— … бастард с потрясающе сильным даром! Нет, Жеже, ты же понимаешь,
какую ненависть он должен был вызывать у своих старших братьев, пусть
и законных, но бездарных и не имеющих ни малейшего шанса унаследовать
трон хотя бы уже потому, что, будучи бездарными, не имеют ни малейшего
шанса и пережить собственного одаренного папочку? И пусть Гильдия Ткачей
не берет заказы на особ королевской крови, бастарды там они или не бастарды, но
всегда остается старый добрый магомодифицированный яд и прочие вполне доступные
неодаренным прелести, отлично работающие и против шеров. До его появления эти
шисовы подхвостья успешно интриговали друг против друга чуть ли не полвека, но
тут бы сплотились единым фронтом против общей опасности. А он… Доверчивый
северный мальчишка, он не выжил бы в Метрополии и года. И это, заметь, я еще
не говорю про ту славенскую истеричную дуру, нашу славную императрицу,
хвала Двуединым, что ныне уже бывшую. Она и при вполне благополучных
обстоятельствах из своего вполне благополучного отпрыска умудрилась
вырастить Крошку Цимеса с почти полной блокировкой дара! С этими ее
постоянными поисками врагов и злоумышлителей против ее кровиночки…
А теперь представь, каких высот достигла бы ее паранойя и каких бы дел натворила,
появись у ее кровиночки настоящий конкурент? Если ненаследные братья еще
поостереглись бы, опасаясь монаршего гнева, то эта — нет. Вспомни хотя бы
загадочные смерти двух последних императорских фавориток, после которых
терпение кончилось даже у Элиаса, несмотря на все его Упрямство, и императрица
таки получила статус бывшей… Нет, Жеже. Я был уверен тогда и продолжаю
утверждать сейчас: Печать верности — не просто наименьшее зло из возможных. Она
была и остается идеальным выходом. Более того: она послужила Дюбрайну отличным
щитом. И полный запрет на прикосновение к женщинам — тоже. Логика высокородных
идиотов проста, как ломаный динг! Верный пес императора, которого всегда
можно дернуть за поводок, никогда не будет восприниматься ими ровней, а значит,
и наследником с их точки зрения он быть не сможет. Он не опасен. А запрет на женщин
исключает появление новых бастардов, которые, окажись одаренными, могли бы
стать опасными в будущем. И не надо так осуждающе качать головой! Это было
идеальное прикрытие. Лучшее, слышишь?!
— Крошку Цахеса, Ли.
— Что?
— Она вырастила из Люкресса крошку Цахеса. Если уж бравируешь употреблением
иномирных идиом, не стоит путаться в именах…
Из никем не подслушанного разговора между Темнейшим Ли Чжаном т.ш. Тхемши и Светлейшим Жераром с.ш. Парьеном.
Вставал Роне медленно.
С минуту посидел на краю кровати, с легкой иронией и почти академической отстраненностью анализируя собственное балансирование на самой грани искушения сорваться и таки рухнуть на спину поперек, как раз попав плечами и головой на нужную половину… Но нет. Понятно же, что не рухнул. Глупо все это, глупо и даже смешно. Немного.
Неторопливо встал. Так же неторопливо умылся. Спешить ему было некуда, да и незачем. Незачем, слышишь? И никаких теневых троп. Шисов полковник Магбезопасности Дамиен светлый шер Дюбрайн решил, что так будет лучше. И даже отстраняясь от неприятной истины, что шисов светлый ублюдок прав, он был в своем праве. Его право, его правота, его решение. Все.
Ты и так получил много, очень много, намного больше, чем мог рассчитывать и смел надеяться, и вот этот утренний ласковый свет, оставленный на подушке дополнительным подарком, словно бы обещание, словно зарок на будущее…
Вы еще встретитесь.
Это не конец, и перламутровый свет тому порукой. ласковый и га\лый свет, так легко проникающий под кожу и буквально насильно заставляющий поверить в то. во что верить нет ни малейшего резона. Вроде бы. Но… Вы еще встретитесь. обязательно встретитесь. иначе и быть не может. Дела Конвента и Магбезопасности слишком часто оказываются одними и теми же делами, чтобы этого не произошло. Вы и раньше постоянно пересекались, почему что-то должно измениться сейчас? А если и измениться, то почему именно в эту сторону?
Теплый свет, пахнущий морем и соснами. щекочет горло изнутри, вибрирует под ребрами теплым упругим комочком, устраиваясь уютно и надолго. Ему смешно. «Нет. — говорит он молча, одним своим успокаивающим присутствием, — Нет. Если что и изменится. то…» Дальше Роне предпочитает не додумывать: слишком велика опасность выдать желаемое за действительное, поспешить и все испортить, слишком часто это с ним уже происходило в прошлом.
Но теплый уютный свет никуда не девается. И игнорировать его наличие недостойно настоящего ученого-аналитика. Он данность. Новая константа, влезшая в привычную формулу, казавшуюся единственно верной и правильной. И теперь все придется пересчитывать заново, заново выстраивать проекции и графики, и результаты могут оказаться совершенно непредсказуемыми…
Вы еще встретитесь.
Обязательно. И тогда, возможно… Все возможно. Все, понимаешь? Если, конечно, ты сейчас не поторопишься, не напортачишь, не испортишь все. Как всегда.
Не стоит быть слишком жадным сейчас, если не хочешь потерять возможность. А ты ведь не хочешь этого, правда? Уже не хочешь. Вот и хорошо. Вот и договорились. Как хорошо и легко договариваться с разумным шером, правда? С тем, кто правильно понимает свои потребности и осознанно выстраивает градацию приоритетов.
Одевался Роне вручную, чего не делал с подросткового возраста. И сам не смог себе объяснить, зачем сегодня решил поступить именно так: то ли еще и таким образом тянул время, то ли чтобы лишний раз подтвердить договоренность, заключенную только что с самим собой. Ощущения-чувства-желания тоже были какими-то странными и трудно определимыми: то ли стихов и нежной музыки хочется, то ли убить кого-то как можно более зверским способом. Он никак не мог точно определить главную составляющую, вычленить, разложить по полочкам, препарировать и занести в журнал наблюдений, она ускользала, не поддаваясь.
Дверь за спиной закрылась бесшумно. Таверна не зря кичилась биркой второго разряда: постели тут были на диво мягкими, белье свежим, самогон неразбавленным, а дверные петли исправно смазывались и не скрипели. Вот разве что только ступенька на лестнице… Та самая, третья сверху.
Интересно, можно ли отнести подобную стабильность в разряд положительных сопутствующих факторов?
На верхней ступеньке ведущей на первый этаж лестницы Роне замер. Склонил голову набок, разглядывая сверху почти пустой по утреннему часу обеденный зал и с некоторым недоумением пытаясь понять, что же он чувствует при виде одного конкретного светлого ублюдка.
Который, оказывается, так никуда и не уехал.
Дайм сидел за тем же столом, за которым вчера вечером (неужели только вчера?) сидел Роне. Хмурился, проглядывая свежую газету и на ощупь таская бутерброды с широкой тарелки, перед которой стояла большая кружка с шамьетом, уже наполовину опустошенная. Стоящего в темной верхней галерее Роне он то ли действительно не заметил, то ли решил демонстративно не обращать на него внимания.
Роне осторожно взялся рукой за перила, не отрывая взгляда от Дайма, словно тот мог исчезнуть, стоило моргнуть. И начал спускаться, так толком и не разобравшись, что же он чувствует. Третья ступенька сверху уже привычно скрипнула под ногой.
Дайм поднял голову.
И просиял улыбкой настолько восторженной, самодовольной и искренней, что в полутемном зале таверны стало светло, словно по всем углам проснулись фонарные жуки… ну а может быть, они и проснулись. Кто его знает, светлого шера Дамиена Дюбрайна, на что он бывает способен по утрам после кружки шамьета и газетных новостей?
А еще Роне вдруг осознал, что кружек с шамьетом перед Даймом две. Вернее, даже не так, не то чтобы именно перед ним и именно две… просто одна и… еще одна. И эта, вторая, полная и исходящая паром, стояла не то чтобы совсем перед Даймом…
Дайм отследил залипший Ронин взгляд, и его улыбка сделалась еще более самодовольной, хотя казалось, куда уж более.
— Доброе утро, мой темный шер… — сказал Дайм.
