«…давно обогнал Алиеру Ураганную с ее шестнадцатью
фаворитами и вполне заслуженно носит звание «отца народа»,
каковое продолжает подтверждать, щедро оделяя своей
благосклонностью и генами всех более или менее даровитых шер,
попадающих в поле его венценосного зрения.
Но тут возникает резонный вопрос — делает ли Элиас Упрямый это
из свойственного всем Брайнонам любвеобилия, или же дело куда
глубже, пикантнее и я бы даже сказала — интимнее?
И не потому ли личная гвардия Элиаса состоит исключительно из его
собственных големизированных бастардов, что знаменитый
императорский дар воздействует не только на подданных?
Что, если и сам Его Всемогущество тоже не в состоянии устоять
перед обаянием собственной персоны? И из этой любви к себе
окружает трон своими бастардами (а по сути — копиями), собирая
как обладающих даром, так и лишенных оного? О бастардах-шерах
мы сейчас не ведем речь (особенно о тех, чьи длинные уши торчат
из руководства Магбезопасности). Шеры — дело совсем другое, а мы
сейчас говорим о тех, кто родился простыми людьми, получив от
императора в наследство брайноновскую внешность, но не дар. Ведь
именно из таких, лишенных дара сыновей Элиас и набирает свою
знаменитую Гвардию, превращая обычных людей в идеальные
машины для убийства под идеальной же (Брайноновской!)
оболочкой.
Что, если делает он это лишь потому, что не в силах выносить мысли
о том, что столь великолепные тела быстро состарятся и, будучи
покинуты ушедшими на перерождение душами, рассыплются в прах?
Что, если Элиас со свойственным ему упрямством решил этому
воспротивиться? Ведь всем известно, что големизация —
единственный способ для не-шера прожить не жалкие семьдесят-
восемьдесят лет, отпущенных обычному человеку, а в два, три, а то
и четыре раза больше! Роскошный подарок от императора его
незаконнорожденным сыновьям и их одаренным матерям — а больше
всего самому себе!
Что, если Элиас Упрямый задумал создать по сути новую
аристократию? Состоящую исключительно из своих копий?!
Оставайтесь с нами — и в следующих номерах мы непременно
сорвем покров с этой жуткой тайны, будоражащей умы!
В следующих номерах вас ожидает компетентное мнение лучшего
специалиста империи в области психоанализа, четырежды доктора
менталистики, светлого шера Майнера, уделившего вашему
специальному корреспонденту целых тридцать минут своего
драгоценного времени для разъяснения столь животрепещущего
вопроса с точки зрения менталистики.
Сенсация!!! Читателям нашего приложения обещал эксклюзивное интервью
его императорское высочество Люкрес! Впервые! Публичный срыв покровов тайны!
Шокирующие подробности его непростых отношений с братьями!
Только в «Скандалы, Интриги, Расследования»! Оставайтесь с нами, и вы все
узнаете первыми и из первых рук!»
Р.Скитье, специальный независимый корреспондент
Передовица в «СИР» — ежедекадном приложении к «Вестнику
Метрополии» («Скандалы, Интриги, Расследования»)
от 21 журавля 631 года.
Выход есть всегда.
Это аксиома.
Безвыходной люди, как правило, называют такую ситуацию, самый простой и естественный выход из которой им не нравится. Шеры не исключение. И для того, чтобы это понимать. вовсе не нужно быть менталистом второй категории.
Определенный выбор из двух или даже более зол есть всегда, какой бы безнадежной ситуация ни казалась. Просто этот выбор может лично тебе оказаться поперек горла, но это ведь только твои проблемы, правда? Двуединые любят подобные игры.
Вот и сейчас имелось как минимум два пути, по которым события сегодняшнего вечера могли пойти дальше. И это именно что как минимум, на самом деле их было наверняка больше.
Например, пойти и хорошенько выспаться. Одному. В кровати и под крышей. Как изначально и собирался.
Или в гордом одиночестве таки нажраться прямо тут, прихватив для этой цели еще бутылочку гномьей можжевеловки и проигнорировав закусь. Потому что уже прихваченной одной бутылки вряд ли хватит для того, чтобы действительно нажраться, во всяком случае шеру точно, а закуска будет только мешать достижению основной цели.
Или пойти к Дайму.
Самому пойти. Наплевав на все расставленные тем точки и прочие препинательные знаки.
Просто потому, что «как минимум» значит именно что как минимум, а вовсе не «ничего кроме». Просто потому, что эта возможность тоже есть. Просто потому, что… потому что.
Все-таки был некоторый шанс, что Дайм его не пошлет. Если повезет, если повести себя правильно, если Дайм не завалился спать, наплевав на ужин. Много разных если. И шанс действительно совсем призрачный. Крохотный совсем. Но был. И это раздражало, не давая вернуться к куда более простому выбору между холодом свежезастеленных простыней и горечью можжевеловки.
То, что Дайм его все-таки пошлет, куда более вероятно. Девять из десяти. И будет, между прочим, абсолютно прав! Нечего лезть, куда не просят.
И все-таки…
И понятно уже, что выбора по сути нет. И что будешь жалеть потом, это тоже понятно. В любом случае будешь жалеть, проверено. Но…
Но все-таки лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, сделать чего так и не решился. И это тоже проверено.
И потом столько лет пытался забыть. Уговаривал себя, что все было сделано (вернее — как раз-таки не сделано!) правильно, что иначе было нельзя, только не тогда, только не с тем шисовым светлым ублюдком… этим светлым ублюдком…
В такой же таверне, такой же ночью. И тоже на южном тракте… Может быть, как раз в этой самой таверне, ты так старательно старался забыть тот эпизод, что сейчас уже и не вспомнишь, как она выглядела, та таверна, и что там за вывеска висела у нее над дверью…
Ты тогда вошел в свою комнату (второй этаж, справа от лестницы, третья ступенька сверху скрипит… странно, такие пустяки запомнились, а вот название таверны — нет, как и название деревушки) — и увидел их. На подоконнике…
А потом стоял у распахнутого в ночь окна, зарывшись вздрагивающими пальцами в ворох солнечных ромашек (которые, вопреки всем законам взаимодействия магий, не вяли у тебя под пальцами! не вяли, Ургаш их забери…), и разрывался в клочки от ненависти к этому шиссову светлому, дери его сем екаев, и страха, что он-таки все про тебя понял (или вообще с самого начала видел, как ты за ним подглядывал… и если бы только подглядывал! он же лучший ученик Парьена, кто знает, на что он способен?!). И давился бессильной яростью, комом застрявшей в горле, невозможностью отомстить и… надеждой? Глупой, несбыточной, невозможной, обреченной еще до рождения, потому что ее, конечно же, нельзя выпускать наружу.
Нельзя позволить кому-нибудь догадаться… ну, кому-нибудь! Неважно кому. Не важно.
Вообще никому нельзя позволить догадаться, что она могла быть, эта надежда, а уж тем более этому хиссову светлому с его улыбкой и глазами, в которых хочется утонуть. Нельзя. Иначе потом будет больно, очень больно, больнее, чем от паучьей трости…
Когда окажется, что все это просто очередная издевка. Светлая, мать ее, шутка. Не более.
У светлых жестокие шутки…
…Ну и долго ты собираешься сидеть в опустевшей таверне и жалеть себя, да еще и на трезвую голову? Ворона ты щипанная, а не Ястреб, Рональд темный шер Бастерхази!..
Роне фыркнул над пришедшим в голову неожиданным сравнением: странным, почти оскорбительным. Почему вдруг ворона? Почему щипанная? Почему голосом трижды дохлого некроманта, прячущегося в старинном зоомагическом руководстве по разведению и селекции? Хотя с того бы как раз стало, он еще и не так обзывался… И почему, в конце концов, на трезвую голову? Насчет первых двух вопросов непонятно, а четвертый мы сейчас исправим.
Резко поднявшись, он сделал большой глоток из бутылки и решительно направился к лестнице на второй этаж. Жидкий огонь обжег горло, прокатился по пищеводу, разлился по венам веселым горячим азартом, зашумел в ушах. Вот и прекрасно! Так и будем держать. И никаких ворон.
Но одной бутылки будет мало даже самому Роне. Это не дело, и это дело надо исправить. Проходя мимо стойки, он цапанул свободной рукой еще три. Вот теперь порядок. Полный! А дверь в комнату светлого ублюдка можно будет толкнуть и локтем. Ворона бы не смогла. Но он Роне, а не ворона!
И, наверное, именно поэтому он не вздрогнул, когда лестничная ступенька скрипнула у него под ногой.
Третья с верху.
Двери конюшни оказались слишком узкими.
Или же это Двуединым снова вздумалось подшутить, но с Дюбрайном Роне столкнулся в этих шисовых дверях буквально грудь в грудь, вплотную. И когда только светлый ублюдок спешиться успел? И зачем замешкался, если так рвался быть первым? И что он ответит, если Роне вот сейчас выскажет ему все, что жжется на кончике языка?..
Спасла положение Нинья. Потрясающая все-таки умница, вот что значит химера истинного ученого-аналитика: почувствовала критическое состояние своего человека, все поняла правильно, мгновенно просчитала ситуацию, сделала верный вывод на основе полученных данных, приняла надлежащее решение.
И подыграла.
Устроила красивую показательную драку двух магических созданий. Причем вроде как не сама устроила, умница в квадрате. Спровоцировала Шутника на попытку цапнуть, чтобы вроде как не она первая начала все это безобразие, оскорбленно плюнула в ответ какой-то дрянью, дождалась ответной попытки лягнуть и только после этого затеяла полноценную свару. И все это вроде как бы со звериной серьезностью (хотя где ире — и где серьезность?).
