Красная планета богов войны стояла в самом мирном созвездии. Я заметила это с самого начала, когда в первый раз тебя увидела. И сказала себе: этот человек вызывает неоправданное доверие, особенно у женщин, с ним нужно быть поосторожней и придерживать язык за зубами. И все равно, как видишь, не удержалась. Родись ты девочкой, и тебя забрали бы в гнездо.
— Хвала сущим богам, я не родился девочкой… — пробормотал Лахт.
— И все же я надеюсь, что мое доверие оправдано, — она улыбнулась со всем возможным очарованием.
В самом мирном созвездии! Ну надо же! Всю обратную дорогу Лахт сплевывал себе под ноги. Конечно, он давно оставил мечты о воинской славе, которым предавался в школьные годы, но и самым мирным человеком никогда себя не считал. Забрали бы в гнездо! Родись он девочкой…
Надо было взять с собой амберный фонарь, чтобы не спотыкаться в кромешной темноте о корни… Впрочем, тащить на себе тяжеленную банку-энергонакопитель было бы не многим лучше.
Однако злость кипела внутри вовсе не из-за этих пустяков. Если бы йерр Тул раньше узнал о том, куда его шурин подложил прядь волос его дочери вместо собственной пряди, он бы не слег в лихорадке перед володарским судом. Надо же, Варож и такой расклад предусмотрел заранее! Чтобы невозможно было твердо доказать отцовство. В Клопице у него было три кровных родственницы: дочь, сестра и племянница. Должно быть, выбор племянницы показался ему наименьшим злом. И, наверное, тогда он не предполагал, что до пряди волос доберется упырь. Но, вольно или невольно, именно он виноват в смерти дочери йерра Тула…
Конечно, проще всего обвинить упыря — вот оно, сущее зло сущих богов! Но вода, в самом деле, не течет вверх, а упырь — слепая сила земли, он не может не высасывать жизнь из живых. Он потому и упырь. Ни почившие в своей постели старцы, ни умершие от лихорадки дети упырями не становятся. Земля вынуждает живых считаться с нею — и не будь опасность смертельной, живые отмахнулись бы от земли с ее равновесием, как от назойливой мухи.
Впрочем, они от нее все-таки отмахнутся — при помощи высокой магии.
Наверное, если бы священница не завела разговор о самом мирном созвездии, Лахт, вернувшись на мызу, не стал бы искать встречи с Варожем. И, если подумать, не много было смысла в этой встрече. Однако руки чесались если не выжечь ему глаза, то хотя бы подбить. Но прежде — в эти глаза посмотреть. Лахт редко встречал людей, совершенно лишенных совести, не умел поставить себя на их место, не понимал, что ими движет, и не представлял себе образа их мыслей.
Йерр Варож сидел в гостиной комнате за книгой о морских сражениях, купленной Хорком для невесты. Пил вино и заедал его печеньем. Оглянулся на скрип двери и, увидев Лахта, снова уткнулся в книгу. Он сидел боком к очагу, и Лахт подвинул кресло так, чтобы сесть напротив. Жаль, что, сидя в кресле, неудобно дать собеседнику в глаз… Тем более что кресла в гостиной комнате были низкими и глубокими.
— Ты знаешь, где упырь взял волос фрели Ойи? — начал Лахт без предисловий. — Я имею в виду настоящую Ойю, а не твою дочь.
— Не имею представленья, — ответил Варож, не отрывая глаз от книги.
— В изголовье убитого тобой младенца. Там почему-то оказалась прядь ее волос, а не твоих.
Варож нарочито вздохнул, сложил недовольно губы и опустил книгу на колени.
— И что?
— Люди недаром сжигают остриженные волосы. Или хранят их под замком. Некромагия работает в том числе потому, что делает уязвимыми тех, чьи пряди лежат в изголовье мертвеца. Их волосы мертвое берет в залог у живых. Скажи мне, кем надо быть, чтобы отдать в залог мертвому прядь волос маленькой девочки вместо собственной?
— Это вопрос?
— Да. Мне бы хотелось понять, что тобой двигало.
Глаза Варожа вспыхнули непрекрытой злобой.
— А что двигало тобой, йерр колдун, когда ты сдавал несчастную женщину матерям собора? На верную мучительную смерть?
— Да-да, об этом я тоже хотел сказать, — кивнул Лахт. — Оказывается, чудовища рождаются у священниц только от высоких магов. Твой сын был бы обычным мальчиком, а вовсе не кровавым магом. И его мать, которую я сдал матерям собора, прекрасно это знала. Вы задушили ребенка, как егерь топит порченых щенков. Мне жаль, что его мать умерла мучительной смертью. Еще больше мне жаль двух ее маленьких дочерей. Но иногда я думаю, что все они заслужили мучительную смерть. Священницы, я имею в виду. По принципу «око за око». Жизнь за жизнь.
Варож потемнел. Вскинул лицо и громко скрипнул зубами.
— Откуда ты узнал о смерти Арнгерд?
— Вчера ночью мне об этом сказал упырь. Считай, он забрал назад жизнь, которую спас.
Если бы Варож кинулся на Лахта с кулаками или хотя принялся угрожать, кричать, топать ногами — его гнев не был бы так страшен. Однако Варож говорил тихо, сквозь зубы.
— Да? Упырь? Нет, йерр колдун, не упырь. Это ты полез в крипту часовни, ты вытащил оттуда запечатанные в воск волосы и ты был настолько глуп, что позволил матерям собора забрать у тебя этот воск.
— Не надо валить вину с больной головы на здоровую: не я убил младенца, не я оговорил Катсо. И священниц я тоже не соблазнял.
— Ты такой же убийца, как я. По твоей вине убили двух маленьких девочек!
— По моей ли? А не потому ли их убили, что ты соблазнил их мать, зная, что ее за это ждет? Не потому ли их убили, что их мать поддалась соблазну и нарушила глупый и жестокий устав Собора? Который тоже не я сочинял.
— Значит, ты считаешь, что она заслужила мучительную смерть? А я вот отдал бы на мучительную смерть любую ведьму-лаплянку. И в этом гораздо больше смысла, чем в пресловутом «око за око»: чтобы ведьма никогда и никому не причинила вреда.
Вообще-то от слов Варожа холод прошел по спине. Конечно, Солнечный Яр не пустит на свою землю Конгрегацию и обидеть Йочи не позволит, но хитрость черных всадников всем известна, с них станется…
— Моя жена не ведьма.
— Конечно не ведьма. И Конгрегация знает способ это доказать. Ты слышал, теперь для этого подозреваемых в колдовстве не обращают в прах, высокие маги просто лишают их кожи.
— Не надо меня пугать, я все равно расскажу йерру Тулу о том, почему упырь убил его родную дочь.
— Да рассказывай, я мешать не стану, — фыркнул Варож. — Это ничего не изменит. Все, что мог, ты уже сделал. И не думай, что я не отомщу тебе за Арнгерд. Око за око, если тебе нравится эта максима.
Йерр Варож был слишком спокоен, чтобы не принимать всерьез его слова. Вот если бы он орал и кидался на Лахта с кулаками, можно было бы не обращать внимания на угрозу… Лахт же испытывал к нему самое искреннее отвращение, чтобы йерр Варож взял его на испуг. К тому же женщину Варожа Лахт матерям собора все-таки сдал, и изменить этот факт теперь было невозможно. А, наверное, стоило прежде подумать о Йочи…
И что теперь? Упасть этому негодяю в ноги и умолять о прощении? Лахт не гордый, может и упасть. Только смысла в этом не будет никакого.
— Не надейся, твой высокий покровитель из магистериума на этот раз тебя не выгородит, — прибавил Варож.
О чем это он? Должно быть, решил, что без покровителя в магистериуме Лахт не вышел бы из Высокого дома. Что ж, пусть и дальше думает именно так, незачем его разубеждать…
— Кто бы говорил о высоких покровителях, — криво усмехнулся Лахт. — Однако я не продавался чужеземцам, чтобы ими обзавестись.
— Высокая магия не различает стран и народов, она одна на всех.
— Это точно, не различает. Высокие маги с радостью овладеют любой страной, даже самой захудалой… Но я-то знаю, на какой земле родился и вырос, и мне не все равно, кто и зачем ее убивает.
— Высокие маги не имеют в этом никакой корысти.
— Ты в самом деле так наивен или только прикидываешься дурачком? Собор скупает убитые земли за бесценок, и чем больше земли убьет высокая магия, тем больше земли окажется в руках Собора. Нашей земли.
— Нашей — это чьей? — Варож смерил Лахта презрительным взглядом. — Великого города? Илмерских славитов? Не все ли равно тебе, кому Исзорье платит дань?
— Илмерские славиты не убивают землю, в отличие от высоких магов. И не навязывают мне Триликую в матери. Я говорю на одном с ними языке и чту их мнимых богов. Не магистериум и не ротсоланский король, а совече решает, как жить Исзорью. Потому мне не все равно, кому платить дань.
Судя по тому, как брезгливо сморщилось лицо Варожа, он мнения Лахта не только не разделял, но и находил его незрелым.
— Послушай… — все же продолжил Лахт. — Арнгерд умерла не просто так. Это судьба забрала у тебя то, что дал тебе Катсо. И так же судьба заберет твою дочь. Понимаешь? Не упырь убьет ее, не ее мертвая сестра — она погибнет из-за какой-нибудь нелепой случайности, чьей-нибудь глупости или неосторожности. Например, моей. Но она умрет. Убив землю йерра Тула, ты ее не спасешь.
— Отчего же судьба не убила меня, если она такая справедливая, как тебе кажется? Отчего начала с Арнгерд? Отчего убьет прежде мою дочь, а не меня?
— Оттого лишь, что у тебя нет совести, йерр Варож. И это самый надежный твой щит. А еще оттого, что одной только смерти будет маловато для того, чтобы тебя наказать.
— Ты предлагаешь мне выжечь самому себе оба глаза? Это, по-твоему, спасет мою дочь? Не надейся, йерр колдун. Высокая магия уничтожит и упыря, и мертвую Ойю, и землю, которая ищет мести.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 13-й день бездорожного месяца
Упырь — не домовый дед, не банник и даже не болотный хозяин. Когда он мимо проходит — и то кровь стынет в жилах… А уж позвать его по имени, да поговорить, да договориться… Очень хотелось выпить еще можжевеловки для храбрости, но Лахт решил, что это будет лишним — а то славно получится: упырь придет, а Лахт лыка не вяжет…
Выпить можно будет потом. И вообще: это мнимый страх, бояться особо нечего. Конечно, упырь забирает глоток жизни у того, кого встречает на своем пути, но всего один глоток, это не опасно. А если и опасно, то совсем не так, как кажется. У страха глаза велики…
Не надеясь на себя, Лахт попросил Хорка посидеть вместе с ним у двери фрели Ойи (или, правильней сказать, Иои, но привыкнуть к этому теперь никак не получалось), чтобы, буде Лахт задремлет, Хорк его разбудил. Впрочем, сна не было ни в одном глазу, только ужас от предстоящего разговора с упырем. И этого ужаса упырь заметить не должен — тогда лучше вообще с ним не заговаривать.
— Ты все-таки считаешь, что йерр Варож виновен? — спросил Хорк, зевнув.
— Об этом я спрошу упыря, — ответил Лахт.
— Мне кажется, он все убедительно объяснил.
— Ага. Мне тоже кажется, что он был убедительным. Только вины с него эта убедительность не снимает.
Лахт решил не говорить Хорку о том, что фрели Ойя вовсе не фрели Ойя. Зачем? В самом деле, ведь ему понравилась именно эта девочка, и, наверное, не потому, что она володарская дочь. Вот и пусть женится на ней, раз она ему понравилась. Вряд ли найдутся желающие разоблачать этот подлог, Хорк станет володарем — и ведь хороший из него выйдет володарь!
— Ну почему ты так уверен в его виновности?
— Наитие… — проворчал Лахт.
Бедная девочка. Имена — это не пустой звук, они много значат, недаром вадяки никому не называют своих настоящих имен. Упырь приходил за Ойей в Клопице, и снова пришел за Ойей — в Волоснице.
Но почему, почему он приходил за родной дочерью йерра Тула, если виновен в его смерти Варож? Смерть на многое открывает глаза, земля не отпустит мертвеца мстить невиновному.
— Ты боишься говорить с упырем? — спросил Хорк.
— С чего ты взял? — удивился Лахт.
— Ну, я же помню, как ты не мог встать после разговора с домовым дедом. И как устал, когда поговорил с болотником. Наверное, упырь сильней и опасней…
— Это вовсе не значит, что я боюсь, — угрюмо ответил Лахт.
— Нет, я не в том смысле, что ты трусишь. Дядька Воит говорил про меня, что храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто идет в бой вопреки страху. Я вот вовсе не храбрец, потому что просто ничего не боюсь.
— Я не боюсь говорить с упырем, — с нажимом повторил Лахт. — Я тоже никакой не храбрец, я просто дурак. Потому что ввязался в это дело.
— Почему дурак? Это ведь я тебя в это дело втянул. Я тогда не знал, что ты хороший, добрый человек и всем помогаешь.
— Я? Всем помогаю? — Лахт кашлянул.
— Ну да. А разве нет?
