– Шерлок, я знаю: доктор твой добрый друг и сочувствовал Аллену. – Грузный человек в дорогом пальто на скромном металлическом стуле дешевой кофейни выглядел неуклюже и чувствовал себя неловко. И долго примеривался, прежде чем положить цилиндр на стеклянную столешницу, некогда политую сладким кофе и засыпанную хлебными крошками.
– Не могу этого отрицать, – коротко и сухо ответил его высокий худой собеседник. Их внешнее сходство не бросалось в глаза, но было несомненным: хищный изгиб носа, жестко сжатые губы, цепкость во взгляде близко посаженных глаз.
– Ваша дружба длится столько лет, что игнорировать мнение и чувства доктора было бы с моей стороны непорядочно по отношению к тебе.
Кивок собеседника снова был короток и сух, а глаза слегка сузились, будто он не верил услышанному. Он указал взглядом на папку, лежавшую перед человеком в пальто, и спросил:
– Это дело Тони Аллена?
– Да, закрыто навсегда. Нейтрализация инъекции сломила Аллена, после этого он быстро согласился на сотрудничество с МИ5, сдал всех своих осведомителей, а также предоставил ценнейшие для нас списки британских коммунистов и тред-юнионов, действовавших под диктовку Москвы. Ну и многое другое, о чем я не имею права говорить. У него новое имя, новые документы, новая биография – ему не привыкать. И хорошо оплачиваемая работа в одной из наших колоний. Более всего он опасался, что его согласие сотрудничать станет известно русским, потому колония – идеальный для него вариант, не правда ли?
– Несомненно.
– Вот это я и хотел бы сообщить доктору.
– Вместо чего? – бесстрастно переспросил собеседник.
– Его расстреляли. Две недели назад, в Тауэре.
Последовала короткая пауза.
– Ты в этом совершенно уверен? Тебя не обманули люди Бейнса?
– Я все проверил. Обмануть меня мог разве что Шерлок Холмс. Но ведь его там не было, верно? – Человек в пальто тепло улыбнулся.
Грузный человек в пальто, вскоре попрощавшись, растворился в желтоватом лондонском тумане; его собеседник с пухлой папкой под мышкой усмехнулся ему вслед и пешком направился в сторону Пекла, где на приколе стоял дирижабль «Королева Мария» с медной табличкой на борту «Бейкер-стрит, 221Б». И вряд ли кто-нибудь со стороны обратил внимание на то, какой саркастической и самодовольной была усмешка в ответ на последние слова человека в пальто, – так же как перед расстрелом Аллена никто не заметил, что тело тюремного врача не отбрасывает тени…
Стоило высокому худому человеку подняться на палубу, цеппелин отдал якорь, вздрогнул, пыхнул паром его термоядерный двигатель – и летучий корабль поплыл над туманным Лондоном, пылавшим в огненно-красном закате: на излете дня солнце пробило завесу смога, простершегося над кровлей, рассыпалось веером лучей на ее хрустальных гранях, отразилось в желто-серых, как гороховая похлебка, тучах, и город вспыхнул, будто чадящий газовый фонарь.
И вряд ли кто-нибудь с земли мог разглядеть на палубе цеппелина двух молодых людей – светлоголового парня в серо-коричневой куртке и с платком, повязанным на шее галстуком, и девушку с волосами цвета темной меди в шарфике из медных колечек. Парень обеими руками опирался на перила палубы, а девушка держалась за его куртку, прижимаясь лицом к его плечу, и безудержно плакала, шепча сквозь слезы:
– Я с тобой буду. Я с тобой. Я с тобой буду.
И уж тем более никто не слышал, как лысый безбровый человек с механистической рукой в гостиной яхты увлеченно рассказывает своим собеседникам о докторе Кейворе:
– Двенадцать пуль, выпущенных с близкого расстояния! И кейворит не пропустил ни одной! Этим изобретением Великобритания может гордиться по праву: в грудную клетку, позади ребер, вживляется небольшая порция кейворита, который, по прошествии времени, превращается в тончайшую и широкую мембрану. Главное достоинство этого чудесного материала – вязкость, способность к амортизации. Он не только не пропустит пулю к сердцу или легким, но и позволит избежать значительного удара, который сам по себе уже способен сердце остановить. Конечно, не все еще доработано и раны получились гораздо серьезней, чем хотелось бы, – в особенности оскольчатые переломы ребер. Пуля, как известно, обладает большой кинетической энергией, и если на ее пути возникает препятствие, то она производит намного более разрушительное воздействие на ткани, до которых может достать, что и вызвало травматический шок моего пациента. Однако, как видите, он хоть и не без труда, но уже встает на ноги и скоро сам сможет обнять девушку.
– Уотсон, признайте: если бы профессор Челленджер хоть словом обмолвился об инъекции кейворита вашему пациенту, все могло бы закончиться иначе.
Да, вряд ли кто-нибудь с земли мог заметить, как эти слова смутили безбрового человека, но переданная ему пухлая папка вернула его в доброе расположение духа.
И вряд ли кто-то мог расслышать негромкий сокровенный разговор на палубе цеппелина.
– Это ничё, что я тя так держу?
– Не, ничего. Мне приятно, что ты меня держишь. Держи. И не реви, ладно?
– Я уже не. Не реву уже… – Девушка всхлипнула. – Так хорошо, что ты живой. И так тебя жалко, ужас… Болит у тебя?
– Болит, но ты не реви, пройдет скоро. Теперь пройдет, потому что ты меня держишь.
– Я с тобой буду. Я никуда теперь.
Нет, никто не мог расслышать этого разговора… Зато каждый при желании мог бы встретить слепого шарманщика на трамвайной остановке «Доллис Брук», надтреснутым голосом поющего песенку о счастливой сказочной стране, где все люди братья:
Прощайте, мы едем за море,
В далекий и радостный путь,
В страну, где не ведают горя,
Где сможем и мы отдохнуть.
КОНЕЦ
«Здравствуйте, Антон Семенович! Теперь я могу писать открытым текстом и потому прошу прощения за „забывчивость“, хотя я не забывал ни Вас, ни нашу колонию ни на один день. Просто не мог дать о себе знать из Лондона, где служил Советской стране, и, надеюсь, служил хорошо. По крайней мере, честно. Неловко хвастаться, но кому кроме Вас интересны мои достижения? Это ведь Ваша заслуга – мои достижения. Я не успел закончить Политехнический, когда меня привлекли к работе в НКВД. А потом выяснилось, что моя несерьезная способность к звукоподражанию, которой я любил смешить ребят, позволяет мне говорить на иностранных языках без акцента. Так я и оказался в Лондоне. Не могу рассказать, что привело к моему провалу, но уверяю Вас, это не было моей ошибкой или небрежностью, я руководствовался служебным долгом и интересами СССР, хотя мог бы сохранить свое инкогнито, но не выполнить задание.
Я читал Вашу „Поэму“ на английском языке. Не знаю, правильно ли в одном из персонажей я узнал себя. В любом случае, эту книгу я читал со слезами на глазах. В Англии ею очень интересуются не только социалисты и коммунисты, но и прогрессивные педагоги и даже политики и военные. Так что Ваш труд и Ваш опыт важен для всего мира.
А еще, когда мне предоставили возможность выбрать себе „новое“ имя (фамилию выбирать не пришлось), я взял Ваше, только на английский манер, конечно. И сначала это казалось мне не дерзостью, но чем-то вроде блефа. Я думал, что не имею права равнять себя с Вами. Но впоследствии это имя и поднимало меня в собственных глазах, и заставляло стремиться к большему, соответствовать ему, не запятнать его. Надеюсь, я его не запятнал.
Через три дня меня расстреляют. Это письмо – мое последнее желание, предоставляемое осужденному на смерть. Я не боюсь смерти, но мне грустно уходить: кажется, что я мог бы сделать еще очень много. И жаль, что я так и не увижу Советский Союз, каким он стал за мое отсутствие.
Да, я хотел бы вернуться домой. Здесь никто не понимает принципов Коминтерна, но многие хотят понять и готовы дорого заплатить за то, чтобы идти нашим путем.
Я легко и даже с иронией относился к нелегальному своему положению и необходимости скрывать свое прошлое, но то, что я не мог в открытую говорить о Вас и о себе как о Вашем воспитаннике, было для меня мучительным. Я, мне кажется, мог бы рассказывать о Вашем опыте всю жизнь, но, увы, мне пришлось выбрать смерть.
Я не стал предателем, я с честью выполнил свой долг и ухожу с чистой совестью. И я хочу, чтобы Вы знали, что в свои последние минуты я буду думать о Вас и о том, что Вы сделали мою судьбу высокой и осмысленной, имеющей цель, – и эта цель не пропадет с моей смертью, напротив: моя смерть послужит приближению этой цели. В Лондоне я читал много книг по психологии, но не они, а Вы помогли понять мне важную вещь: если людям дать общую для всех цель, они становятся гораздо счастливей, чем люди, озабоченные только собственным благополучием. Потому что у них есть будущее, продолжающееся и после их смерти. Потому что их жизнь, их труд и даже их смерть обретают иной смысл, нежели животная миссия наплодить себе подобных или желание победить в конкурентной борьбе свободных индивидов (пролезть повыше, толкаясь локтями). Главное, чтобы цель эта была высокой и чистой. Такая цель делает человека Человеком и преисполняет его гордостью за то, что он Человек. Это я говорю не о себе, а о миллионах людей в самых разных странах. Здесь, в Лондоне, я видел, как несчастны люди без будущего (те, кто не победил в конкурентной борьбе), и мучился от того, что ничем не могу им помочь.
Пройдет совсем немного времени, и по всему миру откроются научные центры, изучающие нашу, советскую, систему воспитания, – и будут поражены возможностями такой системы. Если бы у нас отняли этот стержень, мы не выиграли бы войны, не развернули столь грандиозное строительство, не шагнули бы так далеко вперед ни в одном нашем начинании.
Прощайте, Антон Семенович. Передайте от меня привет всем моим учителям и всем ребятам, кто помнит меня и кто не помнит. С любовью и низким поклоном, Ваш воспитанник Сергей Кузнецов».
Ни дешифровальщики, ни психологи не обнаружили в письме подвоха – по крайней мере того, который составлял бы государственную тайну. Однако мистер Холмс, пожелавший взглянуть на письмо лично, рассмеялся и велел вырезать фразу о научных центрах.
Полковник Рейс уважал своих врагов, даже если не соглашался с их идеологической позицией. Но тут… Ему сделалось страшно: с этой страной нельзя воевать.
Когда-то, при разработке английского супероружия, было безоговорочно признано, что универсальный солдат должен быть мертвым солдатом. И не только потому, что мертвое тело трудней вывести из строя, а потому, что психологией живого солдата управляет инстинкт самосохранения. Как там поют русские? «Здравствуй, страна героев»? Если все они одержимы этой своей общей целью настолько, что собственная жизнь (и собственная смерть) не имеет для них значения, то не есть ли это то самое супероружие? И не есть ли они сами живые мертвецы, зомби, запрограммированные на достижение цели, и только на него?
Все-таки Первый лорд Адмиралтейства прав, и лучше иметь Советскую Россию в союзниках.
***
Боль вернулась раньше, чем сознание, – острая, как дюжина гвоздей, вбитых в ребра. На лице лежала дурно пахшая ткань, не только формалином и карболкой, но кровью и тленом.
– Ни звука… Ради всего святого: ни звука! – раздался еле слышный шепот, когда Тони вдохнул, собираясь как минимум охнуть. И тут же услышал, как открылись двери паромобиля, ощутил под собой металлический скрежет и сразу – толчок вперед, от которого впору было не охнуть, а закричать.
Гулкие шаги со всех сторон – по каменному полу. Холод. Тони не сразу понял, что его везут на каталке. И вовсе не головой вперед. Впрочем, путь был недолгим – каталка толкнула двустворчатые двери (от удара, пусть и не сильного, снова хотелось вскрикнуть). Остановилась. Послышался скрежет ключа в старом замке, звякнула откинутая дужка, со скрипом отворилась дверь – из нее дохнуло морозом. С Тони скинули простыню, оставив его совершенно нагим, а потом сразу несколько рук подняли его тело с каталки и, качнув, грубо швырнули на пол. Нет, не на пол – хуже. На что-то твердое, ледяное, неровное, с тупыми выступами. Боль стала невыносимой, из глаз едва не закапали слезы – что удержало Тони от крика? Он плохо соображал – да он вообще не соображал! Лязгнула, захлопываясь, дверь, удалявшиеся шаги сквозь нее были едва различимы.
Вокруг было темно. Абсолютно. И не много требовалось ума, чтобы догадаться: это морг. И под Тони лежат замороженные мертвые тела. Или не совсем морг – там обычно тела держат в холодильных, а не в морозильных камерах. А, ну да… Анатомический театр университета королевы Марии… Красивое название для сваленных горкой промороженных трупов.
Но кто-то же сказал «ни звука». Если бы по тихому шепоту можно было узнать хозяина голоса!
Тони лежал неудобно, шея прогнулась назад, и голова свешивалась куда-то вниз – раны на груди тянуло нестерпимо. Казалось, стоит немного подвинуться, подложить что-нибудь под голову, и станет легче… Он попытался опереться на руки – и под правой ладонью нащупал чужие смерзшиеся волосы.
