«Тот, кто считает, что Свет и Тьма
так же различны, как день и ночь,
и что им точно так же
никогда не сойтись
— несчастнейший из обитателей Тверди.
Возможно, он слеп от рождения.
А может быть, просто слишком зануден
для любованья закатом.
И все рассветы его никчемной жизни
тоже прошли мимо его внимания…»
Киприус с.ш. Линг, бард,
черновик баллады «О Западе и Востоке».
Хиссов ублюдок светлый вел себя совершенно неправильно.
Наверное, это можно было объяснить влиянием Аномалии. Наверное, да. Это было хорошим объяснением. Самым безопасным. Потому что иначе следовало признать, что Дюбрайн действительно задумал какую-то глобальную пакость, смысла и целей которой Рональд никак не мог разгадать — а этого Рональду почему-то признавать не хотелось. Хотя такое предположение вроде бы и было самым правильным и естественным, и весь жизненный опыт предостерегал и советовал не расслабляться и бдеть
Хиссов светлый ублюдок обращался с Рональдом так нежно, осторожно и бережно, словно тот был вовсе не темным, шисов дысс, полпредом конвента под сраку лет, а нежным девственным цветочком из специлизированного клуба для удовлетворения потребностей высших шеров! Но при этом Дюбрайн вовсе не сошел с ума и отлично помнил, кто такой Рональд, а кто он сам. И кто они друг для друга — он тоже помнил.
«Мы враги, — говорил он между поцелуями с печалью в бархатном голосе, — мы враги. Не забывай об этом, мой темный шер. Пожалуйста…» И слова его горчили на языке так явственно, что Рональд и сам ощущал эту горечь. И самым подлым тут было то, что думал ублюдок то же самое, один в один, менталист шисов! Ну кто кто в наше время правду-то думает, а он туда же…
И при этом — обнимал, крепко и жадно. Зарывался носом в волосы, вылизывал все, до чего мог дотянуться. Кусался… Злые боги…
Светлый! Кусался.
Расскажи кому — не поверят… Да только не станет Рональд никому об этом рассказывать.
Трахался и трахал шисов ублюдок тоже с одинаковым энтузиазмом, словно ему абсолютно все равно — снизу быть или сверху. Словно ему действительно наплевать. И — обнимал, обнимал, обнимал, всегда, из любой позиции, неважно, насколько удобной или неудобной, крепко, горячо, нежно, ласково, осторожно… Словно понимал, насколько же Рональду это нужно, словно мог догадаться… да нет, чушь, неоткуда ему было догадаться… Обнимал крепко, но осторожно, словно боялся повредить или сделать больно. Словно ему вот это как раз-таки не все равно.
Это… завораживало.
Нет, Рональд, конечно же, не идиот. Две диссертации чего-то да стоят, и материал на третью уже почти собран, дело за систематизацией и правильным концептом. А еще Рональд сумел выжить в ученичестве у Паука, целых пятьдесят лет выживать, и это кое-что да значит. Первое, чему там учится любой, желающий выжить — не доверять никому. И особенно светлым.
Потому что темным любой темный не доверяет и так. Чему тут учиться? * про себя каждый темный все знает и не питает иллюзий, что другие темные чем-то отличаются в лучшую сторону. А вот по поводу светлых кое-кто еще склонен обольщаться.
Кое-кто — да. Только не Рональд.
Никогда больше.
Светлый ублюдок такой заботливый не просто так и наверняка предполагает впоследствии поиметь с этой ночи какую-то свою светлую выгоду. Все они, светлые, такие. Глупо было бы даже думать…
Но все равно — завораживало.
И пусть эта восхитительная аномальная магия только на одну ночь — что ж, прекрасно. И Рональд будет трижды идиотом, если упустит хотя бы секунду этой потрясающе восхитительной завораживающей ночи, в которой до одури сладко кусаются светлые, а полковник Магбезопасности стонет и выгибается под натиском его губ, умудряясь при этом не размыкать объятий.
Самому стонать, сладко и голодно, подставляя шею и плечи под острые поцелуи до крови, слизывать ее потом с прокушенных светлых губ, восхитительно вкусную, терпкую, свою и чужую вперемешку, и от этого еще более сладкую, сплетаться огненным мраком с солнечной бирюзой, пронизанной бело-фиолетовыми прожилками, до скрипа, до искр перед глазами, до невозможности дышать… И лежать потом в обнимку, переплетясь конечностями так, что сразу, наверное, и не распутать без магии, и аурами тоже переплетясь, словно это самое естественное — вот так сплетаться темной и светлой аурам… чувствовать невесомые прикосновения спящей Грозы… наверное, поэтому спине и не холодно, хотя по полу должно сквозить… лежать, уткнувшись носом в шею, одуряюще пахнущую удовлетворенным мужчиной и немножечко морем и соснами, дышать этим запахом, пропитываясь и ощущая чужое дыхание в районе подмышки, щекотное и сонное. И мысленно — только поглубже, чтобы точно никто не услышал, — иронизировать над самим собой в том смысле: как дешево же можно тебя купить, Рональд темный шер Бастерхази, а еще полпред Конвента, называется!..
И давить, давить, давить тоску о том, что теперь о нормальных отношениях с шисовым ублюдком Дюбрайном глупо даже мечтать.
Шисов секс! Он всегда все только портит.
Не то чтобы Рональд шер Бастерхази (Роне. Дайм называет его Роне, и это звучит так глупо и так приятно, что просто не удержаться) не любил секс. Покажите хотя бы одного темного… Ладно, пусть не темного. Просто истинного шера покажите! Который бы не любил. Шерам не подходит обычная мораль бездарных, с точки зрения обывателей все шеры жутко развратны и на сексе просто помешаны. Вот и Рональд… ладно, пусть Роне… тоже. Как все. Просто конкретно у Роне с сексом были связаны некоторые… хм… нюансы. Хисс, он всегда в них, в мелких деталях и нюансах. Вот и тут.
И эти хиссовы нюансы приводили потом к определенным… скажем так, неприятностям.
Не проблемам, нет. Всего лишь небольшим затруднениям, вполне поддающимся корректировке, но требующим для этого приложения определенного рода усилий (о да, навык успешного оперирования канцелярскими формулировками очень удобен, за ним много чего можно спрятать — например, собственное нежелание убивать полковника Магбезопасности, хотя это выглядело наиболее рациональным решением возникшей проблемы).
Устранение негативных последствий отнимает слишком много времени, сил и… нет, не нервов, просто времени и сил. А потому Роне последние пятнадцать лет старался всего этого избегать. Тем более что на этих самых нюансах ветра не встали, ведь правда же? Он давно не забитый подросток, шарахающийся от собственной тени или желающий эту тень уничтожить, он вполне себе состоявшийся магистр-трехстихийник, менталист пусть и не подтвержденной пока, но категории дуо, да что ему какие-то там глупые желания и предпочтения, тем более что он отлично знает, откуда у них растут ноги? И каковы будут последствия, он знает тоже. Да чтобы он с ними да не справился?
Ну да.
Мастер самообмана категории дуо.
Да что там дуо! Тут, пожалуй, светит категория зеро. В полный рост, дери ее семь екаев, Ссеубех наверняка выразился бы именно так, Хисс бы его побрал, дважды дохлого некроманта…
«…Темный шер уровня зеро — это оксюморон. Точно так же, как и
светлый шер аналогичного уровня.
Чем выше уровень шера, тем шире спектр используемых им
энергий и стихий. И тем условнее, соответственно, деление на
светлых и темных. По сути, оно окончательно сходит на нет уже к
прим-высшей категории и остается лишь как шутка для понимающих.
Или же маска, которую высший шер предпочел сохранить —
потому что ему так удобнее в силу профессиональных обязанностей,
или в качестве дополнительного психологического якоря базовой
самоидентификации, так называемого «ощущения себя человеком»
(риск утраты которого у высших шеров начиная с категории высший
прим возрастает скачкообразно). Или же просто в силу
сложившейся многолетней (скорее, многовековой) привычки…
ну или по каким-то иным соображениям личного характера…»
Его Светлейшество Жерар светлый шер (зеро) Парьен,
«Краткие пояснения к теории относительности светлотной
дифференциации аур в применении к высшим шерам»,
том 2, 631 г., издание «Вестник Магадемии».
Так вот, значит, как это бывает у светлых…
Потрясающе, немыслимо, фантастично, божественно, нелепо, безумно, волшебно… и удивительно. Удивительно в том смысле, что при этом светлые находят в себе силы заниматься чем-то еще, если для них секс каждый раз оказывается вот такой восхитительнейшей феерией, перетряхивающей не только все атомы физического тела, но и стихийные ауры от первого до последнего слоя. Вряд ли такое может надоесть или прискучить. Как они вообще из постели-то вылезают, эти светлые?! Где они силы берут добровольно прекратить это сладкое безумие? Сам бы Роне добровольно не прекратил бы, это уж точно! Его бы за уши оттаскивать пришлось, с воплями и сопротивлением… ну, наверное… будь он помоложе лет на пятьдесят. И — светлым.
Будь. Он. Светлым…
Нет.
У этой мысли слишком острые грани, ее слишком больно вертеть, а он слишком сыт и удовлетворен сейчас и не хочет впитывать эту боль, ему и так хорошо. Он лучше будет лежать и ощущать каждой сладко ноющей клеточкой тела тяжесть тела чужого, светлого и горячего, навалившегося расслабленно сверху и придавившего, но при этом так осторожно и бережно придавившего и навалившегося, что дышать почему-то становится трудно. Причем не от тяжести трудно, а от этой вот осторожности. И губы сами собой расползаются в улыбке… обкусанные, распухшие, зацелованные вусмерть сладко ноющие губы.
И немножечко стыдно, что повел себя как последний придурок. Моллюск безмозглый, как есть моллюск! А еще менталистом себя считаешь, придурок второго уровня! Нет бы прислушаться и понять, что просто этот раунд идет по другим правилам, и когда-нибудь потом тебе их незнание обязательно аукнется (так не бывает, чтобы не аукнулось, это понятно и моллюску), но вот конкретно сейчас тебе ничего не угрожает. Совершенно ничего!
В ауре Дайма агрессии не было и в помине. И ты бы это увидел сразу — да ты и увидел безо всяких бы, как только паниковать перестал и нос свой из защитной норки высунул. То, что ты счел атакой, было обычным для светлого предкоитальным стихийнм выплеском. Типичное светлое сексуальное поведение, а ты перепугался, словно последний придурок. Ну, наверное, типичное сексуальное… сравнивать-то Роне не с чем. Не с кем то есть. Но вряд ли светлый был бы так спокоен и расслаблен, будь все случившееся для него чем-то запредельным или окажись оно хотя бы шокирующим новым опытом.