И утро действительно стало добрым.
Комментарий к Вторая чашка
Конец первой части
«Утро бывает добрым. Я — нет».
приписывается Ману Одноглазому
Просыпаться утром одному, это… привычно.
Непривычным оказалось разве что проснуться одному на кровати, пропахшей теплым ласковым бризом, морем и соснами, и нагретой оружейной смазкой, и еще чем-то, непонятным, трудноуловимым, но жарким, сладким и нужным до боли. Причем пропахшей настолько остро и ярко, что улыбка проступила на губах как-то сама собой, независимо от Рониных мыслей, и вздохнулось тоже как-то само собой, глубоко, жадно и медленно, полной грудью, и перламутровая теплая бирюза заструилась по горлу, по коже и под ней, проникая не только под плотно сомкнутые веки, но и в каждую жилочку, наполняя собой, обволакивая, согревая изнутри и снаружи. И Ронина рука тоже проявила совершенно предосудительное своеволие, потянулась как-то сама собой, чтобы нащупать…
Пустоту.
Роне открыл глаза, продолжая улыбаться, хотя и понимая уже, что рядом никого не увидит. Снова вздохнул, втягивая как можно глубже запах хвои и солнца, прокатал его на языке, потрогал губами. Улыбка никуда не делась.
Хотя улыбаться вроде больше бы было и некому.
Ну и что. Это неважно.
То, что было ночью — куда важнее. И то, что оно — было.
И прошлая ночь тоже важна, та, что началась так странно, так рано и неожиданно, задолго до темноты, под аномальным дождем на южном тракте, а продолжилась на деревянном полу тавосской таверны… И на гостевой кровати в доме шера Тавоссы… так восхитительно, сладко, невероятно и единственно правильно продолжилась!
И дело даже не в умопомрачительном сексе с равным… хотя и в нем, конечно, тоже, но не только! И не только в сплетении разнонаправленных стихий, от которого до сих пор продувает чердак. Хотя и в нем, конечно же, тоже, но… но тоже не только в нем. Есть еще что-то, светлое и неназываемое, о чем глупо даже думать, в чью сторону не стоит смотреть, чтобы ненароком не спугнуть слишком пристальным взглядом. Но оно точно есть, Роне чувствует.
Например, вот этот оставленный свет… не просто так ведь оставленный. Словно торопливая ласка напоследок, словно пожелание доброго утра, словно чашка шамьета в постель… Перед тем, как уйти.
Ну. И. Что. Это — неважно.
Простыня на Даймовой половине кровати была еще теплой. И, наверное, если сейчас подорваться, вскочить, одеваясь в прыжке, метнуться следом и правильно замотивировать Нинью — светлого шера еще можно догнать. Может быть, для этого даже не потребуется выходить на тропу тени, ведь простыня еще теплая, он ушел совсем недавно. Может быть, для этого и вообще ничего особенного не потребуется, и он как раз только и успел, что оседлать своего шисова белого единорога… или даже еще не успел и этого.
Но даже если и нет — плевать. У Тени мириады троп, и одна из них обязательно выведет точно наперерез Дамиену светлому шеру Дюбрайну, если Роне захочет. «Ах, какая неожиданная встреча, мой светлый шер!» И собственное смущение, глубоко спрятанное под ленивой ироничной ухмылкой. И чужая ехидная агрессия, под которой ну совершенно невозможно спрятать радость… он ведь обрадуется? Ну, наверное, должен же. Хотя вида и не покажет, будет притворяться, что злится и раздражен, но Роне-то знает…
И три, или даже четыре часа неспешным шагом, удобным для изысканной беседы прогуливающихся верхом шеров. Изящные шпильки, пикировка, доставляющая удовольствие обоим не менее, чем собственно прогулка. Взгляды, улыбки, случайные касания аур… в конце концов, кто заметит это на пустынной дороге и кому вообще будет до этого дело?
В городе, разумеется, придется быть сдержаннее, там нарваться на сильного и подмечающего такие нюансы истинного шера тем вероятнее, чем ближе ко дворцу… Но все равно. Еще какое-то время беседы или даже просто дороги. Молча и рядом…
Роне еще раз вздохнул, переворачиваясь на спину.
Нет.
Дайм так решил. Это его право.
Он светлый. Верный пес Императора, любимый ученик (и, скорее всего, будущий преемник) Светлейшего. А ты темный. Пусть даже и полномочный представитель Конвента, но в первую очередь все-таки темный. Без обид.
Не стоит амбициозному светлому политику шокировать столицу Валанты слишком уж тесной дружбой с Хиссовым отродьем. Могут понять неправильно… или слишком правильно могут как раз понять. Не стоит дразнить гусей, Дайм абсолютно прав. И Роне полностью с ним согласен. Сам бы сделал то же самое, если бы проснулся первым… ну и успел немножко подумать. Ладно, подумать он вряд ли успел бы, почему-то в одной постели с Даймом у Роне думать не получается совершенно…
Значит, и хорошо, что Дайма тут больше нет.
Очень хотелось перекатиться на даймовскую половину, зарыться лицом в пропахшую хвоей и морем подушку и замереть так хотя бы до вечера. Ладно, хотя бы минут на десять, чтобы надышаться как следует, чтобы и самому пропахнуть. И ничто не мешало так и поступить, его-то в Суарде сегодня особо никто не ждал. Днем раньше, днем позже…
Роне не стал этого делать. Лишнее. К хорошему привыкаешь легко и быстро, а отвыкать потом долго и муторно. И больно. Не стоит слишком уж привыкать. Минута приятной слабости сейчас обернется долгими отнюдь не минутами неприятных ощущений потом, он это знал и повторять опыт не собирался. Ну разве что, подтягивая руку, позволил себе чуть плотнее прижать ладонь… вроде бы и не погладил, вроде бы просто случайно.
Все.
»…неспособными увидеть за внешним кажущимся сходством всей глубины
базовых отличий. Как, например, между големом и умертвием. Кстати! Насчет
отличий и сходств. Тому, кто назовет мне четыре основных базовых отличия между
големом и умертвием и одно базовое же сходство между ними, я автоматом поставлю
зачет по нежитеведению за семестр. Есть желающие? А что ж так? Ладно, упростим
задачу: одно сходство и одно отличие, самое глобальное и наиболее важное.
Ну? Смелее!
Кто там упомянул в качестве сходства заемность магии? Молодой человек, я вас
запомню, ваша смелость меня вдохновляет, лишний раз убеждая в незыблемости
некоторых вещей. Например, в перманентности сочетания безграничной и
безрассудной отваги с безграничным же слабоумием. Где вы видели заемную магию
у умертвия, молодой человек? У меня создается впечатление, что вы и умертвия-то
никогда в жизни не видели. И для кого, спрашивается, я почти на каждое занятие
таскаю кого-нибудь из своих бывших ученичков в качестве наглядного пособия?
Эйты, подошел сюда, встал вот тут, замер. Посмотрите на него, уважаемые шеры
будущие нежитиведы. Просканируйте. Пощупайте, если получение именно тактильной
информации для вас является приоритетным. Это нормально при некоторых задержках
в развитии, не стесняйтесь. Можете лизнуть или даже попробовать на зуб, я возражать
не буду. А Эйты тем более, оно вообще возражать не может.
Ну? Теперь понимаете, нет? Данный предмет мебели под наименованием
«Эйты» стоит тут именно для того, чтобы вы на конкретной повседневной практике
убедились, что умертвие суть предмет хоть и одушевленный, но неживой. Хотя и не
мертвый тоже. Но, боюсь, столь тонкие концепции пока еще слишком сложны
для вашего понимания… Поэтому просто запомните.
Нет у умертвия никакой магии!
Ни своей, ни заемной, вообще нет, запомните это, молодой человек, а еще лучше запишите,
а то знаю я вашу память… Нет и быть не может! И вовсе не потому, что оно суть не живое.
Лич тоже вполне себе нежить. однако магии от этого меньше у него не становится. У умертвия
же нет ни своей, ни заемной магии исключительно по той причине, что и само умертвие
себе не принадлежит. Не может у него быть ничего ни своего, ни заемного! Оно целиком
и полностью принадлежит своему создателю, практически всецело, кроме разве что чистого
разума. Надеюсь, даже вам понятно, что магия, являясь по сути стихиями и эмоциями,
отношение к чистому разуму имеет чуть менее чем никакое?