Вот тогда Тони окончательно пришел в себя. Вот тогда понял, что жив. И – чего совершенно от себя не ожидал – разрыдался. Не столько от радости (хотя не без этого), сколько от боли, холода и отвращения. Его трясло нервной дрожью, рыдания катились по телу снизу вверх и напоминали судороги, он попытался сдвинуться с места, но не смог перешагнуть через боль.
Ах, какой вы мужественный человек, мистер Аллен! Вы можете без страха смотреть в лицо смерти! А теперь подберите-ка сопли и попробуйте пошевелиться с двенадцатью пулями в груди…
Может быть, инъекцию нейтрализовали не полностью и он уже мертв – верней, не совсем жив. Но… некрограждане не чувствуют боли. Или чувствуют, но притупленно, что позволяет ее терпеть? Ох, мама, если бы!..
Тони снова попытался привстать, изо всей силы сжав кулаки и зубы, – нервная дрожь превратилась в дрожь напряжения, слезы хлынули с новой силой. Он лишь немного сдвинулся с места, удобней устроив голову, – и старался не думать о том, на чем она теперь лежит.
Но кто-то же сказал «ни звука»… Значит, кто-то знает о том, что Тони жив, и, наверное, не оставит его здесь, в темноте морозильной камеры, на груде мертвых тел…
А вдруг это «ни звука» шепнули кому-то другому? Тогда он очень быстро замерзнет, гораздо быстрей, чем истечет кровью. Говорят, смерть от холода легка и приятна – засыпаешь и видишь хорошие сны.
Спать пока не захотелось, скорей наоборот… Тони не мог даже сопли утереть, двигать руками было невозможно. Он попробовал опираться на ноги, понемногу сползая вниз, и даже нащупал голой пяткой каменный пол. Двенадцать пуль – неужели ни одна не попала в сердце? Не пробила легкое? Не задела крупных сосудов? Однако, судя по ощущениям, все двенадцать таки влетели в грудь и как минимум прошили ребра.
Ребра… Тони все же потянулся к груди рукой.
– Ай! – Палец гораздо раньше, чем ожидалось, коснулся острого горячего обломка кости, выступавшего вперед, – пожалуй, продолжать не стоило, чтобы не потерять сознание. Но не разрывными же пулями стреляли винтовки расстрельной команды…
Разрывными? Тони видел такое однажды, на КПП «Анимал Фарм», когда Блэр выстрелил в грудь красавцу Бинго… И предложил повторить опыт с Бадди… Неужели? Пластина из кейворита, вживленная под ребра: пуля меняет траекторию и будто взрывается на груди, однако повреждения поверхностны и не опасны для жизни. Но когда и как у Тони под ребрами могла появиться пластина из кейворита?
И тут же вспомнился огромный шприц с толстенной иглой в руках профессора Челленджера: «Я сделаю вам пункцию, введу иглу между ребер, под грудину»… И еще свистящий шепот Бадди: «Мне это делали, ничего страшного». Вот от чего до последнего дня так ныли ребра! Вовсе не от сыворотки доктора W.!
Но тюремный врач должен был констатировать смерть… Его подкупили?
А ведь кейворит был беспроигрышным вариантом. Даже если бы кто-то из присутствовавших при расстреле и заметил, что Тони жив, – второй раз приговоренного не расстреливают. Вряд ли его, подлечив, отпустили бы на свободу, и тем не менее…
Принесли его домой, оказался он живой… От этой глупой мысли хотелось рассмеяться, но из глаз снова закапали слезы: на этот раз точно радостные. Благодарные – людям, которые не бросили его на произвол судьбы, хотя не имели никаких причин считать его несправедливо обиженным…
Это значит, за ним придут, и придут скоро. Невыносимо было представить, что кому-то придется тащить его с груды мертвых тел волоком…
Тони стал продвигаться вбок, в сторону двери, – медленно, слишком медленно. Холод совершенно не притуплял боль, но, наверное, остановил кровь. Плечо нескоро, но коснулось заиндевевшего дверного полотна, теплая кожа прилипла к ледяному металлу, да так на нем и осталась от непроизвольного рывка в сторону – как раз этого и не хватало для полноты ощущений!
Подушечки пальцев тоже немедленно приклеились к железной двери, но Тони, наученный опытом, немного подождал, прежде чем осторожно их оторвать. Даже если ручка есть изнутри, нащупывать ее придется долго…
Тони не заметил приближавшихся шагов – услышал лишь металлический скрежет ключа в висячем замке.
Дверь, на его счастье, открывалась наружу. Свет налобного фонарика ударил в лицо, и Тони не увидел, кто ее открыл.
– Пресвятая дева, зачем же вы двигались? И, черт возьми, как?!
Накануне приведения приговора в исполнение приходил батюшка. Настоящий православный поп. Предлагал исповедаться и причаститься. Совал крест в лицо для поцелуя. Тони поглумился над ним немного, но батюшка не обиделся, а под конец даже посмеялся богохульному анекдоту. Осекся, правда, – но не потому, что анекдот был богохульным, а только из-за непристойности смеха в камере смертника. И дал Тони «причаститься» кагором прямо из потира.
Обед был неплохой – не богатый, но вкусный. Со стаканом вина. Тони попросил пачку папирос и спички – ему не отказали. От первой же затяжки сладко повело голову.
Он долго стоял в глубокой нише и с наслаждением курил. За махоньким оконцем таял день, небо темнело стремительно – и так же стремительно сквозь пальцы утекало время: наступала ночь на двадцать третье февраля.
Ему снились отец с матерью. Полутемную холодную комнату в бараке Тони много лет вспоминал как самую уютную, самую желанную, самую лучшую комнату на свете – и когда жил в приюте, и когда ночевал на улице. В приюте, пожалуй, он мечтал вернуться туда чаще и надеялся на это верней – должно быть, потому, что был мал и не мог до конца осознать понятия «невозможно». В детстве нет ничего невозможного.
Ему снилось, как отец, вернувшись с завода, садится за стол и мать ставит перед ним чугунок с горячими картошками. Он дует на пальцы, очищая картошку от кожуры, громко хрустит соленым огурцом, отрезает большим ножом толстый ломоть хлеба – и Тони наперегонки с братьями и сестрой подбирает со стола крошки. Отец посмеивается, глядя на их игру (а может и треснуть по затылку, если игра переходит в баловство или драку). Мать гонит их спать, говорит, чтобы не докучали отцу – он устал. Но отец снисходительно машет на нее рукой: пусть посидят, попьют горяченького чайку, – и достает из-за пазухи тряпицу с мелко наколотым сахаром, раздает всем по кусочку размером с ноготь мизинца, но себе сахар не берет, заворачивает остатки в тряпицу и прячет обратно за пазуху. И Тони вместе со всеми гадает: расскажет ли сегодня отец что-нибудь, – например, как он был маленьким, как ходил в ночное и лазал с друзьями на заброшенную мельницу.
Это не только последний, но и счастливый сон, и отец, наверное, знает об этом, а потому говорит ласково:
– Ну иди, Сергунька, сюда… – И поднимает его со скамейки под мышки, усаживает у себя на коленях.
Сидеть у отца на коленях тепло и мягко, но не это главное – главное, что никогда и нигде не бывает так же спокойно и безопасно, нигде и никогда… Нет на свете никого сильней отца, и ты под его защитой… От него пахнет потом, окалиной и смазкой – заводом. Тони прижимается щекой к косоворотке отца и вдыхает его запах полной грудью.
– Ты что это дрожишь, Сергунька? Замерз?
– Не…
– Не дрожи, не бойся ничего. Семи смертям не бывать, а одной не миновать. Нету в ней, в смерти, ничего страшного. Был ты – и нет тебя, всего делов-то.
У отца на коленях и в смерти нет ничего страшного.
– А хочешь, я рядом постою? Для пущей уверенности? Ну, что ты вроде как не один…
– Не, бать, не надо. Я ж не маленький.
– Смотри.
– Ты лучше расскажи что-нибудь. Я так любил, когда ты рассказываешь…
– Ну, тогда держи. – Отец огромной ручищей тянет кружку со стола, и Тони вцепляется в гнутую горячую ручку. Над кружкой вьется парок, он отхлебывает чай и осторожно надкусывает кусочек сахара – сладко. Слушать отца всегда было сладко…
Его разбудили часа за два до рассвета, для бритья принесли тазик с горячей водой, а потом отвели в душевую с хорошо разогретым бойлером – ну прямо как доктор Сальватор, который велел топить крысят в теплой воде! Выдали чистое белье. Вот и не жалко было?
Завтрак оказался еще лучше, чем давешний обед, без вина, но с пудингом. Есть почему-то не хотелось, и Тони спросил, не положен ли ему стаканчик джина – исключительно для храбрости. Ему немедленно принесли стакан русской водки, будто готовились к такому повороту заранее. Целиком стакан Тони пить не стал, но сто граммов сглотнул с большим удовольствием. В этот день Макс Исаев, по его собственным словам, всегда выпивал сто граммов водки – чем Серёга Кузнецов хуже?
В смерти нет ничего страшного: был ты – и нет тебя.
А руки дрожали… С папиросой, зажатой между пальцев, это было особенно хорошо заметно. И в груди тоже что-то подрагивало, как оставленный на блюдце пудинг.
Водка, в отличие от вина, бьет по голове, а не по ногам, – в голове образовалась приятная легкость, коленки не тряслись и не подгибались, и Тони спустился во двор ни разу не споткнувшись. Впервые подумал, что рад особому распоряжению, отданному расстрельной команде, – только за одно это стоило завещать тело университету королевы Марии. Гром не грянет – мужик не перекрестится.
Затянутое тучами небо светлело, и свет его пробивался сквозь кровлю с каждой минутой все уверенней. Тони приостановился и поднял голову, прежде чем шагнуть под крышу «сарайчика», – никто его не поторопил. Перед смертью не надышишься.
В сарайчике, кроме двенадцати человек с винтовками и их командира, присутствовали тюремный врач, давешний батюшка и судья, выносивший приговор. Врач цинично позевывал, батюшка был испуган и растерян, а судья держался строго и величественно, как положено олицетворению британского правосудия.
– Вы можете сесть и выкурить папиросу, – сказал начальник расстрельной команды и указал Тони на скамейку.
– Да, я воспользуюсь этим правом, – кивнул Тони. – Куда мне торопиться?
Курить на глазах у такого скопления народа было забавно – кто-то смотрел в пол, кто-то с любопытством разглядывал Тони, кто-то нарочито отворачивался. Среди расстрельной команды не было ни одного человека моложе тридцати лет – и это тоже показалось хорошим знаком: не мальчики, стрелять будут с открытыми глазами.
Вот и все? Была жизнь – и не будет жизни? Даже березки над могилой – и той не будет.
Тони поднялся со скамейки сам, не дожидаясь приглашения. Ему предложили повязку на глаза, но этим правом он не воспользовался. И, уже стоя напротив двенадцати взведенных ружей, ощутил вдруг полное отчаяние, понял, что до последнего надеялся на чудо, пожалел, что отказался от повязки, – тогда никто не увидел бы страха у него на лице.
Двенадцать выстрелов грянули почти одновременно – наверное, именно из-за «почти» это было донельзя, до смерти больно…
***
Одинокий удар колокола рвет муть тумана и звоном в ушах повисает над серыми улицами. Парят котлы, коптят хрустальное небо чудовищные их топки, плывут в дыму баллоны, надутые гремучим газом, лязгает металл, дребезжит шестернями; гудят валы, бряцают крючья сцепок, скрипят крученые железные верви… И почти не слышен сквозь дребезг монотонный мальчишеский голос у склона могучей горы.
А крепость Петропавловск-на-Камчатке
Погружена в привычный мирный сон.
Голос поднимается выше, крепнет – и опадает, тает тонкой струйкой в железном лязге, чтобы вновь пробиться сквозь гул и звон:
Построившись кильватерной колонной,
Шли к берегу британские суда.
Но хладное железо властвует над всем, и голос гаснет. Мальчишке скучны эти стихи – в них нет настоящего геройства, битвы, подвига и славы. И он бубнит безо всякого выражения:
Что защищать? Заржавленные пушки,
Клочок не нужной никому земли?
Каменный медведь пьет воду из моря, вокруг него лежат кипарисовые парки и зеленые виноградники, кривые тропинки и широкие аллеи лагеря на берегу – есть что защищать. Не бубни, мальчик: вслед за камчатским гарнизоном с легким сердцем можно отдать и каменного медведя… Главное начать.
Но все-таки ведь что-то есть такое,
Что жаль отдать британцу с корабля?
Ни вершка, мальчик. Ни одного вершка. Земля дороже жизни, потому у нас ее так много, а у них так мало.
Он горсточку земли растер рукою:
Забытая, а все-таки земля.
Жизнь на море, у склона могучей горы, яркая и чистая, полная детских голосов и счастливого смеха, имеет ясные цели и светлые помыслы. Окинув взглядом лагерь, ребенок набирает в грудь побольше воздуха, и дерзкий его голос перекрывает лязг металла, дребезг шестерней, скрип железных вервей – и умиротворяющий колокольный звон церкви Сент-Мэри-ле-Боу:
«Нет, я не подпишу твоей бумаги,
Так и скажи Виктории своей!»