Они не пьют друг друга досуха, эти хиссовы светлые, не выгрызают куски чужой силы, бешено скалясь и отращивая ментальные клыки и когти. Они просто делятся с друг другом этой силой, перемешивая, умножая, сплетая, причем делятся так щедро… Так бездумно, открыто, до дна, закручивая друг друга в бешеном смерче острейшего наслаждения, до предела обостряя все чувства и обрушивая на них удовольствие такой силы и в таком количестве, что в мозгу просто не хватает рецепторов-синапсов, или что там еще есть в мозгу по этой части… И он, мозг, неспособный справиться с подобной лавиной, подключает соседние участки, отвечающие за зрение и обоняние, или путает сигналы. И наслаждение, вырывающееся за пределы возможностей восприятия, начинает восприниматься чем угодно другим: цветом, запахом, звуком… или болью. Боль, это же очень сильный сигнал, его удобнее использовать для передачи такого же сильного наслаждения, тем более что они и без того так часто путаются у темных…
И это так остро, так сладко, так полно и так чрезмерно, что только глупец захочет большего. И еще больший глупец попытается это большее отобрать. Потому что от большего глупца просто разорвет в клочья.
Интересно, а с бездарными светлые во время секса тоже делятся настолько щедро? Если да, то понятно, почему так страдает Ристана… вернее, по чему она так страдает. По такому любой бы исстрадался. Роне вон, к примеру, уже до одури хочется повторения, хотя только что он был уверен, что ничего подобного не захочет еще долго и вообще умирает. Не зря какой-то древний философ называл оргазм маленькой смертью, кое-что, похоже, тот философ все-таки понимал. Если не в философии, то хотя бы в оргазмах.
Да нет, чушь, не по чему Ристане страдать, они ведь с Даймом ни разу… Или все же было? Нет, вряд ли, такую тайну не спрячешь. Не во дворце, где из всех стен торчат если не уши, то хотя бы записывающие артефакты или бдительные слуги. Да и не ощутила бы Ристана ничего настолько сногсшибательного — она условная шера, почти что бездарная, не почувствовала бы она ничего. Не смогла бы. Ну, почти ничего. Самую малость самым краешком разве что только. И почти ничего не дала бы взамен. На такое и тратиться глупо, а Дайм не глуп.
— Ристана? Ты любишь Ристану? Не меня?! — обиженно возмутилась сумрачная, продолжавшая мирно спать за своим столом в углу таверны, но при этом не прекращающая ревниво следить за ними в ментале.
Роне вздрогнул, но вовремя понял, что вопрос был адресован не ему. Смешок полковника МБ отдался щекотной вибрацией в грудной клетке, сбежал жаркими мурашками по животу и заставил поджаться пальцы на ногах. Дюбрайн шевельнулся, но сползать с Роне не стал (вот и правильно, вот и незачем сползать, пол холодный, а Роне горячий, прямая выгода и резон умному полковнику не менять место дислокации), вздохнул:
— Тебя, моя прекрасная Аномалия. Только тебя.
Дюбрайн снова завозился, приподнялся на локте, чтобы бросить умиленный взгляд в тот самый угол. Роне медленно втянул воздух сквозь стиснутые зубы, стараясь, чтобы это не было похоже на разочарованный вздох: исчезновение теплой тяжести было… не больно, нет, боль еще можно было бы поглотить, всосать, использовать, темный он, в конце концов, или не темный? Но в том-то и дело, что это была не боль. Просто… неприятно. И все. Неприятно и холодно.
Роне зябко повел плечами и все-таки вздохнул.
Дюбрайн снова опустился, но не на Роне, а рядом. Вплотную, прижавшись горячим боком. И Рониной руки, словно случайно легшей ему поперек живота, он не сбросил. Что ж, тоже неплохо…
— Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, — пообещала Аномалия с той пафосной торжественностью, на которую способны лишь дети.
Роне всем телом ощутил, как вздрогнул от этого обращения Дюбрайн (впрочем, Роне и сам бы вздрогнул, назови его кто именем этой сиятельной паскуды). Но не отстранился, наоборот, притерся плотнее. Словно искал защиты… Хотя так думать, конечно же, глупо. Просто на полу таверны холодно, вот он и жмется погреться. Ничего большего.
И еще более глупо, что самого Роне при этом бросает в жар и сердце колотится так, что прижимающийся слишком близко Дюбрайн вот-вот услышит, просто не может не услышать, слух у него тренированный, не зря длинноухим прозвали.
Пришлось заговорить, притворяясь расслабленным и перекрывая небрежными словами ни в какую не желавшее успокаиваться сердце. Ну и стараясь, конечно, чтобы голос звучал не слишком смущенно:
— Люкресс, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.
Наверное, все-таки спрятаться полностью не удалось: Дюбрайн смотрел на него в упор, во все свои бирюзовые зенки пялился, Роне чувствовал этот взгляд кожей. Сам он глаз так и не открыл. Вот еще, разглядывать всяких полковников, к тому же притворяющихся собственными братьями. Что он, полковников, что ли, не видел? Пусть даже и голых. И настолько красивых…
«Скажи кому — не поверят» — отчетливо подумал Дюбрайн со странной смесью восторга и паники. А еще тоски — Роне, похоже, не одного так сильно огорчали мысли о невозможности повторения сегодняшней ночи. Что ж, логично. Полковнику Магбезопасности сами Двуединые велели быть реалистом, пусть даже он и светлый.
Грустно быть реалистом.
— А ты и не скажешь, — ответил он полковнику. И тут же добавил, подумав, что первая часть прозвучала грубо (почему-то быть грубым сегодня не хотелось совершенно): — И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?
— Спишем, — согласился Дюбрайн покладисто, снова опуская голову ему на плечо. И, словно этого было мало (а ведь и на самом деле мало! почти нестерпимо мало!), добавил: — Но не прямо сейчас. Я еще успею отдать тебе должок, мой темный шер. Я очень, знаешь ли, в этом… заинтересован.
И чуть шевельнулся, разворачиваясь и прижимаясь еще плотнее, хотя это и казалось уже невозможным. И доказательство его интереса, твердое и горячее, как раз уперлось Роне в бедро.
И Роне понял, что с выводами он, похоже, поспешил.
Секс у светлых наверняка отличается от того, что практикуют темные — а особенно от того, чем любили развлекаться старшие ученики Паука, — но и с тем, что сегодня произошло между ним и светлым полковником МБ на полу деревенской таверны этот светлый секс, дери его семь екаев, тоже не имеет ничего общего. Это же ясно, иначе Дюбрайн не был бы настолько сам на себя не похож и не вел бы себя так открыто с врагом и соперником, а он не может считать Роне никем другим, это тоже понятно. Он светлый, этим сказано все.
Наверное, именно в этом и суть: он светлый, а ты — темный.
И остается только эта ночь под наваждением сумрачной Аномалии. Одна ночь на троих. И все то, что вы успеете за эту ночь.
— Успеешь, — сказал Роне, обнимая горячее светлое тело как можно крепче и притираясь бедрами так, чтобы обоим было максимально удобно и приятно. — Все ты успеешь, мой светлый шер. И не один раз. — И зачем-то добавил, хотя изначально и не собирался: — А ведь Ману не врал… темный и светлый, это…
И оборвал себя, почувствовав, что голос вот-вот предательски дрогнет. Не надо. Лишнее.
— Не врал, — эхом откликнулся Дюбрайн и вздохнул. Голос у него был совершенно несчастный.
«…стоит также учитывать, что при обработке информации
каждый пропускает ее через призму собственного опыта. Не
существует никакой абсолютной и единой для всех истины,
идеальной и сферической, словно яйцо дракона в вакууме. Каждый
видит этого дракона сообразно своим о нем представлениям, и
зачастую представления эти крайне далеки и друг от друга, и от
реальности. Более ого — чем дальше от реальности находятся
представления человека, тем более этот человек уверен, что именно
его дракон и есть единственно верный и правильный дракон, а
представления остальных неверны по определению, и даже тот
самый, сферический в вакууме, тоже не верен, потому что
отличается от знакомого и привычного ему.
Такие представления, как правило, лежат в сфере эмоций и
ментальной коррекции поддаются с большим трудом. И дело тут
вовсе не в излишней самоуверенности пациента, проблема скорее
противоположная: чем агрессивнее человек доказывает свою точку
зрения, чем громче требует признать именно его дракона
единственно правильным, чем яростнее отметает все другие
варианты — тем менее он на самом деле уверен в собственной
правоте и тем сильнее нуждается в подтверждении этой правоты
окружающими. Постоянном непрерывном подтверждении. Именно от
окружающих, потому что себе он не доверяет.
И тут возникает второй слой проблемы, еще более затрудняющий
работу ментального корректора: человек. который не умеет доверять
самому себе. никогда не сможет доверять и никому другому…»
Бруно светлый шер Майнер.
«Практическое пособие по ментальной гигиене и основам
психокоррекции».
…Убивает.
Нет. Не убивает — казнит.
Хладнокровно, продуманно, все заранее рассчитав, как и положено Императорскому Палачу. Не стал отзеркаливать все подаренные Роне силы сразу, от верхней защитной оболочки, но и не принял их, просто прогнал по длинному фокусу внутреннего зеркала, словно свет в маяке, микшируя и усиливая. Чтобы ударить наверняка, концентрированно, чтобы действительно вычистить досуха, выметая таким напором все, до донышка, до самых потайных уголочков… Словно садовник осенние листья с парковых дорожек — тугой струей воды из шланга. Вычистить темного, раз уж он так удачно подставился, лишить его сил по максимуму, до точки невозврата… И остаться одному рядом с сумрачной принцессой. Чтобы никакой темный не смог ее испортить неправильным влиянием.
Он же светлый. Он уверен, что так будет правильно и лучше для всех. От темных лишь зло, они порождение Ургаша, Хиссовы дети, вспомни хотя бы ту же Зефриду, вспомни, как она плюнула тебе в лицо, когда ты честно и искренне пытался ей предложить честную и обоим выгодную сделку! О, к с каким же брезгливым презрением она смотрела на тебя потом, с каким ужасом отшатывалась, подбирая край юбок… Ты для нее был темным, забывшим свое место. Ты для любого светлого станешь таким. если посмеешь надеяться, ты что, не знал?
Знал. Но все равно сглупил. Обрадовался. Поверил, что все еще может быть хорошо. Хотя бы частично. Хотя бы на этот раз, вроде как бы под принуждением и почти понарошку. Хотя бы сегодня ночью, пока действуют правила сна и гроза не кончилась…
Кому поверил? Светлому?
Светлые! Зефрида предпочла умереть, лишь бы не дать тебе возможность — только возможность! — стать свободным. Полковник МБ предпочел убить. Логично. На то он и полковник МБ, личный Палач Императора, а не юная экзальтированная королева…
А ты поверил.
Придурок. Моллюск безмозглый.
Забыл, кто перед тобою? Истинный светлый. Напомнить, как относятся к вам светлые? А этот к тому же еще и целый полковник Магбезопасности, он по долгу службы обязан. Напомнить, скольких темных он уже казнил, по приказу или просто по этому самому долгу службы? Он умеет убивать таких как ты. И на плахе, и просто так. И, вполне вероятно, даже не считает это убийством — ты ведь темный, а значит, нелюдь по умолчанию. Если не сейчас, то впоследствии ею станешь, ты же темный, вы все мерзкие порождения Ургаша. Он тебя и за шера-то не считает, грязь под ногами, не больше.