Но главное было в том, что своей цели она достигла — полностью завладела вниманием светлого и дала Роне время взять себя в руки и даже вернуть на место защитную улыбку. И даже голос почти выровнять. И затолкать поглубже и подальше то колючее и едко-откровенное, жалко-беспомощное, что рвалось с языка.
— Надеюсь, мой темный шер, ваша тварь не подпалит здесь все?
— Ну что вы, мой светлый шер! Без приказа — никогда. Нинья приличная девочка.
«В отличие от некоторых белых безрогих бандитов» было не сказано так громко и отчетливо, что Дайм почти хмыкнул. Ну или просто резко выдохнул через нос. И снова поморщился.
Кажется, там был еще конюх. Кажется, Роне даже удалось отпустить по его поводу какую-то шутку довольно мрачного или сомнительного содержания (во всяком случае, Дайм в ответ на нее опять скривился).
Дайм.
Мрачный, злой, как некормленный мантикор. Зыркающий исподлобья. Цедящий слова сквозь зубы и словно бы через силу. Отгородившийся кучей непрошибаемых защитных щитов, ощетинившийся кинжально острыми стихийными протуберанцами… Но все-таки не поехавший в Суард, кто бы его там ни ждал.
Мог бы добраться часа за три, а то и раньше, видел Роне, на что способен Шутник, если его не сдерживать. Мог бы. Но не поехал. Предпочел свернуть сюда. А ведь сначала не хотел. Но свернул. После того, как свернул Роне. Вслед. Вместе. И это значит…
Нет.
Ничего это не значит.
Светлый просто устал после целого дня в седле. Просто устал и хочет выспаться, вот и все. И не надо выдумывать глупости.
Оказалось — действительно глупости: в таверне Дайм, все так же морщась при каждом слове и не глядя на Роне, снял им две комнаты. И сразу же поднялся в свою: отдохнуть перед ужином. Сразу все ясно и понятно, куда уж доходчивее.
Роне торопиться не стал. Прихватил со стойки бутыль крепчайшего гномьего самогона, настоянного на можжевеловых ягодах, и уселся в общем зале за длинным столом, рассчитанным на хорошую большую компанию. Большая или небольшая, но компания за тем столом, собственно, как раз и сидела. Пока Роне не присел на лавку рядом и им всем не улыбнулся.
Было их человек пять. Или шесть. И один шер. Темный, почти условный: третья нижняя категория, если натягивать за уши. Сильно натягивать, от души, и за очень длинные уши. Как те, которые рисуют газетчики некоему полковнику Магбезопасности, например…
Темный шер был молодой, морду имел наглую и обиженную, любо дорого.
На этого шера Роне особенно рассчитывал: обиженный юнец наверняка захочет почесать кулаки о приезжего выскочку… Зря рассчитывал: провинциальный шер оказался умнее. Зыркнул на Роне, сощурился и тут же отвел взгляд. Поднялся первым, поклонился даже, растянув губы в ответной улыбке. И уволок приятелей от греха, соблазняя бутылочкой сашмирского… И унес с собой возможность битья посуды и морд.
Жаль.
Подраться сейчас было бы самое то. Исключительно на кулаках, без магии, только сила и адреналин. Только расплескивать кровь, свою и чужую, по стенам и лавкам, только глотать свою и чужую боль вперемешку, такую вкусную, такую сладкую, такую пряную… и ни о чем не думать.
Роне с широкой ухмылкой развалился на лавке и, придерживая бутылку самогона рукой, порывом ветра сбросив со стола все остальное, что на нем еще оставалось. Кто-то из посетителей вздрогнул, обернулся на грохот. Хозяйка заведения даже бровью не повела. Умная женщина.
Роне сковырнул с бутылки пробку, понюхал. Поморщился. Напиваться ему хотелось куда меньше, чем драться. Во всяком случае, напиваться в одиночку… Только если не останется другого выхода. Поэтому пока он просто сидел, лаская бутыль в ладони жестом почти непристойным, и обводил общий зал таверны медленным тягучим взглядом. И улыбался — так широко, многозубо и намекающе, что немногочисленные посетители из местных как-то вдруг резко поскучнели и заотводили глаза. И засобирались, вспомнив о неотложных делах, поджидающих их внимания на противоположном конце деревни.
Роне сидел за столом, продолжая улыбаться.
Нет, ну в принципе все было понятно. Этими двумя комнатами Дайм очень доходчиво расставил все нужные точки, окончательно и недвусмысленно. Каникулы оказались короткими. Бывает.
Расставил точки, это да. Но…
Но оставил лазейку, сказав про ужин.
Значит, что-то может еще измениться. Во время этого самого ужина. Ну или в самом худшем случае останется этот самый ужин, ладно. Просто ужин. Главное, не прозевать тот момент, когда Дайм спустится… Он ведь должен спуститься, да? Значит, подниматься наверх в свою комнату глупо. Лучше просто подождать. Не делая лишних телодвижений.
Как там говорят старики из Хмирны? Мудрец никуда не торопится, он сидит на берегу и ждет, пока мимо него не проплывет труп врага.
Вот и Роне такой же. Будет сидеть и ждать, как тот мудрец. Собственно, уже сидит. И ждет.
Пока мимо него не проплыла хозяйка таверны с целым подносом трупов… то есть свежезажаренных речных рыбешек… Наверное, их можно было считать трупами, ведь они точно не были живыми. Еще на подносе была пара лепешек. И, кажется, пиво.
И стало понятно, что Роне, конечно, мудрец. Только вот ждать ему тут больше нечего.
«…Печать верности императору — не магический рабский
ошейник, превращающий человека в послушную марионетку, не
имеющую собственных мыслей и целей и полностью подчиненную
чужой воле. Печать верности скорее напоминает совесть, этакий
внешний ее аналог, поскольку точно так же не в силах запретить
человеку совершать неправедные поступки и предаваться
неправедным размышлениям — в силах только заставить его
страдать потом. Единственное (но существенное!) отличие состоит в
том, что Печать более эффективна и действенна, а вместо достаточно
эфемерных моральных страданий использует куда более конкретные
и грубо-зримые физические, интенсивность которых градуируется от
приносящих ощущение легкого дискомфорта до летальных…»
Бруно с.ш. Майнер, монография «Ментальные блоки и печати как
рычаг скрытого и открытого манипулирования», 5 уровень
секретности, только для менталистов категории прим
629 г. Изд-во Магадемии
Надо было еще утром понять, что день, начавшийся настолько неправильно, никак иначе и продолжиться не сможет. И никакие вроде бы приятные неожиданности или там удачное стечение обстоятельств этого не исправит. Раз уж пошло с самого начала не так, как должно было бы быть — дальше тоже будет не так. И если тебе случайно показалось, что все налаживается или даже вообще в полном порядке — это тебе просто показалось.
Хотя и обидно, конечно.
Не то чтобы Роне о чем-то там всерьез мечтал или на что-то рассчитывал. Нет, конечно! Он не наивный мальчишка, а вполне себе состоявшийся взрослый умудренный жизнью темный шер, отлично знающий, что в этой жизни почем. Но… Есть же определенные слова, которые трудно понять иначе, чем они прозвучали, правда? И никто ведь светлого за язык не тянул…
Понятно, что Дайм ничего конкретного не обещал. Дождался — и ладно, а развлекать во время поездки вовсе и не подписывался. И того, от попыток не думать о чем тебя в жар бросало при одной только мысли о совместной ночевке на каком-нибудь постоялом дворе (может быть, и не одном…), он тебе тоже вообще-то не обещал. Да и не должен был. Хорошего понемножку.
Ладно. Не обещал. Глупо было даже надеяться, такие штуки не повторяются. Радуйся уже тому, что оно было. Было. И прошло. Да и гроза давно кончилась.
Но…
Но ведь «с тобою вместе» — это же хоть что-то должно значить, правда? Ладно, пусть не то, что уже было и никогда больше не повторится (и радуйся тому, что оно было! Могло бы ведь и не быть), но хоть что-то… Путь-то долгий! Рядом. Вместе… Буквально бок о бок. Мало ли что можно делать вдвоем?
Разговоры, например, разговаривать… обо всем и ни о чем, шутки, взаимные подкалывания, шпильки, острые и изящные, брошенные искоса взгляды, спрятанные в уголках губ улыбки… Остановка на обед — не обязательно в какой-нибудь харчевне, можно и на опушке одной из рощ, которыми изобиловал Южный тракт. Ничего такого особенного, вовсе нет! Просто размять ноги или посидеть на траве четверть часа, ломая хлеб с сыром и передавая друг другу флягу с выдержанным кардалонским. Просто посидеть рядом, может быть, даже и молча, деля на двоих не только вино и сыр, но и эту вот тишину, теплую и уютную, на двоих. Мало ли… Что-нибудь…
Хоть что-то.
Хоть что-нибудь — кроме мрачного холодного молчания с того самого момента, как они покинули Тавоссу. Кроме закаменевшего профиля, который иногда удается увидеть — когда тебе позволяют какое-то время держаться рядом, а не пришпоривают жеребца, снова посылая его на обгон, стоит твоей химере приблизиться. Кроме устремленного вперед взгляда, словно там, впереди, было что-то такое уж важное… Кроме неприязненной судорожной гримасы, дважды искажавшей этот чеканный профиль, когда Роне пытался шутить.
Оба раза Дайм не отвечал и посылал своего Шутника вперед так решительно, что догнать его удавалось не без труда и далеко не сразу. И как-то напрочь отпадало желание возобновлять разговор.