Мечта о березке над могилой за два прошедших дня окрепла и даже стала навязчивой. И чем навязчивей она становилась, тем отчетливей Тони понимал, что последним желанием надо выбирать письмо на родину. Конечно, информация о шлемофоне не бог весть какая важная, но попытаться ее передать все же стоит.
Сколько он ни убеждал себя в том, что перед смертью не надышишься, все равно подолгу стоял перед крохотным оконцем камеры – разделенным надвое металлическим штырем – и смотрел на небо. Он никогда раньше так подолгу не смотрел на небо – оказалось, это завораживает и дает странное спокойствие, оцепенение даже. Тауэр считался важным музейным комплексом, и кровлю над ним чистили значительно лучше, чем над рабочими кварталами. К окошку можно было подойти вплотную, а потому и обзор был довольно широк.
Через два дня после неудачи полковника к Тони в камеру пришел посетитель, чего раньше не случалось. Лицо его казалось знакомым, но Тони совершенно точно никогда не видел этого человека. Незнакомец был на кого-то похож – и не столько чертами лица, сколько его выражением: жестко сжатыми губами, цепкостью во взгляде близко посаженных глаз, отчего изгиб носа напоминал клюв хищной птицы, от которой не ускользнет ни одно движение, ни одна деталь. Он был грузен и высок, одет в дорогое пальто и цилиндр, имел холеные руки и глубокие залысины. Наверное, залысины и ввели Тони в заблуждение – незнакомец не был некрогражданином, а значит, возраст его не должен был бы превышать пятидесяти лет.
Тони догадался, кто перед ним, едва посетитель заговорил. По знакомым интонациям характерного скрипучего голоса.
– Здравствуйте, мистер Аллен, – сказал вошедший, снимая цилиндр.
– Здравствуйте, мистер Холмс.
Посетитель приподнял брови.
– Ваша наблюдательность делает вам честь. Вы ведь никогда меня не видели.
– Я много о вас читал. – Тони приподнял угол рта, изображая улыбку. – И имел честь быть представленным вашему брату.
– Вы позволите мне присесть?
– Разумеется. Выбирайте: табурет или койка?
– Я, пожалуй, выберу койку. Вам ведь запрещено сидеть на ней днем.
– Охрана смотрит на мои маленькие прихоти сквозь пальцы. Но табурет мне нравится больше – можно положить локоть на стол. Мне вчера сняли гипс, и рука пока не разгибается.
Майкрофт Холмс расстегнул дорогое пальто, под которым обнаружился не менее дорогой костюм – истинно дорогой, а не кричащий о дороговизне, – и уселся, не стараясь устроиться поудобней. Выпрямив спину, как и положено джентльмену, пусть и столь преклонных лет.
– Я пришел к вам по делу, – начал старший Холмс и посмотрел Тони в глаза своим цепким, хищным взглядом. – Мне известно, что доктор Уотсон, близкий друг моего брата, принимает… кхм… участие в вашей судьбе. И более всего этим обусловлен мой сегодняшний визит к вам.
Он смотрел в глаза и лишь на миг оторвал взгляд, скосив его влево. Ну-ну, мистер Холмс… Значит, более всего этим?
– Полковник Рейс, который ведет ваше дело, – лишь винтик государственной машины. Он честно выполняет свои обязанности в рамках отведенных ему полномочий. Мои полномочия немного шире.
Посмотрев в глаза Майкрофта Холмса, Тони отчетливо понял: перед ним не винтик, не блок и не узел, – перед ним сама государственная машина Великобритании. Надо же, какие люди заглядывают к нему на огонек!
– Но, разумеется, я не всесилен, – продолжала государственная машина, снова коротко покосившись влево (всесилен, всесилен!), – и не могу из прихоти моего давнего знакомого просто взять и отпустить вас на все четыре стороны, пожурив за шпионаж, направленный против моей страны.
– Я ничего подобного от вас и не жду, – пожал плечами Тони.
– Да, мне следовало взглянуть на вас пораньше. До того, как вы развалили операцию «Резон». Наверное, мой брат сразу распознал в вас русского? Уроженца Санкт-Петербурга, выходца из рабочей семьи, сироту с семилетнего возраста, воспитывавшегося сначала в православном приюте, затем бездомного воришку и попрошайку? Потом колония, рабфак и… сейчас попробую угадать… Политехнический институт. Угадал?
Тони кивнул.
– Мне сказали, вы увлекаетесь книгами по психологии?
– Увлекался.
– Ну, зачем этот пессимизм? Я давно заметил, что сочетание физико-математического образования с гуманитарным дает впечатляющий результат. Мое предложение к вам разительно отличается от предложений полковника Рейса. Вы, наверное, поняли, что Великобритания постепенно меняет политический курс и все чаще смотрит в сторону Советской России – как на союзника, а не врага. Уже сейчас правительство готово возобновить дипломатические отношения с Москвой.
Тони кивнул снова. Скрипучий голос этого человека расслаблял, нагонял сонливость и ощущение тепла, уюта, спокойствия. Вызывал доверие.
– Я отдаю себе отчет в том, что стать предателем Родины для вас не только равносильно смерти, но и страшнее смерти. И глупо предлагать вам совершить предательство – вы на это не пойдете. Но я знаю о ваших выдающихся математических способностях, блестящем образовании и высоких моральных принципах. Было бы глупо убить такого человека, как вы, просто так, из прихоти… кхм… Его Высочества герцога Виндзорского. Если бы суд приговорил вас к долгосрочному тюремному заключению, рано или поздно правительство нашло бы возможность использовать ваши знания и ум, но расстрел… В отличие от грязных делишек контрразведки, я предлагаю вам совершенно законный путь к сохранению жизни, который к тому же не запятнает вашу совесть и не сделает предателем в глазах ваших товарищей. Его Величество одобрит прошение о вашем помиловании, заменив смертную казнь длительным сроком лишения свободы. Но отбывать этот срок вы будете не в тюрьме, а по месту службы, которую я хочу вам предложить.
– И в чем же ваше предложение состоит? – Тони задал вопрос, потому что от него ждали этого вопроса.
– Как я уже говорил, мы смотрим в сторону Советской России. Ее успехи поразительны: мировая экономика не знает прецедентов такого бешеного экономического роста, такого скачка в развитии науки и новых технологий, не говоря о военной мощи. Вы можете по праву гордиться своей страной.
– Я горжусь ею. – Тони снова приподнял угол рта.
– Согласитесь, перенять некоторый опыт у русских было бы для Великобритании очень полезно. Я не говорю о воровстве технологий и научных изысканий, я говорю об опыте в более широком смысле – в смысле политэкономическом, с точки зрения производственных и общественных отношений. Разумеется, речь идет не о мировой революции, которую, насколько мне известно, Советская Россия уже не ставит своей стратегической целью, но о пересмотре некоторых незыблемых сегодня принципах английской экономики.
Тони кивнул. Соблазнительно. Пока – очень соблазнительно.
– Так вот, с целью изучения российского опыта – или, я бы сказал, попытки понять причины столь поразительных успехов, – мы открываем исследовательский центр советологии. Можете гордиться – мы определили советологию как новое направление обществоведческих дисциплин, которое включит в себя изучение экономики, общества, культуры Советской России. И я предлагаю вам работу в этом исследовательском центре.
– Подопытным кроликом? – не удержался Тони.
Государственная машина искренне рассмеялась.
– Это было бы слишком расточительно. – Майкрофт Холмс, все еще улыбаясь, качнул головой. – Нет, я думаю, вы могли бы возглавить направление образования, педагогики и психологии. Это ни в коей мере не связано с вашей работой на Лубянке, вам не придется раскрывать нам известные вам секреты, заниматься шифровкой и дешифровкой. Наоборот – ваша работа отчасти послужит стратегическим целям коммунистического движения.
Черт. Это в самом деле было соблазнительно. Настолько соблазнительно, что закружилась голова. И если бы государственная машина время от времени не бросала коротких взглядов влево, можно было отдаться новой надежде…
– Вам не придется скрывать своих убеждений, вы даже сможете жениться на девице О’Нейл, дочери известного коммуниста. Я ни в коей мере не сую нос в вашу личную жизнь, я всего лишь сообщаю, что у вас будет право завести семью и детей.
– Я не педагог и не психолог. И имею весьма смутные представления об общественных науках.
– Как человек с большим жизненным опытом могу вам сказать: я не знал гуманитария, между делом получившего дополнительное техническое образование, но у меня немало знакомых физиков и математиков, шутя освоивших университетский курс гуманитарных дисциплин. У вас, Аллен, вся жизнь впереди, а назначенный вам тюремный срок будет долгим, вы успеете подучиться.
Ну как же! Вы еще не жили, вам надо только-только начинать… В этом не может не быть подвоха. Не может не быть. Мистер Аллен, немедленно, сейчас же забудьте о том, что у вас впереди вся жизнь! У вас впереди только сарайчик в углу тюремного двора. Максимум, на который стоит рассчитывать, – березка над могилой.
– Что конкретно будет входить в мои обязанности?
– Нам бы хотелось досконально представлять себе систему образования и воспитания русских, включая школьные программы и их анализ, передовые педагогические методики, моральные ценности, принципы и то, как они прививаются. Комплекс формирования личности советского человека.
Это что-то напоминало. Что-то удивительно знакомое и немного смешное, о чем Тони говорил совсем недавно. Не сосредоточиться. Скрипучий голос не дает сосредоточиться – расслабляет и успокаивает.
– Я должен дать вам ответ немедленно?
– Нет, вы можете подумать. Скажем, двух дней вам хватит? Я бы дал больше, но процедура, связанная с помилованием, займет не один день – не хотелось бы, чтобы бюрократические проволочки имели фатальные последствия.
– Я дам вам ответ завтра утром.
Он снова стоял у окошечка, смотрел на небо и кусал верхнюю губу – без двух передних резцов все время хотелось ее прикусить.
Мистер Аллен, зубы вам не пригодятся. Шепелявить вам осталось четыре дня.
Тони не видел подвоха в предложении государственной машины. Наверное, дома его согласие все же сочли бы предательством. Или нет? Как-то слабо верилось в коммунистический курс, которым дальше пойдет Великобритания, – даже в сколько-нибудь левый курс не верилось. Конечно, беспрецедентный экономический рост вызывает зависть, но вряд ли ради него английский империализм откажется от своих доходов. В правительстве Великобритании судьба рабочих никого не интересует, миром правит не капиталист даже, а капитал, холодный разум, сродни разуму аналитической машины Беббиджа. Он не знает морали – умеет только складывать и вычитать.
Миром правит капитал. Капитал диктует условия, потому что деньги – это кровь мировой экономики. Кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Миром правит капитал, и во главу угла он ставит выгоду.
А если исходить из этого, тогда зачем городить огород и создавать исследовательские центры? Зачем холодному разуму это нужно?
Не надо обольщаться, мировая революция ему пока не угрожает. Однако левые движения уже существенно подвинули законы в левую сторону. Вспомнить хотя бы ограничение рабочего дня, пенсии, пособия и другое, весьма капиталу неприятное и невыгодное. Тред-юнионы, конечно, предатели, но пока существует Советская Россия и миллионы пролетариев смотрят в ее сторону, капиталу приходится идти на уступки, и уступки существенные. Делиться приходится. Доказывать, что в Лондоне рабочему жить не хуже, чем в Москве. Нет, никогда капитал не станет перенимать опыт Советской России в части образования и воспитания. Образование рабочих капиталу, конечно, потребуется – иначе вскоре они просто не смогут работать по тем технологиям, которые с каждым днем становятся все сложней и требуют все больше знаний.
Может, в военных целях? Или есть у капитала еще какая-нибудь выгода в левых начинаниях?
Нет, мысль опять ускользнула. Опять свернула в сторону – в сторону счастливой жизни с любимой девушкой.
Признайтесь, мистер Аллен, вам все еще очень хочется жить. И, как верно предположил доктор Фрейд, вы любой факт сейчас готовы повернуть в пользу спасения собственной шкуры.
А ведь в голове снова мелькнуло что-то удивительно знакомое и немного смешное. И это смешное расставит точки над «i». Отмотайте свои мысли немного назад, мистер Аллен. Где оно у вас ёкнуло, это воспоминание?
Пока существует Советская Россия… Вот где. Пока существует Советская Россия, не будет вам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь.
Черт возьми! А жить в самом деле хотелось.
Тони цитировал сказку полковнику чуть не целиком – во время допроса с «болтунчиком». Он обладал не только дагерротипической, но и прекрасной слуховой памятью. Эту сказку среди кипарисовых парков у склона могучей горы рассказывала милая девушка, похожая на язычок пламени.
Нет, не тюрьмы и не каторги, не рабочее движение. И не тайные ходы. Надо вспомнить, на каких словах государственной машины в голове мелькнула эта сказка.
«Нам бы хотелось досконально представлять себе… Включая школьные программы… моральные ценности… Комплекс формирования личности советского человека».
«Отчего, Мальчиш, бились с Красной армией Сорок Царей да Сорок Королей, бились, бились, да только сами разбились?»
Вот оно. Военная тайна. Которую они хотят узнать досконально. Найти уязвимые места, по которым при случае можно ударить. И ни за что не допустить, чтобы их пролетарии обрели что-то похожее в процессе неизбежного повышения уровня образования.
Мистер Аллен, березка – предел, на который вы можете рассчитывать…
Тони отошел от окна, сел на койку. Лег ничком, чтобы было не подтянуть колени к животу. И с трудом удержался от слез.