Грязь вычищают.
Как осенью листья с дорожек парка…
Скажет потом Конвенту, что защищался. Что ты напал первым. Что он не смог иначе. Кому поверит Конвент? Выжившему он поверит. А ты не выживешь, это понятно.
Уже понятно.
Больно… сладко… больно… по нарастающей, все быстрее, спиралью…
Самое обидное, что даже нельзя соврать: не знал! Обманули.
Все ты знал. Заранее знал, чем кончится, еще на тракте, и когда открывал дверь в эту шисову таверну, тоже знал уже, точно знал. Не верил? Чушь собачья. Ты не юная девица, чтобы чему-то там верить или гадать на солнечной ромашке.
Ты знал.
Но решил, что оно того стоит.
Больно…сладко… больно… горячо… судороги накатывают, усиливаются, и не понять…
Тогда почему?
А Хисс его…
Больно… Темно… Горячо… Нечем дышать… очень хочется вдохнуть, но слишком сильно скрутило, невозможно, да и воздуха тут нет, сгорел, горячо…
Расплавленной волной тащит в самую глубину, все дальше и дальше, оглушает, крутит, рвет на части…
Ургаш — он такой? Это так и бывает, да? Почему-то даже почти и не страшно, только горько до слез…
…«Дыши, придурок!»…
Горло обжигает криком и кашлем. Сердце колотится о зубы. Горячо! Больно… Жидким огнем нельзя дышать, даже если он черный… нельзя! А здесь нет ничего, кроме огня, черного текучего огня, расплавленной лавой втекающего в горло, по венам и нервам… Ничего нет кроме раскаленной тьмы. Только огонь, выжигающий тебя изнутри, глаза, легкие, кости… Чтобы и от тебя не осталось ничего, потому что тут ничего и нет, ничего… Даже дна нет…
Дыши!
Здесь — можно!
Дно есть. Мягкое ласковое теплое дно… не горячее! Нырнуть, закопаться поглубже, задвинуть щит, чтобы не достали…
Щит?
Ну да. Защитные щиты. Много. Вокруг, плотно и надежно. В целости и сохранности, а казалось, что их все разорвало в клочья и вынесло к шису…
Повезло. Не все. Не в клочья.
Каким-то чудом сумел сохранить, спрятать, зарыть поглубже, построить убежище-норку. Сумел удержаться на верхнем уровне ментального взаимодействия, не провалившись в Ургаш и не вынырнув на ничуть не менее убийственную реальность. Сумел потом найти спрятанное, сам не понимая как и даже не помня. Повезло.
Выжил.
Назло всем светлым сволочам, и палачам светлым тоже, он, Рональд темный шер Бастерхази — выжил. Не дождетесь!
Роне резко вздохнул, то ли засмеялся, то ли всхлипнул. И без сил распластался по мягком полу убежища, закругленно переходящему в стенку. Норка была тесной, даже не выпрямиться толком, но выпрямляться и не хотелось. Хотелось сжаться в комок, подтянув колени к подбородку, и дышать, дышать, дышать упоительно сладким и вкусным воздухом, пахнущим морем и солнцем, и хвоей, и янтарем, не расплавленным, просто нагретым тем самым солнцем. Боги, как же это хорошо, когда не расплавленный, а просто теплый…
Как, например, эта стенка, теплая и уютная… Прижаться щекой, впитывая исходящую из нее силу, в которой света больше, чем тьмы (а немало успел-таки урвать и сохранить, даже в таком полубессознательном состоянии! да ты ушлый пройдоха и удачливый хиссов сын, темный шер Бастерхази!), закрыть глаза. Просто лежать, отходя от ужаса близости Ургаша. И улыбаться.
Потому что безопасно, щиты надежные, никогда еще у тебя не было настолько прочных и надежных щитов в подобных ситуациях. И стенка мягкая и теплая, подается под головой и плечом, очень удобно лежать, хорошая такая стенка, сплетенная из обрывков черного огня на крепком каркасе перламутра и бирюзы. И пахнет она приятно. Очень приятно пахнет. И знакомо…
Морем и соснами, и самую капельку — оружейным маслом.
Никогда у тебя таких не было. И не могло быть. Потому что так не бывает, чтобы светлый для темного… ну вот это вот все. В смысле, не бывает, чтобы просто так, без подвоха и даром. И тут наверняка кроется какой-то глобальный подвох. И Роне в нем обязательно разберется. Отыщет, поймет, придумает, как противостоять или отомстить…
Потом.
Потому что сейчас просто хочется лежать в уютной безопасности чужой силы, дышать морем и соснами и наслаждаться теплом, ни о чем не думая. В конце концов, если уж светлый шер Дюбрайн ради каких-то своих хиссовых целей… наверняка очень светлых и грозящих в будущем обернуться для Роне какой-нибудь крупной гадостью, это понятно, но… Короче, если он не только отдал Роне свои светлые силы, но и за каким-то шисом еще и помог их удержать и вообще сделал вот это вот все, то… глупо было бы не воспользоваться. Ведь так?
Нет, ну правда, раз оно уже есть, пусть и созданное врагом, почему бы не вытянуть из него максимум полезного и приятного? Получив дополнительную радость оттого, что оборачиваешь себе на пользу и удовольствие созданное врагом.
В конце концов — разве не в этом сущность темного?
«…Хочешь, чтобы тебя поняли неправильно — заведи учеников».
Ману Одноглазый,
из неопубликованного.
Когда в ответ на первую, осторожную и пока еще сдержанную волну силы, отправленную в белый свет (нет, не в белый — аметист-бирюза-перламутр) открыто и насовсем, не пришло мгновенного отзеркаливания, Роне чуть не разрыдался от облегчения. Раньше Дайм все время отзеркаливал, на автомате, сразу, пружинисто так, мягко и доброжелательно, но непреклонно. Словно границы ставил, за которые тьме не стоит протягивать свои жадные щупальца. И не важно зачем, хоть брать, хоть отдавать — просто не надо. И все.
Но раньше это были именно щупальца, в том-то и дело! Раньше Роне никогда не отрывал свои стихийные линии от себя насовсем, жалко ему было их от себя отрывать насовсем-то, это же как часть себя оторвать… Причем оторвать и выбросить! Без гарантии что возьмут, что другому это, оторванное действительно нужно!
А вдруг не нужно? Пусть тогда совсем пропадает, что ли?
Ну уж нет! Роне свои стихии не на помойке нашел, каждую капельку силы самолично выстрадал и зубами выгрыз, не может он ими расбрасываться!
Поэтому он просто как бы давал их на время, попользоваться, с возвратом… Ну с подразумеванием такой возможности, если вдруг ненужно. То есть если тебе надо, то бери, конечно… но если не надо, то пусть они лучше при Роне останутся, они ему и самому пригодятся!
Впрочем, не совсем так, тут же даже не в жадности дело… не с Даймом! Роне не стал бы сопротивляться и даже обрадовался бы, если бы светлый решил присвоить часть. Если бы светлый сам отхватил бы, сколько ему надо. Сам. По праву сильного. Это было бы честно. Правильно. По крайней мере, так Роне казалось раньше. Ну ведь и правда, какие тут могут быть еще варианты?
Но, похоже, полковник Магбезопасности хиссов Дюбрайн имел на этот счет собственное мнение, диаметрально противоположное мнению Роне.
Что ж, темные умеют учиться на собственных ошибках. Пришлось, как это дико ни звучало, самому оторвать у себя кусок собственной стихийной силы. И отдать без возможности забрать обратно, даже если ее не примут. Буквально под ноги бросить. Вот так. Глупо. Бессмысленно. Но…
Получилось. Все-таки получилось.
Светлый не устоял.
Да и кто бы устоял на его месте? Честность — лучшее оружие, а Роне был предельно честен: никаких крючков-цеплялок, никакиъх воронок обратного отсоса, никаких возвратно-поступательных (во всяком случае — не здесь!). Никаких персональных ниточек или тянущихся к Роне силовых жгутиков, все обрезано под корень. Эта сила больше ничья, у нее нет хозяина, видишь, светлый? Только черный огонь, только горячая тьма, ласково, безопасно и бескорыстно — бери! Тебе. Твое. Без условий и подвохов. Она будет твоею, светлый. Если возьмешь. Если захочешь.
А главное — сделать это самым краешком, осторожно, даже не в четверть силы, в одну пятнадцатую. Чтобы не напугать, не оттолкнуть, чтобы взял, принял, согласился сделать своей. Ну право же, такая мелочь, было бы о чем говорить…
Принял.
Вот и отлично. Потому что сил сдерживаться совсем нет, давно уже, Роне завис не на пределе даже, далеко за внешней границей предела и держится исключительно силой воли, которой тоже уже как-то почти что и совсем…
Вдох. Выдох. Повторить.
И — раздвинуть последние щиты, заготовленные на потом, все равно они пока не нужны. Раздвинуть, но не убирать далеко: пригодятся… потом.
И — выплеснуть на еще толком не опомнившегося светлого, всего такого раскрытого, не ожидающего подвоха, такого доступного и уязвимого, жадно глотающего воздух широко открытым ртом и только что радостно впитавшего предложенный от чистого сердца ласковый черный огонь… всего себя выплеснуть, наизнанку выворачиваясь — бери! Точно так же открыто и беззащитно, честно, без задних мыслей…
Бери, Дюбрайн, дери тебя семь екаев! Тебе ведь наверняка хочется, вон как жадно глотаешь воздух, чем сила хуже? Не хуже. Лучше! Вкуснее. Бери все, что у меня есть, до последней капли бери! Всего меня. Не жалко. Я ведь снова все получу, и сторицей, вот уже совсем-совсем скоро… если все будет хорошо… если тебе будет хорошо (а тебе будет хорошо, шисов ты дысс, уж Роне постарается!)… если ты возьмешь… если не будет зеркалки, вежливой беспощадной зеркалки, дери ее семьдесят семь екаев…
Зеркалки не было.
Был только Дайм. Очень много Дайма, внутри и снаружи. И вроде бы много, очень много, но… лучше бы внутри еще больше!
Роне всхлипнул и судорожно ударил пятками Дайма под ягодицы, нажал, притискивая и вдавливая еще плотнее, глубже, жарче… И, кажется, поймал нужный угол — волна острейшего удовольствия прокатилась первой горячей судорогой по ногам, до поджатых пальцев и обратно, пробежала острыми мурашками по позвоночнику до макушки, встопорщила волосы, обдала жаром лицо и расплавленными щекотными ручейками стекла по груди и животу к яйцам, чтобы уже оттуда рвануть наверх…
Роне выгнулся и почти встал на борцовский мостик, ударившись затылком о доски пола, но даже не заметив этого. Наслаждение выкручивало его с почти болезненной силой, и от этого было еще более острым, наслаждение невероятной мощи, на всех уровнях, куда там простому физическому оргазму. Он еще успел подумать, что понимает Ману, теперь понимает полностью: от такого невозможно отказаться, даже если секс со светлым и не дает на самом деле никакого единения и никакой свободы… Все равно. Надо быть последним придурком, чтобы отказаться от такого, когда на тебя обрушивается дармовая сила, светлая и темная, вперемешку, и это так сладко, что почти больно…
И в этот миг на него обрушилась сила. Светлая и темная. Вперемешку.