А потом на плечо Дайму спикировал белый коршун с письмом от Ее Высочества Аномалии. И Роне самому расхотелось не только пытаться о чем-либо спрашивать, но и даже смотреть в сторону светлого ублюдка. Чтобы не видеть, с какой жадной торопливостью он распутывает привязанную к птичьей лапке записку и читает, читает… Какой радостной нежностью сияют при этом его глаза (наверняка сияют!), как расплывается в светлой улыбке сразу помолодевшее и переставшее выглядеть каменным лицо…
Чтобы видеть все это как наяву — даже до отказа вывернув голову в противоположную сторону, даже зажмурившись и закрывшись всеми ментальными щитами как можно плотнее, — вовсе не обязательно было быть менталистом.
Впрочем, щиты были лишними: светлый ублюдок и сам о них позаботился на славу. С самого утра закутался в непрошибаемый сверкающий кокон, ощетинивающийся злыми защитными молниями в ответ на малейшую попытку не то что коснуться, просто потянуться навстречу. Словно вдруг опомнился и вспомнил, как надо себя вести полковнику Магбезопасности рядом с подозрительным темным.
После полной открытости прошедшей ночи это было… почти больно. Ну ладно, не почти. Но с другой стороны — ты же сам хотел, чтобы он вел себя осторожнее. Чтобы помнил о безопасности. Ну и вот. Он вспомнил. Твое желание исполнилось, радуйся. Двуединые любят пошутить, именно так исполняя желания и мечты.
Тавосские каникулы закончились, Императорскому Палачу пора вернуться к трудовым будням, а все, что шер творил за пределами Метрополии — навсегда остается за пределами Метрополии…
Не удивительно, что сделать третью попытку заговорить Роне рискнул только в глубоких вечерних сумерках, когда стало понятно, что Дайм не намерен останавливаться на ночевку. Ни на постоялом дворе, ни вообще. Так и будет гнать Шутника до самого Суарда, если понадобится, то и всю ночь. А деревня, мимо которой они как раз проезжают (во всяком случае, Дайм явно намерен именно что мимо) — возможно, последняя до самого утра. Тут уж выбора особого не оставалось и пришлось себя заставить.
— За вами Мертвый гонится, мой светлый шер?
Может быть, виноваты были сумерки, окутавшие все вокруг лиловой вуалью, так некстати напоминающей о вчерашнем вечере в тавосской таверне. Или же голос, отвыкший за день молчания, дрогнул не к месту… Но обыденное вежливое обращение почему-то прозвучало до непристойности лично, почти интимно. Или же это опять шутит вечер, искажая восприятие?
— Достаточно вас, мой темный шер.
Голос холоден и сух, сквозь зубы, в ауре бело-голубые высверки наподобие шпажного веера.
Но — все-таки ответил.
И это вот «мой темный шер»… мой. Оно действительно прозвучало как-то…
Роне с трудом подавил облегченный вздох и постарался, чтобы улыбка если и прорвалась в голос, то была бы такой же легкомысленно-ехидной, как и раньше:
— Вы так торопитесь порадовать ее высочество Ристану, мой светлый шер?
Странно, но шутка почему-то получилась с явственным привкусом горечи на языке. Хорошо, что по голосу это незаметно.
— Оставлю эту честь вам, Бастерхази.
Роне вскинул голову, сощурив глаза, словно от хлесткого ветра в лицо. Странно. С каких это пор обращение по фамилии стало ему настолько неприятно?
По тому, как поморщился Дайм, как сверкнул бирюзовыми молниями в сторону Роне, было видно, что тема ему неприятна. Роне она тоже не доставляла ни малейшего удовольствия. Только вот остановиться он уже не мог.
— О, так вас ждет другая прекрасная дама в Метрополии, мой светлый шер?
Дайм опять поморщился, словно кислое разжевал. Буркнул:
— Шли бы вы, Бастерхази…
Так буркнул, почти беззлобно, даже не для острастки, а словно выполняя рутину. Светлому шеру было явно плевать и на Роне, и на Ристану, и на всех самых прекрасных дам Метрополии. И до Роне внезапно с холодной обескураживающей ясностью дошло, как же сильно он ошибался. И вчера, и вообще.
— О-о-о… — протянул он ехидно, старательно кривя в ухмылке заиндевевшие губы и чувствуя, что воздуха почему-то вдруг не стало совсем… вот только что был — и больше нет. — Похоже, я ошибся… Вас ждет не дама.
Надо было остановиться. По хорошему, так надо было остановиться еще раньше, но вот сейчас точно последний край. Но как остановиться, если воздуха нет? Только боль.
— Юный прелестный адепт, да, мой светлый шер? Ох уж эти адепты! Помнится, среди светлых целителей были весьма… да, весьма…
— В Бездну, Бастерхази!
— Предпочту вон ту таверну. Вы как хотите, мой светлый шер, а я буду сегодня ночевать под крышей. И в кровати.
И один!
Он успел не сказать этого вслух, резко двинув коленями в бока Нинье и устремляя ее к гостеприимно распахнутым дверям конюшни. Вот так. Это его решение. А Дайм может ехать куда хочет. И к кому хочет.
И нечего было даже думать о ночевке в лесу, под одним плащом, в защитном огненно-воздушном коконе, одном на двоих… Глупо это. Глупо. Еще более глупо, чем…
Перед самой конюшней Дайм, шипящий сквозь зубы невнятные ругательства на зурьжьем, резко осадил Шутника, обогнавшего Нинью на полкорпуса.
«Утро мудрее вечера, а потому не бывает добрым».
Народная поговорка*
* «…хотя авторство данной поговорки и приписывается Ману
Бодхисатве, но я нигде не смогла обнаружить подтверждения
существования этого афоризма в годы его жизни. Первое
документально зафиксированное упоминание этого выражения
относится к 124 году (Альт Исти с.ш. Данилоу, романс «Добрый
вечер, Злое Утро»), тогда как сам Ману Бодхисатва ушел на
перерождение полувеком ранее. Выражение довольно быстро и
широко вошло в обиходную речь, особенно после комедийной пьесы
маэстро Цонге «Сказ о недобром утре и семи вечерах», где его как
раз и произносит мрачный темный колдун, в котором современники
маэстро легко узнавали Ману, тем более что один глаз у персонажа
был очень демонстративно закрыт черной повязкой. Вероятно,
именно эту пьесу и можно считать основным источником ошибочного
приписывания самому Ману и авторства фразы, высказанной
изображавшим его актером. А иначе нам с вами пришлось бы
признать, что Ману Бодхисатва и в посмертии ведет довольно
активное существование…»
Татти бие Блавацки (99-203 гг от Основания Империи),
историк-бунтовед, первый составитель и рецензент собрания
сочинений Ману Бодхисатвы, а также составитель полной
монографии его публичных и приватных высказываний.
Роне был уверен, что не заснет. Просто не сможет, ну ни в одном же глазу даже намека на сон! Так и будет лежать, вслушиваясь в чужое дыхание, иногда трогая губами теплую кожу, терпкую и солоноватую, пахнущую хорошим сексом, морем и нагретой на солнце хвоей, теплым бризом и янтарем, возбуждением и удовольствием… и еще чем-то, совершенно непонятным и почти не определимым, но таким даймовским, что непривычно щемило в груди.
Сам Роне был слишком взбудоражен, чтобы спать. Ну, во всяком случае, он был в этом уверен. Пока не проснулся. Утром.
Наверное, это именно сонное дыхание Дайма сыграло роль своеобразного снотворного, умиротворенное, спокойное, оно словно бы диктовало новые правила незнакомой игры, в которой доверять и расслабляться рядом с кем-то было… нормально. Наверное, так и было.
Пробуждение тоже было… нормальным.
Абсолютно нормальным. И вовсе не по новым правилам, а вообще. Не то чтобы Роне любил ночевать где-либо кроме своей милой и уютной Башни Рассвета, но служба обязывает, и ночевки в гостиницах для полпреда Конвента — дело привычное. Интриги, расследования… мало ли куда пошлют!
Гостевые комнаты шера Тавоссы мало чем отличались от номеров в каком-нибудь приличном кабаке не ниже второй категории (Роне предпочитал первой, но таких на трактах практически не было, только в больших городах, до которых не всегда удавалось добраться за день). Ну, например, в том же трактире «Полкабана», где Роне как-то уже доводилось останавливаться, номера на втором этаже были точно такие же — то же ощущение временности и удобного неудобства, что ли. Нежилое такое, несмотря на всю чистоту и аккуратность — а может быть, именно что благодаря им.
И уж тем более совершенно нормально и обычно было проснуться одному.
Шисов светлый свалил, пока Роне спал. Даже не счел нужным попрощаться или там доброго утра пожелать…
И это тоже было нормальным.
Нет, ну в первый момент, конечно, такое почти демонстративное пренебрежение возмутило и неприятно царапнуло. Но, дав себе труд подумать минуту, Роне сообразил, что светлый ублюдок прав: так было лучше всего. Роне наверняка чувствовал бы себя жутко неловко, вздумай Дайм еще и утром сюсюкать и нежничать. Ну все эти поцелуйчики в качестве будильника, шамьет в постель, «Доброе утро, милый!» и прочие мерзости и слюнтяйства. Сладкая чушь, годная разве что для обольщения малолетних провинциальных принцесс. Было бы, пожалуй, куда неприятнее, если бы Дайм счел, что Роне может купиться на такую пошлятину. И нужно радоваться, что не счел. Проявил, так сказать, понимание и уважение.
Радоваться не получалось.
Наверное, потому, что вся ситуация изначально выглядела какой-то неправильной, перевернутой. Роне никому раньше не позволял себя бросать. Он сам бросал, когда считал это необходимым и полагал, что так будет лучше — для него, Роне, лучше. А его не бросали, нет, он всегда успевал первым и очень этим гордился. Вот и Дайм не должен был. А шисов светлый посмел, нарушив привычную схему: Роне, весь такой гордый и величественный, с утра пораньше элегантно сваливает с закат (то есть в рассвет), а Дайм остается просыпаться в одиночестве и страдать.