Отказ государственную машину не удивил. До уговоров и оправданий мистер Холмс не опустился – даже не спросил, чем вызван отказ. И на прощание сказал:
– Я вас недооценил. Мне жаль, что вас расстреляют.
– Мне тоже, – осклабился Тони.
В тот день к нему на окошко сел ворон. Через час примерно после ухода государственной машины. Тони даже протер глаза – он любил красивые мрачные легенды, но никогда в них не верил. Ворон топтался в окне вполне убедительно, деловито, косил хитрым глазом внутрь камеры и даже выкрикнул свое скрипучее «кра-кра». Очевидно, никто из здешних раскормленных птиц с подрезанными крыльями не мог подняться так высоко. Мрачное предзнаменование – если к узнику Тауэра прилетает ворон, приговор будет приведен в исполнение.
– И что? – спросил Тони у птицы. – Я и без тебя это знаю. Свой последний шанс я сегодня как раз упустил.
Ворон ответил новым «кра-кра», повернулся к Тони хвостом и, примерившись, оттолкнулся от окна и взмахнул широкими крыльями.
Полковник на этот раз тоже пришел в камеру – наверное, решил брать пример с сильных мира сего.
– Аллен, ваша судьба решена. Завтра вы должны написать завещание и выбрать душеприказчика. По сложившейся традиции тела казненных передаются в анатомический театр университета королевы Марии, и традиция эта не раз спасала жизнь достойным людям.
Нет, ну надо! Они даже такой малости ему не оставили!
– Полковник, я так мечтал о березке над могилой… – хмыкнул Тони.
– Вы вольны отказаться. Но вы мне представлялись человеком того склада, которому не безразлична жизнь других людей. Отказываются обычно по религиозным соображениям, но это бывает не часто. К тому же расстрельная команда в случае согласия получает особое распоряжение и стреляет кучно. Чтобы не задеть печень или почки.
Ну-ну. А в случае несогласия расстрельная команда получает распоряжение стрелять куда попало?
– Да нет, полковник, я не отказываюсь. Я атеист, а потому мне без разницы, что будет с моим телом. И если мое тело поможет студентам в изучении анатомии – пусть будет так.
– В таком случае вы должны указать это в завещании. У вас есть какие-нибудь просьбы, требования, жалобы?
– Да. Я хотел бы написать письмо. Личное письмо.
Полковник поколебался.
– Женщине?
– Нет. Я хотел бы написать письмо на родину.
Полковник заколебался еще сильней.
– Кому?
– Человеку, который в некотором роде заменил мне отца. Я же сказал: личное письмо.
Полковник думал не меньше минуты. Но в конце концов ответил:
– Аллен, я позволю вам это сделать с непременным условием: ваше письмо будет прочитано мною и, возможно, не только мною. Я гарантирую вам, что оно будет отправлено, но лишь в том случае, если вы не предпримете попытки передать в Россию сведений, составляющих государственную тайну.
– Давайте иначе, полковник. Вы прошерстите это письмо вдоль и поперек, пропустите его через все аналитические машины, которые найдете, привлечете сколь угодно много экспертов, чтобы отыскать в нем государственную тайну. Но если государственную тайну вы там все же найдете, будьте добры, вычеркните то, что сочтете нужным, и я его перепишу. Мне бы очень хотелось, чтобы письмо было отправлено. Думаю, на ваше слово можно положиться.
Полковник опять задумался. Наверное, они все же не собирались сообщать в Москву о приведении приговора в исполнение.
– Хорошо, – наконец кивнул он. – Я даю вам слово.
На такой случай были предусмотрены пары ключевых слов, между которых содержалась информация. Старая сказка, путь домой, стихи Пушкина, время вперед, мучительная смерть и еще несколько. Пожалуй, со временем вышло чересчур откровенно, но, промучившись до вечера, Тони ничего лучшего не придумал.
Получилось слезно.
Он перечитал письмо и усмехнулся: больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться.
Нет, полковник Рейс не потер руки, когда результаты анализа полностью подтвердили догадку Колина, не почувствовал радости или хотя бы удовлетворения, разве что гордость собственным сыном. Директор Бейнс не восхитился его проницательностью и целеустремленностью, а лишь поморщился, подписывая приказ о нейтрализации инъекции, сделанной Аллену. Однако от судебного преследования Ветеранов отказался, мотивируя это недостаточностью доказательств против них. С отречением Эдуарда VIII политический курс Великобритании постепенно отворачивался от Германии, Уинстон был на гребне волны и, весьма вероятно, вскоре мог обрести немалую власть – ссориться с ним не следовало. Именно этим, а не сочувствием к Аллену, руководствовался директор МИ5.
До приведения приговора в исполнение оставалось девять дней, и полковник немедленно приступил к действиям. Теперь он не мог доверять докторам «Анимал Фарм», а Институт ревитализации был слишком тесно связан с ветеранами, потому исполнителя полковник пригласил из ливерпульского Центра альтернативной жизни, и сделал это не телеграфом, а выслав за врачом авиетку с тремя сопровождающими. Если Ветераны успели связаться с профессором Челленджером и уговорили его на столь рискованную аферу за сутки, то могли проделать то же самое и с врачом из Ливерпуля.
За день до прибытия врача полковник нарочно допросил Аллена, делая вид, что ему ничего неизвестно, и, возможно, ему удалось произвести нужное впечатление. Это снова был совершенно пустой разговор с многажды заданными ранее вопросами – и точно такими же, как ранее, ответами. Может, полковник и обольщался, но ему показалось, что напряженный в начале допроса Аллен под конец расслабился и уверился, что полковник не догадывается о его секрете.
О нейтрализации инъекции полковник сообщил Аллену за пять минут до ее осуществления – чтобы не дать опомниться или что-нибудь предпринять. Впрочем, ничего предпринять Аллен все равно не мог.
Он дрогнул. Поморщился и скрипнул зубами. И не сказал ни слова ни во время процедуры, ни после нее. Просто молчал и игнорировал сказанное полковником, не отвечал на вопросы и предложения. Рейс даже спросил врача, не оказывает ли процедура какого-нибудь пагубного влияния на психику, на что ливерпульский доктор, глянув на полковника как на дитя, процедил сквозь зубы:
– А что было бы с вашей психикой, господин Рейс, если бы вам объявили, что через неделю вы умрете?
***
А не надо было мечтать, мистер Аллен. И расслабляться тоже не стоило. И нечего вести себя, как ребенок, у которого «большие мальчишки» отобрали конфету. Полковник сделал вас, мистер Аллен, и сделал вчера, а не сегодня, – когда вы с восторгом проглотили наживку и забыли о четырех пробирках с кровью.
Тони даже не смог ничего сказать, даже не выругался как следует – язык не ворочался. В ушах до сих пор звенело странно и громко, а сначала казалось, что от надсадного писка вот-вот лопнет голова.
Да ладно вам оправдываться, мистер Аллен. Признайтесь самому себе: силенок не хватило. Взять себя в руки. Скажи вы хоть слово, и сразу стало бы заметно, как у вас трясется подбородок.
Тони валялся на койке, которую днем было положено держать откинутой на стену, и вскоре через глазок об этом напомнил тюремщик.
– На хрен! – рявкнул Тони по-русски.
– Что вы сказали? – переспросил тот.
– Пошел ты!.. – повторил Тони на понятном тюремщику языке – тот кивнул и захлопнул глазок.
А жаль… Очень захотелось вдруг быть несправедливо обиженным, посопротивляться охране, покуражиться, быть избитым и вволю поплакать потом над своей горестной судьбой.
Побейтесь головой о стену, мистер Аллен, полковнику это понравится, а вам полегчает. У вас все еще есть выбор: повеситься в сортире или быть расстрелянным в сарайчике на краю тюремного двора – или как он там у них гордо называется? Выбирайте сарайчик, мистер Аллен, это не только красивей, но и гигиеничней.
Подбородок в самом деле дрожал. Все еще дрожал. И боль за грудиной, утром укреплявшая надежду, теперь была отвратительна и невыносима.
А делает ли нас сильнее то, что нас убивает? Пока что не делает – лишь давит, как сапог червяка, размазывает по земле (по койке, мистер Аллен, по койке размазывает!), превращает в нечто мокрое и склизкое. Чтобы за оставшиеся семь дней это мокрое и склизкое уверилось в собственной ничтожности и решило, что лучше быть мокрым и склизким, чем не быть вообще.
Подберите-ка сопли, мистер Аллен. Вас не бьют, не мучают, не проводят на вас медицинских экспериментов. И хорошо кормят. Примите смерть как данность и успокойтесь. Выбирайте сарайчик – это гигиеничней.
Хотелось свернуться в клубок, подтянуть к животу колени – доктор Фрейд называл это позой эмбриона и объяснял желанием возврата в материнскую утробу. Хорошенькое место! Вот туда вам, мистер Аллен, и дорога.
К утру Тони знал, каким будет его последнее желание, – быть похороненным на родине. Мечты о счастливой жизни сменились мечтами о березке над могилой и показались вдруг необычайно уютными, умиротворяющими. Лежать в родной земле наверняка лучше и спокойней, чем в чужой. А кроме того, пусть-ка Соединенное Королевство подсуетится. Но главное в другом: МИ5 не удастся выставить его предателем, давшим согласие на сотрудничество. И использовать имя Тони Аллена в своей пропаганде и в качестве примера для других разведчиков, буде они окажутся в руках Секьюрити Сервис. Конечно, они вольны не удовлетворить эту просьбу, но почему бы не попытаться?
Полковник пришел ни свет ни заря – наверное, надеялся на что-то. Кабинет для допросов был оборудован в одном из казематов, как тут именовали камеры, только просторней остальных. В «кабинете» кондовый стол имел бо́льшую площадь, полковнику предназначался стул темного дерева с высокой спинкой, а Тони – табурет, заделанный в пол.
Допрос начался как обычно – с предложения о сотрудничестве. Пляжи-вернисажи. Конечно, полковник иногда выдумывал что-нибудь новенькое, но, наверное, протоколы писал под копирку, меняя только дату, время и место. На этот раз он был столь доволен собой, столь преисполнен надеждами и чувством выполненного долга, что позволил себе поставить брови домиком и говорить по-отечески тепло и проникновенно. Так вам и надо, мистер Аллен, нечего было распускать нюни.
Получив прежние ответы на прежние вопросы, полковник немного подумал и все-таки свернул с накатанной дорожки.
– Аллен, я понимаю вас. Слово «честь» для меня тоже кое-что значит, и я тоже не предаю друзей, даже если мне угрожает опасность. А потому я готов предложить вам компромисс. Оставим в покое ваших осведомителей, агентов, начальников и других людей, которые могли бы серьезно пострадать, начни вы сотрудничать с нами. Эта сиюминутная информация для нас стоит недорого. Но, например, работа кодером на Великобританию не причинит никакого вреда ни вашим товарищам, ни вашей стране, тем более что политика Великобритании стремительно меняется и отворачивается от союзничества с рейхом.
– Кайзер больше не хочет с вами дружить? – усмехнулся Тони.
– Не переоценивайте свои заслуги. Изменение английской политики в отношении немцев обусловлено более их методами ведения войны против республиканской армии Испании. Разумеется, одной только работой на нас наше предложение не ограничивается – согласитесь, это было бы слишком.
– Вот что, полковник. Составьте список того, что я буду вам должен, если вы сохраните мне жизнь, а потом мы начнем торговаться по каждому пункту.
– Мне кажется, вы находитесь не в том положении, чтобы торговаться.
– Зато ваше положение ни в чем вас не ограничивает. Я ведь должен точно представлять себе, на что иду, не правда ли?
Полковник купился. И даже в подробностях рассказал о надежности новых документов, о подкупе тюремного врача и командира расстрельной команды, о подъемных и приличном жилье где-нибудь на окраине Глазго или Ньюкасла (в зависимости от того, какой вид из окна Тони предпочтет – на море или горы). И, видимо, предполагалось, что «легенда» будет работать не менее надежно, чем у Дэвида Лейбера. Полковник опять углубился в экипажи-скачки-рауты-вояжи, и пришлось напомнить ему, что не это главное.
Он начал со шлемофона Барченко. То, что английская разведка до сих пор не понимала принципа его действия, стало для Тони новостью. Пришлось торговаться, чтобы уяснить, какие пункты МИ5 ставит выше, а какими готов пренебречь. Полковник говорил с приговоренным и не задумывался о раскрытии государственных тайн, коих Тони и без него знал немало. Шлемофон Барченко стал краеугольным камнем в торге – Секьюрити Сервис готов был сохранить Тони жизнь только за этот маленький советский секрет, а без него жизнь Тони не представляла для них никакого интереса.
На этот разговор надо было раскручивать полковника в Уандсворте! А не предаваться мечтаниям о счастливой семейной жизни с любимой девушкой! Тогда была возможность передать информацию о шлемофоне через О’Нейла!
Конечно, полковник обиделся. Добрых два часа метать бисер перед свиньями! Когда Тони сказал ему, что пошутил, ставить брови домиком полковнику расхотелось. Как и говорить проникновенно и вкрадчиво.
– Ваша шутка вышла не очень-то остроумной, Аллен, – сказал он, смерив Тони взглядом.
– А вы велите тюремщикам наподдать мне еще разок, чтобы я больше так не делал.