— Глупости ты выдумываешь…
В просвете, у выхода к лестнице мелькнула вдруг мохнатая тень, на миг проблеснули два зеленых глаза… Не иначе, домовый дед, как всегда, вместо себя прислал кота. Вот интересно, он помочь собирается или наоборот? Мертвое часто стоит за мертвое против живых… И тем не менее послушать домового деда стоило.
Лахт поднялся, прижал палец к губам и сделал Хорку знак оставаться на месте. Кот, дождавшись, когда Лахт выйдет на лестницу, опрометью кинулся вниз и замер где-то между первым и вторым потолком. Снова подождал Лахта и помчался дальше. Нырнул в кухню. Ну где еще поговорить с домовым дедом, как не в кухне?
Лахт вошел туда, озираясь, и тут же услышал из-за печки смешок, а потом и глухой глумливый голос:
— Зубами ли стучишь?
— Шутки ли шутишь? — проворчал в ответ Лахт.
— Провалить все дело хочешь? — продолжал домовый дед уже серьезно. — Боишься — лучше к упырю не суйся! Это тебе не болотник и не банник!
Лахт покрепче клацнул зубами, надеясь, что они перестанут стучать. Дед прав: упырь не должен видеть страха, иначе… А что будет иначе? Сожрет? Вряд ли. Что мертвое может сделать живому?
Мертвое может лишить воли, а главное — воли к жизни. Что живое без воли к жизни? Мертвое может лишить силы — внутренней силы. Может лишить радости. А без радости и жить не захочется…
— Ну, это я сам буду решать, куда соваться, а куда нет… — ответил Лахт.
— Я совет тебе дам. Ты, небось, собираешься в спальне упыря встретить? С бесплотным духом собираешься говорить? И вот каким же местом он тебе отвечать станет? И каким местом тебя услышит, а? Подумал?
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что если у тебя от встречи с бесплотным духом поджилки трясутся, то слабо тебе с упырем во плоти говорить. Может, лучше посильней колдуна позвать?
— Я не колдун, я ученый механик.
— Одно другому не мешает, — философски заметил домовый дед. — Слушай, что скажу… Выйдешь сейчас к лесу, через мост перейди, там перекрестье тропинок будет. Стань туда и очерти вокруг себя три черты. И приговаривай: за три черты неживой не ходи.
— Дедушко, хозяйнушко… А не то ли это перекрестье тропинок, что аккурат под развесистой клюквой? Я тебе что, дитя малое?
— Ну и дурак. Я как лучше хотел… Поверил бы в три черты — и упырь бы их в самом деле не перешагнул, уверенность твоя его не подпустила бы. Ну хоть слово-то ты знаешь?
— Знаю, знаю… Может, что-нибудь полезное подскажешь?
— Если он жизнь из тебя станет тянуть, пригрози ему именем тресветлого солнца. И вообще — будь с ним построже. Но оберегов с собой никаких не бери, и за ним не ходи, не ищи, где его логово: затащит к себе, уложит в сырую землю — сгинешь не за что. Ночью — его сила. А главное — не трясись, как заяц.
Лахт не стал подниматься к Хорку — если самому искать встречи с упырем, то чем раньше, тем лучше. Пока злость на домового деда не остыла. Как заяц! Придумает же!
Он не задержался перед дверью, накинул плащ и вышел из дому спокойно.
Осенние ночи обычно черны, непроглядны. А тут над мызой, в радужном ореоле прозрачных облаков, висела яркая, как амберный фонарь, луна. И Лахт остановился, завороженный ее печальным светом. Читать можно — без преувеличений. Он достал из-за пазухи лубки, взятые в доме Катсо, перебрал их в руках — помнил, конечно, что там было нарисовано, но на всякий случай поглядел еще раз. На одном рыба-кит с деревней на спине, на втором — столетний дуб на берегу моря с котом-сказочником у подножья, на третьем — пышная обнаженная дева, частично спрятавшаяся в ивовых ветвях. И все в том же ключе. Неизвестно, умел ли Катсо читать, но лубки пестрели длинными текстами, кое-где рифмованными, существенно расширявшими границы нарисованного. Дева, кстати, была более чем зрелой и чем-то напоминала вдову Варру…
Угрюмый, значит, был на людях… Людей опасался и не любил. Говорить не любил, но, бывало, и поговорит… Чудеса хотел увидеть своими глазами, лубки не с богатырями-героями покупал, а со сказочными картинками.
И при этом крепко знал. Мог роженице помочь, утонувшее дитя вернуть к жизни.
Лахт тронулся с места безотчетно, не думая. Направился к лесу, через мост. Перекресток тропинок искать не стал, подошел к широкой долгой просеке, выходившей на мызу, — и не опушка вроде, и не густой лес… Луна, может, и «солнце мертвых», а все лучше полной темноты.
Построже, значит? Уверенность не подпустит? Ничего здешний домовый дед в этом не понимал. Лахт вспомнил мохнатую лапу у себя на плече: «Не бойся, детонька, поешь молочка». Твердая решимость, которую он собирал в душе по крупицам, растаяла, растворилась в лунном свете. Страшно? Да и пусть страшно. Какая разница?
Лахт нашел поваленное дерево, лежавшее у края просеки, уселся на него лицом к луне. И негромко позвал:
— Ваатаа…
Повторять не пришлось: он сразу почуял движение в глубине леса и ветер, пробежавший по верхушкам деревьев и замерший вдруг, оборвавшийся. Холодное безмолвие, оцепенение охватило все вокруг — упырь услышал зов и выбирался из своего логова под лунный свет. Слепая сила сырой земли, воплощенная месть мертвого живущим… Мнимое обернулось сущим, чтобы грозить сущему. И сущее замерло, перестало дышать.
Он шел откуда-то из глубины леса, приближаясь к Лахту со спины, — неуклюже, тяжело ступая, спотыкаясь о корни деревьев, под его ногами звонко щелкали сломанные ветки и шуршала опавшая листва. Он не таился. Очень хотелось повернуться к нему лицом, очень… Встать хотелось. Лахт не двинулся с места, продолжая перебирать в руках и разглядывать в лунном свете лубки со сказками.
Он, хозяин лубков, приближался — желание повернуться к нему лицом стало невыносимым. Ветка нагнулась и выпрямилась в двух шагах за спиной. И наступила давящая тишина — редкое, спокойное дыхание Лахта в ней было оглушительно. Сердце стучало медленно, ритмично, почти равнодушно. Но очень шумно.
Он стоял сзади — хозяин лубков. Все, в чем себя убеждал Лахт насчет того, что мертвое не может причинить серьезного вреда живому, оказалось полной ерундой. И уже не страх смерти, а смертная тоска охлаждала бившееся сердце — и оно стучало все медленней, все тише…
Кот-сказочник. Рыба-кит. Тот, кто стоял за спиной, хотел своими глазами увидеть чудеса священниц Котельного собора и берег для этого сапоги. Тоска напоминала надрывный вой плакальщиц на похоронах.
В этот миг в городе Священного Камня в муках умирала священница Котельного собора по имени Арнгерд — на глазах своих сестер. Она думала, после смерти родных дочерей ей будет все равно, какой смертью умереть, — она заблуждалась. Если бы своими муками она могла спасти дочерей, если бы ей дали хотя бы надежду на то, что их оставят в живых, — ей хватило бы сил ни о чем не просить своих палачей. Ей хватило бы сил не потерять рассудок, не превратиться в обезумевшую плоть, лишенную всего человеческого…
Это случилось потому, что Лахт поверил старой священнице. Поверил в то, что не все они завистницы, готовые обречь на лютую смерть свою оступившуюся сестру. Может быть, не все, но сестры смотрели на муки Арнгерд без сострадания, с ужасом за себя — и с радостью, что не оказались на ее месте.
Это случилось потому, что Лахт поверил старой священнице. И можно сколько угодно повторять самому себе, что старая мать задурила ему голову, что священницы не только обладают даром убеждать, но и с раннего детства учатся вызывать доверие, — от этого ничего не меняется. Можно оправдаться тем, что и у капеллана отобрали бы этот злосчастный кусок воска, по которому матери собора за один день нашли отступницу… Арнгерд умирает в муках, потому что Лахт поверил старой священнице. Две маленькие девочки убиты, потому что Лахт нашел мертвого младенца в крипте под Часовней-на-Роднике. И можно говорить самому себе, что Арнгерд сама виновата в их смерти, что она чудовище, убившее собственное дитя, но прозвучит это неубедительно.
И вернуть себе радость жизни после ее смерти будет бессовестно, подло. Жить после этого будет нечестно. Да и невозможно.
Он стоял сзади — хозяин лубков. Убитый для того, чтобы жили Арнгерд и две ее дочери. Он хотел своими глазами увидеть чудеса священниц Котельного собора и берег для этого сапоги. Со смертью Арнгерд его смерть потеряла смысл. Так в чем же она состоит, эта справедливость, искать которую его послала мать сыра земля?
Лахт никогда раньше не встречал упырей во плоти. Оказывается, это вовсе не страшно — этого просто нельзя пережить…
— Садись, — Лахт показал на ствол поваленного дерева рядом с собой. Он очень старался, чтобы это не было похоже ни на приказ, ни на просьбу. Предложение — это было предложение.
Позади раздалось злое и хриплое сопенье, похожее на ворчанье зверя. Нет, оно не вызвало страха, так же как и отчетливый звук двух тяжелых шагов за спиной. Он стоял вплотную к Лахту, нависая прямо над его головой. От него пахло гиблым болотом, гнилыми опавшими листьями и тухлой рыбой. От него тянуло холодком — сырым могильным холодком, который так быстро отнимает тепло у живого.
— На, возьми, это твое, — Лахт протянул лубки через плечо. В глубине души мелькнула мысль, что это было самой большой глупостью, которую только можно выдумать. Отдать вещь, которая дает власть над упырем? Не подразнив его? Не поторговавшись? Упырь, конечно, не священница, умеющая убеждать, но быстро убедил Лахта в бессмысленности бытия и поисков справедливости.
Упырь неуверенно протянул руку, неуверенно тронул картинки, а потом с поспешностью рванул их к себе. Слишком сильно рванул — не ожидал, что Лахт их не держит.
— Это твое, — выговорил Лахт еле-еле, будто хотел объяснить мертвому телу, почему позволил забрать картинки.
После этого нужно было посмотреть упырю в глаза — пришлось встать… Лахт медленно повернул голову — зрелище было жутким и тошнотворным: глубокие провалы глазниц, на дне которых — не успевшие зарубцеваться ожоги, отвратительная вспененная раскаленным железом плоть… Но страшней всего был взгляд со дна темных провалов — отразивший на миг белесый свет солнца мертвых. Взгляд не видящий, но будто ощупавший Лахта с ног до головы. Когда этот взгляд начал ощупывать лицо, трудно было не закрыть его руками. Упырь смотрел тупо и вроде бы равнодушно, не мигая, — как озерная ящерь, которая собирается тебя сожрать и выбирает подходящий миг для молниеносного броска. Его влажные синюшные губы разомкнулись, показав желтые гнилые зубы, в лицо дохнуло мертвечиной — Лахт едва не отшатнулся.
— Одну невинную девочку ты уже забрал к себе. Теперь пьешь жизнь другой невинной девочки. Или земля послала тебя убивать детей, а не искать справедливости?
Он пил то, что сам в нее вдохнул?
— Нормально! Захотел — вдохнул, захотел — выдохнул! Ах, злые люди, вы мне на добро злом ответили, так я добро-то заберу назад! Как траченный пряник на ярмарке…
Упырь резко отвернул лицо в сторону. Обиделся?
— И нечего обижаться, — продолжал Лахт. — Она вон даже расплакалась, когда узнала, что ты в Котельный собор хотел пойти на чудеса смотреть. Я ей говорю: он же жизнь твою пьет, смерти твоей хочет. А она: так ведь мстит за неправедный суд, все по справедливости…
Упырь снова повернул к Лахту взгляд озерной ящери.
— Нет. Справедливость выглядит не так, — продолжал говорить Лахт, не очень раздумывая о том, слышит его стоящее рядом мертвое тело или нет. — Справедливость — это когда око за око, а не двое детей за два глаза, по девочке на каждый глаз… Ты же ребенка убил, гадина…
Он нашел волос в изголовье мертвого младенца. Но явился к нему не его убийца, а володарская дочь.
— И ты, значит, не побрезговал? Невинное дитя не пожалел, выхлебал из нее все, что мог выхлебать? Ну-ну… А ко второй девочке ты зачем прицепился? Ты, может, не знаешь, кто в твоей смерти виноват?
Он знал, кто виноват в его смерти — смерть на многое открывает глаза. Он вытащил дочь своего убийцы с того света. Он спас полюбовницу своего убийцы от смерти родами. Он имел полное право забрать назад жизнь обеих, и в этот миг в городе Священного Камня в муках умирала священница Котельного собора по имени Арнгерд — на глазах своих сестер.
— Моими руками, значит, правосудие вершишь? — поморщился Лахт.
От судьбы не уйдешь. Не упырь — так распорядилась судьба. Мать сыра земля, не ведающая добра и зла. И если справедливость не будет восстановлена, умрет и дочь Варожа, спасенная Катсо. Не потому, что он выпьет ее жизнь, приходя по ночам к ее изголовью, — он слепая сила земли, заставившая Лахта залезть в крипту часовни. И что бы Лахт ни предпринял сейчас, любое его слово, любое действие может привести к смерти девочки. Ни йерр Тул, ни сам Варож — в это вообще никто не поверит.