Действительно обрушилась — то, что было раньше, оказалось легким моросящим душем по сравнению с опрокинувшимся океаном. Скрутила, разорвала в клочья все, что еще оставалось от защитных щитов, вывернула наизнанку… оказывается, есть большая разница, сам ты выворачиваешь себя или вот так, со стороны, насильно, грубо, безжалостно… это было так больно. что почти сладко.
Дайм!
Кажется, Роне орал, давясь и захлебываясь этой силой.
Дайм, что ты делаешь… Меня же вычистит таким напором, полностью вычистит, выпотрошит, переломает, перекрутит как фарш в мясорубке и выжмет досуха… Я ничего не смогу удержать, ничего, даже жизненно необходимого минимума, просто чтобы дышать… Дайм, пожалуйста… не надо, пожалуйста, Дайм… что ты делаешь… что…
Да понятно что.
Убивает.
«…якобы точные сведения о том, что именно несвоевременное
вмешательство светлых во главе с Алиерой Ураганной привело не
только к срыву ритуала перекрестного псевдоединения, проводимого
лично Ману и семью его наиболее одаренными последователями, но
и к уничтожению Пеллаха и обнулению магического фона всей
Ирсиды. Однако я советовал бы вам отнестись к подобным
высказываниям с известной долей скепсиса, а к тем, кто
высказывается наиболее активно — повнимательнее присмотреться
уже с профессиональной точки зрения на предмет выяснения
преследуемых ими целей. Эти люди, конечно, могут оказаться
вполне искренними в своих заблуждениях, но дружественные
идиоты порою ничуть не менее опасны, чем враждебно настроенные
умники. Впрочем, не мне вас учить вашим профессиональным
обязанностям. Вернемся к тому печально известному ритуалу и к
причинам, по которым я сомневаюсь как и в его сути, так и в
возможной успешности. Во всяком случае, при тех вводных
условиях, которые имелись в наличие тогда.
Причина первая и на мой взгляд основная — количественный фактор.
То, что свое экспериментальное единение Ману Бодхисатве
пришлось проводить не с одним партнером, а с семью, уже делало
его практически обреченным на провал. С двумя все относительно
просто: уровень их доверия друг другу может оказаться вполне
достаточным, и тогда все сработает — ну, если верить Ману,
конечно. Один может не доверять второму. Или второй первому. Или
оба могут не доверять — и тогда ничего не получится. То есть один
шанс из четырех, и это мы берем за аксиому правоту Ману, потому
что если уже на этом уровне вводить еще и коэффициент
погрешности основного постулата, то лучше вообще не браться за
расчёты. По сути в случае Единения на двоих вопрос удачности/
неудачности выглядит как с той блондинкой и Синим Драконом на
центральной площади Метрополии: она его там или встретит, или не
встретит. Или встретит, но дракон будет зеленым. Или сама она — не
блондинкой. Все просто.
А если этих партнеров восемь? Во сколько возрастет риск в таком
случае?
Кто сказал: «в шестьдесят четыре раза»? Кто там такой
оптимистичный и умный, сумевший к четвертому курсу выучить
таблицу умножения? А ну-ка покажитесь, хочу посмотреть на такое
чудо. Не хотите? Это вы правильно не хотите, не стоит позорить
преподавателей, так и не сумевших объяснить вам алгоритмы теории
вероятностей. Хотя тут даже не факториал, тут скорее… Ладно, это
сейчас не важно. Да, молодой человек, если вам все еще интересно…
то в итоге получается, что вероятность хотя бы относительного
успеха там составляла менее тысячной доли процента.
Не думаю, что Ману не понимал этого. Не думаю также, что он
считал свое положение, ну или положение темных на тот день
вообще, настолько безвыходным, чтобы хвататься за такую
соломинку. Во всяком случае — не ради единения, пусть даже и
настолько, хм, альтернативного и наверняка сулящего многие
выгоды всем участникам. Ну или полное безумие им же.
И вот тут мы подходим к самому на мой взгляд интересному: а ради
чего он мог рискнуть? Ради какой цели мог посчитать более чем
вероятное безумие и даже гибель себя и своих друзей и
последователей — вполне приемлемой ценой?
И вот этот вопрос, по моему скромному мнению, никак не может не
волновать как настоящего ученого, так и любого, более или менее
озабоченного проблемами магической безопасности.
А Единение… уверяю вас, для него не нужна вся эта мишура,
сложные ритуалы, магические алтари и многолучевые звезды, его
можно достичь способом куда менее драматичным и намного более
приятным. Намного. Да…»
Из факультативной лекции Чжана Ли темного шера Тхемши
для сотрудников Магбезопасности, учащихся в Магакадемии.
«Данный факультатив настоятельно рекомендован и обязателен к
посещению шерами не ниже уровня дуо высший.
Рекомендовано также не сообщать шерам ниже уровня дуо о самом
наличии подобного факультатива».
Из методички для преподавательского состава Магадемии.
Роне шумно выдохнул через нос, не разрывая поцелуя (не дождетесь!), и обхватил Дайма ногами за поясницу, пристраиваясь поудобнее. Прогнулся, на пиках даймовских толчков притираясь членом к его животу, еще раз вдохнул-выдохнул — резко, прерывисто, на грани стона.
И подумал, что к шису.
К шису абстрактные рассуждения про шисовых абстрактных шеров! Они не помогут. Ни шеры, ни рассуждения. Ни даже сам шис. Самому надо. Придумать что-то… Срочно! Пока не стало поздно.
Что-то…
Надо…
О-о-ох…
Прекратить немедленно! Прекратить так бесстыдно и пошло стонать, извиваясь, словно червяк на сковородке, которого всерьез припекло! Соберись!
Хотя… Припекло ведь… о-о-ох…
Прекрати. Соберись.
Надо.
И куда сильнее, чем… О-о-ох… боги… Ладно, ладно, ладно, это тоже надо, очень надо, обязательно надо, но — потом. После того, как хиссов светлый получит свое. Соберись, Рональд! Соберись же, ну!
Роне…
Рональд!
Дыши, думай, быстро.
Это — важно!
Светлый шер не хочет ничего от тебя брать? Это как-то неправильно. Это даже обидненько как-то. Рональду Бастерхази никто не отказывает, если, конечно, Рональд шер Бастерхази снизойдет и приложит усилия… Не хочет, значит, брать светлозадый ублюдок? Ну так это смотря как дают!
Давать Роне умел. И еще как умел! Хоть ту же Ристану спроси, полковник Магбезопасности, недолюбовницу свою обожаемую. Много чего интересного услышишь о Рональде Бастерхази. Хотя вряд ли тебе понравится. Или как раз понравится? Что вообще тебе нравится, светлый шер Дюбрайн? Вот так, например… нравится?
Ответный стон и дрожь горячего светлого тела, потного, тяжелого, скользкого, почти вырывающегося из рук. О. Весьма красноречиво. Значит, нравится. Что ж, тогда продолжаем…
Роне прошелся кончиками пальцев по горячим и мокрым от пота бокам полковника МБ, по его рельефной спине и, сдвинув собственные ступни под дюбрайновские ягодицы (и заслужив еще один рваный полувздох-полустон), вернулся к уже найденной наиболее чувствительной зоне. Вот тут, чуть ниже поясницы. И удовлетворенно ощутил, как светлый содрогается всем телом от легчайших прикосновений.
Все ведь на самом деле очень просто, если знаешь две вещи: где и как.
Роне знал.
Нажал посильнее, пощекотал, надавил, потянул кожу, прошелся пальцами между ягодиц. Дайм застонал снова и слегка сбился с ритма. Запрокинул голову, тяжело дыша. Похоже, светлому полковнику как-то вдруг стало резко не хватать воздуха, тут уж не до поцелуев. Что ж, прекрасно, это освобождает Роне язык, нужный для другого. Роне ведь отлично владеет языком… Во всех смыслах.
Целовать и одновременно улыбаться довольно сложно, но улыбка так и лезла на бесстыдно распухшие губы (выглядят, наверное, мерзко, словно раздавленные вареники с вишней, но до чего же приятно ноют, обласкано так!). Роне слизнул выступившие на напряженной шее светлого мелкие бисеринки пота (м-м-м… божественно! так вот, значит, каковы на вкус полковники МБ), выгладил языком угол челюсти и идущую наискосок вниз мышцу, чуть приминая зубами. Но только чуть. Спустился к ключице. Прикусил. Потерся носом о впадинку.
И еще ниже, чтобы уже всерьез заняться соском. Лизнуть, покатать на языке, лаская и дразня. Втянуть поглубже, прикусывая…
Дайм заскулил как-то странно, через нос, засучил ногами, забился так отчаянно (Роне едва удержал, обхватив не только руками, но и ногами как можно плотнее, еще глубже насаживаясь и в следующий же миг почти слетая), что на какой-то миг показалось: вот сейчас… Но Дайм сдержался, замер, придавив всем немалым весом, лишь крупно дрожал и дышал быстро-быстро, словно загнанный, почти полностью выйдя из Роне и вцепившись ему в плечи так, что наверняка останутся синяки. А потом повернул голову и неловко ткнулся губами в ухо со слабым и почти беззвучным: «Ро-о-оне…», от которого Роне наверняка неудержимо выплеснулся бы прямо в штаны, если бы не зажал закаменевшие яйца в ментальном кулаке… ну и если бы те штаны на нем были.
Дайм еще раз глубоко вздохнул, отчего по всему телу разбежались горячие мурашки. Потерся носом. Задышал ритмичней, шевельнул бедрами…
И Роне понял, что пора.
«…принуждение — сила действенная, но грубая. Даже высшая и на
первый взгляд конструктивная форма скрытого самопринуждения,
обуславливаемая такими социально одобряемыми морально-
этическими конструкциями, как общественный долг, высшая
справедливость, социальная ответственность или счастье для всех
и чтобы никто не ушел обиженным. Если все это навязывается
личности извне, а не идет изнутри и не является потребностью этой
личности — оно все равно остается принуждением, а значит, ни о
какой добровольности речи быть не может.
Второй же минус принуждения любой формы заключается в том, что
при операциях на тонких планах оно не работает. Во всяком случае
— не срабатывает в сторону, желательную экспериментатору, порою
приводя к результатам сильным, потрясающим основы и
впечатляющим воображение, но диаметрально противоположным
ожидаемым и зачастую губительным…»
Выдержка из «Трактата о свободе и воле», датируется концом
первой четверти первого века после Войны с Мертвым Богом,
авторство приписывается Ману Одноглазому (Ману Бодхисатве).