Так должно было быть. И так не было. Конечно же, обидно! Вопиющее пренебрежение устоявшимся порядком вещей и священными интересами Роне! Но чего еще ждать от светлого?
А потом вдруг холодной сосулькой кольнуло под ребра: Дайм ведь совершенно спокойно мог свалить не только из этой постели и комнаты. Что могло помешать ему, так невозмутимо ломающему установленные не им правила, точно так же буднично отречься и от собственных вчерашних слов: «вернемся вместе»? И вообще свалить из Тавоссы. Одному.
Ничего не могло ему помешать.
Оделся Роне в прыжке, одним движением, уже вылетая за порог. Но тут же поймал себя за шкирку и по коридору пошел хоть и стремительным летящим шагом, но все-таки шагом. И ауру придержал, хотя так и подмывало накрыть сканирующим полем всю Тавоссу и окончательно убедиться, что никаких высокоранговых светлых тут больше нет и в помине.
Нет уж. Полномочному представителю Конвента не подобает вести себя так несдержанно и глупо… даже если и очень хочется.
Дом шера Тавоссы не дворец императора, а светлый шер не булавка, чтобы в нем потеряться.
Настроение Роне определенно улучшилось, когда светлый шер обнаружился в гостевом зале первого этажа — и в настолько скверном расположении духа, что на его мрачном фоне даже недавнее настроение самого Роне могло показаться совершенно безоблачным и разве что не восторженным, что уж там говорить о нынешнем. Светлый сидел за столом, вертел в руках пустую чашку и разглядывая ее с такой ненавистью, что, обладай несчастная посудина хотя бы зачатками эмпатии, давно бы пошла трещинами, а то и рассыпалась в прах.
— Доброе утро, мой светлый шер! — приветствовал его Роне с искренней радостью.
И нет, это вовсе не было слащавым сюсюканьем, ясно? Просто приветствие одного шера другому, вот и все. Очень даже искреннее и радостное приветствие: Роне так и не успел решить, будет ли догонять Дайма тропами тени, если тот все же предпочел уехать один, чем-то определенно унижающим его, Роне, достоинство… или все же стоит догнать — хотя бы для того, чтобы еще раз посмотреть в эту наглую светлую морду и высказать, насколько эта светлая морда ему, Роне Бастерхази, безразлична! Да плевать он вообще хотел! И вовсе не рассчитывал ни на что, и не поверил ни разу, и вообще!
Ничего решить он так и не успел, и потому искренне обрадовался, что светлый тут и решать ничего не надо.
Дайм сверкнул в его сторону неприязненным взглядом, буркнул себе под нос что-то явно зуржьего происхождения и спросил недовольно, но более внятно:
— Ну что, едем?
Настроение Роне скакнуло совсем уж в небесные дали.
— Как можно?! — деланно ужаснулся он, всплескивая руками. — С утра пораньше?! Даже не позавтракав?! Что, даже чашечку шамьета не позволишь выпить перед дорогой бедному голодному полпреду Конвента?
Конечно, он нарывался, — тем более что Дайм был одет по-походному и действительно, похоже, только его и ждал. И теперь был готов уйти, уже даже вставать начал. Но как же не понаглеть, когда все так подозрительно хорошо? В меру понаглеть, конечно: Роне был готов мгновенно пойти на попятную и превратить все в шутку (например, о том, что после сегодняшней ночи он еще долго не будет испытывать чувства голода — ох, как же интересно было бы посмотреть на лицо светлого, услышь он такое!), и вообще, мой светлый шер, с каких это пор с утра пораньше вы не понимаете невинных шуток?
Но Дайм только поморщился, словно от зубной боли, и опустился обратно на стул, буркнув недовольно:
— Да пей, кто тебе мешает?
Пришлось доставать с кухни шисов шамьет и какие-то рогалики. И быстро ими давиться, не чувствуя вкуса. Но не радовать же светлого сообщением, что у Роне почему-то вдруг совершенно пропал аппетит?
«В прошедшем и даже почти настоящем,
В постелях чужих и в чужие года
Меня очень многие видели спящим.
Но сонным не видел никто никогда!»
из рукописной копии «Аморальных баллад» за авторством
Рональда т.ш. Бастерхази из рода Огненных Ястребов
датируется началом второй половины первого века после Мертвой войны
Нельзя же так, светлый!
Ну просто нельзя, и все. Неужели Его Светлейшество, твой трижды нюханный ширхабом учитель, не научил тебя самому главному аспекту выживания?
Нельзя раскрываться!
Никогда. Ни перед кем. Нельзя становиться настолько уязвимым, и к тому же эту уязвимость еще и не скрывать! Может быть, перед светлыми еще и можно, кто их знает, этих светлых… но не перед темными точно!
Хотя… Люкресс вон тоже вроде бы светлый (хотя какой там свет? шисовы слезки! Третью категорию натянули со скрипом, почитай что из уважения к императорскому роду), и много ли с того радости? Раскрывать собственную уязвимость перед ним Роне посоветовал бы разве что злейшему врагу. Тому же Файербаху, например, чтоб ему вечно остаться в Ургаше! Достойная могла бы получиться парочка, союз бешеного мантикора с едкозубым шипокрылом. Даже удивительно, что они не нашли друг друга… тогда, давно. Когда Роне еще не убил эту подколодную мразь и не припечатал огненным терцангом, получив тем самым полное и безоговорочное одобрение Хисса. Потому что иногда кончается терпение даже у Темного Брата.
А ведь Люкресс, пожалуй, поопаснее будет. Не потому, что кронпринц и императорский наследник, а потому что умнее. Файербах, несмотря на всю свою силу и выучку, был придурком с насквозь продутым чердаком. Маньяком, целиком и полностью зацикленным на собственных довольно экзотических удовольствиях, его и овладение стихиями интересовали лишь постольку, поскольку добавляло к этим удовольствиям новые грани или позволяло безнаказанно подчинять и присваивать чужой дар. По праву сильного шера.
Люкресс намного слабее как шер… и сильнее как противник. Уже одно то, как он ловко подставил вместо себя Дайма под возможный удар нестабильной сумрачной Аномалии, говорит о многом. И продолжает подставлять… И Роне даже думать не хочется о том, каким способом (и насколько незаконным будет этот способ) Люкресс в финале собирается выдать себя за себя… ну то есть за того себя, роль которого сейчас исполняет Дайм. Кронпринц умен и вряд ли надеется обмануть сильную менталистку при помощи одного только внешнего сходства, хотя они с Даймом и похожи словно близнецы, даром что сводные… Но это ведь только если на внешность смотреть. совершенно игнорируя ауры! Это сработает разве что для бездарных…
Файербах бы мог понадеяться. Ну так потому Файербах и в Ургаше. А Люкресс умен. Значит, у него в запасе еще какие-о пакости, наверняка заранее озаботился. Сообразил. Как и сообразил, что сам охмурить невесту не сможет: слишком ее боится. Она бы почувствовала этот страх, не смогла бы не почувствовать. А может, к страху и еще чего намешалось, типа той же зависти. Видел Роне, как он на ауру того же, например, Дайма смотрел… какими глазами. Особенно когда думал, что никто внимания не обращает.
Знает Роне такие взгляды. Жадные, липкие, навсеготовые. Если бы кронпринц знал способ отобрать дар у сводного брата и присвоить себе — ни на секунду бы не задумался. И плевать ему было бы и на цену, и на незаконность, и на последствия. А Дайм улыбался ему устало и снисходительно, но по-братски так улыбался, словно и не замечал ничего… А может, и действительно не замечал, наивный и светлый.
Вот как сейчас, например…
Светлый шер просто уснул. В объятиях темного, на минуточку! Не позаботившись выставить даже элементарной защиты, заходи кто хочешь, бери что хочешь! Ломай как хочешь… Ладно, это Роне такой придурок, что не станет… И даже не в благодарность за избавление от старых травм… просто не станет, и все! А попадись на его месте кто другой?!
Роне вздохнул, быстро и коротко. Думать о таком не хотелось. Ну вот совсем не хотелось думать о ком-то другом на его месте, чтобы вот так же в обнимку, и чтобы руки Дайма, сонные и тяжелые, вот так же замком на спине, словно даже во сне он не хотел случайно разжать пальцы.
И ни одного щита внешней защиты! Вообще ни единого!
Если бы Роне был таким же романтиком (ну и, если честно, обладал бы таким же талантом), как и его знаменитый предок-тезка Рональд Бастерхази (тот самый Рональд Бастерхази, которого называли чуть ли не лучшим другом Ману Одноглазого), он бы обязательно написал трогательно-иронический сонет на тему доверчивости светлых. Но ни поэтом, ни тем более романтиком Роне не был. И потому просто злился.
Ну как так можно?!
Чему он тебя вообще учил, этот дыссов Светлейший Парьен? И как ты вообще дожил до своих лет, открываясь вот так беззастенчиво и беззаветно, отдаваясь целиком и полностью, не скрывая собственных желаний и понимая «должок» именно как что-то, что следует непременно отдать, не пытаясь при этом сжульничать или схитрить себе на пользу, просто отдать, и все… Вот так, просто отдать то, чем можно было бы долго и со вкусом шантажировать потенциального противника, постепенно подталкивая его стать пусть и вынужденным, но союзником!
И доверчиво засыпать потом в объятьях того, кому сам же совсем недавно напоминал: «Мы с тобою враги, не забывай об этом»…
Первым засыпая!
Словно это так и надо. Словно это в порядке вещей. Словно ты на сто процентов уверен, что тот, кого ты сам называл врагом, не ударит в спину. Словно ты и понятия не имеешь, что свою беззащитность и истинные желания нельзя показывать не только врагам.