— Так-так-так… — кашлянул Лахт. — Я вот зачем пришел-то… Сговориться хочу. Сторговаться.
Нет, тут не ярмарка, чтобы торговаться.
— Ежели я с тобой сейчас не сговорюсь, знаешь, что случится? Здесь со дня на день высокие маги будут, и землю, и тебя в прах оборотят. Хочешь такого расклада?
Снова послышалось рычание, глухое, тусклое, еле различимое, а оттого еще более грозное. Упырь распрямил плечи, чуть отодвинулся от Лахта и, повернувшись лицом в его сторону, глянул немигающим взглядом хитрой ящери.
— Думаешь, я тебя напугать хочу? Нет, предупредить. Я, может, похож на человека, который позовет высоких магов? А володарь дитя убить не позволит — скорей согласится убить землю.
Ерунда это все. Пока йерр Варож остается безнаказанным, фрели грозит смерть. Даже если упыря превратят в прах. Только в это никто не поверит.
Вот какая судьба: дочь негодяя и продажной женщины, а ведь какая хорошая девочка… Бедная девочка. Назваться именем умершей сестрички — наверняка ее мучают кошмары. Наверняка на самом дне ее памяти хранится мысль: Ойя умерла. Если бы она помнила свое настоящее имя, это не было бы так страшно. Но ей внушили, что она Ойя, она думает, что она Ойя, и знает, что Ойя умерла. Ужас. Лахту передернуло плечи.
Зеркало. Во сне она подходила к зеркалу! И видела там, должно быть, вовсе не Катсо…
О боги, сущие и мнимые! Это не упырь! Чужой сон! Чужой сон, который повторяется — и вовсе не в той последовательности, в которой положено! К фрели ходит ее двоюродная сестра — Ойя. И нет ничего удивительного в том, что в зеркале фрели видит ее — свое отражение.
Ойя — настоящая Ойя — была обещана Хорку. И появилась как раз к его приезду. Но ей коса не нужна, зеркала вполне достаточно. Имени достаточно. Недаром вадяки никому не называют своих имен… Назвавшись Ойей, Иоя стала уязвимой перед навью. Перед зеркалом. Перед своей мертвой сестричкой.
Любое слово, любой шаг Лахта, так же как любой шаг Хорка, йерра Варожа, йерра Тула — кого угодно! — может обернуться ее смертью… И не упырь тому виной — сама судьба расставляет все по своим местам. Возвращает утраченное равновесие. Можно убить землю йерра Тула — судьбу не убьешь.
Лахту показалось, что гнилой рот с синюшными губами оскалился в усмешке. Упырь качнулся и побрел прочь. Вот и сговорились…
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 12-й день бездорожного месяца
До Волосницыной мызы добрались ближе к вечеру. Дворовые, издали приметившие всадников, успели поднять переполох, и чуть не все домочадцы вышли встречать блудную дочь. Включая Варожа, который, судя по всему, не чуял за собой никакой вины. Однако на Лахта он глянул с ненавистью — должно быть, капеллан уже доложил ему и о найденном мертвом младенце, и о воске, попавшем в руки матерей Собора.
Фрели старалась на своего дяденьку не смотреть, даже когда он помогал ей слезть с лошади (в чем она совершенно не нуждалась).
С расспросами к путникам до поры не приставали — фрова Коира с фрели Илмой занялись ужином, дедушка Юр велел хорошенько топить баню, а йерр Тул достал из подпола вина, не дожидаясь вечера.
Догадка Лахта оказалась верной: прочитав записку, оставленную фрели родителям, те не успокоились и йерр Варож отправился вслед за нею. Однако и он, и йерр Тул здраво рассудили, что под защитой Хорка фрели ничто не угрожает, а дома она всегда под угрозой встречи с упырем, а потому йерр Варож лишь убедился в том, что фрели встретилась с Хорком и Лахтом, после чего вернулся на мызу. Кроме того, йерр Тул шепнул Лахту, что совместное путешествие должно было пойти на пользу жениху и невесте, и Лахт всецело заверил его, что эти надежды вполне оправдались.
Фрели задолго до ужина успела рассказать матушке, няньке, фрели Илме, жене егеря и дворовым женщинам на кухне о последнем подвиге Хорка, а так же насплетничала о мальчике, запертом в тело зайца, о разбойниках и блестящей победе над ними Хорка и о том, как Хорк вызволил Лахта из Высокого дома. Но ни словом не обмолвилась о Клопице, будто хотела побыстрей забыть об этом.
Йерр Варож ходил вокруг Лахта и бросал на него угрожающие взгляды, но при свидетелях пока помалкивал.
И только за ужином, под самый его конец, йерр Тул осмелился спросить Лахта, удалось ли ему узнать настоящее имя упыря и завладеть какой-нибудь его вещью.
— Да, конечно, — ответил Лахт. — Сегодня ночью я попробую с ним договориться. Но, поймите меня правильно, с упырем можно только договориться — ни прогнать, ни извести его я не могу. Упыря питает сила сырой земли, и не мне с нею тягаться.
— И ты узнал, как случилось, что йерр Тул осудил невиновного? — низким, вкрадчивым голосом спросила фрели Илма.
Вообще-то разговор об этом Лахт откладывал до той минуты, когда мужчины отправятся пить вино в гостиную комнату…
— Да, узнал, — коротко ответил он.
— И кто же оказался виновником того, что к ребенку ходит упырь? — продолжала расспросы фрели Илма. С эдакой легкой пренебрежительной улыбкой на востроносом лице. Вряд ли она ставила своей целью Лахта соблазнить, она, скорей всего, даже заинтересовать его не пыталась — и этот тон, и эта улыбка были ее сущностью… И взгляд темно-синих глаз, в котором наверняка утонул не один мужчина… Что-то подобное Лахт видел, видел совсем недавно и очень часто. Такое же выражение лица — чуть пренебрежительное, снисходительное, за которым прячется якобы неподдельный интерес. Сучка не захочет — кобель не вскочит. Грубо, но в чем-то верно. Фрели Илма умела соблюсти равновесие между пренебрежением и интересом. Удивительная женщина!
Лахт перевел взгляд на фрову Коиру: в ее светлых глазах был только холод. Бледное лицо, которое кажется еще более бледным из-за темных волос…
Наитие сработало раньше логики, подсказав Лахту, где он видел взгляд, подобный взгляду фрели Илмы. Такими же темно-синими глазами фрели Ойя смотрела на жениха. Только интерес ее был неподдельным, а снисходительность — напускной. Но Ойя точно так же склоняла голову, так же улыбалась, так же задирала острый нос… А главное, что у двух светлоглазых родителей… Лахт посмотрел в водянистые глаза йерра Тула. Фрели Ойя в какой-то степени еще ребенок, но здесь никто ее так не называет. Особенно в присутствии Хорка — в самом деле, не на ребенке же его собираются женить. И только фрели Илма упорно называла Ойю ребенком. Для кого ребенок всегда остается ребенком?
И все-таки этого быть не могло. Нижняя губа, темные вьющиеся волосы — Ойя была гораздо больше похожа на фрову Коиру, чем на фрели Илму.
— Вы в самом деле хотите это знать? — переспросил Лахт.
— Ну разумеется, — фыркнула фрели Илма.
— Я думаю, об этом стоит поговорить после еды, — пробормотал йерр Тул. — Думаю, сегодня мы отступим от традиций и соберемся в гостиной комнате всей семьей.
Он окинул домочадцев решительным взглядом.
Вместо того чтобы обрадоваться, фрели Ойя сникла: ей вовсе не хотелось отступать от традиций, так же как не хотелось говорить о Клопице. Чего она боялась? Убедиться в виновности Варожа? Или услышать его ложь? Он ведь ей не отец, а всего лишь дяденька…
Фрели Ойя походила на йерра Варожа ничуть не меньше, чем на фрову Коиру… И почему эта простая мысль посетила Лахта только теперь?
Под всей семьей йерр Тул разумел и фрели Илму, и егеря с женой, и дедушку Юра, и няньку фрели Ойи. Последняя была единственной, кто изнывал от любопытства — даже фрели Илма сообразила, что ничего хорошего тут не услышит.
Бедная родственница фровы Коиры? Красавица, каких мало? Не с нею ли фрова Коира соревновалась, кто выше задерет подбородок?
Поглядев на эту серенькую крыску, немногие могли бы предположить, что она — гордая красавица…
Хорк, вместо того чтобы сесть, встал позади кресла, в котором устроился Лахт. Как верный телохранитель? На него все время хотелось оглянуться и сказать: сядь, не маячь.
Лахт не стал тянуть время и выложил на стол посреди гостиной комнаты кусок воска с запечатанной в него темной прядью вьющихся волос. И никого эта безделица не взволновала, кроме, разумеется, йерра Варожа. Лахт выдержал его тяжелый угрожающий взгляд, вспоминая заданный некогда вопрос: «Я слышал, твоя жена лаплянка?» Однако в глазах Варожа не было и тени страха или раскаянья.
— Йерр Тул, — начал Лахт. — Ты — володарь этой земли и отец семейства. Ты хочешь знать правду о том, почему упырь ходит к твоей дочери, какой бы эта правда ни была? Я ведь могу и помолчать. А могу рассказать все одному тебе, без свидетелей.
— Нет, — ответил тот поспешно. — Говори при всех.
— Хорошо. Йерр егерь, что нужно сделать, если молодая выжловка из твоей своры погуляет на деревенской собачьей свадьбе?
— Известно что: задавить ее выродков до того, как она перегрызет пуповину, — проворчал егерь.
— Йерр Варож, может, ты сам расскажешь, где я нашел этот предмет? — Лахт кивнул на кусок воска.
— Говори, говори, — криво усмехнулся тот и гордо развернул плечи.
У этого человека вообще не было совести. И вовсе не потому, что совести его лишила Триликая — его изначально нечего было лишать. И что о нем будут думать близкие люди, его не волновало тоже. Теперь фрели Ойя смотрела на него во все глаза, усматривая в его поведении совсем иную подоплеку: она усомнилась в его виновности.
— Этот кусок воска был вмурован в стену колодца в крипте Часовни-на-Роднике. Рядом с нетленным телом младенца, убитого с неперерезаной еще пуповиной. Младенцу сломали шею. Задавили выродка, не так ли, йерр Варож? Это сделал ты или мать младенца, священница Котельного собора?
— Это сделал я, — невозмутимо ответил Варож, и фрели Ойя ахнула и отшатнулась. — Конечно, мне бы не хотелось говорить об этом в присутствии ревностных приверженцев Триликой, дабы они не истолковали превратно мои слова, но я все-таки скажу. Это был мальчик, сын священницы. А известно ли тебе, йерр колдун, кем становятся сыновья священниц?
— Да, — ответил Лахт. — Они очень быстро становятся мертвецами.
— Это не повод зубоскалить, йерр колдун. Сыновья священниц вырастают чудовищами, проклятыми не только Триликой, но и сущими, и мнимыми богами, не говоря о людях. Они владеют магией крови и пожирают человеческую плоть. Даже некромагия по своей сути не противоречит законам жизни: как сквозь мертвое тело из земли прорастает трава, так и некромагия оживляет, удобряет убитые земли. Магия крови несет лишь смерть. И первой жертвой кровавого мага становится родная мать или кормилица, он питается женской плотью вместо молока. Кровавый маг способен только убивать, он одержим желанием убивать — сожранная человечья плоть продлевает его век, делает его неуязвимым.
Лахт слышал о кровавых магах от вполне образованных людей, чтобы не верить в их существование. Однако йерр Варож сильно преувеличил их способности в младенчестве — инициация кровавого мага случалась позже и требовала попробовать на вкус человеческую кровь.
А Варож продолжал:
— Запечатанное в камень тело маленького чудовища возвращает жизнь убитой земле — только в смерти кровавые маги могут служить жизни.
— Даже если это так, упырь явился к фрели Ойе не из-за убитого младенца, — парировал Лахт. — Катсо был осужден по твоему навету. Ты подставил его только для того, чтобы он не пошел смотреть на чудеса Котельного собора и не опознал мать убитого младенца.
Лахт коротко рассказал о том, что разузнал в Клопице. Наибольшее впечатление рассказ произвел на йерра Тула, фрова Коира выслушала Лахта с каменным лицом, фрели Илма морщилась и косилась на Варожа с негодованием — но и слепому было видно, что ее негодование более основано на ревности к священнице Котельного собора, а не на сострадании к невинно осужденному Катсо. Егерь хлопал глазами и смотрел по сторонам, не зная, чью сторону принять. И нянька фрели, и жена егеря, похоже, склонялись на сторону Варожа, и только дедушка Юр сидел, потупив злорадно сощуренные глаза. Лахту показалось, что старый ключник заранее знал, о чем собирается рассказать Лахт.
Варож хранил молчание и продолжал смотреть на Лахта сверху вниз, ничуть не растеряв гордости. Будто не о его подлости Лахт рассказывал присутствующим.
— Это все, что ты хотел сказать, йерр колдун? — выдержав паузу, спросил Варож.
Лахт кивнул.
— И из чего же ты заключил, что это я виновен в смерти Катсо? Из того, что я дал девочке сластей в ответ на исполненную просьбу?