«…тебе не кажется, что именно в этом и крылась причина неудачи
его учеников? Причем я бы даже поставил на светлых: они слишком
хотели помочь, хотели искренне, и посчитали это желание
адекватной заменой…»
заметки на полях «Трактата о свободе и воле», возвращенного
Его Светлейшеством Жераром светлым шером Парьеном в личную
библиотеку Его Темнейшества Чжана Ли темного шера Тхемши.
Не то чтобы Рональд темный шер Бастерхази не любил секс. Ха! Покажите мне хотя бы одного темного шера, который не любил бы столь приятную дармовую подпитку энергиями! Боль и страх — еда хорошая, но плоская, да и приедается быстро, а секс словно миксер, смешивает и взбивает стихии участвующих в нем партнеров и получается обворожительный коктейль, пьянящий, питательный, вкусный и притягательный до невероятности, пил бы и пил, не оставляя никому другому ни капли. По праву темного и сильного.
Если, конечно, ты сумеешь урвать и присвоить, если ты — действительно более сильный. Более сильный, более быстрый, более… шер. Правильный шер. А не как эти, условныши.
Секс истинных шеров — опасная штука, и чем выше категория участников — тем опаснее. Столь плотное и близкое взаимодействие не подразумевает защитных щитов, да и невозможно их удержать во время оргазма! Ни у кого не получается, будь ты хоть трижды первой категории. А значит, ты остаешься полностью открытым и беззащитным, доступным, уязвимым, беспомощным. Голеньким на ледяном ветру чужих стихий. Пусть и на очень короткое время, но этого иногда может оказаться достаточно.
И тут уж кто кого. Безжалостно, но честно. «Се ля вы, — как любит говорить прячущийся в украденной Рональдом книге дважды дохлый некромант. — Се ла вы — или се ля вас».
Он абсолютно прав, хотя и дважды дохлый.
Отношения между партнерами могут быть довольно сложными и неоднозначными… или как раз простыми и однозначными, и не сулящими ничего хорошего тому, кто слабее. И желания тоже… Самые простые и примитивные, проще не бывает! Например, желание причинить другому как можно больше боли. Или просто воспользоваться, как накопительным артефактом или энергокристаллом, высосав по максимуму энергию и силы. Это ведь так легко и просто, когда партнер содрогается в конвульсиях наслаждения и не может сопротивляться. Вообще ничего не может. Так легко — и так соблазнительно.
Оргазм — высшая точка удовольствия и высший же пик уязвимости.
Но без него не обойтись. Не потому, что он приятен, это как раз ерунда, побочный бонус, есть множество не менее острых и куда более безопасных удовольствий… только вот обмен энергиями в нем тоже самый продуктивный, самый питательный и сладкий. Самая плотная и крепкая спайка, чистейший дистиллят, концентрированная сила. Бери! Твое!!!
Как тут удержаться? Никак. Понятно же, что никак. Надо просто понимать, рассчитывать заранее, быть готовым. И реагировать быстро.
Единственный выход — контроль.
Тотальный.
Всего и вся.
И в первую очередь — себя самого.
Как можно скорее прийти в себя, прикрыться наглухо и уползти, сохраняя все, что возможно. Что удалось урвать или припрятать, неважно, как и не особо важно, сколько того удалось урвать или сохранить. Если удастся уползти — ты уже в великом выигрыше. У тебя все равно будет больше, чем было — и уж точно больше, чем будет, если уползти не успеешь.
Потому что иначе партнер до тебя обязательно доберется, пока ты раскрыт и беззащитен, вывернет наизнанку, выпотрошит, поглотит, оставит пустую оболочку, слабую и никчемную. И придется потом долго и мучительно восстанавливаться, да еще и на голодном пайке, собирая по крохам чужую ненависть и опасливое презрение (бояться тебя такого уже не будут, и значит, самое питательное пройдет мимо).
Партнеру даже не обязательно прикладывать сознательные усилия, хотя многим и нравится. Стихия все сделает сама. Стихия и ничем не сдерживаемые инстинкты истинного шера, требующие урвать, поглотить, присвоить и растворить в себе чужую силу. Если партнер сильнее, все так и будет.
А если слабее — то что ему делать сверху?..
*
…Боль.
Страшная, тошнотворная, унизительная, выворачивающая наизнанку… и — сладкая до дрожи. Не потому что приятно. Потому что — жизнь… Боль — это тоже еда, ее можно усвоить, переработать, принять. И прожить еще день. Может быть.
Если ты выжат досуха, если от тебя осталась одна только пустая оболочка, если нет сил ни на что и взять их неоткуда, кроме как из собственной боли — боль становится наслаждением. Она дает возможность жить.
«Что, сучка, нравится? Хочешь еще? Проси!»
Новый ученик Паука, у которого нет ничего своего, не то что сил или гордости, даже имени нет, хочет. Хочет жить. А для этого нужна боль. Пусть даже эта боль — его собственная.
Он просит.
Собирает себя в кулак, почти беззвучно шевелит разбитыми губами.
«Да. Пожалуйста. Я… прошу».
«Громче, сучка! Что ты там вякаешь? Я не слышу»
*
…Секс истинных шеров — это не только удовольствие, это еще и страшный риск. Боль и страх. Плата за наслаждение может оказаться чрезмерной, если ты опоздаешь или неверно рассчитаешь силы. Стихия безжалостна, она презирает слабого и уходит к сильному. А слабый сам виноват, не надо было соваться во взрослые игры. Надо было учиться быстрее бегать… Или лучше прятаться. Или…
*
«Да! Пожалуйста! Я хочу!!!»
«Хорошая сучечка… Сейчас мы тебя втроем… Ты ведь этого хочешь, правда?»
«Да! Пожалуйста…»
*
Нет! Никогда больше!
Лучше вообще никак, лучше с бездарным быдлом или с условными, кому четвертую категорию сунули из жалости. Да, там получишь крохи, но они все будут твоими, потому что ты сильнее. И по праву сильного — сверху. Во всех смыслах.
Так надо. Так положено. Так правильно.
А что хочется тебе совсем другого… Что ж, это твоя и только твоя проблема и она никого не касается.
Не касалась…
Когда Дайм опрокинул его на спину, раздвинул твердым коленом бедра и замер, Роне до крови закусил щеку изнутри, чтобы не взвыть. Или, что еще хуже, не начать орать: «Какого шиса, Дайм?» Или умолять, что было бы совсем уже ни в какие порталы. Ясно же, какого шиса: именно этого светлый и хочет, именно этого и ждет, чтобы Роне умолять начал…
Нет.
Не надо путать самого себя, ты же отлично видишь, что он хочет не этого.
Светлый почти не скрывается, то ли совсем забыл восстановить внешние щиты и закрыться, то ли не считает более это нужным. Его сила и суть как на ладони, смотри, если способен видеть. От него вовсю фонит желанием, любопытством, жаждой, нежностью и восхищением, ни единой нотки злорадства или стремления унизить и выжать досуха нет (ладно, пока еще нет, потом появятся, куда без них, но ведь пока еще нет же!), чистейший аметистовый перламутр. У тебя никогда не было светлых, Роне, вот ты и не понял сразу: он не издевается.
Он — любуется.
Оказывается, некоторых полковников МБ страшно заводит темный снизу, покорный и сходящий с ума от желания темный. Особенно если темный этот — Рональд шер Бастерхази, вот ведь какая смешная штука, кто бы мог подумать. Оказывается, у некоторых полковников МБ такие вот странные предпочтения и от подобного зрелища у них напрочь продувает чердак…
От одного этого уже можно было кончить, словно мальчишка, дорвавшийся до сладкого и не выдержавший даже прелюдии. И ирония почти не спасала.
Возможно, Роне бы все-таки заорал, наверняка что-нибудь грубое и оскорбительное, его уже просто трясло (и то, что Дайма трясло не меньше, служило довольно-таки слабым утешением), но тут Дайм перестал издеваться-любоваться и плавно толкнулся в него, сразу входя на полную длину. И свет его тоже толкнулся навстречу голодной тьме, и тьма сомкнулась вокруг, а свет продолжал пульсировать внутри, заполняя ее целиком и пробивая лучиками-иглами пронзительного удовольствия.
Роне застонал, жмурясь и выгибаясь, и решительно подался бедрами навстречу, насаживаясь еще глубже, до боли. До предела и немного за. Вот так. И еще. И еще. До распирания, до надрыва, до перебоев с дыханием, до искр из глаз, острых соленых искр. Боль отрезвляла, притормаживала разгон уже раскручивающегося наслаждения и давала шанс не кончить первому, это было очень важно. Это всегда очень важно, но особенно — если ты снизу. Тогда это становится не просто важным, а важным жизненно.
— Роне… Хиссов ты сын… Ох…
Дайм наклоняется, почти прижимаясь грудью в грудь (Роне чувствует своими ребрами бешеный набат чужого сердца), ловит губами губы, обжигает горячим дыханием, и Роне плавится в его руках, прогибается, насаживаясь все глубже и жаднее и одновременно толкаясь языком в горячий язык. Поцелуй словно бы замыкает круг, делает их сцепку окончательной и систему обмена энергиями самоподпитывающейся, и от этого наслаждение вдруг усиливается скачкообразно, заставляя Роне содрогнуться всем телом и с трудом удержаться на самой грани…
Нет. Нет, нет, нет нетнетнетнетнет… Нельзя. Рано.
Дайм должен первым, он обязательно должен кончить первым, так еще будет шанс, хоть какой-то, но… будет.
Бирюза. Перламутр. Запах хвои и мужского пота — горячего, возбужденного, он действует сильнее любого афродизиака или любовного заклятья. Роне почти задыхается от силы нахлынувшего ощущения, от света, обволакивающего снаружи и распирающего изнутри. Дайм вбивается мягко и уверенно, не прерывая поцелуя, и губы ноют оттого, как это много и мало одновременно, они вдруг становятся невероятно чувствительными, эти губы, когда их вылизывают, тянут, посасывают и прикусывают, и тесно сплетенная с наслаждением боль прошивает тело судорогой, и короткий стон Дайма вибрирует в горле, пьянит, словно самое изысканное вино… И Роне обмякает в его горячих руках, плавится, тает, течет, чувствуя, как через все его полужидкое тело от губ и до копчика прокатываются разряды чистейшего физического удовольствия, а в паху каменеет горячо и сладко, пульсируя в такт. Словно Дайм целует сам себя живыми горячими молниями — через все тело Роне, И хочется плюнуть на все, окончательно забыть и забыться, растворяясь в остром приступе подкатившего к самому горлу наслаждения…
Нет!
Нельзя.
Дайм дает слишком много и слишком щедро, ничего не беря себе взамен отданного, Роне бы почувствовал, если бы у него потянули силу, слишком знакомо, слишком больно иногда бывает, слишком привычная плата за удовольствие. Он бы не стал возражать сейчас, это честный обмен. Он бы даже обрадовался! Тем более что Дайм вряд ли был бы намеренно грубым, он не из таких, к тому же светлый…
Только вот он ничего не берет, этот шисов светлый полковник МБ. И это плохо, это куда хуже, чем если бы Дайм потребовал сразу и много. Это значит, что он возьмет потом. И намного больше. Может быть, даже и сам не заметит, как возьмет. Инстинктивно. Он не может не взять. Потому что так не бывает! Шер не может не брать силу, если она рядом и открыта, это инстинкт, как у тонущего — хвататься за все, что случайно окажется рядом…
И топить.