Хорошо, что тебя учил Светлейший, пусть даже ничему толковому он тебя, похоже, так и не научил. У Паука ты бы просто не выжил. Паук бы, возможно, с тобой сам даже пачкаться не стал бы, предоставив это грязное дело доверенным ученичкам. Надежным. Опытным…
Ничего никому нельзя показывать, этому у Паука учишься быстро. А особенно собственные желания определенного рода. Тут Паук всегда очень радовался и наказывал особенно жестоко. Не своими руками, конечно. Зачем, если для этого можно позвать Файербаха и остальных старших? Лучшие, проверенные и отзывчивые, они, конечно же, помогут безымянному новичку по кличке Дубина разрешить его маленькую проблемку.
И они… помогали.
А потом приходилось долго восстанавливаться. Во всех смыслах слова, на всех уровнях, не только физически. Но и физически тоже. Они были очень изобретательны, Файербах и компания, изобретательны и неутомимы. Очень… находчивы.
Какое-то время Роне их ненавидел — пронзительно, до дрожи. Пока не убил. С их смертью ненависть должна была умереть. И она вроде бы как и умерла.
Только вот легче от этого не стало.
А вот острая благодарность до сих пор пугала его до трясучки, та самая благодарность, которую он испытывал в такие моменты к Пауку. За помощь — пусть искореженную, переломанную, темную, словно гоблинами навороженную, но все-таки помощь. За то, что тот взял на себя ответственность наказать и дать разрядку, не заставил терпеть до последнего, когда пришлось бы самому умолять о том же самом, ведь все равно пришлось бы. Это остальным давали увольнительные в том числе и для посещения борделей, а безымянного ученика по кличке Дубина Паук держал при себе неотлучно, круглые сутки в непрестанной готовности — подать шляпу, посох, фолиант, мензурку или какой ингредиент, ну или просто подставить спину под очередной удар. Но всегда чтобы рядом, неотлучно. Словно забыв о потребностях истинных шеров, от которых иногда было впору на стенку лезть, лишь бы позволили в эту стенку втрахаться.
А потом — словно бы вспоминая.
И тем самым давая возможность сопротивляться, шипеть и делать вид, что вроде бы совсем не хотел… И знать, что сопротивление неминуемо сломят. И испытывать болезненную благодарность и за это тоже.
Потом можно было уползти и забиться в какую-нибудь щель, давиться беззвучными сухими рыданиями и мечтать, мечтать, мечтать, как убьешь их всех. Медленно. Мучительно. Долго и тщательно. И чтобы каждую секунду помнили и понимали — за что. И чтобы сотни раз пожалели, что сами не сдохли раньше.
Собственно, они потом и пожалели….
Убивать легко. Гораздо легче, чем пытаться губами разгладить морщинку между чужими насупленными бровями. Что же тебе. светлый, снится такое, заставляя хмуриться? Какие проблемы вообще могут быть у светлого сильного шера, императорского сына, да к тому же полковника Магбезопасности? И почему ты, светлый, так глупо подставился? Заснул на руках у того, кого сам же считаешь врагом…
Или уже не считаешь?
И остается только надеяться, что ты знаешь что делаешь, мой глупый враг, светлый шер Дюбрайн, мой светлый Дайм… мой свет… и никогда не подставишься так никакому другому темному. Или не темному. Неважно.
Потому что не все эти шеры, что темные, что светлые, такие же доверчивые наивные идиоты, как Рональд темный шер, мать его темную, Бастерхази!
«… Те, кого вы так презрительно именуете «бездарными», по сути и
есть настоящие хозяева нашего мира. Хотя бы потому, что жили тут
задолго до появления первых драконов, чьими прямыми потомками и
являются все шеры, как истинные, так и условные. И если кто-то из
вас до сих пор пребывает в наивной убежденности, что лишенные
дара люди являются не более чем ублюдочными копиями истинных
шеров, этакими недошерами, то я имею удовольствие вас
разочаровать. Все произошло с точностью до наоборот.
Копиями являемся мы.
Это не бездарные похожи на нас — это мы на них похожи.
В своем истинном обличье драконы бесформенны и бесполы, как,
собственно, и стихии, чьими одушевленными персонификациями они
являются. Люди, созданные Двуедиными, их восхитили настолько,
что сподвигли обрести форму — ту самую, так восхитившую. И,
разумеется, завести общее потомство.
Генетическая совместимость оказалась столь высока, а смешанные
браки столь привлекательными для обеих сторон, что сейчас на
Тверди практически невозможно найти человека, в чьих жилах не
текла бы хотя бы капля драконьей крови.
и я бы очень хотела, чтобы, произнося слово «бездарный», вы
каждый раз вспоминали, что существуете только потому, что когда-то
наши предки сочли именно бездарных достойными не только
всяческого восхищения, но и тиражирования».
Мандолина Офелия светлая шера Хеймдаль,
ректор факультета бардов,
Из вступительной лекции для первого курса Магадемии.
А если это ловушка?
Приманка великолепна, и она сработала. И ты стоишь тут, как приклеенный, злясь и ненавидя собственную доверчивость, но не смея уйти, в робкой надежде, что про тебя не забыли, не пошутили, не решили поиздеваться, что Дайм это всерьез… Да полно, какое всерьез?! Когда светлые считали обещания, данные темным, чем-то большим, чем мусор у них под ногами? Ну, если, конечно, обещания эти не подтверждены Двуедиными.
Дайм обещал только тебе. Он ничего не обещал перед лицами близнецов, Тьма и Свет не подтверждали его клятвы. Значит, считай, никакого обещания и вовсе не было. Так… листья, брошенные на ветер. И ничто не мешает ему, покончив с генералом, развернуться к тебе и спросить, в деланом изумлении вскинув брови: «А вы что тут делаете, темный шер Бастерхази? И почему Магбезопасность в моем лице до сих пор не получила от вас отчета?»
Мысль о том, что именно так все и будет, была просто невыносима. И с каждой секундой казалась все логичнее. Если светлый так унижает знаменитого генерала, любимца солдат и народа, героя войны с зургами… с какой стати ему церемониться с каким-то там темным? Пусть даже и полпредом Конвента, но — темным.
Отчаянье нарастало с каждой секундой, словно убежденность дала ему пример, и наконец в какой-то момент стоять, улыбаться и просто ждать стало совсем невозможно.
Конечно, пока ты ждешь, еще остается надежда, призрачный шанс, что все случится совсем иначе. Что светлый не врал, обещая… Но ты ведь реалист, Роне, правда? Ты ведь знаешь, что иначе не будет. Тогда зачем тянуть шиса за хвосты? Пусть лучше быстрее все это случится и… случится. И можно будет уйти… уползти зализывать раны…
Нет.
Уйти, гордо и нагло, с ехидной понимающей ухмылкой, развязно, издевательски, словно ничего другого и не ждал, словно тебя совсем не задело, словно тебе совсем не хотелось…
— Вы закончили, светлый шер?
Вот так. И пусть тебя самого корежит от злобного презрения в собственном голосе, но светлого наверняка перекорежит еще сильнее. Он же светлый. Только так и надо, только так и можно сохранить… ну хоть что-то, только так, и никак иначе.
— Закончили, — буркнул Дюбрайн, оборачиваясь. И вдруг улыбнулся — той самой неподражаемой светлой даймовской улыбкой, от которой трудно становилось дышать… и которой Роне уже не верил.
А поэтому надо рвать самому. Самому не так больно.
— Позаботьтесь об инфанте, генерал, — проскрипел он самым мерзким тоном, который только смог выдать. — А нам с полковником Дюбрайном надо составить доклад. Для Конвента.
Вот так. Просто доклад. И ничего более. И теперь у тебя уже не получится пнуть доверчиво подставившегося темного, светлый шер Дюбрайн. Никак не получится. Это не ты решил, это Роне решил. Сам. Самому не так больно. Наверное.
Ну давай, Дюбрайн. Произноси свою коронную фразу, после которой все встанет на свои места и будет привычно, что-нибудь вроде: «До завтра, темный шер…»…
— Доклад, значит… — Усмешка у Дюбрайна была кривоватой, а взгляд… Роне предпочел бы смотреть в любую другую сторону, но бирюза затягивала, не отпуская. — Она не темная, мой темный шер. Называть ее темной слишком… жестоко. И… неправда.
Почему-то казалось, что это не просто слова, и не только про Аномалию говорит сейчас светлый. Что есть какое-то второе дно, третий смысл, пятый ментальный уровень… Может быть, потому, что высверки перламутровой ауры больше не напоминали уколы рапирой? Они стали мягче и теплее даже на вид, тянулись навстречу радостно, и уже местами успели переплестись с черно-алыми протуберанцами…
Вот же паскудство! И как это Роне не уследил?!
А и шис с ним. Если светлому надо — пусть сам распутывает или рвет, если распутывать побрезгует. А Роне себе не враг: отказываться от удовольствия, за которое не надо платить. От настолько острого удовольствия…
— Не темная, — чопорно поджал губы Роне, прикладывая неимоверные усилия для того, чтобы не прогнуться под лаской света, подобно собственной уже на все готовой тьме (предательница!), не растечься, не застонать. — Сумрачная. С-с-согласен. Склонность ко тьме — девять из десяти.
Держать лицо.
И врать.
Глупо врать менталисту? Нет, не глупо. Если хочется просто потянуть время, делая вид, что ты на полном серьезе споришь, а вовсе не млеешь и не тащишься. И вообще не замечаешь, как твою окончательно отбившуюся от рук тьму вовсю ласкает теплый перламутровый свет с бирюзовыми прожилками.