— Только ты мог желать Катсо смерти, — ответил Лахт. — Только ты боялся, что он отправится в Котельный собор и опознает священницу, родившую в его бане.
— Мало ли чего я боялся, — без тени улыбки сказал Варож. — Разумеется, оправдываться перед тобой я бы не стал, просто указал бы направление, в котором тебе следует пойти… Но здесь собрались близкие мне люди, и только для них я согласен продолжить дальнейший разговор. Так вот, я имел некоторые основания опасаться того, что Катсо, увидев Арнгерд, узнает ее и, не подумав, скажет что-нибудь, что могло бы выдать ее матерям и сестрам собора. Но, во-первых, это было писано вилами по воде, а во-вторых, даже если бы такое случилось, никто не стал бы слушать не слишком сообразительного смерда. Так что у меня было не так много причин выстраивать столь сложные прожекты.
— Зачем же ты просил Сувату утопить фрели Ойю?
— Утопить? Я просил ее всего лишь поднять крик о том, что фрели тонет. А как малолетнее дитя истолковало мою просьбу — за это я не в ответе.
— В ответе, — Лахт вскинул глаза. — Потому что подружки на самом деле едва не утопили девочку, и если бы не Катсо, она бы сейчас была мертва…
Лахт осекся. Вздрогнула и удивленно оглядела присутствующих фрова Коира, испуганно подняла брови фрели Илма, побледнел чуть не до синевы йерр Тул, зажмурился будто от боли дедушка Юр, охнул и прикрыл рот рукой егерь, его жена испуганно втянула голову в плечи… Только нянька ничего не заметила, и йерр Варож сохранил лицо невозмутимым.
Сейчас она мертва. И если бы не спокойствие фровы Коиры, Лахт был бы совершенно уверен в том, что мертва фрели Ойя, а не девочка по имени Иоя, которую он имел в виду…
— Тогдашняя нянька фрели Ойи время от времени бросала девочку без присмотра ради любовных утех с лавочником из Клопицы, — пояснил Варож, замяв неловкость. — Он присылал за ней мальчика якобы с поручением, когда лавочница отлучалась из дома. Я всего лишь хотел уличить нерадивую няньку и использовал для этого дочь коренного мага. Я знал, что йерр егерь будет поблизости и прибежит на крики детей.
— А заклятье бездетности ты наложил на дочь коренного мага, чтобы она тебя не выдала?
— Разумеется, я не мог наложить на нее никакого заклятья, я лишь не хотел, чтобы она кому-нибудь рассказала об этом. Тем более что дело приняло совсем не тот оборот, на который я рассчитывал. Я слышал, что Катсо подсматривает за девочками, а потому мне и в голову не пришло, что он хотел спасти ребенка — я, как и все, был уверен, что он воспользовался уходом няньки, чтобы осуществить свои грязные помыслы. Замечу, что йерр егерь тоже не понял, что произошло на самом деле.
— Однако к йерру егерю упырь не приходит, — осклабился Лахт.
— Ко мне тоже не приходит упырь, — пожал плечами Варож.
Девочка, которую теперь зовут фрели Ойя, его дочь. Наитие плевало на логику и спокойствие фровы Коиры, и Лахт едва не сказал этого вслух.
— Если бы Катсо хоть словом обмолвился о том, что узнал священницу, ему бы, может, и не поверили, но проверили бы, девственна ли она, лишь для того, чтобы снять с нее все подозрения, — сказал Лахт. — Не знаю, как тебе, а ей всерьез угрожала мучительная смерть.
— И снова я мог бы сказать, что смерть угрожала ей, а не мне, — Варож позволил себе легко улыбнуться, хотя глаза его в эту минуту преисполнились неподдельной боли. — Но я не настолько негодяй, чтобы оставить без защиты женщину, поддавшуюся на мой соблазн, родившую от меня дитя.
Он выразительно покосился на фрели Илму, гордо задиравшую вострый нос. Да, если Варож отец девочки, которую теперь зовут Ойей, то фрели Илма — ее мать. Что ж, ее присутствие в доме убедительно подтверждало его слова.
— Скажу больше, — продолжал Варож. — Если бы для защиты Арнгерд мне бы потребовалось убить Катсо, я бы сделал это не задумываясь. Но я совершенно уверен, что в этом не было никакой нужды.
Нянька и жена егеря восхищенно вздохнули, фрова Коира поглядела на брата с гордостью. Повисла пауза.
— Он сапоги берег, не надевал, хотел пойти в них в город Священного Камня, — вдруг сказала фрели Ойя. В пространство. — Он хотел своими глазами чудеса увидеть…
Несмотря на убедительные слова Варожа, Лахт ни секунды не сомневался в его виновности. И чем убедительней были оправдания, тем меньше сомнений оставалось у Лахта.
— Сегодня ночью я поговорю с Катсо, — Лахт поднял голову и пристально посмотрел на Варожа. — Мне жаль, но свидетелем этого сможет стать только фрели Ойя. Надеюсь, ее словам вы доверяете больше, чем моим.
— Йерр Лахт, никто не обвиняет тебя во лжи, — будто очнулся йерр Тул. — Я уверен, что ты говоришь правду и не кривишь душой. Сомнения вызывают только те выводы, которые ты сделал. И, согласись, эти сомнения не безосновательны. Теперь очевидна моя вина в этом деле — я осудил невиновного. Да, я не знал, что Иоя едва не утонула, ведь дети не признались в этой шалости, но винить маленьких девочек — глупо, правда? Я должен был разобраться, понять истинные намеренья Катсо, а вместо этого… Мне стоило лучше думать о людях вообще и о Катсо в частности. Ничего удивительного в том, что упырь пришел… за жизнью моей дочери…
Это не его дочь. Упырь пришел за жизнью той девочки, которую спас несколько лет назад. И в какой-то степени его можно понять…
Йерр Тул поднялся и скорым шагом вышел из гостиной комнаты, подозрительно шмыгнув носом. Дедушка Юр с тоской посмотрел ему вслед, но не стал догонять.
Лахт нашел йерра Тула в капелле — он, должно быть, просил Триликую избавить его от мук совести. Рядом с ним стояла ополовиненная бутыль можжевеловки, и качало йерра Тула довольно изрядно. В самом деле, что еще может сделать отец семейства и володарь окрестных земель, чтобы ощутить себя счастливым ребенком, как не напиться как следует?
Лахт присел рядом с ним на пол, скрестив ноги, и тоже хлебнул можжевеловки из горлышка. До чего же красивы были нескончаемые свечи в капелле! Да и убранство капеллы было восхитительно дорогим…
Выпитая можжевеловка счастливым ребенком йерра Тула не сделала, а, напротив, сделала его несчастным ребенком. Он плакал, по-детски хлюпая носом, и утирал слезы рукавом.
— Фрели Ойя умерла? — спросил Лахт без обиняков.
Йерр Тул кивнул.
— Моя девочка, моя чудесная девочка, моя малышка… Какая она была смешная, веселая, добрая, милая… Я не могу даже скорбеть о ней в открытую… Я не могу ходить к ней на могилу… Не могу посмотреть на ее портрет — его пришлось сжечь, уничтожить. На могильном камне выбито не ее имя.
Лахт не мог не примерить это горе на себя — если бы, да простят его сущие боги, умерла Ютта, он бы, наверное, тоже был безутешен. От мысли о смерти собственной дочери стало страшно, и горько, и больно… Он хлебнул еще можжевеловки и спросил:
— Но… почему?
Йерру Тулу надо было выговориться.
— Коира. Это ради нее. Она едва не сошла с ума. Да что говорить, она сошла с ума. Она не желала верить в смерть Ойи, слышать не хотела о похоронах, все твердила, что Ойя скоро проснется и все мы — негодяи, желающие ее обмануть и напугать. Она двое суток подряд пела мертвой Ойе колыбельные песни. Она смеялась, когда мы убеждали ее в том, что Ойи больше нет, — это было невыносимо, это было страшно, поверь мне, йерр Лахт…
— Я верю, — кивнул Лахт совершенно искренне.
— За день до похорон Коира вошла в комнату Варожа — мы жили у него тогда, мы бежали из Клопицы… Да, вошла в комнату Варожа и увидела Иою, игравшую на полу к ней спиной. Должно быть, ее помутившийся разум так нуждался в подтверждении ее правоты, что она решила, будто на полу играет наша дочь. Девочка, конечно, недоумевала. И была перепугана, и отталкивала Коиру. Но Варож сразу понял, что надо делать, он всегда быстро соображал. Иоя — его родная дочь, он настолько к ней привязался, что готов был терпеть в доме Илму, свою бывшую содержанку. Они давно уже не любовники, Илма знает свое место и более всего желает дочери добра, а главное — богатства, потому и не перечит Варожу ни в чем. Мы решили, что никому не сделаем хуже, если объявим умершей Иою. Они в самом деле были похожи, и вряд ли кто-то из чужих людей мог заметить подмену. Няньку Ойи мы отослали в Каборье, назначив ей содержание — до тех пор, пока она молчит, разумеется. Мы в самом деле никому не сделали хуже!
— Конечно, не сделали, — поспешил согласиться Лахт.
Зеркало… Чужой сон… Наитие стучало в виски и никак не могло достучаться.
— Даже Илма согласилась, хотя ее до сих пор коробит, когда Иоя называет Коиру матушкой. Но, как бы ни велико было состояние Варожа, а Иоя — незаконнорожденная, у нее не было никакого будущего…
— Но… неужели дитя может так совершенно притворяться?
— Она не притворяется. Она уверена в том, что она моя дочь и зовут ее Ойя.
— И как же она поверила в эту ложь?
— Варож нашел священницу… Старую мать с опытом убеждения… Та провела с Иоей несколько дней, это была трудная задача, но старая ведьма с нею справилась. Конечно, девочка может когда-нибудь вспомнить, кто она такая на самом деле, но пока с нею этого не произошло. И, надеюсь, если произойдет, она будет достаточно взрослой, чтобы правильно нас понять — ведь это сделано для ее будущего, а не только для спокойствия Коиры. Старая ведьма поработала и с Коирой — но заставить ее забыть смерть Ойи оказалось довольно просто. И все счастливы! Будто моей девочки и не было никогда на свете…
Йерр Тул всхлипнул и продолжал:
— Не подумай, я привязался к Иое, я никогда бы не пожелал ей зла, никогда! Она тоже милая девочка, добрая девочка, просто не такая, как Ойя. Она зовет меня батюшкой. Иногда мне кажется, что у меня всегда было две дочки, и одна из них, младшая, осталась в живых.
— От чего умерла Ойя? Почему вы бежали из Клопицы? — спросил Лахт, будучи уверенным в ответе йерра Тула.
— В Клопице мертвая земля и упырь не мог приходить к ней, как здесь ходит к Иое. Впрочем, мы так и не поняли тогда, что это был упырь. Я только теперь догадался, после того, как ты сказал нам про упыря. Сначала мы заметили, что дитя изменилось: плохо ест, плохо спит, чахнет на глазах. Ее нянька в самом деле была нерадива, потому дрыхла все ночи напролет, и только через полмесяца мы догадались проследить за Ойей ночью: она ходила во сне. Теперь я понял: упырь не мог прийти к ней, но его зов каждую ночь гнал ее на кладбище, на живую землю. Ему помогал Волос. Я понимал, что Клопицу придется продать, ночные хождения Ойи лишь ускорили наш переезд. Но упырь сделал свое дело — Ойя умерла от пустячной лихорадки, лучшие ученые лекари города Священного Камня не смогли ей помочь… Она долго болела, но так и не смогла поправиться, умерла в начале вьюжного месяца, совсем немного не дотянула до весны… Это проклятье Волоса: даже не зная об упыре, я всегда знал, что проклят. И вот, стоило мне привязаться к Иое, не только назвать, но и полюбить ее словно родную дочь, как упырь явился и за нею… Что мне делать, йерр Лахт? Что мне теперь делать?
— Йерр Тул, я тебе скажу нечто важное. И прошу тебя мне поверить. Твой шурин лжет, это он виновен в смерти Катсо.
— Дедушка Юр тоже так считает. Но даже если это так, все равно я вершил суд, я не понял истинных намерений Катсо, я виноват не меньше, чем Варож. Ты же понимаешь, я не позволю Иое умереть — если ты не договоришься с упырем, с ним быстро расправятся высокие маги. Пока еще не поздно. На этот раз я расплачусь своей землей, а не жизнью ребенка.
— Йерр Тул, земля отпустила Катсо искать справедливости. Ты считаешь, будет справедливо оставить Варожа безнаказанным?
— Я не знаю! Не знаю! Проклятье Волоса на мне, а не на нем! И земля — самое малое, что я могу отдать… Я не могу позволить ребенку умереть, кто бы ни был в этом виноват! — йерр Тул почти кричал, потом осекся, вздохнул и поглядел Лахту в глаза: — Попробуй с ним договориться, а? Вдруг у тебя получится?