Да, умертвие можно наделить магическим потенциалом не только
для поддержания
состояния нежизни в самом объекте, но и для использования этой энергии вовне.
Непонятно, конечно, зачем бы кому-то такое понадобилось, но теоретически никаких
препятствий нет. Только это ни в коем разе не будет магия самого умертвия — это
будет магия, целиком и полностью принадлежащая его создателю. Точно так же, как и
энергия заряженного кристалла не принадлежит самому кристаллу. Ее нельзя назвать заемной.
Есть другие идеи?
Браво, юноша! Добровольное согласие, без которого невозможна големизация,
и наличие которого совершенно неважно при создании умертвия — это уже теплее.
Но не совсем то, чего я бы хотел от вас услышать. Больше нет желающих? Жаль.
Мне казалось, что только безграмотные козопасы, не освоившие даже основ общего
нежитеведения, более известного как «пособие для табуреток», могут не понимать
столь простой, буквально примитивной… Очевидно, я ошибался.
Големы живые.
И как бы ни было трудно поверить в это безграмотным козопасам, но их жизнь ничуть
не менее полноценна и эмоционально насыщенна, чем у большинства истинных
шеров. Просто это другие эмоции. Ничуть не менее важные и интересные, но другие.
Да, магия големов полностью заемна, поскольку големизация истинных шеров
невозможна, процедура рассчитана исключительно на людей, изначально не имеющих
дара. Да, их гормоны под жестким контролем, приоритеты прописаны и целеполагания
закреплены извне. Но это не мешает им оставаться личностями, не лишает их свободы воли.
Просто изменяет вектор цели. Полагать големов нежитью могут лишь безграмотные козопасы,
ну да что с них, с козопасов, и взять-то?
Повторяю еще раз: големы живые.
Умертвия — нет.
О том сходстве. которое все же существует между ними, мы поговорим на одном
из следующих занятий, когда я сумею примириться с тем прискорбным
обстоятельством, что количество безграмотных козопасов в последние годы
стремительно растет даже там, где отродясь не водилось коз».
Ли темный шер Темши, из лекции по прикладному нежитеведению.
— Спи, — шепнул Роне беззвучно, осторожно касаясь губами даймовского виска и выглаживая кончиком языка подрагивающую там жилку. — Спи, мой светлый… мой Дайм. У нас почти получилось.
Нежно, ласково, непривычно. Как это странно, когда касаешься так осторожно, почти невесомо, на грани прикосновения и тепла, как это странно… И вкусно.
Дайм вздохнул и шевельнулся, плотнее подставляясь лобастой башкой под Ронины губы. Пришлось выцеловывать еще и брови: ну как можно отказать светлому шеру, если светлый шер так настойчиво просит? Никак нельзя ему отказать.
— Спи, мой свет…
Почему-то казалось очень важным — прежде чем и самому расслабиться и позволить себе уснуть, обязательно разгладить морщинку, залегшую у Дайма между бровями. Светлые не должны так хмуриться, ну хотя бы во сне не должны. Ладно, другие светлые могут делать что им заблагорассудится, а вот Дайм точно не должен. И не будет, пока Роне рядом. Роне высосет отголоски боли из его снов, заберет тревогу, обиду, раздражение. Пусть они не такие вкусные, как ненависть и боль, но Дайму они не нужны точно, во всяком случае во сне. Значит, и не будет их там.
Клочки неприязни в плотной шипастой плетенке стремления обязательно защитить… острые колючки усталой обреченности… долг, любовь, неприязнь, боль, снова долг… Понятно: Люкресс. Оставить голую идею, эмоциональная окраска идет в утырку… вернее, к Роне идет, негативная, светлая, вкусная.
Белый зачарованный сокол, желание, нежность, раздражение, стыд, снова долг и боль… Туда же. Тянем-потянем, словно пряный коктейль через тоненькую соломинку, собираем капли со стенок бокала, пусть останется только белая птица. Все у тебя будет с ней хорошо, Дайм. Не с птицей, конечно, с сумрачной принцессой. Будет. Обязательно. А сейчас не надо думать об этом… вернее, думать как раз можно. А вот страдать не стоит.
Тоска, раздражение, вечный цейтнот, пыль на губах, азарт острые высверки высшей защиты… Нет, Роне не будет пытаться поднять охранные заслонки, хотя и интересно. Но не будет. Просто слизнет ненужное, оставив твои политические секреты в полной неприкосновенности.
Обрывки чужих непрошенных воспоминаний, осколки эмоций, ломаное, ненужное, лишнее.
Что там еще?
Ужас. Боль. Беспомощная ненависть. Осознание собственной неправоты. Снова боль. Отчаянье. Осознание невозможности выбора. Снова беспомощность. Снова боль.
Лицо старика, медленно тающее в глубине зеркала. Самодовольное такое лицо, отлично знакомое по кошмарам так старательно забываемого прошлого… твоего? чужого? Какая разница, если от одного мимолетного взгляда заполошно обрывается сердце и распластывает привычная тошнотворная беспомощность. И ты снова лежишь на полу, избитый до полусмерти, и ты снова отброшен, унижен, скомкан, лишен всего, даже имени…
И пусть это совсем другой старик, внешне совсем не похожий — он похож вот этим удовлетворенным взглядом, вот этим осознанием собственной правоты и власти. И силы, конечно же, силы, почти беспредельной силы, способной безнаказанно сотворить с тобой что угодно. Немыслимой, невозможной, непреодолимой силой магистра вне категорий, шера уровня зеро, да к тому же еще и подкрепленной вот этим осознанием собственной правоты. И пусть за его плечами клубится не жуткая тьма Ургаша, а истинный свет Райны — это ничего не меняет. Свет ничуть не менее безжалостен. И убивает он точно так же.
И остается только смотреть, как он тает в глубине зеркала, этот золотой свет Райны… и этот старик, за чьими плечами он клубится. Высоко. Очень высоко.
Все становится очень высоко, когда ты лежишь на полу, корчась от выворачивающей наизнанку боли, обливаясь слезами и соплями и не в силах даже выть, потому что для этого нужен воздух, а вдохнуть невозможно… И свалиться в спасительное беспамятство тоже нет ни малейшей возможности, потому что какое же это было бы наказание, если бы от него можно было бы так легко ускользнуть?..
Что там было? Кажется, разговор. Просто разговор учителя с учеником, знаем, знакомо… разговор, после которого остается только упасть на пол и выть от боли. И растечься там дрожащим желе, целиком состоящим из боли и мечтающим сдохнуть… и понимать, что никто тебе этого не позволит.
И придется вставать. Брать себя за шкирку и вставать на дрожащие ноги. И моргать, хотя свет режет глаза. И улыбаться. С этой болью, которая никуда не денется. И жить с этой болью. И притворяться, что все с тобою нормально, абсолютно нормально, как всегда, чтобы никто не заметил, особенно этот, который рядом, который смотрит слишком пристально, словно все-таки заподозрил что-то…
Держаться.
Весь день. Стараясь, чтобы наружу не прорвалось и отголоска, давить, давить, и заниматься делами, и куда-то ехать, и не отвечать на идиотские подначки и пустопорожний светский треп, от которого только больнее, от которого тебе…
Не тебе.
Дайму.
Все шло неправильно! Совершенно неправильно все шло с этим шисовым светлым. Так, как нельзя.
Так, как нужно…
— Еще… Дамиен… еще… пожалуйста!
То ли стон, то ли всхлип застревает в горле, Роне слышит его словно бы со стороны, этот жалкий скулеж, голодный и отчаянный, колени раздвигаются сами, тело гнется и плавится, и не стыдно, совсем не стыдно подставляться вот так, потому что ответный горячий смешок ерошит волосы в низу живота, обдает сладким жаром до самой мошонки:
— Не могу отказать, мой темный шер, когда ты так просишь..
— Я… запомню…
Дыхание рвется, короткое, быстрое, нервное. Говорить трудно, горло перехватывает, словно это у тебя во рту даймовский член, плотный, горячий, пульсирующий… Словно это в твое горло он бьется, а вовсе не наоборот. Впрочем, уже не понять, где кончаются твои чувства и начинаются даймовские, где кончается свет и начинается тьма, они переплетены так тесно, что любое движение отзывается дрожью в обоих телах, напряженных, горячих, скользких. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, то ли орать в голос от острейшего почти нестерпимого наслаждения, разделенного и умноженного на двоих, — и абсолютнейшей неправильности происходящего.