Это окончательно вывело полковника из себя.
– Вам и без того недолго осталось шутить.
В первую ночь в Тауэре Тони приснилась Кира. До инъекции и рассказа доктора W. он видел ее во сне только однажды – просыпаться после этого сна было мучительно. Впрочем, ему снилось много снов, после которых трудно возвращаться к реальности. Он стал бояться счастливых снов. Иногда Кира являлась ему на грани сна и яви, и он приходил в себя резко, с бьющимся сердцем, и долго потом не мог уснуть, отгородиться, отбросить мысли о ней, причинявшие только боль и ничего кроме боли. Скрипел зубами, морщился, сжимал кулаки… Надежда на жизнь все перевернула: теперь он мечтал о Кире по ночам – он вообще стал слишком много мечтать, особенно засыпая, и, сколько ни убеждал себя в том, что мечтать в его положении просто опасно, так и не находил силы от этого отказаться.
Одиночная камера была довольно просторной, но неуютной. Маленькое окошко в глубокой нише не давало света, но, в отличие от окон Уандсворта, туда можно было заглянуть. Через него не смог бы пролезть и ребенок, и решетку изображал единственный металлический штырь. Меблировка отличалась от камер Уандсворта в основном прочностью: кондовый стол в полтора квадратных фута, массивная табуретка, тяжелая угловая полка и койка, устроенная по принципу банного полка, – днем ее положено было откидывать на стену. Две газовые лампы – под потолком и над столом. Вполне цивилизованное отхожее место – дырка в полу, плотно прикрытая кондовой же деревянной крышкой. Старинная печь с замурованной топкой, холодная, как вода в Темзе. Несмотря на отсутствие труб парового отопления, в камере не было холодно, – впрочем, у Тони были свои представления о холоде, разительно отличавшиеся от английских. Трубы, должно быть, проходили внутри стены, и это повеселило: здесь, видимо, опасались, что смертник, чего доброго, повесится, не дожидаясь приведения приговора в исполнение.
Неуютной камеру делали грубо (и очень давно) оштукатуренные стены цвета гороховой похлебки, такого же цвета пол и потолок.
Собственно, Тауэр давно не был тюрьмой – более музеем, символом, монетным двором, местом помпезных церемоний. Ряженые бифитеры только изображали из себя дворцовых стражей, а небольшой тюремный блок, гордо именуемый казематами, охраняли обычные тюремщики, разве что развращенные бездельем и немногочисленностью арестантов – не более десятка человек. Почему они содержались именно в Тауэре, осталось для Тони загадкой.
Здесь можно было пользоваться библиотекой. На один час в день выводили на прогулку, но заговаривать с другими заключенными запрещалось, что делало ее такой же унылой, как и тюремный двор. Свет выключали ровно в десять вечера и зажигали в шесть утра. Кормили лучше, чем в Уандсворте, – по крайней мере, не подавали тухлятины. Раскормленные во́роны Тауэра, столь знаменитые на весь мир, оказались похожими на кур – подрезанные крылья свели их существование к прозе унылого Вороньего домика. Жалко их было, они ничем не заслужили пожизненное заключение.
В общем, место было не страшное, а скучное, и только возможность читать немного эту скуку разгоняла. Тони выбирал книги с осторожностью – чтобы не выдать никому надежду на жизнь – и читал в основном беллетристику с нарочито легким содержанием. Старался представить, какие книги выбрал бы, не будь у него этой надежды.
Каждая прочитанная строчка оборачивалась мечтами о будущем. Как нарочно. Он выдумывал, выдумывал, выдумывал свою будущую жизнь, каждый раз разную, но обязательно счастливую и интересную, понимая, что это невозможно и несбыточно, что нужно быть готовым ко всему, предполагать самое худшее. Выдумки эйфорически кружили ему голову, а скепсис бросал в черную яму страха и жалости к себе – в этой черной яме не было места совести, а только лишь одному животному желанию выжить, и выжить любой ценой.
Иногда борьба с собой и со своими мечтами доводила его до исступления, и Тони начал понимать, почему люди сходят с ума на необитаемых островах и в одиночных камерах.
***
Полковник проверил все: ни одно из прошений о помиловании Аллена не было удовлетворено, никто, кроме МИ5, не интересовался его личностью и не пытался перехватить инициативу у Секьюрити Сервис. Можно было предположить возможность побега по пути в Тауэр (и полковник перестраховался, в последнюю минуту вызвав полицейскую авиетку), но побег из Тауэра – это невероятно.
Удачно подстроенная встреча с коммунистом-докером, отцом девицы О’Нейл, ничего не дала – Аллен вел себя, как положено приговоренному. И директор Бейнс уже считал, что на Аллена не стоит тратить время, даже отчитывал полковника за то, что тот продолжает заниматься делом Аллена (однако приказа прекратить не отдал – из жалости к проигравшему Рейсу, должно быть).
Да, именно желание реванша заставляло полковника снова и снова прослушивать записи с допросами Аллена и внимательно перечитывать варианты переводов его пространных речей под воздействием эликсира.
За этим занятием его и застал заглянувший в кабинет Колин – у полковника вылетело из головы полученное накануне телеграфное сообщение о приезде сына в Лондон на несколько дней по служебным делам.
Они давно не виделись, Колина больше двух лет назад перевели в Дувр, где МИ5 требовались не только умные, но молодые и энергичные парни, а потому в Лондоне сын бывал наездами, нечастыми вовсе.
Полковник выключил запись более по привычке, чем опасаясь утечки информации, но, после обмена приветствиями, Колин все же спросил, кивнув на фонограф:
– Что-то секретное?
– Уже нет. Русский шпион, осужденный. Третий месяц предлагаю ему жизнь, а он, представь себе, с завидным упорством от нее отказывается.
– Это не тот ли парень, которого расстреляют по личной просьбе бывшего короля? – усмехнулся сын.
– Да, именно он, – кивнул полковник. – Эти сплетни дошли и до Дувра?
– Я слышал, невеста короля была любовницей русского, и Его Величество изящно и по-королевски разделался с соперником.
Полковник кашлянул и позволил себе улыбнуться.
– Нет, все было значительно хуже: русский резидент обслуживал аналитическую машину МИ6.
О срыве операции «Резон» он говорить не стал, однако, слово за слово, высказал сыну свои подозрения: человек не может не дорожить жизнью, поведение Аллена выглядит по меньшей мере странно.
Они перекусили в уютной кофейне на набережной и вернулись в Темз-хаус; Колин ожидал встречи с агентом, который должен был явиться еще два часа назад, но задерживался на неопределенный срок. Собственно, Колин изъявил желание послушать записи с допросами Аллена только для того, чтобы убить время…
Результат оказался неожиданным.
– Отец, не мне тебя учить, но… Ты разве не замечаешь отличия между допросами до применения эликсира и после?
– И в чем же, по-твоему, это существенное различие состоит?
– Он потерял уверенность в себе, ощущение неуязвимости. До применения эликсира ему было нечего терять и он вел себя соответственно. А после он стал тебя бояться.
– Я этого не заметил.
– Он напряженно думает над каждым своим словом – раньше этого не было. Он то не знает меры дерзости, то, наоборот, предельно корректен. Никак не может выбрать верный тон, его бросает в крайности. Он не уверен в себе, он боится. Он боится выдать что-то, что очень хочет скрыть. Разумеется, речь не о тех сведениях, которые ты надеешься от него получить.
Колин всегда с успехом опирался на непревзойденное чутье человеческих эмоций, и полковник искренне гордился проницательностью и умом своего сына.
Они вместе перечитали переводы стенограммы допроса под эликсиром и прослушали ее запись. Колин не говорил по-русски, но безошибочно вычленил фразу, сказанную Алленом с особенным сарказмом и самодовольством. Это была цитата, как и все остальное переведенная трижды, – и все три перевода отличались друг от друга. Первый был стихотворным – полковник уже уточнил, что именно в этом стихотворном переводе песню «Орленок» поют в пабе на Белл-лейн: «Спешат на подмогу друзья-комсомольцы, и я ни за что не умру». Разумеется, полковнику перевели всю песню, и он не мог не заметить аналогии между нею и положением Аллена. Однако и процитированная им сказка была того же рода…
Второй перевод цитаты был прозаическим: «Комсомольцы-орлята торопятся помочь мне, и моя жизнь возвратится». Третий мало отличался от второго: «Комсомольцы, прозванные орлятами, спешат мне на помощь, и моя жизнь вернется ко мне».
Колин еле заметно усмехнулся и посмотрел на полковника – говорить ничего не требовалось. Возвращение жизни. Ревитализация.
Директор Бейнс высказался о подозрениях полковника резко и недвусмысленно:
– Рейс, вы параноик.
И сказал он это не с иронией, а с исключительным раздражением. А потом добавил:
– Инъекция делается не раньше, чем за трое суток до предполагаемой смерти. А потому то, что вы напридумывали, полная чушь.
Если бы анализ, выявляющий сделанную инъекцию, не стоил так дорого, Бейнс, возможно, не возражал бы против его проведения.
– Подумайте о жизни десятка кроликов, которых умертвят, чтобы опровергнуть ваши подозрения, – проворчал он уже с некоторой иронией и без сердца. – И пока у меня нет фактов – фактов, а не домыслов! – никаких проверок мы проводить не будем.
Сыворотка для означенной инъекции стоила больших денег лишь для желающих продлить себе жизнь и имеющих на это средства, но тайну сыворотки оберегали ревностно – в Институте ревитализации работали люди проверенные и весьма ответственные, за двадцать лет никто со стороны секрета не разгадал. А когда полковник попытался получить списки людей, имеющих доступ к сыворотке и способных сделать инъекцию, то получил отказ в грубой форме и обвинение в превышении полномочий. Ему не ответили даже на элементарный вопрос: необходимо ли медицинское образование для того, чтобы сделать инъекцию, или, имея сыворотку на руках, ее может ввести любой, кто умеет обращаться со шприцем?
Ученые «Анимал Фарм» тесно сотрудничали с Институтом ревитализации, вели параллельные исследования и имели доступ к сыворотке. Однако ни профессор Челленджер, ни его ассистент не касались этого направления.
Существовала, конечно, ничтожная вероятность, что инъекцию Аллену сделал кто-то из заключенных или даже кто-то из тюремных врачей, но полковник понимал, что поиски надо вести в другом направлении.
Все Ветераны Уинстона прошли процедуру ревитализации.
В начале войны ходили слухи, что один из врачей, стоявших у истоков этого величайшего открытия, прежде всего испытал сыворотку на себе, – как все сентиментальные истории, она запоминалась и из слухов превратилась в легенду, обросла невероятными подробностями, разными в разных пересказах, и растворилась в сонме прочих лондонских городских легенд. Наверняка доля правды в этой легенде присутствовала.
Полковник отправился к экспериментаторам «Анимал Фарм» настроенным решительно и взял с собой двоих агентов, проверявших документы у профессора Челленджера, его ассистента и помощника-моро. Оба агента утверждали, что ассистент профессора имел альтернативный способ жизнедеятельности, – это не сильно их удивило, так как перспективный молодой ученый мог заслужить ревитализацию за государственный счет.
Не стоило действовать напролом, и вначале полковник обратился к миссис Литтл, знакомой ему лично, с просьбой описать внешность ассистента профессора и моро по кличке Тоби. К досаде полковника, ассистент действительно являлся некрогражданином, а описание моро-пинчера ничего не давало, ибо все они, с точки зрения миссис Литтл, были на одно лицо.
Оба агента в один голос заявили, что ассистент профессора, побывавший в Уандсворте, чем-то похож на того, кого им предъявили на Ферме, но, очевидно, в Уандсворт приезжал другой человек – с отсутствием мимики. И когда полковник, торжествуя, спросил профессора Челленджера, как тот объяснит сей любопытный факт, профессор лишь фыркнул и ответил, что люди полковника ошиблись. Ассистент его бойко отвечал на вопросы, но полковник все же препроводил его во внутреннюю тюрьму Темз-хаус и продолжил допрос на следующий день.
Люди с альтернативным способом жизнедеятельности не имеют страхов обычных людей, на них нелегко надавить, но допрос ассистента убедительно доказал: он никогда не бывал в Уандсворте. Он не признался в этом, продолжая твердить, будто сопровождал профессора Челленджера и помогал ему готовить Аллена к допросу, но не смог сказать с точностью, какая рука была сломана у Аллена, правая или левая. Не знал ассистент и множества других деталей, которые очевидец не мог не запомнить. В допросах без применения эликсиров полковник был мастером.
Возможно, суд счел бы аргументы полковника недостаточным доказательством вины молодого ассистента, но директору Бейнсу их вполне хватило. Однако лицо его было кислым, а голос выражал сарказм:
– Вот все-то вам неймется, Рейс… Кроликов, я так понял, вам не жалко. Но Аллен-то не кролик, а вы у него последний шанс отнимаете.
– Аллен осужден, – заметил полковник.
– Осужден, осужден… По личной просьбе шлюхи бывшего короля. Ветераны так мастерски утерли ей нос, и теперь утерли бы – если бы не ваша настырность.
– Я лишь делаю свою работу, – холодно сказал полковник. – И делаю ее честно.