— Я попробую. Но вряд ли упырь пришел за твоей землей. Он пришел за справедливостью.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 11-й день бездорожного месяца
Лахт едва успел подранить одну гиену, да и ту случайно — она мешала соединять фонарь с банкой-накопителем, — а Хорк уже расправился с обеими… Финал сражения потряс даже Лахта, а фрели и вовсе не стоило на такое смотреть: Хорк как истинный былинный богатырь голыми руками разорвал гиене пасть, что само по себе было подвигом, достойным того, чтобы о Хорке сложили песню. И случись это в темноте, Лахта его поступок вряд ли ужаснул бы. Но в ярком свете амберного фонаря было отчетливо видно, как наливается кровью левый рукав рубахи Хорка, а рука, сжимавшая верхнюю челюсть гиены, перегибается совсем не там, где должна перегибаться — скорей всего, раненая гиена перебила ему кость, а от напряжения мышц отломки существенно разошлись в стороны. Признаться, у Лахта мороз пошел по коже…
Подвиг фрели, может, был не таким песенно-былинным, но ничуть не менее отчаянным — она удержала коней, встававших на дыбы и бьющих по воздуху копытами, и, включив фонарь, Лахт поспешил ей на помощь, но самое страшное все-таки было уже позади… И, конечно, она увидела, что Хорк сотворил с гиеной и самим собой, и теперь трудно было сказать, что заставило ее разрыдаться: кровавая расправа над зверем или страдания Хорка.
Разгоряченное лицо Хорка вмиг побелело и стало по-детски несчастным.
— Фрели… — выговорил он. — Фрели, что с вами? Вы не ранены?
Голос у Хорка был слабым и хриплым.
— Хорк, тебе сейчас лучше помолчать, — сказал Лахт. — Фрели Ойя жива и здорова, и я ее расцелую, как только смогу. Но разве можно творить такое на глазах у юной девы? Я бы на ее месте после этого боялся к тебе подходить.
— Да нет же, нет! — сквозь слезы выкрикнула фрели. — Ну забери же у меня свой проклятый фонарь! Мне не сдвинуть с места этот железный короб!
— Можешь поставить фонарь на землю, — пожал плечами Лахт. — Только не бросай, ставь осторожно, а то разобьешь…
Впереди послышались голоса и замелькали огни — навстречу двигалась помощь. Фрели поставила фонарь и подошла к Хорку, присела рядом на корточки.
— Йерр Хорк, миленький… Ты же теперь, наверное, не сможешь идти…
— Я смогу, — чуть не шепотом ответил Хорк. — Сейчас, еще немного… Вот только встану — и смогу…
Лахт бы и сам подошел к нему, если бы не держал лошадей, теперь, впрочем, успокоенных.
— Погоди, не вставай, — сказал он Хорку. — И вообще не шевелись: хуже сделаешь. Признаться, такого я не видел никогда в жизни…
— Какого «такого»? — слабо удивился Хорк. — Подумаешь, челюсть зверю свернул…
— Да и леший бы с ней, с этой челюстью… Ты руку себе сломал и не заметил…
Хорк с удивлением посмотрел на свой левый локоть.
— Да нет же, это не я. Это гиена меня тяпнула…
— Хорк, обычно человек не может шевельнуть сломанной рукой. Это нормально. Разрывать пасти гиенам сломанными руками — это не нормально, поверь.
— Разве? Я, понимаешь, когда дерусь, не чувствую боли. Потом, конечно, накрывает…
Было бы странно, если бы не накрывало и потом… Лахт слышал об удивительных ротсоланских воинах, одержимых бешенством в бою, но, вроде бы, их учили этому с детства и говорили об их природной дикости, неистовстве и способности вселять в противника ужас. Даже ученый лекарь считал, что одержимые бешенством воины, которых ротсолане зовут «голая шкура», перед боем жуют ядовитые грибы. И в мирной жизни люди стараются держаться от них подальше. Но Хорк никаких грибов не жевал, даже не пил можжевеловки, а в мирной жизни был теленок теленком… К тому же неистовством в бою Хорк вовсе не отличался, а, напротив, был на удивление холоден и спокоен…
На помощь спешили ученые звездочеты — и впереди шел однокашник Лахта, Лебединый Свет по прозвищу Цветущая Лебеда или просто Лебеда. В школе для ученья детей над илмерскими именами потешаться было проще, в Великом городе мало кто помнил, что значат имена угорские. Впрочем, прозвища находились для всех. Стоило Лахту возмущенно заявить, что его родовое имя означает вовсе не принадлежащий льду, а воюющий со льдом, как он немедленно получил сразу две клички: Вой Льда и Воющий Лахт. В то время он еще был гордым, а потому упорно доказывал товарищам, что никогда не воет, не скулит и даже не плачет, но вовсе не благодаря этому его прозвище само собой сократилось до короткого «Вой». И Лахта оно вполне устраивало, потому что означало, по его мнению, «воин», а не «вытье».
— Лебеда! Ты ли? — поприветствовал он однокашника.
— Ба! Лахт, воюющий со льдом, и его амберная магия! Какими судьбами?
— Да вот, собирались водицы испить, а то так есть хочется, что переночевать негде…
Величие каменных колец Пулкалы в который раз восхитило Лахта, и хоть сложены они были не из монолитных глыб, а из мелкого ледникового камня, все равно ни в чем не уступали заморским (которых Лахт никогда, впрочем, не видел), а кое в чем даже и превосходили. Из центра каменных колец начинался отсчет времени и расстояний всех земель Великого города и морей, по которым ходили его корабли. Стоило сообщить об этом Хорку, знающему толк в навигации, но Хорку было немного не до того… Впрочем, он все равно смотрел по сторонам, раскрыв рот.
Нагорная Пулкала — удивительное место, святилище Солнцеворота, где человек говорит с сущими богами на их языке, а не кланяется им бездумно и беспомощно. Увидев Пулкалу в первый раз, Лахт оставил мечты о поисках вырия, где зимуют птицы, потому что это место было, по его мнению, много лучше любого самого совершенного вырия, хотя его поливали осенние дожди и засыпали зимние снега. Он весьма гордился своим участием в наладке амберной магии в Пулкале — и ведь не течение реки (откуда бы на горе взялась река?), а сила ветра вращает здесь амберные породители — их белые крылья видны на десяток верст окрест… Дождевая и талая вода собирается здесь в ручьи и спускается с горы каскадом маленьких водопадов. А как красивы мраморные лестницы, ведущие к вершине горы, к каменным кольцам, как ухожены сады и цветники, раскинувшиеся на склонах, как уютны терема, где живут ученые поклонники сущих богов и их помощники…
Фрели бережно поддерживала Хорка под правый локоть (что было совершенно бессмысленно, но очень трогательно) и глядела в основном под ноги или (с восхищением) жениху в рот, а никак не по сторонам. И всячески проявляла заботу о женихе, чего раньше за ней не водилось.
— Йерр Хорк, осторожно, тут ступенька, не споткнись. Йерр Хорк, ты дыши глубже, от этого, говорят, легче. Йерр Лебеда, а нам далеко еще идти? А то, может, йерру Хорку немного передохнуть, раз тут скамейка…
— Фрели Ойя, я вовсе не устал, — смущенно бормотал Хорк, перепуганный ее опекой.
— Фрели, этого ученого звездочета зовут Лебединый Свет, йерр Свет, а не йерр Лебеда, — заметил ей Лахт, но она, похоже, не услышала.
Терем Лебеды в два потолка вместил бы и десяток гостей безо всякого стеснения, его жена кинулась накрывать на стол, велела старшему сыну топить очаг в гостиной комнате, а дочерям — приготовить спальни. На помощь Хорку позвали здешнего ученого лекаря, который прибыл незамедлительно. Хорка усадили в кресло, и фрели не отходила от него ни на шаг.
Ученый лекарь велел Хорку выпить кружку можжевеловки, а лучше и две, но тот отказался, сказал, что все равно от нее не пьянеет. Вообще-то Лахт сомневался, что ученому лекарю удастся вправить перелом, не лишив Хорка сознания — только потому, что соперничать с челюстями гиен руки ученого лекаря не могли, а человек не в силах расслабить мышцы, когда ему причиняют столь невыносимую боль.
Любой человек — но, как оказалось, не Хорк. Лахт двумя руками держал его за локоть, помогая ученому лекарю, — Хорк откинулся на спинку кресла, стиснул правой рукой подлокотник, и, пока ученый лекарь ощупью ставил кость на место, ни разу не шелохнулся и не издал ни звука. Подлокотник со скрипом треснул и развалился на две дощечки, на щеки Хорку выкатились две крупные слезины, и когда ученый лекарь повернулся, чтобы взять приготовленные для лубка шины, Хорк одним небрежным движением вытер глаза, достал из-за пазухи флягу с можжевеловкой, выдернул зубами пробку и высосал оттуда не меньше кружки разом.
И Лахт, и Лебеда, и ученый лекарь смотрели на него раскрыв рты.
— Чего вы так смотрите? — спросил Хорк с искренним недоумением.
Лахт кашлянул.
— Э-э-э… Как бы тебе объяснить… Не всякий человек может такое вытерпеть… молча.
— Да ладно! У нас на шнаве меня бы засмеяли, если б я заорал.
— Сомневаюсь, — пробормотал Лахт, — что морские купцы столь жестоки и бесчувственны…
Перевязав и остальные раны, Хорка отправили в постель, фрели Ойя пожелала помочь ему раздеться — и этого он испугался сильней, чем вправления перелома.
— Лахт, пожалуйста, я не могу ей объяснить… — лепетал он по пути в спальню.
— Фрели, невесте не положено снимать с жениха сапоги. До свадьбы, — пояснил Лахт. — Вот поженитесь, тогда разматывай его портянки сколько душе угодно. А пока рано.
— Фрели, не слушайте его! — ужаснулся Хорк. — Я вовсе не собираюсь после свадьбы заставлять вас снимать с меня сапоги. Честное слово, этот обычай мне совершенно не по нутру…
— Хорк, заметь, я ничего не говорил про подштанники…
— Подумаешь, — фыркнула Ойя. — Напугали! Портянки, подштанники… Я что, маленькая, что ли?
Ее слова ужаснули Хорка еще сильней.
Лахт впустил ее в спальню, только когда Хорк был надежно укрыт одеялами. От пережитого его колотило ознобом, и чувствовал он себя неважно — может, он и не пьянел от можжевеловки, но Лахт надеялся, что она поможет Хорку уснуть верней, чем присутствие фрели Ойи. Впрочем, что может быть лучшей наградой для героя-богатыря, как не восхищение и забота прекрасной девы?
Ученый лекарь остался выпить вина с гостем Лебеды, на огонек заглянули еще двое звездочетов и ученый казначей, тоже хороший знакомец Лахта по учебе в высшей школе.
— Откуда печорные гиены-то тут вдруг появились? — наконец спросил Лахт. — Знал бы — ни за что на ночь глядя сюда не пошел бы… И ладно бы мы с Хорком — так ведь девчонка еще…
— Да, товарищ твой — богатырь! — покачал головой ученый лекарь.
— Печорные гиены в конце лета пришли, — ответил Лахту Лебеда. — Полтора месяца маемся с ними…
— Конгрегация старается… — проворчал ученый казначей. — И в Подгорной Пулкале, и в Суссарах люди уверены, что это мы гиен наколдовали.
— А охотнику заплатить не пробовали? — поинтересовался Лахт.
— Охотников на печорных гиен в Угорской четвертине по пальцам можно перечесть, — отозвался Лебеда. — Так вот, те трое, что живут поблизости, отказались — им против Конгрегации идти не с руки. Послали сейчас человека в Карьялу — если подранок сам не подохнет, будет охотник… А толку? Люди все равно считают, что мы тут сидим и выдумываем, как бы им зло учинить. Если бы не поддержка Великого города, нас бы давно с горы согнали.
— Да, хитры высокие маги… — пробормотал ученый казначей. — Ореховый мир нам еще аукнется…
— А я думал, Ореховый мир — это наша победа… — сказал лекарь.
— Победа-то победа, — пожал плечами казначей. — И дело не в Триликой даже — Триликая только повод, инструмент… Знаете, сколько городская казна должна магистериуму? Только за наведение разводных мостов треть казенных доходов идет на погашение роста… А они ведь еще дороги прокладывали… Как они стелились перед Владыкой! Да ничего такого, да мы в долг построим! Мы хотим с вашим городом дружить и по дружбе готовы золота подождать… А сейчас два новых прожекта нам подпихивают: амберное освещение и дамба через залив, чтобы оградить город от наводнений. Владыка не дурак, уже понял, что и без этих прожектов в долги влез, и вот помяните мое слово — его земской совет скинет, выберут другого Владыку, посговорчивей.
— С чего бы земскому совету слушать высоких магов? — удивился лекарь.
— А то не знаете, как они умеют народ мутить? Тут, братцы, я вам скажу, столько золота на кон поставлено, что не только земское совече с потрохами купить можно, но и все володарское собрание. Но они хитрей делают — нарочно платят подстрекателям, чтобы те нужные слухи по городу распускали и на земском совете орали погромче.
В общем, как водится, поговорили о делах государственных, потом о глубоких льдах, что ползут с севера, и о том, что вода в Кронозере делается все солоней — скоро ее нельзя будет пить…
Лахт рассказал о том, как побывал в Высоком доме. Сначала ему даже не поверили, а ученый казначей долго качал головой и удивлялся тому, что Лахту удалось уйти от высоких магов живым и здоровым.
— Во-первых, высокие маги к себе никого так просто не забирают. А если забирают, то так просто не отпускают, — пояснил он. — Тебя обвиняли в чем-то?
— Да нет. Разузнать кое о чем хотели. Хорк меня выкупил.