Того, кто случайно окажется рядом.
«… и потому нет ни малейших сомнений, что темные есть
порождение Ургаша, зло и мерзость перед лицами Двуединых,
несущие в наш благословенный мир лишь раздор и смуту.
Долг каждого светлого — уничтожать их при любой возможности.
Запреты на наследование, высшие должности и браки со светлыми —
мера временная, недостаточная и успевшая доказать свою
неэффективность. Мы пойдем другим путем! Наша
цель — полное уничтожение. Они есть беззаконие, и мы будем
бороться с ними их же методами. Наш долг — очистить Твердь
от мрака! Да воссияет Свет!»
Из речи Алиеры Ураганной перед Гвардией Света, 87 год,
период подавления Черного бунта, точная дата неизвестна.
— Держи ее, Роне!
«Держу» — хотел сказать он. Не получилось. Ни сказать, ни удержать. Как удержать грозу? Стихию, которая больше чем полностью не твоя, хоть и темная. Вода… сами подумайте, что может быть более противоположным огню? И кто победит, если они столкнутся?
Да у нее даже молнии холодные! Молнии, не огонь…
Боль. Чужая, но от этого почему-то еще более острая. Светлая боль. Вены, вздувшиеся под светлой кожей. Чужие вены, чужая кожа, но жилы выкручивает у тебя. Дрожь перенапряженного тела, неприятная, совсем не та дрожь, на которую вся твоя темная суть отзывается жарко и сладко…
Тряпка!
Ты, Роне, тряпка. Плюнуть и растереть.
Дюбрайн на клочки рвется, пытаясь удержать голыми руками настолько чуждую ему стихию — ну и что, что и там и там вода и воздух, он светлый! Светлый, дери тебя семь екаев! А она — темная. Почти полностью темная, это наяву можно лепетать что-то про восемь из десяти и что мол не в счет, а во сне у нее нет никакой морали и ограничений, во сне она темная на все сто, ты же сам это видишь, дубина! И ее касания режут светлого по-живому, насквозь, вспарывая до костей. И вовсе не потому, что она желает ему зла, просто потому что она — такая, как она есть. Необученная и слишком сильная. Она не умеет еще по-другому, ее никто не учил!
Они вдвоем застыли над бездной, в обнимку, шатаясь на самом краю. Светлый пока еще держит, обоих держит, но надолго его не хватит. Еще чуть — и они сорвутся в безумие, полное и окончательное. Оба. Потому что (ты ведь отлично знаешь, хоть это и больно!) — даже падая в Ургаш, даже когда все на самом деле окажется бессмысленно и безнадежно, Дюбрайн ее не отпустит.
Как удержать грозу? Шторм? Бурю? Стихию, настолько чуждую, что более чуждую и придумать трудно…
Как удержать — женщину?
Юную женщину…
— Моя прекрасная Гроза!
Роне впился в ее губы так, словно от этого зависела его жизнь — а может быть, она и на самом деле зависела, он не понимал, как и не понимал того, что делает, но твердо знал: так надо. Вот именно так: жарко, яростно и агрессивно, мешая боль с наслаждением, кусая до крови и тут же зализывая ранки, все больше шалея от вкуса крови и боли… и запаха, пьянящего запаха грозы, моря и сосен — сосны и море, и чуточку нагретого оружейного масла, так близко, почти что тоже лицом к лицу…
— Моя Гроза! — ревниво откликнулся и Дюбрайн близким выдохом в шею зажатого между ними возбужденного юного тела. И Роне окатило жаром его дыхания, слишком близко, слишком горячо… А может, это Дюбрайн выдохнул первым, а Роне ответил? Впрочем, какая разница! Главное, что есть возможность стоять вот так, между небом и пропастью, над самой бездной, вцепившись друг в друга, стоять и не падать, пока вокруг бушует стихия, которую необученная и слишком сильная идиотка тащит из сна наружу, сама не понимая, что делает…
Ах, до чего же она прекрасна! Просто нереально хороша в своей стихийной необученности, настоящая темная… Такая поймет, такая обязательно поймет и поверит, а не отшатнется в ужасе, ей ведь тоже знаком зов Бездны, она его слышит, не может не слышать…
Только бы выжила. Не сорвалась в стихию, не сошла с ума. Хватит с нее тех убийств, что совершила она на границе, там было нужно, там были враги, это ее совесть светлой выдержит, главное — чтобы не больше…
Только бы удержать…
— Отпусти грозу, — шепнул светлый. — Ветру нужна свобода.
— Нет!
О, как Роне ее понимал! Отпустить? И остаться лежать на полу, раздавленным и униженным… Ладно, не на полу, на столе! Она — на столе. Только много ли это меняет? Просто жалкое человеческое тело, лишенное стихии и вот этого вот, что держит горячо и надежно, не давая упасть, и дышит в плечо… ладно, почти в плечо, пусть даже и через плечо чужое.
Отпустить? Да какого шиса?!
Да никогда! Ни за что!
— Отпусти…
Роне что — действительно только что сам это сказал? На самом деле сказал?!
Понять бы только — кому?..
— Я не могу! Это мое! Мое! Хочу!
Она почти плакала. Роне вздрогнул от ее боли — не физической, но от этого ничуть не менее настоящей.
И заметил, что настоящесть проступает сквозь сон, прорастая деревянными стенами и столами и лавками, раздвинутыми по углам таверны. Под ногами больше не было пропасти, только прочный деревянный пол. Сон отступал, потихоньку сдавая позиции. И пусть пока еще сама сумрачная этого не понимает и думает, что все по-прежнему. Но сон уже понял, что его время кончилось. Хорошо.
Теперь остается убедить в этом самоуверенную и упрямую малолетку.
— Можешь. Ты можешь все, достаточно поверить. Отпусти.
Ох, Дюбрайн! Вот что значит полковник Магбезопасности! Умеет, шисов ублюдок, быть настолько убедительным, что Роне и сам чуть было не разжал руки, отпуская… кого? Не важно. Главное, не разжал ведь.
Держаться. Держать.
И накрыть своей ладонью ее ладошку, доверчиво вложенную в ладонь светлого.
— Ветер как птица, а ласточки не живут в неволе, моя Гроза. Ты ведь не хочешь, чтоб ветер умер?
Плачет. Мотает головой. Конечно, она не хочет, чтобы ветер умер.
— Отпусти.
Снова мотает головой, но уже не так уверенно. Отпускать она тоже не хочет. Но — уже отпускает. Через не хочу. Вопреки.
Молодец. Хорошая девочка, просто прекрасная девочка, красавица и умница. Она не хотела ничего плохого. Никому, ничего.
Она хотела просто вытащить шторм в реальность, не понимая, чем это грозит и реальности, и самому шторму. Она просто хотела с ним поиграть, но убивать она не хотела, и раз иначе нельзя, она отпустит. Конечно, отпустит. Она уже почти отпустила.
Только вот именно что почти…
Шис!!!
Миг — и их с Дюбрайном ладони смыкаются над пустотой, а тела, шатнувшись по инерции, влипают друг в друга. Между ними больше никого нет.
Они вскидывают головы одновременно, чуть не стукнувшись подбородками (в реальности получилось бы скорее носом о подбородок, но у сна свои законы). И Роне слышит, как Дюбрайн шипит сквозь зубы, не в силах даже выругаться.
Она уходила. Обратно в свой сон или в свою стихию, какая разница, главное, что из реальности уходила. Уверенная, что иначе нельзя. Таяла, становясь почти прозрачной на фоне желтой луны, истончалась до сиреневых вихрей, медленно гасла искрами молний.
Прекрасная до перебоев с дыханием — и такая же глупая.
И вместе с ней таяла, истончаясь, и наивная глупая надежда одного темного когда-нибудь стать свободным…
Шисова идиотка!
Роне чуть не взвыл: вот же маленькая, прекрасная, безмозглая, упрямая и жадная дрянь! Не дали вытащить бездну в реальность и вдоволь поиграть, раскатав при этом по камушку всю столицу, так вот вам! Просите отпустить грозу? Да пожалуйста! Но лишь для того, чтобы самой уйти вместе с ней. Жадная глупая устрица!
— Моя Гроза! Останься со мной! Прошу…
Голос полковника МБ такой же убедительный, как и раньше, ни одна шера не смогла бы отвергнуть просьбу, высказанную таким голосом. Ни одна шера и ни один шер… Только вот уже почти растворившаяся в своей грозе темная куда больше стихия, чем шера, а стихию не пронять самыми бархатными, самыми прекрасными, самыми умоляющими голосами, какие бы мурашки по коже от них ни разбегались. Хотя бы потому, что у стихий нет кожи. Ласковая бирюза — это прекрасно, солнце, море и сосны, теплый бриз и песни волн тоже чудо как хороши… Только вот маленькой нимфоманке сейчас нужно совсем другое.
Ни шисова дысса ты, оказывается, не знаешь о темных и их потребностях, мой светлый шер…
— Хватит! — рявкнул Роне так, что дрогнули стены, и одним движением сдернул малолетку оттуда, куда ее унесло, на твердый и вполне вещественный пол таверны (и плевать, что это все еще сон, пусть, но тут у нас уже нормальный уровень этого сна, с ним можно работать). Помог удержаться на ногах — тоже вполне себе вещественных, а не полупрозрачных смерчиках, как несколькими секундами ранее. Поцеловал-укусил, не давая опомниться, прижал к себе грубо и властно, провел ладонями по спине. К шису одежду, она тут явно лишняя.
— Не дергайся, девочка. Ветер, птички… это все глупости. Тебе надо другое, правда?
Прижать еще сильнее, уже обнаженную. Дернуть, крутануть, стиснуть бедра — так, чтобы вскрикнула. Не от боли, от удовольствия.
— Бастерхази, ты что творишь?! Отпусти ее немедленно, хиссово отродье!
С надрывом, ну надо же. И вроде бы даже искренне. Печально, если на самом деле так, полковник МБ мог бы быть и поумнее.
— И не подумаю! Трус.
И вторым слоем, спокойно и уверенно, с налетом насмешливой усталости, отчетливо, но узконаправленно, чтобы разные маленькие сумрачные не совали свой маленький сумрачный носик куда не надо: «Если ты знаешь другой способ ее удержать — приступай, а я со стороны посмотрю и поаплодирую нашей доблестной Магбезопасности».
Которая, конечно же, всегда и все делает лучше…
Роне надеялся, что последнюю мысль он успел скинуть куда пониже, не давая ей прорваться на видимые уровни. Нечего ей там было делать. И горечи там тоже делать нечего. И сожалениям, и желаниям собственным, лишние они. Нету их у тебя сейчас и быть не должно, если они мешают основной работе. А работа твоя сейчас в том, чтобы успокоить юную идиотку, соблазнительную, как шис знает что, и такую же опасную в своих метаниях. И сейчас, например, вовсю страдающую из-з того, что она — ой, как неприлично-то! — хочет сразу двоих и никак не может между ними выбрать. И вроде бы уже приняла верное решение, выбрав обоих, но тут же постаралась забыть об этом, ведь неприлично же!