– А я думал, вы с Алленом в салки играете! – пошутил Бейнс и захихикал – он имел привычку смеяться своим шуткам. – Мне никогда не нравился Аллен, более того – он меня всегда раздражал. Но он вас сделал, Рейс, потому вы никак не успокоитесь. Я, конечно, подпишу вашу бумагу, чтобы вам не пришлось действовать через мою голову, но сделаю это безо всякого энтузиазма.
– Это сломает Аллена. Он даст согласие на сотрудничество, я уверен.
– А я нет, – едко улыбнулся Бейнс.
***
За две недели до исполнения приговора Тони тщательно осмотрел тюремный врач: прослушал стетоскопом сердце и легкие, заглянул в уши, нос и рот, постучал молоточком по коленкам и локтю, а также измерил вес, рост и объем грудной клетки.
– Это гробовщику? – спросил Тони, когда врач записывал цифры в медкарту.
Тот поднял глаза и воззрился на Тони с задумчивостью сытого кота перед куском мяса, но ничего не ответил. Кровью из вены он наполнил четыре полные пробирки, но и этого ему показалось мало, и он взял на анализ еще и кровь из пальца. Надо сказать, четыре пробирки Тони сильно обеспокоили, но изменить он все равно ничего не мог.
И спросил, когда осмотр закончился:
– Ну как, доктор, допускаете вы меня к расстрелу или я по здоровью к нему негоден?
Врач снова посмотрел на Тони странно и снова промолчал.
Перевод записи допроса был тщательно записан в трех вариантах, сделанных тремя разными переводчиками, – полковник считал, что в данном случае языковые тонкости играют первостепенную роль. Он никогда не думал, что русский язык имеет столько двусмысленных формулировок. Полковник тщательно проанализировал все приведенные Алленом цитаты, но не нашел в них ничего интересного.
Позывной руководителя русской резидентуры не давал почти никакой информации о нем, пьяниц и говорунов в Лондоне было слишком много, чтобы хоть сколько-нибудь сузить круг поисков. По сути, много болтая, Аллен не сказал ничего интересного. Да, он гордился своей страной – как все русские, – и выражал свою гордость с большим удовольствием, но ни разу не снизошел до конкретики, ограничиваясь абстракциями.
Выслушав отчет полковника, директор Бейнс сказал, что игры с Алленом пора заканчивать – МИ5 слишком дорого обходятся его допросы. Шифры сменят, агентов отзовут, а работать на Великобританию Аллен, скорей всего, не станет – так зачем тратить деньги на его содержание в тюрьме? При этом смотрел Бейнс на полковника с презрительной жалостью, или это лишь показалось?
Перед тем как подписать распоряжение о переводе Аллена в Тауэр, полковник решил лично сообщить ему о решении директора Бейнса и о назначенном дне казни – иногда конкретная дата может резко изменить поведение приговоренного. Впрочем, полковник понимал, что его попытки взять над Алленом реванш в самом деле заслуживают лишь презрительной жалости…
***
То ли инъекция, сделанная доктором, имела какие-то лечебные свойства, то ли появившаяся надежда выжить помогла бороться с болезнью, но уже через три дня Тони чувствовал себя значительно лучше: хотя кашель и не давал ему спать по ночам, но не доходил ни до рвоты, ни до удушья. Да, профессор Челленджер не соврал, Тони ощущал иногда боль и тяжесть за грудиной, ломоту в костях – и особенно в ребрах, – но признаки сделанной инъекции скорей радовали его, чем доставляли беспокойство. Он слышал, что инъекция меняет структуру костного мозга, и усмехался про себя: в ребрах мозга нет, а болят они сильней всего.
Его вернули в крыло, где было поуютней, потеплей и повеселее. Тони предполагал, что допрос с применением «болтунчика» не сойдет ему с рук просто так, а потому сидел тише воды ниже травы, чтобы не дать охране повода. Но тюремщики свое дело знали и умели расставлять комбинации – драка во время прогулки не имела к Тони никакого отношения, но случилась слишком близко. Не ответить на удар в лицо было нельзя, после этого здешние уголовники перестанут считать тебя человеком, а это если не смерть, то уже и не жизнь. Понятия о чести в английской тюрьме отличались от русских некоторыми существенными деталями, но принципиальной разницы Тони не увидел: если ты мужчина, воин, тебя уважают и подлостей не делают. Но если ты тряпка, каждый с радостью вытрет о тебя ноги.
Разнимая дерущихся, охрана проявила к Тони особенный и совершенно неадекватный его участию в драке интерес, – наломали дубинками так, что мало не показалось. Расколотили даже гипс, который наложил на сломанную руку доктор W. И, конечно, можно было подать жалобу, тут жалобы не считались зазорными, однако Тони придерживался не только английских, но и собственных понятий о чести.
Даже столь прискорбное событие не ухудшило общего доброго расположения духа. Пожалуй, именно в эти дни Тони в полной мере осознал, как сильно не хотел умирать, – до инъекции он просто старался не думать о смерти, отодвигал мысли о ней подальше. Получив же крепкую надежду на жизнь, пусть и альтернативную, стал задумываться о смерти спокойней, без паники. И понял, что не столько смерти боится, сколько хочет жить. Понял, что есть существенная разница между желанием жить и страхом умереть.
Конечно, оставалась вероятность, что вслед за «болтунчиком» МИ5 перейдет к более эффективным медицинским экспериментам, но и эти мысли уже не вызывали паники: одно дело мучиться перед смертью, и совсем другое – мучиться с надеждой на жизнь, на нормальную честную жизнь. Когда альтернативой повеситься в сортире был расстрел в Тауэре, разница между вариантами ощущалась только в редкие минуты решимости или куража. Но ради того, чтобы остаться жить и вернуться домой, можно было вынести гораздо больше.
Впрочем, эти спокойные размышления сыграли с Тони злую шутку – теперь он боялся, что об инъекции узнают и нейтрализуют ее действие. Теперь ему было что терять.
Полковник явился на следующий день после драки. Разумеется, не случайно, – он старался выбирать именно такие дни, когда Тони чувствовал себя особенно неуверенно. Но тут скверное самочувствие оказалось как нельзя кстати: без него полковник мог разглядеть надежду у Тони на лице и разгадать ее причину.
Может быть, он переиграл. Или, скорей, сыграл неверно, противоречиво. А может, просто переоценил полковника и тот ничего не заметил?
***
Аллен вел себя как всегда. Он ни одним движением не выдал своей боли, хотя полковника предупредили, что, возможно, он вообще не сможет подняться на ноги. Поднялся, и сидел прямо, и смотрел с вызовом, будто говоря: «Ничего у вас, полковник, не вышло». Как мальчишка. Полковник вспомнил вдруг, что в детстве считалось особенной доблестью сказать противнику гордое «а мне и не больно». Предполагалось, что противника это должно уязвить, свести на нет его победу.
Вызов Аллена полковника не уязвил.
– Я пришел сообщить о переводе вас в Тауэр. Назначена дата приведения приговора в исполнение – двадцать третье февраля сего года. Вам осталось жить чуть больше трех недель.
Лицо Аллена осталось неподвижным. Потом он прищурился с полуулыбкой и спросил:
– А… день вы выбрали, чтобы сделать мне приятное? Или наоборот?
Аллен вел себя как всегда. Примерно такой реакции полковнику и следовало ожидать. И все же показалось, что известие о своей скорой смерти человек должен встречать как-то иначе.
– Учитывая, что известная вам информация с каждым днем обесценивается все более, вы должны отдать должное нашему предложению о сотрудничестве, которое пока остается в силе.
– О, я ценю это в полной мере, – покивал Аллен. – И высокое мнение о моих способностях к криптоанализу, и высокую оценку меня как кодера. Мне лестно. Если, конечно, вы всерьез о том, что информация обесценивается.
Разумеется, полковник покривил душой – кроме шифров, явок, имен руководителей, Аллен располагал и другой информацией. Загадка шлемофона Барченко – кто, как не кодер, должен был понимать принцип его работы? Сведения об эликсирах истины, известных русским. Методики подготовки агентов, применяемые на Лубянке. И не только это.
Аллен вел себя как всегда, именно это казалось полковнику подозрительным. И он решил, что не прервет бессмысленного допроса, пока не поймет, почему сообщение о скорой смерти никак не изменило поведения Аллена. Противника надо измотать – тогда он начнет делать ошибки.
Полковник задавал вопрос за вопросом, на некоторые Аллен отвечать отказывался. И, надо сказать, при всей хитрости полковника ни разу не ошибся. Минут через сорок Аллен в самом деле казался Рейсу вымотанным, усталым, но вовсе не от множества вопросов, на которые ему приходилось отвечать, а попросту от того, что он сидел на табуретке без спинки, а держаться все же предпочел прямо.
Что человеку дороже всего на свете? Жизнь. Ну, в случае с Алленом это было не совсем так, на предательство ради жизни он не пошел. Но что если у него появилась возможность остаться в живых, не совершая предательства? Побег? Удовлетворенное прошение о помиловании? Или в дело вмешались другие силы, пообещавшие Аллену жизнь, но в обмен не потребовавшие предательства своих?
Полковник на всякий случай повторил Аллену сообщение о переводе его в Тауэр и дату приведения приговора в исполнение. Может, теперь Рейс обманывал самого себя, но ему показалось, что Аллен лишь обрадовался столь скорому расстрелу, однако, рассуждая здраво, выдвинул и иное предположение: не расстрелу, а окончанию мучительного для него допроса.
***
Мудрый Бернал не бросал слов на ветер, и пребывание О’Нейла в тюрьме (вместо каторги) затянулось изрядно. Уандсворт – огромная тюрьма, к тому же переполненная: рассчитанная на две тысячи заключенных, она вмещала не менее четырех. Тони видел О’Нейла издали однажды во время прогулки, но не стал его подставлять – коммунисту-докеру накануне суда не стоило даже смотреть в сторону русского шпиона, не то что с ним говорить. Или О’Нейл понимал это, или тюремная почта не донесла до него известия о пребывании Тони в соседнем крыле, но за два с лишним месяца они ни разу не встретились.
Потому Тони и удивился, когда накануне его перевода в Тауэр один из уголовных передал ему, что в душевой после ужина с ним хочет встретиться человек из крыла «D». Ходить из крыла в крыло заключенные не имели ни права, ни возможности, но, конечно, за деньги или благодаря связям возможность все же появлялась – в случаях редких, исключительных. Тони не любил посещать душевую, и приглашение туда его насторожило: именно в душевой чаще всего и случались непредвиденные инциденты, которые плохо заканчивались. Однако уголовный, передавший приглашение, был человеком верным, его сотрудничество с администрацией полностью исключалось, потому Тони решил рискнуть.
Там было холодно, тихо и темно. Капала вода, звонко разбиваясь о плитку, ржавую и выщербленную. И Тони хотел вернуться в раздевалку, где, по крайней мере, горел свет, но услышал из темноты знакомый голос:
– Это я, сынок…
Обращение было теплым, а не фамильярным. И, пожалуй, рассказало о целях О’Нейла лучше всех последующих слов.
– Здравствуйте, мистер О’Нейл, – ответил Тони.
– Садись, зря я, что ли, припер из раздевалки скамейку?
Глаза вскоре привыкли к темноте, хотя до скамейки Тони двигался ощупью.
– Я знал, что ты здесь. И за что осужден, – начал О’Нейл, закуривая. – Будешь курить?
– Не, я теперь не курю.
Несмотря на то, что прямого желания курить Тони не испытывал, каждый щелчок спичкой вызывал у него тоску и тягу к папиросам – привычка состояла в зависимости не только телесной, но и психологической. С папиросой легче начать разговор, заполнить паузу, спрятать то, что думаешь и чувствуешь, изобразить равнодушие, презрение, спокойствие, вызов, иронию, дружелюбие.
– Я понял, – кивнул О’Нейл. – Это ты правильно. Мне передали, завтра тебя в Тауэр переводят. Меня скоро отпустят, адвокат говорит, что я уже пересидел свой срок. И если тебе надо что-то передать своим, у меня есть такая возможность.
Тони подумал.
– Нет, мне нечего передать. Все, что мне известно, я давно передал.
– Может, что-нибудь личное?
– Нет. Не надо. Разве что… – Тони поморщился. – Кире… Передайте, что мне… Я дрянь, конечно, не надо было дурить ей голову, но я, честное слово, я любил ее искренне, я ни в чем ее не обманул. Я хочу, чтобы она поскорей меня забыла, но не знаю, как это лучше сделать. Вы ее отец. Пожалуйста, помогите мне – сделайте все так, чтобы ей не было больно, чтобы она не мучилась и не думала хранить мне верность.
О’Нейл вздохнул.
– Поначалу я не хотел, чтоб она с тобой встречалась. Понятно, джентльмен на девчонке из доков не женится. Но я тебя зауважал, когда понял, что ты не из таких. Ну, что попользуют девку и смоются. И что байк ты ей не подарил, а вроде как дал покататься… Я после этого тебя зауважал. Я детей воспитывал не в строгости, а в принципах больше, она бы дорогих подарков от тебя не взяла. И я потом жалел очень, что ты джентльмен и на ней не сможешь жениться, и надеялся в глубине души: а вдруг? Вдруг в самом деле полюбил мою девочку всей душой? Бывает же такое на свете, и неравные браки случаются. У меня, конечно, собственная гордость имеется, и такая партия вроде как меня унижает – болтать бы стали, что по расчету дочу замуж отдаю, а сам коммунист вроде… Но вот честно – нравился ты мне, я б наплевал на свою гордость, лишь бы девочка моя счастливой стала. Теперь что говорить…
– Я не джентльмен вовсе. Мой отец был рабочим, как вы. Он погиб, ему руку станком оторвало. Вы похожи на него очень. А прадеды мои были крепостными, это вроде рабов в Америке.