— Выкупил? Твой Хорк что, самый богатый парень в Угорской земле? — усмехнулся казначей.
— Да нет, но перстень цены немалой отдал…
— Высокие маги мзду не берут, — фыркнул казначей. — Чтобы купить высокого мага, надо не перстень отдать, а целый город.
Лахт не называл высоким магам имени Варожа. Но они запросто могли посчитать, что Лахта привезли в Высокий дом напрасно. И хотя наитие было категорически против этого вывода (да и логике он противоречил — у старого ротсолана, который принял решение Лахта отпустить, была на то какая-то иная причина), но Лахту почему-то очень нравилось так думать, и на этом он решил остановиться.
— Может быть, они просто не усмотрели во мне врага, — ответил он казначею.
— Любой ученый человек, а тем более ученый механик, знакомый с амберной магией — враг высоким магам, — поморщился казначей. — А ну как ты сможешь наладить амберный свет в городе Священного Камня? Кто тогда будет платить за это их магистериуму?
— Я не могу наладить амберный свет в городе Священного камня, на это нужны люди и серебро. Да и не по зубам мне такой прожект, я ученый механик, а не управитель.
— Ага. Серебро, а не золото. У Великого города нет золота, а пересчет серебра в золото ведется не в нашу пользу. Я уже не говорю, насколько дешевле это сделают такие люди, как ты, по сравнению с людьми магистериума.
В общем-то, казначей был в чем-то прав, ведь охотилась Конгрегация за теми же плотниками. Однако Конгрегация все же стремилась дать делу законный толк…
— Высоким магам вроде пока не позволено хватать людей на улицах и убивать только потому, что они неугодны магистериуму, — возразил Лахт.
— Был бы человек, а статью для него в судной грамоте они как-нибудь отыщут, — усмехнулся казначей.
Вообще-то Лахт и сам не надеялся, что выйдет из Высокого дома живым, но ему все равно хотелось поспорить. Уж больно приятна была мысль, что отпустили его потому, что никакой вины за ним не обнаружили. Проклятое наитие настоятельно советовало как следует подумать, почему эта мысль Лахту так приятна…
Неужели священницы сдали Лахта высоким магам за один только вопрос об их сыновьях?
О том, что священницы делают со своими сыновьями, Лахт остерегся рассказывать даже однокашникам…
Лахт потихоньку поговорил с ученым лекарем: о телегонии, о наследственности и о том, что может быть бесспорным признаком отцовства. Ну и расспросил ученого казначея, что будет с человеком, посмевшим соблазнить священницу.
Ученый лекарь прочел длинную лекцию о наследственности, заверив Лахта, что выступающая вперед нижняя губа наследуется в трех случаях из четырех. Что верных признаков отцовства не существует, а вот исключить отцовство можно по ряду признаков. Например, у двух светлоглазых родителей никогда не родится дитя с темными глазами, так же как у белокурых родителей не родятся темноволосые дети.
А вот ученый казначей зацепился за слова Лахта о дружбе людей с высокими магами и пояснил, что дружбы высокие маги ни с кем не водят, зато хорошенько платят некоторым негодяям, чьими руками и добиваются своих нечистых целей. И если такой человек вдруг соблазнит священницу, никто убивать его не станет — столь незначительную шалость ему простят. Если же священницу соблазнит человек, высоким магам неугодный, то его могут казнить и прилюдно, по суду ландмайстера, как покусившегося на святыню и оскорбившего Триликую. Высокие маги беспринципны и вертят законами так, как им удобно.
В гостиной комнате Лебеды просидели до поздней ночи, и Лахт не сомневался, что и Хорк, и фрели Ойя давно спят. Однако, проходя мимо спальни Хорка, он заметил падающий в щелку двери свет амберной лампы и услышал тихие голоса. Заглянул он в спальню лишь из любопытства. Хорк лежал на боку, приподнявшись на здоровом локте, а фрели сидела рядом на полу с книгой в руках. При этом лубок на левой руке не мешал Хорку водить пальцем по странице книги и что-то увлеченно фрели объяснять. Она иногда кивала, иногда хихикала, иногда что-то переспрашивала.
— Воркуете, голуби? — спросил Лахт, обнаруживая свое присутствие.
Жених и невеста нисколько не смутились, оглянувшись к двери.
— Мы читаем книгу о морских сражениях, — с гордостью ответила фрели.
— Хорк, лучше бы тебе почитать книгу ученых земледельцев об увеличении урожайности льна или о росте поголовья овец…
— Да, я тоже так думаю, — невозмутимо ответил Хорк. — Но фрели Ойя захотела о морских сражениях…
— Спать давно пора, — Лахт зевнул. — Завтра трудный день.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 11-й день бездорожного месяца
С трудом добравшись до трактира в Оплаксином дворе, колдун тут же завалился в постель и проспал до обеда. Хорк хотел тем временем показать фрели Ойе Котельный собор, но по пути она уговорила его пройти по лавкам гостиного двора — и отказать невесте Хорк не смог. Признаться, ему понравилось: фрели с восторгом разглядывала заморские безделушки и радовалась, как дитя, когда Хорк покупал их ей в подарок. Безделушки были вовсе недорогими, и огорчал Хорка лишь выбор фрели Ойи — ни бусы, ни височные кольца, ни очелья ее не интересовали, мимо платьев и башмачков она тоже проходила в полном равнодушии. А вот собачий свисток, издающий неслышный звук, она захотела купить непременно и даже призналась Хорку, как весело можно шутить над егерем и сворой, обладая такой полезной вещицей. Увидев махонькие кораблики — точные копии настоящих морских судов, — фрели ахнула от радости и всплеснула руками, и надо было быть совершенно бесчувственным человеком, чтобы не обрадовать невесту такой малостью.
— Хотите, куплю вам все? — спросил Хорк.
— Нет, зачем же все? Покажи лучше такой, на каком ты плавал.
— По морю не плавают, а ходят. Вот похожая шнава, — показал Хорк.
— Вот ее и купи. И еще какой-нибудь, какой не жалко — чтобы пускать по ручью.
Еще фрели пожелала купить чучелко мыши — чтобы пугать фрели Илму и няньку, чертика, выскакивающего из коробка, — чтобы пугать матушку, перламутровый ларец с хитрым замочком — чтобы прятать в нем купленное.
Ни книга с советами по домоводству, ни поваренная книга ее не заинтересовали, а купить фрели пожелала книгу про морские сражения — со множеством рисунков и карт.
— Фрели, зачем вам эта книга? — чуть не плача спросил Хорк.
— Йерр Хорк, какой ты скучный… Вот представь: вернемся мы на мызу, настанет вечер, мы с тобой сядем рядышком, и ты станешь объяснять мне, что тут нарисовано. Разве не здорово?
Признаться, у Хорка захватило дух от такой перспективы, и он купил книгу без дальнейших колебаний.
За нож узорчатой стали, который приглянулся фрели, просили в три раза больше серебра, чем весило его лезвие, и такую опасную вещь Хорк тоже сначала покупать не хотел.
— Ну йерр же Хорк! — возмутилась фрели. — Ты же слышал, он сам собою затачивается. Представь, как удобно им рубить капусту или резать окорок!
Вообще-то, рубить капусту таким ножом было оскорбительно для ножа и оружия вообще, о чем купец с далекого полудня так Хорку и заявил. Тот был с купцом полностью согласен и собрался было ответить фрели твердым «нет», если бы купец не добавил, что женская рука вообще не должна касаться столь совершенного оружия — и это его высказывание Хорк счел оскорбительным уже для невесты. В результате пришлось накинуть сверху две гривны, чтобы нож все-таки достался фрели Ойе. В глубине души Хорк понимал: купец с полудня его, что называется, «разводит», но поворачивать назад было поздно. Да и радость фрели того стоила.
Конечно, глупо было выезжать из города чуть ли не на ночь глядя, но и терять полдня не хотелось. Как назло, у Стольных врат под Хорком захромал конь. и пришлось искать кузницу, чтобы его перековать. Задержались и в Столярной слободе, прозванной в народе Стамеской, потому что фрели неудачно замотала портянки и натерла ногу до крови — Хорк счел, что ей требуется заживляющее зелье, и нашел-таки в Стамеске белокаменную, недавно отстроенную часовню и коренного мага в ней.
В результате Воронья гора показалась впереди только к наступлению сумерек, а до развилки дороги у подножья горы добрались уже в полной темноте. Хорк чиркнул спичиной, чтобы разглядеть стрелки, выбитые на высоком ледниковом камне: налево — Сарица, Сарская мыза и Пушкин двор, направо — Пулкала, прямо, через гору, — Хотчино.
Что может быть черней осенней ночи? Да еще когда дорога идет через лес, да под низкими тучами, да у подножья горы, закрывшей полнеба… Кони начали спотыкаться, пришлось спешиться. И все равно лошади беспокоились: вздрагивали, всхрапывали, а то и шарахались в стороны. Колдун тоже оглядывался и поводил плечами: то ли ему передалось беспокойство лошадей, то ли те почуяли его тревогу.
— До Пулкалы с полверсты осталось всего, дойдем… — сказал колдун. — Не в лесу же ночевать…
— Разве на Пулкалу прямо? — удивилась Ойя. — На камне же стрелка направо показывала…
— Там Подгорная Пулкала. А нам в Нагорную, туда, где живут ученые звездочеты и стоят каменные кольца, — пояснил колдун. — У меня там знакомцы, примут лучше, чем на любом постоялом дворе.
Он снова беспокойно оглянулся и замолчал — в этот миг из лесу раздался ехидный смешок…
Признаться, от этого смеха у Хорка мороз пошел по коже, а когда с другой стороны дороги кто-то снова хрипло рассмеялся, на лбу выступили капли пота… Никогда Хорк не слышал ничего более жуткого — от этого смеха кровь стыла в жилах, и фрели, не издав ни звука, остановилась вдруг и сделала шаг в сторону Хорка. Остановился и колдун, повернулся на пятках в сторону леса, и Хорк услышал шорох лезвия о ножны. Помнится, по пути на Волосницыну мызу над ним смеялся лесной хозяин, но колдун тогда не обеспокоился и ножа не доставал…
Вместо смеха из лесу донеслось приглушенное рыдание, которое снова перебил смешок.
— Ойя, возьми у нас лошадей, иди позади Хорка и отдай мне свой новый ножик, — тихо сказал колдун. — Хорк, вынимай палаш. И тесак бери в левую руку.
К смеху присоединились тяжелые стоны, потом снова послышались рыдания, но быстро оборотились глумливым хохотом.
— Что это? — спросил Хорк так же тихо. Рука фрели коснулась его руки, забирая повод коня.
— Не знаю, — ответил колдун. — Но звучит угрожающе…
— Это, наверное, какое-то черное колдовство… — озираясь, предположил Хорк.
Кобыла заржала и рванула повод из рук фрели — но фрели держала ее крепко.
— Ойя, дай мне нож, я сказал. Ты все равно одной рукой три повода не удержишь, — снова велел ей колдун.
— Ладно… — проворчала фрели недовольно.
— Поводья на руку не наматывай, если кони будут сильно рваться — лучше отпускай, а то зашибут.
— Не зашибут, — ответила она. — Ты с навью умеешь говорить, а я с лошадьми.
В лесу снова кто-то захохотал, будто его рассмешили слова фрели.
— Похоже, самое время применить амберную магию, — сказал колдун. — Я бы попробовал достать фонарь, но, признаться, мне совсем неохота поворачиваться к лесу спиной.
— А амберная магия защищает от черного колдовства? — спросила фрели.
— Нет. Но свет разгоняет мороки. Я сперва думал, это бурые волки. Лошади будто волков чуяли. Но мне не доводилось слышать, чтобы бурые волки так мерзко хихикали.
Вместо смеха из лесу донеслись всхлипы и детский плач — будто ребенок лет трех-четырех тоненько воет, шмыгает носом и размазывает слезы по лицу.
— Там дитя! — воскликнул Хорк. — Вы слышите?
Но фрели еще до его возгласа шагнула с дороги в сторону, намереваясь, должно быть, найти малыша. Лошади уперлись, не желая идти за ней, кобыла снова заржала.
— Куда? — рявкну колдун. — Совсем обалдели? Это морок! Нас нарочно в лес заманивают!
Фрели нерешительно остановилась, а плач внезапно смолк.
— Йерр Лахт, а это не может быть лесной хозяин? — спросила она почему-то шепотом.
— Нет. Это не лесной хозяин.
— Говорят, русалки заманивают путников в лес… — прошептал Хорк, и плечи ему передернуло дрожью.
— И не русалки. И не водяницы. Лошади не боятся нави. Разве что волчий пастырь привел свое стадо — но с чего бы волчьему пастырю заниматься ерундой, да еще и так близко к большому городу? — Колдун выругался. — Угораздило фонарь так глубоко запрятать…
— А твое наитие ничего тебе не говорит? — поинтересовалась фрели.
— Наитие говорит мне не поворачиваться к лесу спиной и не выпускать из рук нож…
Дорога все круче поднималась в гору и Хорку показалось, что впереди, на вершине, проблескивает свет огня. Звериный хохот все чаще сменялся стонами и воем, по сторонам дороги мерещилось быстрые тени — тени огромных горбатых зверей…
Колдун шел спиной вперед, одной рукой сжимая нож, а другой выискивал амберный фонарь в седельной сумке. И если перед глазами Хорка поднималась черная громада горы, то на севере небо освещалось заревом города и последними сполохами заката.