Как есть идиотка.
«Дайм, иди сюда. Мне нужна твоя помощь».
Очень хотелось вернуть шпильку, добавив злорадненько этак: «Ты там что, сдох, что ли, шис тебя дери?», но Роне не стал опускаться до мести, тем более настолько мелочной. Хватило и простого «Дайм», от которого светлого явственно передернуло. И хорошо. Не одному же Роне давить дрожь от внезапного перехода к подобной почти интимности.
И уже вслух, как можно более… нет, не убедительно — порочно, пошло, развратно и обещающе, мы же с тобой темные, детка, нам понятнее такое, а на убедительности пусть играет светлый, ему привычнее:
— Ты выбрала обоих, моя Гроза. Мы твои. Оба.
— Нельзя!
— Можно. Во сне можно все…
И чуть приоткрыть щиты, хотя бы частично сбрасывая накопившееся напряжение. Пусть она почувствует его голод, такой же жадный и выжигающий изнутри, как и ее собственный, пусть поймет, что не одна такая, что это нормально. А Дюбрайн… Дайм… Он, скорее всего, не заметит, он слишком занят, выцеловывая затылок и шею уже совершенно материальной и удовлетворенно постанывающей Грозы, прижимаясь к ее обнаженной спине и не замечая ладоней Роне, теперь оказавшихся зажатыми между двумя телами — ее и Дайма. И неосознанно толкается вперед, вжимая горячее мягкое тело в Роне еще сильнее и сам вжимаясь, и чужое светлое сердце дрожит под ладонью пойманной птицей… Шис, кто бы подумал, что ладони могут оказаться такими чувствительными! Не заметит он, как же… Ладно, будем надеяться, что если и заметит, то сочтет отражением желаний самой Шуалейды, Роне же с нею почти что слился, вот и…
Не отвлекаться!
Укусить за губу, лизнуть, выдохнуть в горячий и жадный рот:
— Тебе хорошо?
— Да!
— Это только сон! — спешит ревниво напомнить светлый. — Утром ты все забудешь.
Он прав, она забудет. Так будет лучше. Для всех.
— Забудешь, — подтверждает Роне завершением поцелуя. Словно ставит печать.
И старательно не думает о том, что полковнику Магбезопасности так просто память стереть не получится.
Жаль.
«… Как сообщили нашему специальному
корреспонденту эксперты из Магбезопасности,
наблюдаемое над северо-западными провинциями
Валанты необычное атмосферное явление локализовано
и на данный момент нет никаких оснований опасаться его
распространения на другие области и районы Империи.
Данная стихийная аномалия носит явно магический
характер с эпицентром локализации источника в районе
Тавоссы или ближайших окрестностей, где наблюдался
наиболее плотный грозовой фронт, а также периодически
возникали спонтанные смерчи, к счастью, быстро
рассеивающиеся. Жертвы среди мирного населения
отсутствуют, разрушения незначительны.
Император отказался комментировать возможность
наличия связи между этой погодной аномалией и
недавней победой нашего доблестного генерала
Альбарра в стычке на границе с зургами, в которой,
по неподтвержденным данным анонимного информатора,
неким косвенным образом могла быть задействована
и некая особа королевской крови…»
специальный корреспондент Ревертес бие Перейра
для «Вестника Суарда»,
вечерний выпуск, 16 день пыльника, 631 год.
»…Жуткая гроза, буквально растерзавшая
северо-западные провинции Валанты к западу от
Кардалоны и сопровождавшаяся невероятной силы
ураганом с порывами ветра до полутора сотен локтей
в секунду, наконец-то закончилась! Несчастные фермеры
могут вернуться к своим разоренным жилищам и полям, на
которые за последние четыре дня выпало осадков чуть ли не
больше, чем за предыдущие десять лет, а горожане — к ремонту
снесенных крыш и разрушенных стен. Стоит ли валантийцам
благодарить за это одного из императорских сыновей, инкогнито
побывавшего с однодневным визитом в Суарде как раз в последний
день бедствия? И если да — то которого из сыновей?
Оставайтесь с нами, и вы узнаете шокирующую правду из очередных
экстренных выпусков!
Как всегда с вами ваша Р.Скитье, независимый корреспондент,
специально для экстренного утреннего выпуска «Столичного Рупора»
631 год, 17 день пыльника
Наверное, Дюбрайн тогда просто запаниковал, это Рональд уже потом понял. Для светлого подобное удовольствие не могло быть чем-то привычным, он же все-таки светлый. Вряд ли он вообще подозревал, что ему может такое понравиться, это же только презренным темным может нравиться боль, как своя, так и чужая, они ею питаются. А светлые не такие, им не может быть по нраву подобная гадость, они выше, светлее и чище самой Райны!
И тут вдруг то, что ты всю жизнь считал гадостью и грязью, достойной лишь порицания и презрения — дарит высочайшее удовольствие…
Да, такое не могло его не испугать. Тем более что удовольствие оказалось настолько острым и сильным — уж кому-кому, а Рональду было с чем сравнивать!
Вот светлый и запаниковал. Потому и ударил подло, чтобы уж точно и наверняка, по давно сломанному и так и не сросшемуся правильно плечу. И Рональда снова скрутило длинной судорогой боли и наслаждения, пряной, сочной, вкусной до обморока и насквозь пронизанной живым перламутром…
Пришел в себя он уже на полу, ничком, чуть ли не носом в половицы. С ощущением странной пустоты внутри, жестких досок под грудью и навалившегося сверху горячего тела, буквально размазавшего его не столько даже физической тяжестью, сколько неудержимой стихийной силой (вторая категория? Ха! Да тут первая в полный рост, дери его семь екаев!). Рука Рональда была заломлена — та самая, неправильно сросшаяся, и при таком заломе должна была причинять сильную боль… однако не причиняла.
Боли вообще почти не было — так, самая малость, легкими всплесками, сразу же исчезающими… куда?
Да ясно же куда, шисов дысс! Сумрачная трапезничать изволит, выгребает всю боль без остатка, маленькая жадная прожора. Спит, зараза, улеглась грудью на стол и спит, словно принцессам так и положено. И пьет все подряд — удовольствие, боль, чужие силы, — переплавляя в желание большего и радостно делясь уже этим, переплавленным.
Плохо, что она спит — ее никто не обучал этике и гигиене ментальных контактов, для нее это просто сон, а у сна свои правила и своя территория, где можно все… Во всяком случае, бездарные или условные шеры именно так и считают. И очень трудно переубедить кого-то на территории его собственного сна… вернее, на той территории, которую этот кто-то полагает просто сном. Ведь во сне можно все. Во сне не нужно стесняться и соблюдать приличия и рамки. И не важно, что ты кого-то случайно убьешь или сведешь с ума, или сам свихнешься или даже умрешь — утром ты просто проснешься и все будет в порядке, ведь это же только сон…
Шис!
Они ведь действительно в это верят, идиоты наивные! И она верит…
Хорошо, что сосредоточилась она только на них с Дюбрайном, иначе могла бы высосать досуха жизненные силы и у посторонних, случайно подвернувшихся под шаловливые ручки. А это уже точно обернулось бы последующим безумием, все ж таки частично светлая, хоть и на две десятых. Хорошо, что тянет уже имеющуюся боль, так меньше искушение начать причинять ее самой, просто потому что очень вкусно. Хорошо…
Плохо.
Для Рональда плохо, вот в чем насмешка Двуединых. Боль, даже собственная, могла бы дать ему силы, а они бы сейчас ой как пригодились. Для вытаскивания этой же идиотки бы и пригодились! А так… Слишком близко слишком горячее тело, слишком сильно давит светлая сила, распластывая и окончательно лишая возможности сопротивляться, да что там сопротивляться, шевелиться и то лишая возможности, и любое шевеление чревато мгновенной разрядкой в неудержимой наслажденческой судороге, и чужое колено, воткнутое между бедер, твердое, горячее, слишком тесно прижатое… Шис!
— Роне, ты там сдох, что ли, шис тебя дери?! Помогай!
Легко тебе говорить, светлый шер, ты победил, пусть и нечестно, тебя не размазывают в болотную слизь твои собственные тайные желания, которым лучше бы так и остаться тайными. И — маленькая радость с привкусом горечи: светлый шер так до сих пор ничего и не понял. Он все еще считает, что Роне способен помочь. Что Роне вообще сейчас хоть на что-то способен…
Что ж. Пусть и дальше так считает. Главное — замереть. Не шевелиться. Тогда, может быть, он и дальше ничего не заметит.
И сумеет в одиночку справиться с необученной малолеткой, уходящей все дальше и дальше в штормовой сон, пронизанный молниями…
— Роне! Я один ее не удержу!
— Ты… играл нечестно. С какой радости мне тебе помогать?
Держать. Хотя бы марку. Хотя бы голосом.
Замереть. Притвориться мертвым. Все равно ты не сможешь ничего, только вконец опозориться, попытавшись. Вот и не рыпайся. Пусть аномалия и этот светлый сцепятся вдвоем, пусть измотают друг друга, тебе же потом будет проще справиться. С ними. Обоими. Тебе же потом самому будет…
— Не время играть, Роне!
Роне…
Как он это произносит, шисов дысс! До мурашек.
— Я побежден.
Вот так. Пряча под ехидством абсолютную правду.
Закрыть глаза. И не обращать внимания, что тело светлого не просто горячее — оно раскаленное. Неправильное состояние для обладателя водно-воздушного дара, неправильное и опасное, это ты, как маг огня, мог бы быть настолько горячим, но не он, он прохлада и свежесть, запах сосен и моря, он не должен быть таким обжигающим! И таким напряженным, словно перетянутая до звона пружина.
Пружина, которая, еще чуть-чуть, и…
— Роне, ты победил, шисов ты дысс! Помоги!
Боль.
Чужая боль, помноженная на свою, отраженная многократно, усиленная… Сладкая, вкусная до дрожи, редкая и драгоценная — боль светлого, причем сильного светлого. Лиловая мгла, выметнувшись из сумрачного смерча, успела откусить почти половину, но Роне тоже не зевал и остального упускать был не намерен. Лиловая мгла обойдется! Это — его. Он слишком долго ждал, чтобы вот сейчас так глупо упустить, слишком долго был уверен, что никогда…
А лиловая мгла оказалась слишком неосторожна и подошла слишком близко, словно забыв, что любопытство сгубило не только кошку.
Лиловая мгла попалась.