Ох, Дайм! Отказать он не может! Плохо тебя учил Светлейший, ох. плохо… Нельзя давать таких опрометчивых обещаний: их ведь могут и не забыть. Или не смогут забыть, и неизвестно еще, что опаснее…
И то, как ты открываешься навстречу, полностью открываешься, без малейшей защиты, и впускаешь в себя тьму, доверчиво, радостно, без сопротивления и отторжения… словно так и надо, словно она ничего не в силах тебе сделать… Ну да, эта конкретная тьма и не в силах, она и правда не сможет сделать тебе хоть что-то плохое, но тебе-то откуда знать об этом?! Ты ведь просто раскрываешься навстречу и все! И вот сейчас, например, переполнив тебя до краев и рванув как следует, Роне мог бы убить… Легко и играючи…
Если бы захотел. Если бы мог. Если бы это был не Роне.
И ты ничего не успел бы сделать, и никто ничего бы не успел, никто не смог бы тебе помочь, хоть это-то ты понимаешь? Так же нельзя, Дайм, нельзя настолько доверчиво и безоглядно пить тьму, даже темным нельзя, а уж тебе-то тем более! Просто нельзя. И чему тебя только учили, а еще полковник Магбезопасности!
Мысли путались.
Дайм больше не говорил ничего, только дышал, только смотрел, только толкался, все быстрее и горячее, бирюзовые молнии царапали кожу мурашками, перламутр затвердел тонкими длинными зубчиками, игольно острыми и частыми, словно у гребешка, и теперь вычесывал нервы, заставляя их дрожать перетянутыми струнами на грани надрыва, приближая кульминацию, заставляя содрогаться всем телом, подталкивая к краю обрыва, пока наконец…
Роне не смог бы сказать, кто из них тогда кончил мигом раньше, а кто — тысячелетием позже, все смешалось, скрутилось, выплеснулось, протащило, словно в штормовом прибое по гальке… И вышвырнуло на горячий скомканный берег, пропахший морем и соснами, оружейной смазкой и пеплом, предельным отчаяньем и запредельным счастьем.
Предварительно позволив заглянуть в Бездну.
Одну на двоих.
И неожиданно оказалось, что когда вот так, обнявшись и буквально слившись друг с другом, вдвоем, а она — одна, причем не просто одна, а на двоих…
То это вовсе не так уж и страшно.
— Ничего там нет, Роне, — пожаловался Дайм с какой-то почти детской обидой. — Совсем ничего. И совсем не страшно.
И уснул раньше, чем успел договорить.
Пахло от него свежестью. Роне не был уверен, работает ли так дар воздуха у светлых или же дело в забитой чуть ли не в инстинкты чистоплотности лекаря, но от Дайма всегда пахло свежестью, хотя никаких заметных усилий он к этому вроде как не прикладывал. Всегда. После бурного секса, после многодневного похода по пересеченной местности, после тяжелой тренировки, не важно, — всегда только свежесть, только сосны и море…
Пятнадцать лет назад от него пахло так же. Роне это отлично помнил.
А еще он вдруг понял, что это воспоминание больше не отзывалось болью, стыдной и мучительной. Только море, только сосны, только усталая сладкая дрожь в перетруженных мышцах и остаточное наслаждение медленно засыпать в объятьях того, с кем только что заглянул в Бездну.
Одну. На двоих.
«…основной ментальной гигиены является уважение к чужой
личности. Потому что личность, не проявляющую такого уважения,
в свою очередь тоже никто уважать не будет. Не стоит забывать.
что вселенная — это система зеркал, отражающая все наши посылы
и ожидания, с удовольствием подстраивающаяся под наши желания
и делающая все возможное, чтобы человек, не видящий вокруг
ничего хорошего и уверенный в полной и безоговорочной гнусности
окружающих и общей подлости мира, мог бы с удовлетворением
воскликнуть: «В мире действительно нет ничего, кроме подлости и
гнуси! Я был прав, утверждая это!», не подозревая, что совсем
рядом лежит дивный мир совершенно иного устройства. Рядом, да.
Но — за границей его восприятия, потому что он готов видеть
только свой мир, пусть подлый и мерзкий, зато привычный.
Что ж, каждому по вере его…»
Бруно светлый шер Майнер. «Основы ментальной гигиены».
Как-то так получалось, что шисов полковник Магбезопасности Дамиен светлый шер Дюбрайн ломал все привычные Роне схемы, наработанные и удобные. Все, до которых мог дотянуться. Впрочем, те, до которых он дотянуться не мог, ломал ничуть не менее успешно. Просто одним своим присутствием.
Ну, например, Роне раньше и в голову не могло прийти, что однажды он будет безумно, до перебоев с дыханием и почти полной потери себя счастлив оттого, что он — темный.
Казалось бы, в чем тут счастье? Чему радоваться? Это же истинное проклятье! Никакой надежды после смерти попасть в дивные сады Райны, в которых светлые в полном комфорте дожидаются очередного перерождения. Если ты темный, попасть в сады Светлой Сестры тебе не светит, уж простите за каламбур. тебя ожидает жадная пасть Хиссовой Бездны, и неважно, как ты жил и что делал, изменить ничего невозможно. Все предопределено цветом ауры.
Да и жизнь твою до этого самого грядущего посмертия светлые изо всех сил стараются сделать мало чем отличимой от Ургаша. Словно напоминают. Словно ты можешь забыть… Постоянные ограничения, связывающие клятвы на каждом шагу, необходимость прятать собственную силу, недоступность высших должностей и постоянный призрак МБ за плечом. Если что-то случилось. в этом наверняка виноват темный, ищите ближайшего и можно казнить, не разбираясь. Страх и ненависть в глазах окружающих… Ну ладно, это хотя бы приятно. И вкусно. Они питательны и не так бесполезны, как все остальное.
И вечные мечты о свободе, такой сладкой и такой недоступной…
Какая уж тут радость.
И однако, когда Дайма посреди горячечного, неловкого и совершенно невинного пока еще поцелуя вдруг скрутило ослепительной болью, абсолютно непонятной и оттого еще более страшной, сводящей с ума, не дающей вздохнуть — первым ощущением Роне была именно радость, такая же чистая и ослепительная. Оттого, что он темный. Оттого, что достаточно впиться губами в сведенные болью губы и выпить всю эту дрянь одним долгим глотком до последней капли. Словно ее и не было.
Дайм всхлипнул и обмяк, тяжело навалился сверху всем телом. И Роне поймал губами и выпил его облегченный стон — точно так же, как мигом ранее выпил боль. Начисто. До самого донышка.
Разобраться с тем, почему светлого так шарахнуло от одной только мысли о единении на троих, можно и потом. Пока куда важнее разобраться с болью. И проследить, на случай, если вдруг снова… И разобраться опять, если таки вдруг.
И впервые чувствовать себя почти счастливым по такому вот странному поводу. Искренне, а не с оттенком горьковатой вынужденности, раз уж все равно ничего другого не светит, так типа хоть удовольствие получить… напоследок.
А еще светлый использовал пальцы.
Уже от одного этого можно было кончить! От того, что он — осторожничал. Старался растянуть, разработать, не повредить, а не просто взять, грубо. привычнозаботясь лишь о собственном удовольствии.
И еще это масло…
То самое, оливковое, кажется, полная даймовская ладонь этого шиссова масла, от которого Роне тоже нехило так тряхануло. Не потому что оно холодное, не потому что на разгоряченную кожу и в самое чувствительное место… не от ощущений вообще. Просто от самого факта наличия. Оттого, что оно — было. Что Дайм о нем вспомнил. Подумал. Призвал.
Словно это в порядке вещей. Словно это так и надо. Чтобы нежно. Чтобы осторожно и без боли, со всеми этими совершенно невозможными подготовками, смазками и растяжками…
Вот тут-то Роне и повело. Уже конкретно так повело.
Дайм обошелся без наручников, ему одной ладони хватило, чтобы сцепить запястья Роне и прижать их к кровати… так осторожно и бережно прижать, что Роне, как ни старался, не смог сдержать придушенного стона — болезненно-сладкого, предвкушающего. Голова кружилась, бедра сами подавались навстречу горячим жадным губам и не было ни сил, ни желания пытаться вернуть себе свободу. Наоборот! Хотелось, чтобы эти горячие сильные нежные руки держали как можно крепче и не позволили вырваться, если у Роне вдруг совсем продует чердак и он попытается сделать такую глупость.