— О боги, сущие и мнимые… — вдруг пробормотал колдун. — Хорк, держи палаш покрепче…
— Что? Ты догадался, кто это может быть?
— Я не догадался. Я увидел. Сбылась твоя мечта… Признаться, никогда мне не доводилось встречаться с печорными гиенами…
— Гиенами? Откуда тут взяться гиенам? Капеллан говорил, они водятся далеко на востоке, за Белым озером, в землях вепси.
— Они и в Карьяле водятся, и на Чудно́м озере… Но в глуши — люди возле себя столь опасных зверей долго терпеть не станут.
Услышав, что это не черное колдовство и не происки Рогатого, а всего лишь стая зверей, Хорк немного успокоился и опасался теперь только за Ойю, но тут колдун добавил:
— Хорк, в глаза им не смотри — в самом деле заворожат. И вообще, я вам скажу, мы здорово вляпались… Знал бы — ни за что на ночь из города не выходил бы. Одна такая тварь запросто валит лошадь, а их две. Будем надеяться, что они не посмеют напасть. Но если осмелятся, то кидаться будут спереди или сбоку. Я фонарь достал, теперь надо достать банку-накопитель…
— Я тебя прикрою! — предложил Хорк.
— Прикрой лучше лошадей и фрели. А я как-нибудь сам. Идем вперед, но не быстро.
В десяти шагах по правую руку метнулась и исчезла тень, еще одна тень быстро пересекла дорогу — с того места, где она растворилась в черноте леса, снова раздался издевательский смех и звучал совершенно по-человечески. Будто не звери глядели на Хорка, а люди, превращенные в зверей. Или превратившиеся…
— Они точно не оборотни? — спросил Хорк. Есть разница: убивать зверей или людей в зверином обличье.
— Сказали же: обычно нет.
Колдун теперь сжимал в обеих руках по ножу и все так же шел спиной вперед, слегка придерживаясь за седло Ветерка, и при этом старался расстегнуть седельную сумку, где вез свою тяжелую свинцовую банку, полную амберной магии. Хорк тоже был готов к нападению в любую секунду, и, конечно, его палаш и тесак были более грозным оружием, чем ножи в руках колдуна.
Хохот и стоны, доносившиеся из лесу, выворачивали душу — не было оснований не доверять колдуну, но Хорк с каждым шагом все меньше верил в то, что их окружила звериная стая.
— Йерр Лахт, а это точно гиены? — спросила Ойя.
— Точно, — раздраженно ответил тот.
— Голоса у них… будто человеческие.
— Хитрые твари. От их смеха у людей поджилки трясутся… Одного не пойму: откуда им здесь взяться? Таких зверей люди рядом недолго терпят, кому надо, чтобы они скотину жрали и на людей охотились? А тут до Стольных врат пятнадцать верст всего, да и деревень поблизости хватает… Давно бы гиен перебили, чтобы спать спокойно. Не иначе, черное колдовство.
— Вот и я думаю: черное колдовство, — согласился Хорк.
— Очень я надеюсь, что тебе не придется с ним схватиться… — хмыкнул колдун.
— Да ладно, я же черный всадник, это как раз по мне, — у Хорка сами собой развернулись плечи. Ведь настоящее дело для рейтара Конгрегации — защищать людей от страшных тварей.
— Было бы нас хотя бы пятеро, а не двое, я бы не беспокоился, — ответил колдун.
— Нас трое, — ревниво вставила фрели.
— Тогда шестеро, — усмехнулся колдун. — Печорные гиены — звери серьезные. Слышала, что говорил капеллан? Нет зверя, у которого челюсти сильней, чем у них. И охота на гиен — дело неблагодарное…
— Ой, йерр Хорк! Так их же нельзя убивать! Вдруг они на тебя нашлют лютую смерть в судорогах? — испугалась фрели.
— Я же буду защищаться и защищать вас, фрели! Нас с йерром Лахтом как раз двое — получается один на один.
— Да, кстати, Ойя… — заметил колдун. — Если ты сунешься, получится уже трое на двое… Так что лучше крепче держи лошадей.
Все чаще по сторонам дороги мелькали две горбатые тени — будто гиены чуяли, что добыча вот-вот ускользнет.
— Слушай, Лахт… — подумал вдруг Хорк вслух. — А если их илмерский Волос сюда привел? Волчий пастырь?
— Делать нечего илмерскому Волосу, — фыркнул колдун. — Сильнейший из мнимых не дурак и паству свою бережет. Как бы хитры гиены ни были, а долго они тут не проживут. Нет, если это колдовство, то меньше всего черный колдун думал о гиенах. И вообще, наше дело до ученых звездочетов добраться, а не разбираться, кто сюда привел гиен…
По правую руку меж деревьев вдруг появился просвет — белая лестница, круто забиравшая вверх, в конце которой маяком горели огни, и тень зверя, которая пересекла лестницу, заставила Хорка содрогнуться: и дело не в том, что горбатая холка гиены дошла бы ему до пояса… Короткие задние ноги, поджатый хвост, опущенная к земле тяжелая голова на мощной шее, взгляд исподлобья — зверь будто пресмыкался, но подобострастная его поза не могла обмануть: именно из этого положения удобней всего совершить бросок снизу вверх.
Колдун оглянулся на тихий возглас Хорка и сказал:
— А нам как раз сюда. Надо же, никогда не думал, что эта дорожка такая узкая и крутая… Есть дорога в обход, через ворота, однако это еще полверсты… Но вроде я скоро зажгу фонарь — осталось его к банке подключить, никак на ощупь не получается…
И только Хорк свернул к лестнице, звери захохотали, будто обрадовались столь недальновидному его поступку. Кони уперлись вдруг, начали рвать поводья из рук фрели, и Хорк оглянулся — этого оказалось довольно, чтобы звери почуяли слабину своих жертв…
Не на того напали! Хорк спиной ощутил бросок и рубанул палашом с разворота, вслепую, — не совсем удачно: задел гиене грудь самым кончиком, и тяжелого зверя порез не остановил, он навалился на правую руку, подбираясь клыками к запястью. В схватках время для Хорка замедлялось, вытягивалось, а голова становилась холодной и рассудительной. Позади коротко выругался колдун — и тут же раздался отчаянный, почти человеческий визг гиены. Заржали и рванулись в стороны лошади, вскрикнула фрели, и Хорк шагнул влево, чтобы прикрыть ее от раненого колдуном зверя, нацелившегося ей в горло. Этого шага хватило, чтобы на миг потерять равновесие — прыгавший на Ойю разъяренный зверь опрокинул Хорка, а второй в это мгновенье таки сомкнул тяжелую челюсть у Хорка на запястье — боли Хорк в тот миг не заметил, но ощущение было такое, будто руку намертво зажали в тисках, пальцы разжались и палаш упал на землю. Навалившегося сверху зверя Хорк наобум ударил тесаком в бок, и тот, снова издав страшный, почти человеческий вопль, перекувырнулся и впился зубами Хорку в левый локоть, намертво пригвоздив руку к земле. А с другой стороны, целясь в горло, уже наваливался второй зверь. Хорк не собирался сдаваться: разверстая пасть с широкими короткими клыками, хорошо заметными в темноте, будто нацелилась ему в глаза, время совсем остановилось: он видел, что клыки приближаются к его лицу, одним движением освободился от повисшего на локте раненого зверя, успел отшатнуться и выставить руки вперед, поймать страшные челюсти, не дать им сомкнуться. Да, силища в этих челюстях была неимоверная — Хорк изо всей мочи тянул их в разные стороны, чтобы гиена не отхватила ему пальцы, и старался подмять ее под себя. Они раза три перекатились по земле, прежде чем вспыхнул амберный фонарь, и зверь дал слабину — мгновенья хватило, чтобы раскрыть его пасть на всю ширину, после чего выломать нижнюю челюсть было уже не так тяжело. Зверь выл и хрипел, и за миг до того, как тело его обмякло, у Хорка потемнело в глазах от неожиданной отчаянной боли в левой руке…
Позади кричала фрели Ойя, ржали и били копытами перепуганные кони, раненая гиена, собрав последние силы, бросилась прочь от света амберного фонаря; Хорк медленно разжал пальцы, все еще державшие челюсти мертвого зверя. И не сразу понял, что не лежит, а стоит на коленях. Неужели лошади поранили фрели? Боль не давала вздохнуть, а малейшее движение левой рукой било в голову ослепительными вспышками перед глазами. Должно быть, гиена, вцепившаяся в локоть, что-то в нем сильно повредила.
Колдун усмирял коней тихими, но вескими словами, и теперь фонарь был в руках плачущей фрели; думалось Хорку медленно и почему-то с трудом, но он догадался: раз она может держать фонарь, значит с нею все в порядке, если кони и ушибли ее, то не сильно, не опасно.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 11-й день бездорожного месяца
Серебро способно помериться силой с магией — это Хорк знал с детства. Серебро открывает запертые двери и развязывает языки, не говоря о том, что оно дает пищу, тепло, крышу над головой. Имея серебро, можно купить все, даже любовь и верность, — вопрос только в цене. Серебро может спасти жизнь — и, спасая жизнь, глупо жалеть серебро.
Неудивительно, что иногда люди любят его сильней, чем Триликую…
Пошатавшись под освещенными окнами Высокого дома, Хорк постучал-таки в привратную дверь — и не ошибся. Ворота охраняли двое рейтар — равных Хорку по положению в Конгрегации, чтобы спокойно с ними заговорить, но не столь богатых, чтобы отказаться от предложенного серебра.
Один из привратников нашел мзду столь щедрой, что через полчаса разузнал все, о чем просил Хорк, — не за страх, а за совесть.
— Дело плохо, твоего товарища допрашивают высокие маги. Говорят, за допросом наблюдает сам старый Исбьёрн…
— Кто такой старый Исбьёрн? — перебил Хорк и поморщился, выговаривая ротсоланское имя.
— Никогда не слышал? Исбьёрн из рода Исхильдов, человек магистериума.
— Самый главный?
— Ну, не самый… Но из главных, да. И богатый — серебром его не купишь, он сам кого хошь купит с потрохами.
— Я бы попытался… — вздохнул Хорк, — поговорить.
— Не знаю. Мне кажется, это бесполезно.
Хорк помялся, но все же спросил:
— Слышь, допрашивают с пристрастием?
— Пока они только начинают. Если человеку хватает ума не врать, так и вовсе могут узнать, что им надо, и отпустить. Это же не у ландмайтера в застенке — им зазря обвинять никого нужды нет, им ответы нужны, а не признания.
Хорка покоробил ответ привратника. Будто Конгрегация только и ищет, на кого бы возвести напраслину…
— Но если твой друг врать им будет или запираться — я ему не завидую. Ну, или если он знает что-то такое, чего знать не положено, — тогда он оттуда не выйдет. И все равно лучше не врать — тогда убьют без мучений, быстро.
Хорк не был уверен, что колдун с радостью расскажет высоким магам все, что их интересует. Например, про упыря — ведь тогда высокие маги убьют землю йерра Тула. Но защищать чужую землю под пытками смысла нет, и Хорк посоветовал бы колдуну все рассказать, спасти себя от мук.
Он едва не забыл, что за воротами его ждет фрели Ойя…
— Послушайте, неужели нет никакого способа вызвать оттуда этого вашего…
— Исбьёрна?
— Ну да. Если пожар случится или наводнение…
— Здесь не бывает пожаров и наводнений — они ж высокие маги! Заморозят и огонь, и воду. Да и говорю же: не купишь ты его.
— Может, и не куплю… Но попытаться-то надо!
Хорка обдало холодом: попытка не пытка… Очень уж уместной выходила шутка.
— За все время моей службы Исбьёрна только однажды вызывали с галереи во двор — когда приехал нарочный от магистериума и привез срочное письмо. И должен был передать его лично в руки. У тебя есть к нему срочное письмо из магистериума? — с издевкой спросил привратник.
— Да. Есть, — ответил Хорк, не долго думая. — Давай, беги, сообщай кому положено, что прибыл нарочный из магистериума и привез Исбьёрну срочное письмо.
— Ты чего? Хочешь, чтобы из меня сегодня же сделали горстку праха? И хорошо, если сегодня, а то начать могут прямо сейчас, а закончат дня через три!
— А ты-то при чем? Твое дело привратное: прибыл нарочный, сказался нарочным — ты должен доложить. Не проходимца же ты впускаешь в логово… то есть в дом высоких магов, а рейтара Конгрегации. Откуда тебе знать, что у меня нет никакого письма?
— Знаешь что, — осклабился привратник. — Ты им быстро всю правду расскажешь: и кому, и сколько, и за что заплатил, и о чем разговаривал, и что об этом думал… Я умирать пока не собираюсь.
Хорк вспыхнул от этих оскорбительных слов, хотел даже ухватить привратника за грудки, но сдержался. Просто спросил с угрозой:
— Думаешь, морского купца так просто заставить говорить? Слово морского купца тверже камня!
Впрочем, веру в твердое слово морского купца Хорк подкрепил серебряной полтиной — раза в три больше, небось, чем его жалование за месяц…
Исбьерн вышел навстречу Хорку торопливо: шагал он широко, спину держал прямой и стариком не выглядел.