При всем желании (а желание было) Рональд темный шер Бастерхази так и не смог вспомнить потом того поединка целиком, от начала и до конца, как нечто связное и единое, имеющее внутреннюю структуру и логику, поддающееся анализу и разбору. Не было этого, ни цельности ни структуры, ни логики. Лишь бешеная круговерть ярких картинок и ощущений на всех уровнях, от доступных и обычному человеку и до тех, которые и высшим-то шерам далеко не всегда…
Яркая бирюза — выплеском, обжигая. Кто сказал, что водно-воздушная стихия должна быть прохладной и освежающей? Впрочем, то вода, она тут ни при чем, она может быть какой ей заблагорассудится. А вот расплавленная бирюза — дело совсем другое. Расплавленная бирюза прохладной быть не может по определению. Золотые насмешливые искры тают в ней, растворяются, переплавляются в азарт и жажду, такую же жгучую… Запах нагретой хвои сменяется запахом горящего янтаря, щекочет ноздри тонкою струйкою дыма, проникает под кожу, провоцирует, подначивает: “а ты сможешь?” Зовет, требует, дергает за нервы, не дает устоять.
Светлая кожа Дюбрайна, мокрая то ли от пота, то ли все еще от дождя, сияет факелом, обжигая не только глаза, размазывается живым горячим перламутром в стремительном и смертельно опасном танце. И кажется, что шустрые молнии тоже танцуют вокруг него обманчиво-безобидным кружевом, сплетаясь разрядами, выцветая и снова наливаясь напряжением, соблюдая какой-то только им внятный ритм. И в пронизанной танцующими молниями полутьме кабацкого зала волосы полковника Магбезопасности почему-то кажутся ослепительно-рыжими.
Они взлетают огненным всполохом за его спиной при стремительном броске, от которого Рональду удается уклониться с большим трудом, задевают на излете по шее и плечу. Мягко, властно и хлестко, заставив вздрогнуть… Запах сосен и моря сплетается с запахом кожи и волос, запахом мужчины, разгоряченного дракой… или уже не только дракой. Касания — быстрые, резкие, с четкой фиксацией, каждое из них могло бы убить, но сейчас они больше похожи на ласку. Собственные движения — такие же резкие, острые, стремительные. Смертоносные… И ласкающие.
И пальцы, ноющие от того, насколько же этого мало.
Каждое прикосновение — словно ожог, словно клеймо принадлежности: ты мой, светлый шер, а я твой, во всех смыслах. Неужели кому-то еще не ясно? Кому-то, уронившему сонную голову на стол в самом темном углу… Мы друг друга уже столько раз заклеймили, может быть, достаточно? Тебе достаточно? Мне — нет… Жидкая бирюза с золотистыми искрами в глубине, живой перламутр, переплетенный с аметистом и… турмалином? Или тебе более по вкусу рубины, мой светлый шер? Темные, почти черные, очень редкие… Говорят, похоже.
Мысли тоже вспоминались обрывочно: яркие, стремительные, бессвязные. Почему-то вдруг кольнуло острым сожалением, что Рональд не может влезть в голову полковника МБ и посмотреть на себя его глазами. Вернее, на свою ауру. Истинные шеры видят стихии и их цвета, но всегда немножко по-разному и только чужие. Такая вот шутка… Двуединые любят. И остается лишь верить на слово лживой суке Ристане, что черно-алое в сочетании с аметистом — это тоже красиво. Ничуть не хуже, чем, например, бирюза с перламутром…
“Красиво! — утвердительно дохнула грозой из-за своего столика затаившаяся фиолетовая мгла, жадно следившая за каждым их движением. — Хочу! Обоих! Заверните!”
— Брачные игры кобр, — усмехнулся Дюбрайн горячо и влажно чуть ли не в самое ухо. И как успел подобраться так близко? И почему не ударил?
Нет, при всеей продутости чердака даже в тот момент Дюбрайн вряд ли сказал это вслух. Просто подумал слишком громко. Кажется.
Впрочем, какая разница?
Если Рональду не изменяет память, светлый сказал или подумал это еще тогда, когда играл честно. Поначалу он играл честно, это точно. Красовался, выпендривался перед жадной и любопытной сумрачной, восхищенно подглядывающей из своего угла. Принимал красивые позы, старательно туда не глядя. Даже головы не поворачивая..
И точно так же старательно не бил по болевым точкам, один, пусть даже и не очень сильный удар по любой из которых закончил бы их поединок и сразу расставил все точки на положенные места. Это требовало от светлого ублюдка поистине ювелирной точности — переломов и порванных связок, неверно вправленных, не до конца или криво сросшихся, как старых так и совсем недавних, у Рональда было слишком много. Чтобы ни разу не попасть по ним… это надо было очень сильно постараться. И знать.
Светлый знал.
Ну да. Конечно же, все он знал, все-таки целый полковник Магбезопасности, а не дысс с болотной кочки. Ему по штату положено.
А потом светлый заигрался. Промедлил, красуясь, затянул паузу.
И пропустил удар.
Чужая боль была настолько острой и сладкой, что у Рональда перехватило дыхание. Чужая? Нет. Шисова Аномалия каким-то образом умудрилась переплести их с Дюбрайном ауры настолько плотной косичкой, что теперь чужая боль ощущалась Рональдом как своя, пузырилась по венам, щекотала изнутри, заставляла ежиться и поджимать пальцы, выкручивая тело почти запредельным удовольствием. Рональд всхлипнул на вдохе и на какую-то долю секунды потерялся в этом восхитительном ощущении болезненного наслаждения, разделенного на троих.
Нет! Не разделенного, в том-то и дело! Умноженного на троих, а оттого ставшего почти нестерпимым…
А светлый ударил.
«…магия не зла и не добра, она рациональна.
И именно поэтому не дает человеку увидеть того, с
чем он не может справиться. Если что-то доступно для
видения — значит, доступно оно и для всего прочего.
Значит, ты можешь (а скорее должен) что-то с этим
увиденным сделать. Что именно и каким образом —
решать уже тебе самому.
Да, возможно, для исполнения решенного тебе придется
рвать жилы и выворачиваться наизнанку, прыгать выше
головы и тащить себя за волосы из болота, выплеснуть
все, что есть за душой, и даже немного больше… или
намного больше.
И получить в ответ стократно.
Отказ от борьбы, отказ осознанный и продуманный —
это тоже решение. Тоже выбор. И смелости для него
требуется порою ничуть не меньше.
Тут важно лишь помнить, что сказав: «Я вижу это, но
сделать ничего не могу, ибо оно выше моих сил» —
ты соврешь.
Потому что если бы это действительно было тебе не по
силам — ты бы просто его не увидел…»
Его Светлейшество Жерар с.ш. Парьен,
из вступительной лекции для абитуриентов на дне
открытых дверей в императорской Магадемии.
Хозяйке, пялившейся на Дюбрайна коровьими глазами и уже раскатавшей губы если и не на даровитый приплод от прекрасного светлого шера (а может, и сразу от двоих прекрасных шеров, чем Двуединые не шутят?), то хотя бы на веселую ночку, — золотой в зубы (за ужин и комнату) и жесткий посыл валить подальше и надолго, пока Рональд добрый. У нее, конечно, были на эту ночь определенные планы, но перетопчется. Благодаря мелкой похотливой дряни это теперь планы Рональда, а темные не терпят конкурентов. Пусть благодарит Двуединых, что живой ушла, не до нее. Остальных посетителей тоже к шису на дысс… то есть по домам. И плевать, что на улице аномальный ливень, не сахарные, да и целее будут.
Мебель к стенам. На пол — контур дуэльного круга.
— В такую погоду выгнать всех этих несчастных людей из теплого зала… Ты совершенно лишен милосердия, мой темный шер!
Так и есть. Темный лишен милосердия, а светлый абсолютно непрошибаем, можно только позавидовать его наивной упертости и уверенности в том, что все и всегда должно быть хорошо, а свет обязан побеждать… Нет. Завидовать тут нечему. Глупо завидовать глупости, пусть даже и светлой.
Сиреневые молнии оставили в покое Дюбрайна и метнулись к Рональду, завертелись вокруг, тычась под руки и чуть ли не в лицо, словно чайки, любопытные и прожорливые. Они не были злыми, эти молнии. А вот жадными были. Жадными и… голодными, да. Иначе и не скажешь. Очень голодными.
Это не делало их менее опасными: в конце концов, свежеподнятый лич тоже не злой, просто голодный и жадный.
Дюбрайн вдруг резко вздохнул, его глаза расширились. Лицо застыло улыбкой, на сторонний взгляд такой же открытой и светлой, как и секунду назад. И — все-таки не такой.
Ну наконец-то!
Короткие взгляды, осторожные шевеления ауры, никаких имен, не то что вслух, но даже на третьем ментальном слое. «Гроза… Аномалия…» И все. Восхищение, желание, опаска… Отлично! Чему-то вас в вашей светлой шараге все ж таки учат. Опасливый полувзгляд в сторону темного… Ну да, думай и дальше, что Бастерхази такой дурак и ничего не заметил. Ты-то хоть сам заметил, где она? Просто чтобы дальше не отвлекаться по пустякам…
О. Заметил.
Прекрасно.
— Приступим, мой светлый шер?
Теперь у него взгляд прямой, оценивающий. Дошло? Быстро соображаешь, когда надо, мой светлый шер. Что ж, значит, будем работать в паре, что не может не радовать. В паре удобнее. И удачнее. Больше шансов вытащить полутемную дурочку из того безумия, в которое она сама себя загнала — и самим остаться нормальными. Ну, более или менее. Как получится.
Дюбрайн продолжал смотреть… Нет, не смотреть — ласкать взглядом, буквально облизывая кожу жаром расплавленной бирюзы до щекотных мурашек. Шисов светлый, как же быстро он умеет переключаться от полного равнодушия и осторожного любопытства до такого вот…
Рональд первым отдернул взгляд — не до детских игр в гляделки! — одновременно сворачивая ауру, старательно скручивая потоки и упихивая их под щиты. Не надо. Лишние они сейчас. И смотреть тоже… не надо.
Не надо так смотреть, светлый. И самому Рональду поддаваться на эти взгляды тоже не надо. Это все аномалия и ее «хочу!», и ничего больше, и глупо думать иначе. Все будет по правилам. Сперва мы с тобой подеремся, как и положено, и лишь потом, выяснив, кто сверху… тоже, как и положено. Древняя форма дуэли. Мы ведь с тобою правильные шеры, Дюбрайн, а правильные шеры любят все древнее.
Отличная, кстати, была замена после запрета на смертельные поединки, спасшая немало жизней. А гордость… Гордость — это излишество. Будем радоваться, что никому за сотни лет так и не пришло в голову отменить тот ритуал. Или этикет. Или… Не важно!
— На лопатки, — уточнил Дюбрайн неожиданно хриплым голосом. И сглотнул.
Рональд кивнул, стараясь не выдать облегчения и даже почти благодарности (ну, почти!): сам бы он сейчас сказать не смог ничего, восторженный взгляд и хриплый голос продрали по позвоночнику, расплавленной бирюзой и перламутром легко проникли под защитные щиты и теперь растекались под кожей обжигающими мурашками, и не осталось ни мыслей, ни планов, только держаться…
Держаться.
И каким-то шисом держать любопытную любвеобильную идиотку, не давая ей окончательно уйти в ею же порожденную бездну.