— Пожалуйста, Дами-ен… пожалуйста…
Он сам не понимал толком, о чем просит.
Дайм оказался догадливее.
И поцеловал… так горячо и безумно нежно, так отчаянно и болезненно-сладко, как никто… никогда… вообще никто никогда!
В член.
И тут уже Роне не застонал даже, а заорал в голос. Потому что Дайм, сука, поцеловал взасос!
Попробуй тут не заори.
— Ну и что ты орешь, Бастерхази?
Слова вроде бы грубые, только вот голос… такой нежный, бархатный, ласковый, такой смущенный и восхищенный одновременно, такой отчаянно-даймовский, что хочется то ли орать еще громче, то ли смеяться и плакать на разрыв, то ли скулить, извиваясь у ног, только бы тебе сказали еще хоть что-нибудь таким же вот голосом, и не важно что…
— Тебя что, Бастерхази, ни разу не трахали?
Важно.
— Не… трахали.
Смешно, да? Восьмидесятилетний девственник, о любовных похождениях которого слагают баллады по всей Валанте. «Ах, этот Рональд темный шер Бастерхази, он такой жеребец! Такой неистовый! Такой горячий! У бедняжки Ристаны не было ни единого шанса… да и у любой другой бедняжки тоже, он же трахает все, что шевелится, и что не шевелится трахает тоже, он же некромант!»
Ну да. Все верно. И в то же время…
Никто. Никогда. Ни разу.
Чтобы вот так, нежно и осторожно, проникая внутрь не пальцами даже, теплым и ласковым светом, обнимая живым перламутром внутри и снаружи, поддерживая и удерживая, согревая, лаская, гладя. Стремясь доставить удовольствие, а не боль, стремясь не унизить, подчинить, размазать и выпотрошить, а сберечь. Словно Роне — хрупкая драгоценность, словно его ощущения и чувства имеют значение, словно он сам имеет хоть какие-то значение и ценность в глазах… Ну хоть в чьих-то глазах!
Такое… завораживало.
На такое было легко подсесть, словно на сильнодействующий наркотик. Слишком приятно и необычно. Слишком хочется, чтобы снова и снова, чтобы не прекращалось, чтобы всегда было именно так. Наверное, так и бывает между двумя светлыми. Только так и бывает… Наверное, Дайм просто забыл, кто сейчас перед ним. Вернее — под ним.
Ничего. Напомнить несложно. И лучше сейчас, пока еще не прирос всей кожей, всей сутью, всеми стихиями. Если прирасти, отрываться будет куда больнее. С кровью.
— Не трахали, с-светлый… С-с-сорок лет… Самоубийц не было.
Вот так. Ясно?
И что ты будешь делать теперь, Дайм?
«Самоубийц не было. Сорок лет…»
Ты ведь помнишь, да?
Ты сам проводил то расследование сорокалетней давности, значит, что-то подозревал еще тогда, хотя и не нашел доказательств. Роне видел твою подпись на том деле: «Закрыть за недостаточностью улик и отсутствием прямого признания». Ну вот тебе и оно, прямее не бывает. Как не бывает и сроков давности у таких преступлений, во всяком случае — с точки зрения полковников Магбезопасности.
Я темный, Дайм. Всегда им был и всегда останусь. Убийца. Тварь. Отродье Хисса. И плевать, что Хисс одобрил те смерти и знак его горел на пепелище месяц, для светлого это всего лишь еще одно доказательство того, что два отродья Ургаша всегда друг друга поддержат. Знал бы ты, насколько это не так…
Теперь ты знаешь правду. И что ты сделаешь? Просто отшатнешься? Или сразу достанешь наручники? И голос, такой теплый и ласковый, станет обжигающе ледяным, острым, режущим до крови…
Что бы ты ни сделал — делай это быстрее. Пожалуйста.
— Да, Бастерхази? Значит, я тоже рискую? Меня ты убьешь… тоже?
Теплая бирюза, пронизанная насмешливыми золотыми искрами. Слишком близко, слишком много. И голос… ласковый, бархатный, нежный, разве что чуть более ироничный… точно такой же, как прежде, словно ничего не случилось и никто ни в чем не признался только что.
Или словно кто-то действительно не узнал ничего нового, потому что отлично все понимал еще тогда, когда накладывал резолюции о недостаточности улик.
И было ему плевать. И сейчас, и тогда…
— Убью! — Роне всхлипнул и оскалился. — Точно убью, Дайм! Если ты остановишься!
«Каждый человек живет или так, как хочет, или так, как
заслуживает. Впрочем, для шеров это, как правило, одно и то же».
Бруно светлый шер Майнер, «Основы ментальной гигиены».
Как же ты красив, мой свет…
Впрочем, было бы странно, наверное, окажись все иначе: императорская кровь не водица и все такое, и дает она кровным потомкам не только глаза цвета морской волны. Истинный дар урожденных Брайнонов — вызывать у подданных безусловную любовь и безграничное обожание, просто так, ни за что. Нравиться кошкам и детям, с первого взгляда влюблять в себя женщин… ну и не только женщин, чего уж там. Крайне полезный для правителя дар — вызывать у народа такую вот искреннюю всеобъемлющую любовь. Чем сильнее дар — тем популярнее у народа его носитель…
Но ведь для этого тебе вовсе не обязательно быть настолько красивым, Дайм! У тебя потрясающе сильный дар, с таким внешность и поведение становятся делом не десятым и даже не сотым, они вообще переходят в разряд величин почти что мнимых. упорно стремящихся к нулю. Ты мог бы быть беззубым горбатым уродом и трахать гусей перед завтраком — и тебя все равно продолжали бы любить. Обожать. Сравнивать с богами… и не сказать чтобы в лестную сторону для Двуединых. Королевский дар Брайнонов — он такой.
Но ты ведь еще и красив.
Сука! Как же ты красив… Слишком, Дюбрайн. Ну правда, слишком — даже для носителя благословенного королевского дара и не менее благословенной королевской же крови. Это настоящее преступление против человеческой морали и выдержки — быть настолько красивым!
На тебя же больно смотреть. И дышать рядом с тобою тоже больно, горло перехватывает… особенно когда ты скользишь горячими губами по коже… ох… по животу… вниз… а потом… Боги!
Злые боги!
Как. Ты. Красив…
И — словно эхом, отражением собственных мыслей:
— Как же ты красив, мой темный шер… Роне…
Вот так, наотмашь. Хлестко и от души.
Больно-то как…
Дайм… ну зачем? Так издевательски. Так зло. Можно подумать, Роне ничего про себя не знает. Можно подумать, в зеркало не смотрелся… ни разу. Да, не урод, некоторым даже нравится (и некоторым предпочел бы нравиться куда меньше)… Но не в сравнении же с носителем дара Брайнонов!
Ты менталист и способен проникать под иллюзии… даже скорее не так — ты не способен под них не проникать. Но промолчать-то уж мог бы! А не бить по больному, по незажившим шрамам, даже если иллюзии для тебя ничего не значат и ты отлично видишь, куда бить…
Стоп.
Но ведь шрамов больше нет. Их просто нет больше! Никаких позорных болезненных шрамов. Никаких нестираемых напоминаний о годах жути и беспомощности, унизительной, несмываемой, распластывающей до сих пор, даже одними напоминаниями… никаких паучьих меток и печатей. Их больше нет, Дайм не может их видеть. И издеваться тоже не может. Не умеет. Нет, не то чтобы совсем, издеваться он умеет и может, и довольно часто, та еще ехидина светлая… но… иначе. Не так и не над тем. Это же Дайм!
И значит что?
Значит, он это искренне? Вот все это, что только что было?..