– Вот как? – О’Нейл искренне удивился, и удивился радостно. – Я иногда думаю: а не сказки ли это – про Советскую Россию? Скажи, там на самом деле так, как в прокламациях написано?
– Мой отец читать не умел, а я математик… И не потому вовсе, что я такой умный или целеустремленный – своим умом и целеустремленностью я только драться научился и воровать. Меня против воли заставили учиться и человеком сделали вроде бы против воли. Но я рад, что стал человеком. А что до правдивости прокламаций… Я ведь умереть готов за то, что там написано. Я не фигурально говорю, не умозрительно. Меня завтра в Тауэр переводят…
О’Нейл тронул Тони за руку.
– Страшно тебе умирать, сынок?
Тони подумалось, что он обманывает О’Нейла, кривит душой, – и даже хотел признаться, что у него есть еще надежда на жизнь, пусть и альтернативную. Но приход О’Нейла могли организовать нарочно, чтобы подслушать их разговор, – в гулкой душевой каждое слово, даже сказанное тихим шепотом, было отчетливо слышно в любом углу.
Мертвяк Кире, наверное, не нужен… Но чем черт не шутит – и в этом случае не нужно решать за нее… Надежда показалась вдруг такой сладкой, что сердце замерло на две долгих секунды и заколотилось потом, как картечница Гатлинга.
– Жить хочется. Никогда не думал, что жить так хорошо. Не надо про это, пожалуйста… Я вам лучше о своей стране расскажу. Не как в прокламациях, а по-честному. Хотите?
– Да.
Нельзя отдаваться надежде – слишком тяжело будет от нее отказаться. Но – легко сказать! Вы, мистер Аллен, легкомысленный оптимист, а они обычно плохо кончают…
Разумеется, полковник записывал допрос на фонограф и даже не скрывал этого. Мысли в голове у Тони то порхали бабочками (с легким и приятным головокружением), то с шумом взлетали вверх, как стая испуганных птиц, то парили на невообразимой высоте дельтапланами, то с ревом рвались вперед, будто эскадрилья самолетов, – но на землю не опускались. Тони не помнил, о чем его спрашивал Рейс. Его крылатые слова в одно ухо влетали и тут же вылетали из другого. Будто верное, как пес, подсознание блокировало опасную информацию.
– Вы представить себе не можете, полковник, как приятно после стольких лет поговорить на родном языке. Да, я могу крепко и красиво выругаться на пяти языках, это я вам уже говорил, но ни на одном языке, кроме русского, я не могу так им-про-ви-зи-ро-вать. Вы уже послали за переводчиком? Наверняка послали.
Да, вслепую вести допрос полковнику было нелегко, а опыта, похоже, он не имел совершенно. Эта мысль почему-то показалась Тони смешной, и он рассмеялся – ему вообще сильно хотелось смеяться, – а потом закашлялся. Приступ кашля не кончался: Тони был привязан к креслу и не мог ни согнуться, ни прикрыть рот рукой. Полковник (в сильном, но никак не проявленном раздражении) встал, подошел к двери и позвал врача-экспериментатора.
– Дайте ему таблетку от кашля!
– Полковник, я дважды давал ему довольно сильное лекарство, в третий раз оно так эффективно не подействует.
– Сделайте какой-нибудь укол! Дайте таблетку в третий раз!
– Если бы заключенного не держали в холодном карцере и лечили не только стрептоцидом и содой, он был бы здоров, – едко ввернул врач. – Я дам таблетку, а когда ее действие закончится, сделаю укол. Но действовать она будет не более десяти минут.
Тони с трудом проглотил таблетку – это был действительно сильный препарат, потому что помогал почти мгновенно.
– Ну вот, полковник, на десять минут я в порядке. Теперь я спою вам русскую песню. Она как раз из тех песен, которые неотвязно вертятся на языке. У меня ни хрена нет слуха, а тем более голоса, но я все равно вам спою, а вы поте́рпите. Я выучил ее в пабе на Белл-лейн, где, как вы наверняка знаете, собираются докеры-коммунисты. У меня отличная память, я запоминаю песни с одного раза – этому нас учат. На Лубянке. Что это, полковник, вы так оживились? Обрадовались, что я вам спою? А, услышали знакомое слово… Жаль. Я, конечно, знаю и перевод этой песни на английский, но спою на русском, мне так больше нравится. Я очень давно не говорил по-русски, а тут такая возможность!
Тони кашлянул, прочищая горло, но этого оказалось достаточно, чтобы начался новый приступ кашля.
– Ну вот… – тихо продолжил он. – Какое там спеть… В общем, смысл такой: на помощь спешат комсомольцы-орлята и жизнь возвратится ко мне. Но не это главное. Главное в конце: идут эшелоны, победа борьбой решена. Понимаете, полковник, у власти орлиной орлят миллионы – миллионы, понимаете? Как невесту Родину мы любим и бережем, как ласковую мать. Нет, не нас. Мильоны вас – нас тьмы, и тьмы, и тьмы, попробуйте сразиться с нами. Да, скифы мы, да, азиаты мы… Есть могучий секрет у нашей армии, и когда бы вы ни напали, не будет вам победы. Есть и глубокие тайные ходы, по которым, как у нас кликнут, так у вас откликаются, как у нас запоют, так у вас подхватывают, что у нас скажут, над тем у вас задумаются. Есть и неисчислимая помощь, и, сколько бы вы в тюрьмы ни кидали, все равно не перекидаете, и не будет вам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь. Так, это я уже говорил… про темную ночь. Кстати, про глубокие тайные ходы я вам ничего рассказывать не стану. Но ведь в самом деле подхватывают – я сам слышал в пабе на Белл-лейн.
– Вы слышите меня? Я спрашивал вас о вашем руководителе…
Полковник Рейс не умеет задавать вопросы, слишком много слов, за которые можно зацепиться и уйти в сторону. Слышите, меня, спрашивал, вас, о вашем…
– О мистере СИ? Во, опять знакомое вам слово!
– Я спрашивал о руководителе русской резидентуры в Лондоне.
– Про Манна, что ли? Ничего интересного: он пьяница и болтун. Я не знаю, как его зовут, а где он живет, я говорить не буду. Не хочу. Верите? Спросите у экспериментатора, может такое быть, чтобы поговорить хотелось, а выдать своих – не хотелось. У меня от этого сразу начинается кашель. Кх-кх…
Стоило кашлянуть даже совсем легонько, в шутку, как удержать мучительный приступ становилось невозможно. Но, прокашлявшись, Тони с радостью продолжил:
– Я лучше расскажу вам про Макса фон Хёйне. В шпионских романах злодеи перед смертью всегда раскрывают свои секреты и показывают свое истинное лицо. Так вот, про Макса. Как ловко он меня завербовал. Я сказал ему, что моя мать – наполовину немка, и он поверил. Нет-нет, я не предлагал ему себя, – ни в каком смысле. Он сам искал встречи со мной, когда узнал, что я сплю с Салли, это казалось ему таким перспективным – заполучить в информаторы кодера МИ6! Вы даже представить себе не можете, сколько усилий он приложил к моей вербовке! Искал, чем меня можно припереть к стенке, но так и не нашел. Одно это должно было его насторожить. И он меня просто купил. У меня, представьте, есть счет в немецком банке… Жаль, что вы ни слова не понимаете, полковник. Ну ничего, вам потом переведут. Так вот, он поверил, что я хочу жить в рейхе! Нет, я, конечно, не еврей, но в Лондоне значительно спокойней и сытней, чем в Берлине, и на байке там так просто не погонять… А когда через меня пошла информация о Звереныше, он не удивился – почему бы кодеру МИ6 не получить такую информацию? Он, правда, поколебался, прежде чем сделал меня главным героем операции «Резон», но я дал понять, что меня подозревают, а тут и Салли прокололась с шифровкой. Ну и зачем светить резидентуру, если Аллен все равно на крючке? А какие трогательные сообщения он мне присылал! Великая Германия так мною гордилась! Так восхищалась моим мужеством! Он в красках расписывал, как пополняется мой банковский счет. Полковник, неужели я похож на человека, которого пополнение банковского счета восхитит до помрачения ума? А уж когда миссис Симпсон признала во мне истинного арийца… Ей я уже сказал, чем она при этом думала, и вы наверняка мои слова услышали. Про Эрни они вообще ничего не знали, вариант «Мальчик с собакой» готовили… кх… в Центре… Кх… И довольно давно…
Врач-экспериментатор сделал Тони укол, потом еще один, но вскоре лекарства вовсе перестали помогать. К тому времени, когда в Уандсворт прибыл переводчик, Тони уже ничего не мог сказать: от кашля из глаз лились слезы, очень хотелось вытереть нос, раскалывалась голова, за грудиной расползалась холодная ноющая боль, в спине же, под лопатками, наоборот, кололо остро и горячо.
Легкость мыслей не позволяла прийти в отчаяние.
– Да отвяжите же его от кресла! – с перекошенным лицом сказал врач-экспериментатор. – У него, похоже, аллергия на этот препарат, из-за болезни атипичная, он может задохнуться. Я вынужден ввести ему антигистамин.
– Так почему вы его до сих пор не ввели? – Полковник даже привстал от возмущения.
– Потому что антигистамин сведет на нет действие препарата.
– Аллен, русские знают об эликсирах истины?
К великому сожалению, которое едва не переросло в отчаяние, Тони ничего не мог на это сказать, а очень хотел. Что об эликсирах истины русские ничего не знают, но «болтунчик» используют давно и эффективно – и при вербовке агентов, и для пущей продуктивности бесед с информаторами (которые не подозревают, что являются информаторами), и в некоторых других случаях. А то, что он задыхается, вовсе не следствие блока, а работа верного, как пес, подсознания, блока гораздо более мощного и совершенного, который доктор Фрейд называл Über-Ich, а по-русски именуемого совестью. Но полковнику никогда не понять, как и почему это работает. О том, что на Лубянке ему в самом деле могли поставить блок на «болтунчик», Тони полковнику говорить не собирался, и вовсе не потому, что был в этом уверен не до конца. Не будь доза минимальной, до расстрела в Тауэре дело могло и не дойти.
***
Неудача с применением эликсира истины вывела полковника из себя, чего он обычно себе не позволял. Ему хватило сил признать, что в неудаче (верней, в полном и безоговорочном провале допроса) виноваты не только обстоятельства, но и он сам: во-первых, стоило заранее предусмотреть желание Аллена поговорить на родном языке и взять в Уандсворт переводчика, во-вторых, следовало прислушаться к рекомендациям профессора Челленджера – весь опыт ведения допросов полковника оказался совершенно непригодным для сложившихся обстоятельств.
Если русским давно известен состав эликсиров истины (настолько давно, что они успели разработать методы блокировки их воздействия) – это полбеды, хотя и бросает некоторую тень на первенство Великобритании в области военной фармакологии. Но если это не так, если никакой искусственной блокировки у Аллена не было (что представлялось полковнику более вероятным), то, пожалуй, дела обстояли еще хуже. Конечно, полковник допускал случайное стечение обстоятельств (болезнь Аллена и его аллергию на эликсир), но в глубине души считал, что случайностей не бывает. Приступы кашля начинались у Аллена как раз в те минуты, когда он готов был сообщить полковнику то, чего сообщать не собирался. Неужели внутренний запрет на предательство так глубоко сидит у русских в голове, что против него восстает само тело? В том, что Аллен мог умереть, не окажи ему профессор необходимой медицинской помощи, полковник не сомневался – Аллен задыхался непритворно, сымитировать такое невозможно.
Конечно, развязное поведение Аллена тоже сыграло свою роль в том, что полковник был несдержан в эмоциях, – не надо понимать русский язык, чтобы догадаться: Аллен откровенно глумился над полковником, думая, видимо, что ему нечего терять. Полковник потом стыдился своего распоряжения хорошенько проучить Аллена за эту выходку – когда успокоился и подумал, что под воздействием эликсира человек не владеет собой и не вполне отдает отчет в своих действиях. Но отменять распоряжения не стал.
***
Профессор Челленджер (так звали врача-экспериментатора) оказался человеком ответственным и упрямым, ему даже в голову не пришло, что Тони можно передать на попечение врачей из тюремного госпиталя, хотя полковник намекал на это недвусмысленно. Кроме того, доктор W. намеревался вправить Тони перелом и наложить на руку гипс, как и было обещано.
Дышал Тони с трудом и очень осторожно, но хотя бы не кашлял. Старался не говорить. Лечь он не мог (иначе давно уснул бы), сидел, откинувшись на спинку пресловутого кресла, но не как на приеме у дантиста, а будто перед горящим камином, расслабившись и ощущая неимоверную усталость. В вену на здоровой руке капало какое-то полезное лекарство.
Полковник, наорав на врачей и охрану, уехал в Темз-хаус переводить запись допроса.
Доктор W. не торопился начинать.
– Несмотря на полное обезболивание, хирургическое вмешательство все равно оказывает негативное воздействие на организм, требует от него напряжения, – пояснял он. – Да и обезболивающие препараты весьма токсичны. Думаю, вам надо отдохнуть еще немного.