— Ну? — выговорил Исбьерн с раздражением и протянул руку. Так спешил вернуться к допросу?
— Йерр Исбьёрн, у меня нет для тебя письма. Я хотел говорить о другом…
— Что тебе нужно? — спросил старик с угрозой — в другой раз у Хорка и ноги бы от страха подкосились, но тут он просто не успел испугаться.
— Йерр Исбьёрн, вот, возьми… — Хорк судорожно рванул перстень с безымянного пальца. — Это камень чистейшей воды и настоящее золото.
— Подходящее время для столь дорогих подарков… — высокий маг хрипло и коротко посмеялся. — Ты, наверное, хочешь получить что-нибудь взамен?
— Нет. То есть да. Отпусти йерра Лахта, он ни в чем не виноват. Это я поручил ему узнать, кто расплел косу моей невесты…
— Вот оно что… — старый ротсолан едва заметно усмехнулся. — И как же ты посмел, Каменный Хорк, предлагать мзду высокому магу, члену магистериума?
Он ни слова не сказал о том, что Хорк посмел обманом вызвать его с допроса.
— Я не мзду… Я в знак признательности… За доброту и справедливость.
Старик снова хрипло рассмеялся, надел перстень на палец и ни слова не говоря пошел своей дорогой, оставив Хорка гадать, исполнит он просьбу или нет. Жест его среди честных купцов означал, что просьба будет исполнена, но ведь ротсолане хитрые обманщики…
Привратники посоветовали ему прийти поближе к утру, уверенные, что раньше высокие маги колдуна не отпустят — если отпустят вообще.
Хорк, конечно, чувствовал усталость после столь долгого перехода, но мог держаться на ногах еще как минимум сутки, а если надо — то и больше. Однако он думал о фрели, которой передохнуть было просто необходимо, а значит, требовалось найти место для ночлега. И накормить ее тоже не мешало…
Город Священного Камня огромный, из конца в конец почти десяток верст, но это не Бездорожная улица в Хотчино — от Литейной слободы по Володарской просеке и Новобережной дороге за полчаса добрались до гостиного двора, но Хорк решил двигаться дальше. Гостиный двор не для морских купцов, а для разжиревших торгашей, привыкших сидеть в лавках, — морские купцы продавали по-крупному и по-крупному покупали в Оплаксином дворе, подходя туда на шнавах по Безымянной протоке. Там обычно и останавливались.
Хорк быстро нашел знакомый трактир с комнатами, но не мог долго усидеть на месте — поручил трактирщице, которую неплохо и давно знал, заботу о фрели, признавшись, что это вовсе не мальчик, а его невеста. И после этого мог не опасаться — ни один волос не упал бы с головы фрели под защитой этой крупной и строгой с морскими купцами женщины. Конечно, фрели Ойя не хотела отпускать Хорка одного, и ему пришлось уйти из трактира тайком.
Он помчался обратно в Литейную слободу вскачь, распугивая одиноких прохожих грохотом копыт тяжелого коня — здесь, в самом сердце города, в двух шагах от Котельного собора, дороги мостили камнем, и подковы выбивали искры из мостовой.
Время не подошло даже к полуночи, когда Хорк снова постучал в привратную дверь. Рейтары встретили его радушно, предложили отдохнуть и выпить вина — когда он поделился с новыми товарищами жареным окороком, прихваченным из трактира.
* * *
Лахт едва держался на ногах. Усталость давно стала болью во всем теле, ступни ломило теперь не только от холода, пить хотелось до умопомрачения, так же как и спать. Никто пока не снимал с него кожу живьем, не промораживал плоть до костей и не обращал его в прах — так что жаловаться, вообще-то, было даже как-то неловко. А два высоких мага как ни в чем не бывало продолжали задавать вопрос за вопросом. По десять, по двадцать раз спрашивая об одном и том же — надеялись, должно быть, что Лахт на двадцатый раз ответит как-нибудь иначе, чем в первые девятнадцать. И, похоже, они Лахта ни в чем не подозревали и не обвиняли, лишь хотели точно знать, почему и при каких обстоятельствах он нашел в крипте мертвого младенца.
И тем не менее высокие маги умели спрашивать гораздо лучше, чем Лахт умел отвечать, а потому он не ставил перед собой недостижимых целей и собирался скрыть лишь имя отца мертвого младенца под Часовней-на-Роднике и свое чутье соборной некромагии. Чтобы скрыть существования упыря, который ходит к фрели Ойе, нужно было бы совсем завраться… И совсем завираться Лахт не стал. Счастье, что он имел привычку логикой проверять свое наитие — слишком много вопросов ему задали о том, как он догадался залезть в крипту под часовней.
Счет времени он давно потерял — сосредотачивался на том, чтобы сохранять на лице невозмутимость, не упасть и не сказать ничего лишнего. Хотя бы для того, чтобы за этим лишним не последовал каскад новых вопросов. Лахт даже о смерти думал теперь равнодушно, без страха и сожаления.
Высокие маги были холодны, как лед. Никаких чувств их лица не выражали: ни досады, ни раздражения, ни радости, ни усталости — ничего. Будто говоришь с истуканами. Не на что было опереться, выбирая ответ. И предугадать следующий вопрос тоже не получалось.
От света амберных ламп слезились глаза, а потому, когда белое пятно на галерее качнулось и исчезло, Лахт решил, что ему это померещилось. Оно однажды уже исчезало, а потом вдруг снова оказалось на месте. Но в этот раз где-то сбоку раздался скрип деревянной лестницы — с галереи спускался третий высокий маг, наблюдавший за допросом издали. Лахт думал, что ему уже все равно: убьют его или отпустят, заморозят или сожгут, по частям или сразу… Однако увидев приближавшегося высокого старика в белом плаще, ощутил вдруг тревогу и страх — тоскливый, как пасмурный день, страх смерти. Вовсе не тот, который заставляет сопротивляться, биться до последнего, и даже не тот, от которого стынет кровь в жилах…
Старик был высок и широк в плечах, спину держал прямо и тоже смотрел на Лахта холодно, не с презрением, но будто бы сверху вниз. И только когда он подошел вплотную, стало заметно, что он одного с Лахтом роста — почему-то издали казалось, что старик намного выше.
Он взял Лахта за подбородок, приподнял его лицо, повернул в одну сторону, в другую — будто приценивался к товару. Его пальцы были теплыми, как у обычного человека, а глаза — ледяными.
— Ледовой Лахт сын Яакарху сына Сузи? — хрипло спросил высокий маг с непонятной усмешкой. Его ротсоланский выговор был едва заметен, и даже наоборот — имя Лахта он произнес скорее по-суомски. Обычно ротсолане худо-бедно осваивали язык славитов, но мало кто из них утруждал себя изучением еще и угорских языков.
Вопрос не требовал ответа, а кивнуть Лахт не мог.
— Почему ты не попросил воды? — в этом вопросе не было и тени любопытства.
— Зачем просить, если все равно не дадут? — усмехнулся Лахт. Говорить, когда тебя держат за подбородок, было неудобно и неприятно.
— Почему ты решил, что тебе не дадут воды?
— Это было очевидно.
Как ни странно, высокого мага удовлетворил ответ, а Лахт уже собирался рассказать ему, что любому человеку надо пить, есть, спать и одеваться потеплей, если холодно. Раз уж высокие маги такие глупцы и сами об этом не догадались.
Маг отпустил подбородок Лахта и поправил запону своего плаща. Если бы он не сделал этого, Лахт не заметил бы тяжелого перстня на его руке… Перстня Хорка! Конечно, всякое случается в этой жизни, и у высокого мага мог быть точно такой же перстень, как у богатого морского купца, и Лахт скорей поверил бы в совпадение, чем в то, что высокий маг может быть мздоимцем… Но в глубине души шевельнулась надежда, от которой, будто от можжевеловки, повело голову и едва не подкосились ноги. Нет, хуже — словно придавило тяжелым ледниковым камнем. Вот пока не было надежды, были силы держаться на ногах и что-то говорить, а появилась она — и силы кончились, иссякли, пересохли, как ручеек с прозрачной водой в жаркие дни…
Лахт давал себе слово, что не будет думать о ручейках с прозрачной водой. Даже о грязных лужах вспоминать не будет. Это нарочно, высокий маг показал перстень нарочно, хотел сломать появившейся надеждой, поглядеть, как Лахта придавит тяжелым ледниковым камнем…
Показалось — или высокий маг в самом деле протянул руку, чтобы взять Лахта за плечо, не дать опрокинуться навзничь? Но Лахт успел выпрямиться до того, как рука высокого мага его коснулась.
Высокие маги мзду не берут. И если Хорк был так наивен, что отдал дорогую вещь, чтобы выкупить Лахта, то сделал он это напрасно — магу нужно было всего лишь проверить, не сломает ли Лахта надежда на освобождение. Не слишком ли?
Лахт решил, что ему нечего терять.
— Отдайте Хорку перстень. Это подарок его отца. Это нечестно.
Лицо мага на миг стало удовлетворенным, сытым, будто он только что выиграл спор с высокой ставкой. Но Лахту он ничего не ответил, а повернулся к своим товарищам и сказал что-то по-ротсолански. Лахт по-ротсолански не понимал ни слова, но почему-то догадался: старик только что отдал приказ отпустить его на все четыре стороны.
* * *
— Я думал, что выпью всю Новую реку… — усмехнулся колдун, зябко кутаясь в плащ.
— На, глотни теперь можжевеловки, чтоб согреться, — Хорк протянул ему флягу.
Они сидели у леса на краю Литейной слободы, потому что колдун не смог сразу влезть на коня. Когда на рассвете рейтары вывели его к воротам, Хорк ничего такого не заметил — обрадовался только, что колдун идет своими ногами, целый и невредимый. Не догадался даже за локоть его взять… А тот, едва оказался за воротами, сделал два шага и упал коленями на мостовую, как подкошенный. Да еще и сказал, что теперь ни за что не встанет.
— Ну вот, сразу пожрать захотелось, — от можжевеловки колдун немного взбодрился и повеселел.
Хорк собрался лезть в седельную сумку, где лежал припрятанный рыбный пирог, взятый из трактира, но колдун сказал, что если поест, то немедленно уснет.
— Ты понимаешь, что даже если я продам все, что у меня есть, я не смогу вернуть тебе перстень? — колдун глянул на Хорка искоса.
— Ты чего? Это же я втравил тебя в эту историю! А получилось, что ты один держишь ответ. Я должен был это исправить.
— Что тебе отец теперь скажет?
— Не знаю. Но не убьет совершенно точно. Он всегда говорил, что, спасая жизнь, глупо жалеть серебро.
— Он имел в виду собственную жизнь, а не чужую.
— Не скажи. Если в шторм тонет чужая шнава, а ты не придешь на помощь…
— Что, будешь вовеки проклят? — усмехнулся колдун.
— После этого тебе ни один морской купец никогда больше руки не подаст. Это не проклятье, а позор.
— И все равно, зря ты отдал ему перстень.
— Но он же тебя отпустил. Значит, не зря.
— Вот женишься ты на фрели Ойе, купишь деревеньку, поставишь мызу — я тебе амберную магию там налажу. Идет?
— Не надо. Нехорошо выйдет — будто ты отслужить собираешься.
— Почему отслужить? Сделаю хорошее дело для хорошего парня.
* * *
Всю дорогу проклятое наитие не давало Лахту покоя: высокие маги мзду не берут. Запона на плаще старого ротсолана, спустившегося с галереи, стоит в несколько раз дороже перстня Хорка. В жадность высокого мага, доходящую до умопомрачения, почему-то не верилось… Конечно, перстень Хорка не ежовый чих, стоит он немало, но мздоимец всегда рискует… Или этому старому ротсолану нечего опасаться? Даже если устав клана высоких магов и не предусматривает наказания за мздоимство, все равно: слыть продажным человеком само по себе должно быть неприятно. И ладно бы подношение было сто́ящим… А так — все равно что предложить Лахту бутылку вина в обмен на предательство.
Зачем высокий маг взял перстень?
Проклятое наитие шептало в уши: потому что богатый ротсолан и без перстня собирался Лахта отпустить.
А перстень стал эдаким приятным дополнением к принятому решению? Нет, столь логичное предположение наитию почему-то не понравилось. И оно продолжало назойливо лезть в голову: ротсолан добился того, чтобы Лахт сказал о перстне вслух.
Ерунда! Ротсолан не мог этого добиться! Никто в здравом уме не сказал бы высокому магу ничего подобного, да и Лахт сделал это не от большого ума…
Но высокий маг обрадовался сказанному. Ну, не обрадовался, а, скорей, удовлетворился. И тут же прекратил допрос. Почему?
Проклятое наитие знало ответ и на этот вопрос: потому что перстень он хотел показать вовсе не Лахту. И после слов Лахта двое других высоких магов не могли не заметить чужого перстня на пальце богатого ротсолана.
Значит, он хотел обвинения в мздоимстве? Зачем? Для чего?
Потому что у ротсолана была другая причина отпустить Лахта, как раз ее он и собирался скрыть от своих. Это, наверное, было уже не наитие, а простой логический вывод. По крайней мере, другого объяснения странному поведению мага Лахт выдумать не смог. Однако насчет того, что же это была за причина, наитие помалкивало.