Вот тогда-то Роне чуть и не кончил. Впервые. За тот вечер впервые, в смысле, и в смысле что чуть не. До собственно секса, до проникновения, до минета, еще даже до первого поцелуя… Да что там! До первого укуса даже, до того, как Дайм прикусил кожу сбоку в низу живота и потянул, так сладко, мучительно сладко… и Роне выгнулся со стоном, хватаясь за первое, что подвернулось под руки — просто чтобы удержаться на краю обрыва, не слететь в безудержные судороги наслаждения сразу, толком ни до чего не дойдя…
А первым под руки подвернулся Дайм…
Но все это было потом. А первый раз случился (вернее, как раз не случился!) именно тогда. Просто от слов, сказанных голосом хриплым и тающим. От осознания, что Дайм не издевается. Опять. Что он все это всерьез и на самом деле…
Ну — вот это вот все.
«Бытие определяет сознание только тому, кто отказывается
определять его для себя сам».
Бруно светлый шер Майнер, «Основы ментальной гигиены».
Скажи, кого для тебя убить, мой светлый Дайм?
Тьма. Свет. Наслаждение. Боль. Густая плетенка перламутровых искр, горячее черное кружево, сплетение разностихийного макраме. Теплый лед бирюзы. Черно-алый огонь, который не обжигает, а только греет, греет, греет… Кого мне убить, мой свет, чтобы тебе больше не было больно?
Только не молчи…
Ты ведь не любишь делать это сам, мой светлый шер, правда? Палач Императора, который не любит убивать, какая ирония… Ты, конечно, хорошо держишь лицо, другие могут ничего и не заметить, но Роне не другие, Роне видел, как тебя перекашивает каждый раз при одном только упоминании. Ну вот и не надо, мой светлый… Дайм. Больше не надо..
Роне сделает. Все. За тебя. Сам.
Мой Дайм…
Только представь: у тебя будет свое ручное чудовище. Отродье Ургаша, кровожадная тьма на страже твоих государственных интересов. Наводящая ужас и трепет на подданных, безжалостная к врагам и послушная лишь тебе одному. Жуткий монстр на службе у благородного Света. Это же просто прекрасно, правда? Символично. Подданные умрут от восторга, враги от ужаса, соседи — от зависти.
Триумвират, Дайм! Ты только представь!
Ману пошел неверным путем, предлагая единение лишь на двоих, в этом и заключалась его основная ошибка! Две точки опоры дают слишком неустойчивое равновесие. Возможно, именно это и привело его последователей к безумию. Ну и отсутствие доверия. да, но две точки опоры мало. Три — куда надежнее. Устойчивее. основательнее. Триумвират, Дайм! Светлый, темный и сумрачная. Это устойчиво, это красиво. Триумвират должен сработать! Просто не может не.
Единение на троих. Свет, Тьма и Сумрак.
Свобода…
Не думай, что Роне предлагает все это лишь ради власти. Вовсе нет! Он с удовольствием уступит тебе хлопотную должность короля. И королеву уступит тоже. Вы хорошо будете смотреться на официальных портретах. Прекрасная пара… А Роне даже на роль принца-консорта не претендует, зачем дразнить гусей… Твой придворный маг — чем плохо, мой светлый Дайм? Твой придворный палач. Твой придворный шут, в конце концов… Да кто угодно!
Лишь бы твой.
Ты подумай, Дайм, подумай…
Роне сумеет быть полезным. Это основа выживания для темных — быть полезным. И скромным. Быть тем, кто тебе нужен. Хиссово семя, порождение Бездны, чудовище… Твое ручное чудовище, мой светлый Дайм. Мы бы были хорошими соправителми, ты не находишь? Крайне выгодными друг для друга, и потому верными до травы. Взаимная выгода — лучшее основание для истинного доверия, ты ведь и сам это знаешь, правда? Куда надежнее всех этих эфемерных чувств. Взаимная выгода — основа любви.
А секс ерунда… То есть, конечно, не ерунда, а очень даже приятно и полезно, и Роне не станет возражать. если ты вдруг… когда-нибудь… ну, возможно! Почему бы и нет?.. Но секс… понимаешь, мой светлый Дайм, это такая штука, которой можно заниматься с кем угодно. А вот сильного светлого, который не против поделиться собственным светом, еще попробуй найди. И поиски переходят в разряд миссий практически невыполнимых, когда светлому предлагается поделиться не с кем-то, а с темным! Что-то Роне таких не встречал. Может, их вовсе и нет таких больше.
Кроме тебя, мой светлый Дайм.
Мой свет…
Проклятье! Он что — сказал это вслух? Вот это вот все, в том числе и про “кем угодно, лишь бы…”? Шисов дысс… Или все-таки не сказал? Наверное, все-таки нет, ведь Дайм не разозлился.
Проклятье…
Он слишком пьян. Или же наоборот, пьян недостаточно. Дайм упорно пялился в стенку, но зачем-то запустил по комнате множество светящихся глаз. И как минимум половина из них смотрела на Роне. Пристально, не моргая. С немой укоризной. Бирюзовые, как и положено глазам королевских пусть даже бастардов. И никуда от них не деться.
Роне схватился за полупустую бутылку, как утопающий за спасательный круг.
В Бездну!
— Точно! — откликнулся Дайм с отчаянным весельем. Наверное, Роне думал слишком громко. — Счастливые вы, темные: вас она ждет лишь после смерти. За Бездну, Бастерхази! За Бездну, которая всегда с тобой. Со мной то есть…
И он шатнулся вперед, вытянув руку с бутылкой. И как-то так получилось, что…
Проклятье!
Как-то так получилось, что Дайм буквально упал… а Роне качнулся вперед, подхватывая. И успел. И успел подумать, что зря. Что лучше было бы не поймать, тот самый случай…
Но отпустить уже не успел.
Так близко, так жарко, дыхание в шею. Твердые ладони обжигают плечи, и под твоими ладонями чужое горячее тело, и ты вцепился в него так, что наверняка останутся синяки, и он тоже держит… Удержать. Удержаться… Ох, Дайм… пожалуйста. Удержись… Удержи. Потому что Роне не сможет точно, он сейчас недостаточно для этого пьян. Вернее, как раз достаточно пьян, но…
Пьян тобою.
Весь день.
Весь этот семью екаями драный день!
Утонченная пытка: видеть тебя так близко — и не иметь ни малейшей возможности прикоснуться. Даже случайно, даже на миг, даже словно бы ни на что и не намекая. Улыбаться словно бы мимо, смотреть лишь краем глаза и молчать, молчать, молчать… потому что бесполезно, потому что все равно не ответишь, только поморщишься и пришпоришь коня, и придется снова перерабатывать собственную боль, не давая ей прорваться наружу. И смотреть, и улыбаться — снова мимо.
А потом сидеть на дальнем конце кровати, сплетаясь стихиями… восхитительно, безумно, сладко, но — мало! Как же этого мало, когда тебя буквально наизнанку выворачивает от совершенно иного желания…
Держись, Дайм. Пожалуйста. За двоих держись. Потому что Роне держаться может лишь за тебя…
— Бастерхази, — сказал Дайм вдруг совершенно трезвым голосом. — На тебе слишком много одежды.
И потянулся губами… но почему-то вовсе не к пуговицам.
Если Роне все правильно понял сегодня про Дайма, то в этом-то все и дело. И именно такая неоформившаяся пацанка с мальчишеской фигурой и могла показаться Дайму идеальным вариантом. И даже понравиться. Вылитый же мальчик! И он наверняка сразу же счел это любовью с первого взгляда, хорошо если в истинные не записал… Менталисты великолепно умеют обманывать не только других, но и себя. Роне вон еще шис знает когда научился, чем Дайм хуже? Ничем…
Тогда ему действительно сегодня очень плохо и больно. И дальше будет только больнее. Нет, сейчас-то Роне всю вкусноту из его ауры вытянет, нечего добру пропадать, но ведь это письмо не последнее. И Роне не сможет всегда быть рядом. Вот уже завтра, наверное, и не сможет.
Надо бы не просто увести девочку из-под носа у Люкреса, надо бы еще и помочь Дайму при этом остаться как бы не при делах. Как-нибудь так исхитриться, чтобы она не слишком на него обиделась. когда раскусит обман. В конце концов. от Роне же не убудет, если еще и светлый… этот светлый…
Странная мысль, конечно. Но если подумать — не такая уж и странная.