Ну и если, конечно, светлый шер Дамиен Дюбрайн… Дайм… тоже делает вид, что вовсе не замечает ничего предосудительного в поведении собственной совершенно распоясовшейся ауры.
— Восемь десятых, мой темный шер. И я заберу ее в Магодемию. Ее нельзя оставлять без присмотра.
Дайм не может не понимать, что Роне никогда на это не согласится. Тогда зачем он это говорит, если знает заранее, каков будет ответ? Очень хочется поверить, что он тоже просто тянет время, не желая проговаривать финальную фразу. Очень хочется поверить…
Или это опять ловушка, только более сложная.
— Я… лично присмотрю за ней, мой светлый шер. Так и быть.
— Нет уж! — Дайм фыркает, доставая из воздуха бутылку и делая крупный глоток. — Как-нибудь обойдемся без твоего присмотра. Будешь?
Опосредованный поцелуй, через бутылку. Мелкие подростковые хитрости… Алкоголь, который многое упрощает. Тоже ловушка? Пожалуй, для ловушки чересчур утонченно и ненавязчиво, слишком легко не заметить. Или сделать вид, что не заметил. Больше все-таки похоже на осторожный и вроде как бы почти не намек. Неужели Дайм боится быть неправильно понятым? Или что сам что-то понял неправильно? Да нет, глупость какая-то! Быть такого не может…
— Буду.
Вот так. Сразу, решительно, на все, что ты там спрашивал или не спрашивал, мой светлый шер. Ясно тебе?
— Медный отвезет ее обратно в Сойку до шестнадцатилетия. А мы с тобой завтра тоже обратно, в Суард…
«Мы с тобой»…
Боги, как же он это сказал… И как так получилось, что между ними осталось всего полшага?
— Не доверяешь, мой светлый шер?
Хотел произнести ехидно, а вышло до отвращения нежно. Но испугаться не успел, потому что Дай ответил — с точно такой же нежностью, если не большей:
— Ни на ломаный динг. Полная взаимность, мой темный шер, не так ли?
И шагнул навстречу, преодолевая последние сантиметры…
Злость — полезное чувство. Рональд шер Бастерхази довольно часто позволял себе его испытывать (к немалой же выгоде опять-таки для себя). Злость пусть и не вкуснее боли, зато намного питательнее, даже своя собственная. Она стимулирует, держит в тонусе, не дает расслабиться и размякнуть. Злость помогает выживать и правильно расставлять приоритеты. Любимый ученик Паука, безымянный тогда еще темный по кличке Дубина, никогда не смог бы вернуть себе имя, честь и хотя бы относительную свободу, если бы вовремя не научился правильно и качественно злиться. И отомстить своим мучителям тоже не смог бы. Он бы просто не дожил до такой возможности.
Злость — важное умение, одинаково эффективное в самых разных ситуациях…
Сдав Аномалию с рук на руки Медному и с неизменным ехидством напомнив ему о необходимости предоставить Конвенту в самые кратчайшие сроки подробнейший отчет о имевшем место быть нынешней ночью прискорбнейшем происшествии, Роне с театральным полупоклоном отступил на шаг, выпуская на сцену Дамиена Дюбрайна. Полномочного представителя Императора и его же Палача, светлого, мать его светлую, шера, умеющего целоваться так, что на чердаке остается лишь ветер (а может быть, и его не остается, как и, собственно, чердака).
И теперь стоял в трех шагах от шисова светлого (и в двух — от двери на внешнюю галерею), сцепив руки за спиной и гоняя по лицу нагловатую снисходительную ухмылку, перекатывался с пятки на носок… И злился. Злился. Злился…
Только это ни дысса не помогало. Вот ведь в чем подлость.
Оторвать взгляд от невыносимо прекрасной, искристой и перламутровой ауры Дайма было почти так же невозможно, как какие-то четверть часа назад оторваться от него самого, разжав руки, намертво сцепленные за спиной… за его спиной! И почти так же невозможно забыть, как Дайм после этого резко выдохнул. И поежился. Словно и ему тоже стало вдруг холодно и даже больно, когда они оторвались друг от друга…
Да нет же! Просто холодно. Просто сквозняк же и все такое. А выдавать желаемое за действительное не стоит. Особенно менталисту. Вредно для здоровья.
Роне злился еще и оттого, что чувствовал себя до крайности неуютно. Почти уязвимо. Хотя, разумеется, ни Медному, ни тем более Дайму знать об этом не следовало. Они и не узнают. Наглая морда, самоуверенная поза, побольше злорадной огненной тьмы в ауру — защита надежная и отработанная, действует безотказно.
И причина для нахождения здесь у него самая что ни на есть веская: темный магистр Бастерхази стоит здесь, потому что наслаждается публичной поркой генерала. Редкое зрелище и приятное, исключительно для тех, кто понимает толк в извращениях. По этой и только по этой причине он здесь и стоит.
А вовсе не потому, что некий светлый шепнул почти неслышно, чуть замешкавшись на входе: «Не уходи… — и добавил совсем уже беззвучно, одними губами: — Должок». Бесстыдно зацелованными, улыбающимися, распухшими, искусанными, мать его, губами, от одного взгляда на которые Роне окатывало жаром изнутри, от корней волос и до самых кончиков поджавшихся пальцев.
Самым логичным и правильным было уйти. После такой полупросьбы-полуобещания так особенно. Сразу, как только отдал сумрачную генералу, развернуться и уйти. Потому что «должок» — это прекрасно, но лишь до тех пор, пока он не отдан. И пока светлый не сделал выводы, что, похоже, тут совсем иной расклад и еще вопрос, кто кому теперь остается должен…
Неотданный долг — превосходнейший инструмент давления, отличный рычаг для переворачивания чужих мотиваций, меч, подвешенный над чужой головой на тонкой нитке. И лишь в твоих руках эта нитка, и лишь тебе решать, оборвать ее или пусть еще повисит. Все это так.
Но…
«Не уходи…»
Это не было приказом или требованием, вот в чем засада. Это было скорее обещанием. Искушением. Хиссовым соблазном, против которого невозможно устоять.
Ах, с каким наслаждением Роне проигнорировал бы требование или приказ. Чтобы какой-то светлый вздумал от него чего-то требовать? Да шисов дысс ему на блюде в укропном соусе!
Но как проигнорировать то, что звучало почти… умоляюще?
«Не уходи…»
Вот уж действительно шисов дысс!
«Любовь сила страшная. Просто таки убойная…
Особенно при полном отсутствии мозгов!»
Ману Одноглазый
Из неопубликованных пост-смертных размышлений по поводу
некоторых особенностей его последнего ученика.
Нинья вопросительно всхрапнула, покосилась лиловым глазом. Она явно не понимала, почему хозяин, обычно так любивший совместные прогулки по теневым тропам, на этот раз медлит, остановившись рядом, — явно же не из-за легкого девичьего тела на руках, подумаешь, тяжесть! Он и с куда большими в седло взлетал, не задумываясь. Химера фыркнула, нервно переступила с ноги на ногу, ткнулась мордой почти в самое лицо, раздув ноздри. И снова фыркнула, на этот раз скорее осуждающе — она не понимала и того, почему от ее человека так остро пахнет странной смесью наслаждения, тоски и отчаянья, почти обреченности… но зато она отлично понимала, что этот запах ей не нравится.
Роне хмыкнул и потерся виском о бархатную шкуру, влажную от дождя. Ему и самому очень не нравилось все это: неутихающий дождь, пусть и оставшийся за границами натянутого Даймом воздушного кокона, но пахнущий остро и пряно, словно напоминающий, словно о таком можно забыть… Не нравилась и предстоящая прогулка, и то, что при одной мысли о ней накатывает мерзкая слабость и бросает в холодный пот, а надо держать защитные блоки и морду облицовочным камнем. И вообще ему много чего не нравилось.
Только вот выхода он не видел.
Больно было не так чтобы совсем уж критично, и больнее бывало, нормально переносил, не неженка. Только вот забираться в седло в таком состоянии не хотелось. Очень не хотелось. Был у него полвека назад подобный опыт. Когда пришлось. Вот так же. Правда, не три минуты до дома местного шера, где расположился Медный со старшими офицерами, а почти три часа по проселочной дороге. И не на умнице Нинье, которая держит ровный ход на любых буераках… Ну и что, что много времени прошло, запомнилось остро и повторения не хотелось.
Если бы он был один — плюнул бы на дождь и условности и пошел бы пешком. Но Дайм не поймет, если предложить прогуляться по такой прекрасной погоде… хотя с его точки зрения погода как раз прекрасная, он же любит всякую гнусную сырость. Но он и традиции с церемониалами, дери их семь екаев, тоже любит, потому и не поймет. Вернее, как раз-таки может и понять…
Нет.
Придется верхом. Но до чего же не хочется-то… Главное, еще как-то так залезть надо ловко и уверенно, а не как древний дед с радикулитом и ревматизмом, охающий от каждого движения… Может быть, подождать слегка, пока Дайм сам заберется в седло своего такого ну совершенно простого и обыденного жеребца (ага, знаем мы таких простых, что держат аллюр наравне с химерами и при этом не выглядят не то что загнанными, но и даже запыхавшимися, да и не допустила бы Нинья, чтобы оставленный с нею рядом простой жеребец остался бы при этом еще и с необкусанными ушами) и отъедет… ну или хотя бы отвернется.
Только вот Дайм почему-то тоже медлил, топтался рядом, поглаживал своего Шутника, сопел как-то странно. Зачем-то натянул перчатки из тонкой замши (Роне заметил, что они у него необычно длинные, почти до локтей). А потом вздохнул особенно горестно и тяжело и сказал, решительно взяв Роне за плечо:
— Хорошо. Я понял: ты у нас гордый темный магистр и просить о помощи не станешь. Поэтому придется мне самому унижаться, ради блага и сохранности Ее Высочества и все такое. Короче, Бастерхази, кончай шиса за хвосты тянуть, давай ее сюда, подержу!
На какой-то миг Роне показалось, что Дайму почему-то очень не хочется прикасаться к сумрачной принцессе и тем более брать ее на руки. Наверное, все-таки именно что показалось. Ведь не могло такого быть на самом деле, совсем недавно Дайм не имел ничего против обнимашек и поцелуев втроем, очень даже активно ничего не имел, пусть даже и было это в ментале… вот только…
Додумать Роне не успел.
Все дальнейшее случилось так быстро и ловко, что Роне и сам не понял, как его собственные опустевшие руки рефлекторно сжались в кулаки. Потому что Аномалия вдруг оказалась на руках у Дайма, затянутых в тонкие замшевые перчатки по самые локти. А Дайм, похоже, не понял причины, по которой Роне, красный, взмокший и злой, оказался на грани взрыва, потому что заговорил примиряюще и торопливо, выставив перед собой на вытянутых руках спящую принцессу, словно щит:
— Да отдам я ее тебе, отдам, не волнуйся ты так! Вот заберешься на свою теневую красотку, сразу и отдам! Ну что ты на самом деле! Сам подумай, неудобно же в седло лезть, когда обе руки заняты! А магией ее дергать сейчас я бы тебе искренне не советовал, мой темный шер, вот от всей души не советовал бы! Я же потому и от портала отказался, подумай, и сам поймешь: она же совсем не обучена, контроль по нулям, да к тому же спит, а мы сами ее убеждали, что во сне все можно! И она поверила! Хорошая, послушная, доверчивая девочка… Вот возьмет и долбанет спросонья, не разобравшись! Да отдам же, говорю… И не надо на меня смотреть, как дикий ире на торговца ошейниками! Я не собираюсь узурпировать нашу (нашу, Роне, слышишь?) Грозу ни одной лишней секунды. Сам подумай, мне же еще генералу выволочку устраивать… то есть не выволочку, конечно, а разъяснительную беседу о должном соблюдении должностных обязанностей во вверенном его попечению подразделении. Хорош я буду за этим делом с ребенком на руках!
Он не врал. Откровенную ложь почувствует любой менталист уровня выше третьего, вот и Роне чувствовал: Дайм действительно не собирается сам тащить девчонку во дворец или держать ее на руках ни секундой дольше, чем нужно. Но было и еще что-то… Дайм ее словно бы… боялся? Смешно. Наверное, Роне просто слишком взвинчен и что-то не так понял. Об этом стоит подумать потом. Может быть, завтра. Пока же достаточно и того, что все это слегка отвлекло и позволило не психануть и не наделать глупостей.
«Она не ребенок!» — хотел сказать светлому ублюдку Роне. И еще очень много чего хотел он ему сказать. Но вместо этого медленно разжал кулаки и осторожно выдохнул, стараясь, чтобы это больше походило на тяжелый удрученный вздох, чем на судорожный благодарный всхлип или что похуже. Его все еще трясло.
Шисов ублюдок не просто так наминал ему плечико — неуместно и несвоевременно наминал, собака, почти интимно, но не в этом даже дело! А в его семью екаями драном свете! Контроль по нулям, говоришь? Чья бы химера рычала! Сам за своим светом не следит, тот рвется куда не надо, словно игривый щенок, ни разу не получавший по морде от жизни… по наглой, ласковой, светлой морде! Им и так был пронизан весь прикрывавший Роне и сумрачную кокон, а стоило Дайму дотронуться, пусть даже и через два слоя ткани Рониной одежды и собственные перчатки…
Ощущение было похоже на молнию. Только молнию медленную, тягучую, плавную, словно патока… и такую же сладкую. Она прокатилась по нервам пронзительно светлой волной, ласковым теплом погладила места бывших шрамов и переломов, от которых теперь остались лишь воспоминания, словно проверяя: а точно ли кроме воспоминаний ничего не осталось? Ну ладно, ладно, верю, но все-таки… Напитала светом, укрепила, уже не просто залечивая, уже делая что-то большее, чему Роне и названия-то подходящего подобрать не сумел. Ну и…
И да. Все остальное она залечила тоже.
Буквально мимоходом. Не заставляя просить, не акцентируя, не рассчитывая на благодарность, не придавая значения или не обращая внимания. Может быть, не заметив даже.
И вот как теперь прикажете на это реагировать? Возмутиться непрошенной благотворительностью? А вдруг светлый ублюдок только этого и ждет, хихикая про себя, чтобы в ответ еще более возмутиться Рониной неблагодарностью? Сухо поблагодарить? А вдруг он действительно не заметил?
Что Роне знает о светлых лекарях? Да практически ничего, только теория и домыслы. Вдруг их магия именно так и работает? Вдруг… вдруг он и в первый раз ничего не заметил… и вообще ничего не знал про травмы? Ну да, надейся, надейся… К тому же поблагодарить — значит сразу поставить себя в униженное и зависимое положение…
Шис! Как все сложно-то!
В итоге он так ничего и не сказал. Просто кивнул, глядя в сторону, и одним ловким движением вбросил себя в седло обрадовавшейся (ну наконец-то ее человек пришел в себя и перестал дурить!) химеры. И даже умудрился не забыть забрать обратно Аномалию, из рук в руки, вновь ныряя в запах моря и сосен. Пусть даже и на миг, но…
И даже не вздрогнуть (ну, почти), когда его пальцы случайно задела тонкая замша перчаток, прохладная и обжигающая. Конечно же, совершенно случайно! И наглый, беззастенчивый, игривый и ласковый свет, так и рвущийся, чтобы его обязательно погладили, тут был совершенно ни при чем.
Ну вот абсолютно!
«…особенно среди шеров нижних категорий. Например, отделение
прав от обязанностей, с присвоением себе права на всю полноту
первых при таком же полном игнорировании вторых.
Шеры нижней третьей категории, а также условные, зачастую просто
не понимают, что эти понятия неразделимы. Что права просто не
могут существовать без обязанностей, это две стороны одной
монеты, два храма на одной площади, свет и тьма. День и ночь. Хисс
и Райна.
Вы не сможете получить свет, не создав тем самым и тени. И чем
ярче свет, тем тени темнее. Точно так же с увеличением прав растут
и обязанности.
Это закон, и не особо важно — природы или Двуединых. Важно, что
он работает. В воле любого шера признавать его или не признавать,
совершая тот или иной поступок, — точно так же, как в воле любого
бездарного признавать или не признавать закон гравитации, делая
шаг со скалы. И с последствиями приблизительно аналогичными. С
той лишь поправкой, что шеры, даже низших категорий, все же
продолжают упорствовать в своих заблуждениях и уходят на
досрочное перерождение значительно реже тех, кто вовсе лишен
дара — шеры живучи и довольно-таки разумны, несмотря на все
свои заблуждения и деструктивные тенденции…»
Из дипломной работы Бруно светлого шера Майнера,
выпускника кафедры Менталистики Магадемии.
Реальность — штука жестокая.
Об этом как-то забываешь, проведя почти целую ночь на ее грани. А забывать не стоит. И уж тем более не стоит после такой интенсивной ночи вскакивать так картинно, красуясь, одним плавным прыжком, одновременно призывая одежду. Ни о чем не думая. Вернее, думая лишь о том, как красиво это должно выглядеть со стороны, чтобы кое-кто заценил…
Шис-с-с…
Больно-то как.
— Роне? Ты… в порядке?
— В полном, мой светлый шер! Не пытайся пойти на попятную и представить все дело так, что я не смогу донести ее высочество хоть в Риль-Суардис. Не дождетесь!
Вот так. Насмешливо, высокомерно, ехидно. И даже не стиснув зубы. Стиснув только ментальные щиты, и вот их-то уж стиснув как раз намертво. И внимание переключить. Пусть заподозривший что-то светлый возмутится несправедливой обидой — он ведь сам предложил именно Роне отнести Аномалию, просто и обыденно так предложил, словно это в порядке вещей, словно вовсе не собирается за нее драться. И, похоже, отступать от своего слова светлый действительно не намерен. Как это ни странно.
А ведь Роне до последнего все ждал подвоха, все не верил, что ему позволят хотя бы прикоснуться… Ему. Темному. Хиссову отродью, порождению Ургаша.
Шис. Больно-то как!
Спокойно. Боль — не более чем условность, она не имеет значения. Вернее, имеет, но лишь в том смысле, что ее можно поглотить. Переработать в энергию. Иногда темным быть выгодно, можно переработать нечто неприятное (очень неприятное… шис!) в нечто полезное. И улыбаться. И держать блокаду, не позволяя светлому заметить ничего лишнего. Удобно быть темным.
Хотя светлым, наверное, тоже удобно: раз — и вылечил. И никакой боли.
И если Дайма попросить — он ведь не откажет… наверное. Он уже залечил старые травмы и шрамы, а его ведь тогда никто даже ни о чем и не просил. И это были куда более сложные травмы, застарелые, многократные, неправильно сросшиеся, отягощенные недовычищенными заклятиями. Что ему свежая травма, чистая, не магическая, и не такая уж и сложная… так, ссадины. Ну, может быть, небольшой надрыв.
Роне фыркнул, втягивая воздух сквозь стиснутые (теперь уже можно) зубы. Подошел к угловому столу походкой легкой и танцующей. Не хромая и не ковыляя, ясно?! Легко, грациозно, расслабленно и с некоторой даже ленцой. Вот так. Все у него в порядке. И пусть все, кому интересно, думают, что Роне просто слегка оступился, вставая. И никакой помощи ему не надо.