Выгодная даже. Со всех сторон. Благодарность полковника Магбезопасности (а он будет благодарен! он умеет) — штука весьма полезная. Таким не разбрасываются. К тому же полковник будет ему благодарен дважды: Роне ведь не жадный, он с ним поделится. Дайму сумрачная нужна совсем для другого, ну вот пусть это другое и забирает, Роне не жалко. А Роне достаточно света. И от нее… и от…
О-о-ох…
Интересно, Дайм действительно так погружен в свои переживания и бутылку (уже вторую), что и на самом деле ну абсолютно не замечает, что творят их ауры? Совершенно обнаглевшие ауры, сплетающиеся самым бесстыдным и восхитительным образом… и приятным до дрожи. Свет и тьма… Боги! Как же это сладко… пронзительно, невероятно, мучительно сладко… Так остро, что иногда Роне с трудом удерживался от стона. Неужели Дайм не чувствует ничего такого? Совсем-совсем? Даже когда вот так? Бо-о-оги…
Дайм вдруг резко вздохнул и залился краской до самых ушей. И Роне отдернул взгляд, боясь спугнуть, хотя и смотрел только самым краешком глаза. Но кто их знает, этих светлых менталистов…
Секс ерунда. Никакой секс не даст вот такого острого, почти болезненно нестерпимого наслаждения слиянием противоположных сущностей. Тьмы и света, пронизанных рубином и бирюзой. И ни один светлый никогда не поделится своим светом ни с одним темным. С Роне, который уже знает, как же это мучительно сладко, который уже хочет еще…
Только Дайм. Единственный.
И Роне не такой дурак, чтобы все испортить попыткой захапать большее, то, чего не предлагают. Нет уж!
Хорошо, что сел так далеко: даже если вдруг поведет, все равно не коснешься, даже случайно. Прикосновения лишние, можно и не удержаться, не ограничиться одним только случайным прикосновением. А это уж точно будет лишним. Дайм светлый, напридумывает себе потом разных проблем и угрызений совести по поводу измены своей Грозе, которую он уже наверняка записал в единственные и до травы любимые. И начнет Роне ненавидеть за невинное по сути удовольствие, возведя его в ранг предательства… ну или хотя бы неприязненно относиться начнет. Он же светлый. У светлых всегда виноваты темные.
И тут уж никакого света от него не получишь. Даже от него. Нет. Слишком высока цена. На дысс такое удовольствие!
Слишком…
Роне не такой… не будет… не… о-о-ох… не…
Только сидеть рядом, и то даже и не рядом вовсе, на другом конце кровати. Только смотреть в сторону, только молчать, все теснее и глубже сплетаясь аурами. И стараясь дышать, просто дышать. Без стонов. Как можно более ровно.
Роне заговорил первым — когда двойное сбивчивое дыхание стало слишком быстрым, рваным и громким, чтобы его и дальше удавалось прятать в молчании. И продолжать делать вид, что никто ничего не замечает.
— У тебя такое лицо… словно ты… собрался на Мертвого… с одной рогаткой.
Осторожно так. Тихо и в сторону. И почти не надеясь, что короткие запинки не похожи на задавленные всхлипы. И что Дайм ответит — почти не надеясь тоже.
Но Дайм ответил, чуть шевельнув плечами в слабом пожатии:
— Рогатка — страшная сила…
И улыбнулся так вымученно, что Роне очень захотелось кого-нибудь убить. И он обязательно найдет, кого. Чтобы Дайм снова стал улыбаться нормально, как и положено светлому.
Нет.
Как положено Дайму.
«…То, что на сегодняшний день зеркальная связь является самой
простой и надежной вовсе не означает того, что мы не сможем в
ближайшем будущем противопоставить ей что-то, такое же простое,
надежное и эффективное, да к тому же еще и работающее без магии.
И говоря про ближайшее будущее, я имею в виду вовсе не две-три
сотни лет!»
Дру Бродерик, из выступления на Совете Подгорных Мастеров.
Зеркал в комнате не было.
Вообще никаких, даже над умывальником.
Окно… Нет, окно Роне просканировал первым и сразу же исключил, от него магией не пахло совершенно. Обычное окно. Если кто и использовал его для связи или подглядывания, то было это так давно, что все следы выветрились. Больше никаких блестящих поверхностей в комнате не было. У Дайма наверняка есть карманное зеркальце для экстренной связи, но у таких артефактов довольно сильный выхлоп при работе. Несмотря на малые размеры, следы бы остались куда ярче, чем даже при использовании окна.
Следов не было. Никаких. И никаких следов магических птичек тоже, а значит, отпадает и письмо…
Стоп.
А вот письмо-то как раз было. Днем еще. Пахнущее грозой и ветром письмо, привязанное к лапке зачарованного белого сокола. И, кстати, интересный факт: письмо было, а белого сокола в комнате Дайма больше не наблюдается. Значит, отправил с ответом. Ну да, логично ответить сразу, получив письмо от той, что считает себя твоей невестой.
Наверняка в том, присланном, было что-нибудь милое, наивное и восторженное. До оскомины. И про Роне наверняка ни слова! Ну да, зачем вспоминать о каких-то темных всего лишь полпредах Конвента, когда рядом имеется целый светлый принц! И Дайм в ответ написал что-то такое же милое и восторженно мерзкое. И не подписался, конечно же, поскольку писал не от собственного имени, а девочка хоть и не обученная, но сильная менталистка, и ложь бы почувствовала сразу.
Пока все логично. Написал. Отправил. Сделал все как ему и положено в роли свата-заместителя.
И что?
Почему от выполнения собственной привычной работы Дайм вдруг стал ощущать себя настолько паршиво, что даже ауру почистить самостоятельно не смог? Что из вышеперечисленного могло причинить ему такую сильную боль?
Звучит как полный бред. Но ведь больше ничего сегодня не происходило, чтобы он вот так… Ну да, светлый шер поступает не очень достойно, обольщает наивную девочку не для себя, а для братика единокровного (та еще сволочь этот братик, Роне знает не понаслышке, но когда речь идет об интересах государства и императорских наследниках, подобные мелочи как-то быстро перестают смущать и провинциальных принцесс, и уж тем более светлых магистров). Кто спорит, не самое достойное и приятное занятие для светлого. Но чтобы вот так расклеиться из-за такой ерунды?
Дайму ведь эта девочка никто и звать никак. Она ему и изначально нужна-то была лишь как невеста наследника императора, не для себя, ни в каком смысле. Плевать ему на нее, он посредник. Понравиться, склонить к браку, передать из рук в руки будущему жениху. Все.
Это Роне готов за свою сумрачную надежду с кем угодно зубами грызться, но отстоять, это для Роне она вопрос жизни и смерти, но Дайму-то зачем сдалась? Ему Ургаш не дышит в спину и обещанная единением свобода не нужна и нафиг, он же светлый. Везет им, светлым…
Так чего же он тут теперь сидит и тянет можжевеловку прямо из горла с таким убитым видом, словно только что своими руками подписал себе чуть ли не смертный приговор? Или не себе… Словно отдает на заклание собственного любимого ребенка… или любовь всей своей жизни, причем истинную любовь.
Нет, ну бред же. Не мог же он в нее и на самом деле влюбиться? Они ее и видели-то всего ничего… Ну секс, да. Хороший секс был, тут Роне не спорит. Да что там врать! Потрясающий. Но сколько было того секса, если считать именно что на троих? Не мог же Дайм только из-за секса…
Или… мог?
Да нет же! Только не Дайм! Только не в нее.
Это для Роне она прекраснее всех самых прекрасных придворных дам и принцесс всех дворов подлунного мира: потому что светлая на две десятых и тем самым дарит надежду на возможность спасения от Ургаша. И потому что темная — тоже, и знает, что такое дыхание Бездны. Она не высокомерная Зефрида, для которой все это был пустой звук, а темные однозначно твари, недостойные даже жалости. Она наверняка поймет. И согласится. И с ней получится… Если с кем и получится — то только с ней. И значит, Роне в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы она ему доверяла. И любила, но главное — доверяла. Он не станет ее обманывать, в отличие от Дайма. Никогда! Предельная честность и только.
А любовь…
Да полюбит она его, куда денется! Он из кожи вывернется, но добьется, чтобы полюбила. А сам он уже ее любит! Она прекрасна. Ее дар восхитительно неуправляем, стихии безупречно чудовищны и ужасающе великолепны. Роне просто глаз отвести не мог.
Но Дайм-то не Роне.