Потому что просить ее у Дайма нельзя. Ни у кого нельзя. А уж у Дайма особенно. И даже не потому, что он… ну, Дайм. Просто… Просто статистика — вещь ничуть не менее жестокая, чем реальность, а три из одиннадцати — это три из одиннадцати, как ни крути. Слишком серьезный перекос, чтобы продолжать думать про должок… или даже про поровну.
Вот когда впору пожалеть, что эта ночь тебе не приснилась, правда, Роне? Во сне ведь все так просто. И не нужна никакая смазка, и никакого вреда оттого, что увлеклись, и отсутствие предварительной растяжки не отдается впоследствии никакими проблемами…
У сна свои правила.
К сожалению, все происходило почти наяву, на самой границе верхнего ментального слоя, с минимальным погружением. А реальность жестока.
К сожалению?
Роне зло оскалился и решительно поднял на руки почти невесомое тело сумрачной принцессы. Качнул, словно баюкая, осторожно перехватил поудобнее. Худая, угловатая, в мужской бесформенной и потрепанной одежде, с чумазой мордашкой и босыми ногами… До чего же она была прекрасна вот такая, со своей переливчатой аурой, светлой на две десятых. Просто восхитительна. И Роне уже почти любил ее — за эти две десятых, дающие надежду, за эту чудесную невероятную ночь. За поцелуи, пахнущие грозой и соснами. За невероятное, невозможное, потрясающе прекрасное сплетение черного огня и перламутровой бирюзы, подсвеченной шальными молниями. За то, о чем не позволял себе даже мечтать все эти годы.
За Дайма…
Нет, он совсем не хотел, чтобы это все оказалось сном. А боль — вполне терпимая плата. Все в этом мире имеет свою цену. С болью он справится.
— Что, светлый шер, организуешь нам портал?
— Как можно?! — Дайм даже руками всплеснул и округлил смеющиеся глаза. — И бросить тут наших бедных лошадок? Где их любой обидеть может?!
— Сказал бы уж честно, что не хочешь выплачивать компенсации за сожранных ими горожан!
Не улыбнуться в ответ на теплую и искреннюю улыбку Дайма оказалось решительно невозможно. Вот Роне и улыбнулся. И сразу стало словно теплее. А боль… Ну что боль? Подумаешь! Ерунда. Во время учебы у Паука ему порой доставалось намного больнее. И унизительнее тоже. Намного.
А вот таких улыбок — не доставалось…
Дайму не надо знать. Ни об этом, ни о… Вообще ни о чем.
Он, конечно, вылечит, если его попросить. Может быть, даже не ухмыльнется. И не станет ехидничать и припоминать потом. Может быть, даже задумается не сразу. Но когда-нибудь обязательно задумается: почему у него у самого не возникло никаких проблем, а у Роне — возникли? И тогда обязательно сопоставит и вспомнит про все те разы, когда был принимающей стороной.
Все три. Из одиннадцати.
Сразу ведь все понятно станет, да? Кому и что там было надо. И кто и кому должен — тоже. И сколько.
Это сейчас Дайм ведет себя так, словно ничего не произошло, словно вообще ничего не было, а стоит ему понять… Значит, не стоит ему понимать. И повода лишнего задуматься ему давать тоже не стоит.
— Верхом и только верхом, мой темный шер! При полном параде и прочих регалиях, мы же представители императора, а не дысс с болотной кочки!
Роне фыркнул, высокомерно задрав подбородок и стараясь не морщиться.
Верхом…
Это будет больно. Очень. Лучше было бы через портал, но уговаривать Дайма, ничего не объясняя… Нет. А объяснять… нет тем более!
Значит, эту боль тоже придется усвоить. Переработать, переварить, пустить в дело, превратить в энергию. Интересно, возможен ли заворот ментальных кишок от энергетического переедания?..
Дайм придержал перед ним дверь таверны. И даже воздушный кокон создал, опередив замешкавшегося на пороге Роне. И пошел рядом, почти касаясь плечом и продолжая нести какую-то чушь о традициях и торжественности.
И все это почти примирило Роне с необходимостью поездки верхом.
Одной единственной встречи с не умеющей себя контролировать сумрачной малолеткой оказалось достаточно, чтобы показать, чего на самом деле стоят все его ментальные блоки, служившие надежной защитой еще со времен пресловутого ученичества у Паука. Одного единственного ее: «Хочу!» оказалось вполне достаточно.
Потому что ты сам хотел. Причем ничуть не меньше. И уж точно намного дольше.
Стоила ли одна ночь (пусть даже и настолько восхитительная) последующих проблем? Ладно, не проблем, просто некоторых трудностей. А шис его знает. Наверное, стоила. Во всяком случае, сладко и сыто ноющее каждой клеточкой тело в этом точно уверено, и удовлетворенно искрящая первым уровнем аура тоже, а что там себе по этому поводу думают мозг и гордость, на это им плевать.
Да и выбора, в общем-то, не было.
И теперь выбора тоже нет: придется выбивать из Дайма дурь, долго и нудно. Все эти дурацкие заморочки по поводу приколоченных раскладок, лидерства и иерархии. Потому что оказавшись сверху ночью, светлый автоматически и днем будет считать себя победителем, а Роне… в лучшем случае — побежденным, должником, низшим по рангу и статусу. Но скорее — просто подстилкой. Сучкой, которая должна знать свое место. И обращаться начнет соответственно, исходя из этого нового статуса. Во всяком случае — попытается.
Не понимая, что это полная дурь.
И вот эту-то дурь и придется из него долго и болезненно выбивать. Доказывая собственную крутость всеми возможными способами, чтобы и памяти не осталось, и мыслей даже. Унижая в свою очередь. Опять-таки — всеми доступными.
Понятно же, что после такого ни о каких более или менее нормальных взаимоотношениях (ладно, пусть даже не дружеских, это было бы слишком, но хотя бы просто нормальных рабочих) и речи быть не может.
Впрочем, все это лирика и никому не интересное слюнтяйство. Рассмотрим по пунктам: выбора не было? Не было. Удовольствие получено? Получено. Силы прибыло? Еще как. Намного больше, чем рассчитывал, по обоим последним пунктам.
Ну и чего тогда ныть?
Ману Одноглазый был прав: секс со светлым способен продуть чердак любому темному, и не только остротой удовольствия, но и потрясающим скачком сил. Какая там вторая, Роне себя на четкую первую ощущал! Да и сейчас ощущение это не то чтобы совсем пропало, сил по-прежнему столько, что можно горы свернуть… ну или хотя бы починить разрушенную в порыве страсти крышу и мебель несчастной таверны.
Нет. Пусть этим занимается светлый, когда проснется.
И даже не потому, что глупо темному заботиться о каких-то бездарных селянах, когда под боком есть светлый (в самом прямом смысле слова под боком — сопит, носом в подмышку уткнувшись!), которому такие глупости по статусу положены. Просто это дает отсрочку. Еще одну. Пусть и небольшую, но все-таки. Очень уж не хочется заканчивать этот почти что сон и возвращаться в реальность. Лежать в теплых объятьях полковника Магбезопасности и самому обнимать его поперек живота намного приятнее.
И давить, давить, давить глухую тоску о том, что подобной восхитительной ночи больше никогда не повторится…
Надо быть реалистом: это у сна (ну или почти сна) особые законы, да и Аномалия поспособствовала. А как только сон окончательно перестанет быть сном — все неминуемо вернется к той самой реальности, которую Роне знает намного лучше, чем ему бы хотелось.
Нос щекотал упругий каштановый завиток. Потянувшись, Роне тронул его губами, сам толком не понимая — зачем это делает. Может быть, просто чтобы убрать? Щекотно ведь.
— Ну что, мой темный шер, будем вставать? — сказал вдруг Дайм абсолютно не сонным голосом. Завозился, выдохнул резко, рассыпав по коже стайку мурашек. Фыркнул: — Или тебе так понравилось изображать дохлого… э-э-э… ястреба?
Роне помедлил с ответом, судорожно пытаясь вычислить, что из только что сказанного полковником МБ можно счесть щипком сверху и утверждением новой иерархии, чтобы не пропустить, ответить сразу же адекватно и хлестко. И пропустил саму возможность ответа — Дайм заговорил снова:
— Надо бы отнести Аномалию к Медному, пока он сам не приперся сюда со своим взводом солдат. Поможешь?
Дайм сказал это просто и буднично, словно имел в виду именно то, что говорил, и ничего другого.
— Надо, — ответил Роне осторожно. Поскольку обнаружить подвоха опять не сумел.
— Тебе Аномалию, мне переговоры. Пойдем, мой темный шер?
Голос Дайма звучал по-прежнему вполне миролюбиво и нейтрально, словно он говорил о чем-то, не имеющем особого значения. Несмотря на призыв, сам он не стал вставать немедленно, даже объятий не разомкнул. Только чуть шевельнулся, потеревшись щекой о нос Роне. И тому сразу же очень захотелось чихнуть.
— Доверишь мне свое сокровище? — спросил Роне с осторожной насмешкой, тщательно пряча панику куда подальше и поглубже.
— Только сегодня, Ястреб. — Дайм вздохнул и опять потерся щекой, на этот раз настойчивее. Добавил почти извиняющимся тоном: — Ты же помнишь, мы с тобою по-прежнему враги.
— Вспомню. — Роне постарался, чтобы его голос звучал так же нейтрально и буднично, как у Дайма. — Утром. Когда закончится гроза.
Утром, когда проснусь. Потому что это сон, наверняка все еще сон, наяву не может быть так хорошо. А раз сон, то… У сна свои правила.
И Роне уже вполне сознательно поцеловал Дайма в висок, куда полковник МБ так явно, настырно и беззастенчиво напрашивался.