Светлому полковнику Магбезопасности вряд ли могли прийтись по душе все эти кошмарные стихийности и безумные неуправляемости, хотя бы уже потому, что светлый он…
Светлый, да… Сейчас уже куда более светлый, аура почти полностью вернула живость и перламутр, уже не провисает аморфной бесформенной массой, принимая темную ласку. Тянется и сама, обвивает черные протуберанцы белыми всполохами с проблесками бирюзы, гладит, пронизывает… ох…
Это для Роне Шуалейда прекрасна, потому что Роне плевать на ее внешность. Но Дайм-то ведь в той таверне другое видел. Страшный, пугающий любого светлого неуправляемый дар в довольно-таки непрезентабельной внешней оболочке. И чтобы влюбиться? Вот в это? Такое восхитительное, невероятно прекрасное, такое нужное до судорог… Голенастое, чумазое, нескладное, тощее и совершенно не похожее на женщину? К тому же босое, да еще и в потрепанной мужской одежде?
Совершенно не похожее на женщину…
Шисов дысс.
Да.
Именно в такое Дайм и мог бы влюбиться. Если Роне прав в своих догадках, то только в такое он и мог.
Причем по-настоящему…
Дайм сидел на кровати, бессильно уронив руки на колени, совершенно не похожий на себя дневного, усталый и какой-то поникший. Поднос с ужином стыл на столике, куда его, очевидно, недавно поставила хозяйка. Нетронутый. Дайм в его сторону даже не смотрел, уставившись то ли в пол перед носками своих так и не снятых сапог, то ли в пустоту, видимую ему одному.
Он поднял голову, когда дверь скрипнула. Но ничего не сказал, даже не вздохнул, не поморщился… посмотрел просто. И глаза у него были такие, что привычная защитная ухмылка, развязная и нагловатая, испарилась с Рониных губ раньше, чем он успел о ней вспомнить, а вся ехидно-легкомысленная чушь, уже вертевшаяся на кончике языка, так и осталась непроизнесенной, рухнув болезненной тяжестью куда-то в район желудка.
Глаза Дайма не светились теплой живой бирюзой, они были словно пеплом присыпаны и смотрели устало и обреченно. «А, еще и ты, — говорили эти глаза. — Ну давай… Бей. Ты же за этим пришел…»
Роне осторожно перешагнул порог. Осторожно придержал локтем дверь, не дав ей громко хлопнуть. Сделал первый осторожный — очень осторожный! — шаг. Но это была вовсе не та неуверенная безысходная осторожность на грани паники, с которой он буквально за шкирку тащил себя вверх по лестнице. Это была цепкая настороженность хищника, почуявшего на своей территории присутствие опасного чужака. Та, что поднимает дыбом шерсть на загривке и наливает мышцы скрытой пружинистой мощью.
Кто?..
Осторожно обойдя вокруг стола и поставив на него три бутылки так, чтобы Дайму достаточно было только руку протянуть, Роне так же осторожно сел на кровать. На самый дальний ее от Дайма угол (видишь? я далеко, я не нарушаю твоего пространства и ни на что не претендую. Я безопасен. Абсолютно). Осторожно принюхался. Не столько даже втягивая воздух носом, сколько всей кожей, всей темной сутью, всей глубиной собственной силы…
Кто?!
Кто посмел испортить Дайму настроение настолько, что он забыл обо всем, не то что об ужине? Кто посмел обидеть, огорчить, сделать больно? Портить Дайму настроение имеет право только Роне! И больше никто. Кто у нас тут такой… самоубийца?
Комната была пуста. И никаких следов.
Нет, не совсем, конечно, пуста: стол, шкафчик-умывальник в углу у окна (без зеркала!), вешалки и кровать, на которой сидели они с Даймом. И следы чужого присутствия в ней тоже имелись, хотя опасными и не выглядели. А вот следов присутствия чужой магии не было. Только даймовский свет, слабый и словно бы вымученный, скорее светло-серый, чем перламутровый, не сдерживаемый более и расползшийся вялой подрагивающей лужицей на полкомнаты. Были еще остаточные следы хозяйки, довольно явственные, свежие. И еще следы — ее же и служанки, перестилавшей кровать, — но более ранние, почти стершиеся.
И — черные крапинки недостертой боли прямого воздействия как минимум шестого уровня, разбрызганные по светло-серому.
Тщательно так затертые…
Ну это, допустим, лишь светлому может казаться, что тщательно. Что он отлично уничтожил все следы и никто ничего не заметит. Светлому, да. Но не темному. Темные знают о боли все, у них, если можно так выразиться, на нее нюх. Они ею питаются.
Очень хотелось зарычать и оскалиться… но Дайм бы наверняка это понял неправильно. Выгнать бы не выгнал, и в таком состоянии вряд ли бы всерьез сумел разозлиться. Видно же, насколько он вымотан: никаких острых шпажных высверков в ауре, вялая чуть подрагивающая аморфность, мягкая и рыхлая, словно подушка. Или комок мокрой ваты. Даже психани сейчас Роне по полной, Дайм бы, наверное, и щиты поднимать-смыкать не стал, пожалел тратить силы. Или бы просто не смог, потому что не осталось их, сил этих…
Вот только черных крапинок наверняка стало бы больше. Совершенно неуместных черных крапинок, пятнающих потускневший перламутр…
Значит, просто еще раз вдохнуть. Глубоко. И выдохнуть. Осторожно и медленно. Заодно осторожно (куда осторожнее, чем раньше, буквально на цыпочках!) слизнув эти крапинки. Вкусные и острые крапинки… Нечего им делать на перламутре, пусть даже и похож он на вату. Это не их вата! И точка.
И — глотнуть из бутылки. Медленно так. Демонстративно, предлагающе, но при этом не давя, не навязывая. Ну же, Дайм! Это тоже по сути универсальное обезболивающее. Что бы там у тебя ни произошло сегодня (а оно явно произошло сегодня, раньше, не здесь, просто весь день ты держал его внутри, закаменев броней вокруг, а теперь устал и расслабился), горькая гномья бодяга поможет там, куда не рискнет сунуться полномочный представитель Конвента.
Ох ты ж, шисов дысс! Не рискнет. Ага…
Прикосновение света обожгло чуть ли не до крика — не от температуры, так-то свет был чуть теплым, может, даже прохладнее уже почти остывших рыбешек. От неожиданности. И еще большей неожиданностью было то, что сам свет не шевельнулся даже — это Ронина тьма своеволие проявила. Потянулась длинными жадными языками — коснуться, погладить, обвиться, слиться в одно целое.
И замерла на самом краю прикосновения-поглаживания, почти невесомого, обжигающе теплого, просительно-вопросительного… Ты как? Можно?
И Роне замер, не только ожидая (и опасаясь) реакции Дайма, но и в оторопи: он ведь ее не контролировал, огненную тьму, не только не посылал, но и не останавливал, не одергивал. Она сама. Проявила, так сказать, инициативу… Но при этом не рванула во все тяжкие, сметая все на пути к цели, не продавила, не обвила собой, захватывая и сдавливая. Хотя и тянулась, хотела.
А ведь все умные книги твердят как одна, что стихии не обучаемы, их только под жестким контролем держать и можно, иначе никак, иначе вместо сильного шера получается чудовище… Вот и верь после этого умным книгам!
Дайм никак не реагировал. Его свет тоже.
И тогда Роне, слегка шалея от собственной наглости, уже сознательно толкнул тьму вперед — давай. У тебя получается. У меня, может быть, и нет, но у тебя — получается. И черно-алый огонь неторопливо растекся по светло-серому пеплу. Не напрягая, не продавливая, мягко и осторожно, ласкаясь и ластясь, укрывая и согревая.
Какое-то время свет не реагировал никак. И Дайм тоже молчал, уставившись перед собою. Словно никакого Роне тут вовсе и не было, и ласковой теплой тьмы его тоже не было вовсе. А потом…
Потом светло-серые мягкие лапы неуверенно потянулись сквозь черно-алое — обнять в ответ. Пока еще вяло и сонно, но уже потянулись. И ласковой огненной тьме этого оказалось достаточно: она с ликованием нырнула в них, словно котенок в ворох серебряных нитей, завертелась, взметывая их до потолка, опутывая себя и все вокруг, будоража и делясь энергией — просто так, безвозвратно, от избытка радости, что получилось…
Дайм вздохнул. Повел плечами. А потом потянулся и взял со стола бутылку можжевеловки.
В сторону Роне он по-прежнему не смотрел.