Тони не стал говорить, что в этом кресле теплей и мягче, чем на деревянном топчане в карцере.
– Я тем временем расскажу вам одну историю. После долгих колебаний я все же решил, что вам следует ее услышать. Но прежде я считаю своим долгом сделать признание: кроме эликсира истины мы с профессором Челленджером ввели вам сыворотку, которая, в случае вашей смерти, вернет вас к жизни. К альтернативной, разумеется.
Тони кивнул и не сказал, что давно об этом догадался.
– Вы не станете подобным Дэвиду Лейберу или мне, не обретете никаких суперспособностей, просто вернетесь к жизни. Новое в сыворотке – лишь долгосрочное действие. И я приношу извинения за то, что сделал это без вашего согласия.
– Доктор, правильно ли я понял, что за это никаких дополнительных условий с вашей стороны не будет? – на всякий случай переспросил Тони, очень тихо и хрипло.
– Разумеется, никаких! – воскликнул доктор.
– В таком случае я не понимаю: вы что, думали, я стану отказываться? – усмехнулся Тони, в горле подозрительно запершило, и он с огромным трудом удержался от кашля. Нет, говорить пока не стоило.
– Это непростое решение… – философски заметил доктор W.
Ничего непростого в этом решении Тони не видел, ибо и псу живому лучше, чем мертвому льву.
– Я знал: только люди, истинно любящие жизнь, не боятся смерти, – продолжал доктор. – Не отрицайте, я прекрасно понимаю, что любой психически здоровый человек боится смерти. Но вы боитесь смерти не настолько, чтобы купить себе жизнь любой ценой.
– Учтите, если об инъекции узнают, то смогут нейтрализовать сыворотку. Потому ведите себя осторожно, – добавил профессор Челленджер ложку дегтя в мед, щедро источаемый доктором W. – Доктор, вы, кажется, собирались рассказать какую-то историю.
– Да-да, – кивнул тот. – Возможно, она разбередит незажившую, по всей видимости, рану, но мне кажется, что после моего рассказа вы, Аллен, будете чувствовать себя гораздо уверенней и спокойней. Итак, это произошло через месяц после вашего ареста, я уже знал о приговоре, который вам вынес суд.
Доктор прохаживался вдоль кресла и имел вид весьма романтический.
– Я стоял на палубе нашей «Бейкер-стрит» и смотрел на туманный Лондон с высоты птичьего полета, когда увидел внизу юную леди в знакомой мне куртке с медными нашивками… Она поглядывала наверх сколь решительно, столь и робко.
Лучше бы доктор не рассказывал этой истории. Лучше бы он вправил перелом без обезболивания. Не то чтобы это была незажившая рана, но внутри кольнуло здорово…
– Я побоялся ее спугнуть своим неосторожным вмешательством и обратился за помощью к нашей милой мисс Хадсон, резонно полагая, что две девушки быстрей найдут общую почву. Не зная о том, что привело к нам юную леди из доков, я попросил мисс Хадсон под любым предлогом уговорить ее подняться на яхту. Нет сомнений, между ними было много общего, а когда мисс Хадсон увидела моноциклет, на котором приехала ваша подружка, то пришла в восторг и кинулась исполнять мою просьбу с неподдельным энтузиазмом.
Значит, байком она не брезгует… Это хорошо – меньше всего Тони хотел бы лишить Киру любимой игрушки. Он скрипнул зубами и так сильно сжал кулак, что из вены едва не выпала игла. Но доктор, увлеченный рассказом, этого не заметил.
– Я не знаю, о чем они говорили и как мисс Хадсон удалось расположить мисс О’Нейл к себе, но на палубу «Бейкер-стрит» они взошли рука об руку. Может быть, не стоит говорить вам, как бедняжка осунулась за время, прошедшее с нашей последней встречи… Будто перенесла тяжелую болезнь или большое горе. Я не показывался ей на глаза, опасаясь свести на нет усилия мисс Хадсон, тем более что выглядела мисс О’Нейл как осторожный зверек, готовый в любую секунду сорваться с места и убежать.
Да, зверек: его милый маленький ручной крысенок… Тони зажмурился: он один виноват в ее большом горе. И дело не в том, на чем они расстались – а в том, что они вообще встречались. С самого начала было ясно, что эти отношения ничем не кончатся.
Игла все-таки выпала из вены.
– Ее чудный непосредственный говорок всегда приводил меня в умиление, – продолжал доктор как по писаному, – это сочетание грубости с детским лексиконом, такое характерное для лондонских низов, бесхитростные рифмы, которые видятся им забавными…
Очень хотелось сказать: «Доктор, пожалуйста, замолчите», но Тони не посмел его прервать. И вовсе не потому, что опасался нового приступа кашля, а… будто в наказание самому себе: дослушайте, мистер Аллен, и оцените в полной мере, какая вы дрянь.
– Конечно, разница в образовании и воспитании девушек была существенна, но это не помешало им коротко сойтись всего за несколько минут. Будь я моложе хотя бы лет на пятьдесят, и меня, несомненно, смутили бы некоторые подробности беседы двух леди с глазу на глаз, но сейчас (и уже давно) пикантные высказывания вызывают у меня лишь снисходительную отеческую улыбку. Мисс Хадсон, будучи на несколько лет старше вашей подруги и считая себя гораздо более опытной, позволила себе скептическое высказывание о любви девушек к мужчинам, а именно: «И все это из-за потного волосатого прокуренного самца?», однако мисс О’Нейл было не так-то просто сбить с цели, и она своим милым непередаваемым говорком парировала весьма уверенно: «Он вовсе не потный и не волосатый. И папиросы у его хорошие. Мне, например, очень ндравится». Ее твердость заставила мисс Хадсон пойти на попятную, и она со смехом согласилась: «Ладно, ладно. Пусть не потный. Но все равно самец. Запомните, милочка: им от нас нужно только одно, и потакать их низменным потребностям просто глупо». Но мисс О’Нейл на это ответила, что человек, о котором она говорит, джентльмен, – наверное, вам известно, как мило и по-детски она произносит это слово, – и никаких низменных потребностей у него быть не может. Признаться, ее невинность и столь удивительная неискушенность поразили меня в самое сердце.
В другой раз Тони непременно посмеялся бы над этой «удивительной неискушенностью» – как суслик… Слушайте-слушайте, мистер Аллен, скрежещите прореженными зубами. Вовсе вы не потный, и папиросы у вас неплохие, но негодяем вы от этого быть не перестанете.
Выпавшую из вены иглу заметил профессор Челленджер, но не стал отвлекать доктора W. такими пустяками – вернул ее на место сам.
– Мой друг всегда осуждает меня за излишние подробности, когда я передаю ему увиденное и услышанное мною, а потому постараюсь говорить покороче. Мисс О’Нейл собрала свои немногочисленные сбережения и пришла просить помощи у мистера Шерлока Холмса, о котором знала из ваших рассказов. Разумеется, мой друг потребовал подробного изложения проблемы и, как обычно, пригласил в гостиную меня. Она сидела в кресле, как на жердочке, – маленькая нахохлившаяся пташка. Мне затруднительно воспроизвести ее короткую, но проникновенную речь, однако начиналась она словами «гварят, вы можете распутать любое дельце», которые вызвали легкую снисходительную улыбку моего друга. Она рассказала, что у нее был жених, но однажды выяснилось, что он нацист и немецкий шпион. Ее антифашистские убеждения не позволили ей продолжать отношения с нацистом, а ее жених вскоре был арестован за шпионаж. Но прошло некоторое время, и мисс О’Нейл смогла посмотреть на произошедшее более спокойно и взвешенно. Сейчас, я попытаюсь привести ее собственные слова: «Вспоминаю, как с ним было, какой он был хороший, – так сразу реву». Мой друг, несомненно с иронией, переспросил: «Вы хотите сказать, что душевные качества вашего жениха для вас оказались важней его политических убеждений?» Но он ошибся, полагая, что юные девушки готовы жертвовать принципами ради любви. Мисс О’Нейл даже привстала от возмущения и выкрикнула «нет» с таким негодованием, что сэр Шерлок пожалел о своем вопросе. Впрочем, мне показалось, что это негодование как раз и свидетельствовало о некоторой правоте моего проницательного друга… Но, тем не менее, мисс О’Нейл привела множество аргументов в пользу того, что ее жених не может быть нацистом, упомянув и битву на Кейбл-стрит, и спасение младенца некоей жирной Бетти, и схватку со взводом фашистов. Она даже показала оставленную вами в подарок книгу хорошо известного нам с сэром Шерлоком русского педагога…
– Вы знакомы… – осторожно начал Тони, но побоялся снова раскашляться.
Доктор кивнул и продолжил рассказ:
– Мисс О’Нейл было нелегко сформулировать, что же конкретно она хочет от мистера Холмса, но в итоге она выдвинула предположение, что вас кто-то подставил, оговорил, а на самом деле вы вовсе не шпион и, выражаясь ее словами, «зазря сидите в тюряге». И что если мой друг это докажет, то вас выпустят из тюрьмы и вы с мисс О’Нейл поженитесь. Мой друг вначале скептически отнесся к ее предложению, однако проходившая мимо мисс Хадсон так удивилась услышанному из-за двери, что не удержалась и ворвалась к нам в гостиную с возгласом: «Тони Аллен – немецкий шпион?!» Как только мой друг услышал ваше имя, он немного удивился совпадению, что случается с ним крайне редко. Я, к сожалению, связан государственной тайной и не имею никакого права разглашать известные мне по долгу службы факты, но сэра Шерлока не связывает ничто, и потому он ответил: «Мистер Аллен произвел на меня благоприятное впечатление. Но хочу сразу сообщить вам, мисс, что ваш жених, по всей видимости, действительно шпион. Во всяком случае, он совсем не тот, за кого себя выдает». О, если бы вы видели ее глаза в эту минуту! Что может быть тяжелее крушения надежд? Но мой друг немедленно продолжил: «Не знаю, смогу ли вас обнадежить, но ваш жених вовсе не немец. Насчет его политических убеждений я ничего не знаю, но он родился и вырос не в Германии, а в России, и это совершенно точно. Потому я рискну предположить, что он не немецкий, а русский шпион, не нацист, а коммунист».
Интересно, кого девушки быстрее забывают? Погибших героев или отъявленных негодяев?
– Сначала мисс О’Нейл обрадовалась известию, но уже через минуту поняла, что в этом случае вам все равно грозит серьезный тюремный срок. Мой друг не знал о смертном приговоре, а я, даже если бы мог, никогда не сказал бы о нем любящей девушке. И мне, и мистеру Холмсу очень хотелось бы ей помочь, ибо уже несколько десятилетий мы вместе с моим другом считаем своим долгом помогать беспомощным и защищать беззащитных. Я даже думаю, что успех моих «Записок» обусловлен именно этим: люди хотят верить в то, что рядом с ними есть кто-то способный бескорыстно бороться со злом и побеждать, как некогда это делали драконоборцы. И хотя ни я, ни мой друг не похожи на эпических героев, но столь высокая миссия делает нашу долгую жизнь осмысленной, небесполезной. И заставляет соответствовать заявленным душевным качествам – если не ошибаюсь, по-русски об этом говорят так: если ты сообщил всем, что являешься груздем, то должен залезть в лукошко. Мой друг, конечно, заметил, что шпионаж в любой стране мира преследуется по закону, и в вашем, Аллен, случае говорить о несправедливости не приходится. Но, тем не менее, он крепко задумался. Я же, зная всю подноготную вашей истории и не исключая собственной невольной вины в вашем провале, принял решение действовать. К сожалению, я ничего не мог пообещать мисс О’Нейл. Мой друг, обратив внимание на недостаточную начитанность вашей подружки, подтолкнул ее к прочтению подаренной вами книги, сказав, что, возможно, прототипом одного из ее героев были вы. Это восхитило мисс О’Нейл чрезвычайно, и она позволила себе выразить восхищение не вполне уместной в устах леди фразой: «Етить меня в задницу через семь гробов поперек дышла с присвистом». И выраженный столь непосредственно детский восторг на несколько минут заставил мисс О’Нейл забыть большое горе, которым для нее стало ваше тюремное заключение. Она уходила от нас, гордо сдерживая слезы, и обеими руками прижимала подаренную вами книгу к груди. Я проводил ее до оставленного внизу моноциклета, и, прощаясь, она сказала мне, что будет ждать вас из тюрьмы «хоть бы и всю жись».
Храбриться перед полковником, а тем более перед бывшей принцессой было не так уж трудно и в какой-то степени весело – на миру и смерть красна. В холодном же карцере наедине с самим собой побороть страх и прогнать мысли о ближайшем будущем становилось все тяжелее. В злой шутке доктора Сальватора была, конечно, доля шутки, но ощущение собственной беспомощности и наготы на операционном столе Тони запомнил хорошо. И теперь без труда мог представить, каково находиться в полной власти палача (будь тот врачом или ученым) – особенно если шутить палач не собирается. Перед полковником можно было бы сказать несколько красивых слов о том, что Тони боится своей собственной слабости, боится не выдержать, предать. Но перед самим собой стоило признать, что боится он не собственной слабости, а боли и смерти. И боится до дрожи в коленках.
Вы такой мужественный человек, мистер Аллен, вы выслушали смертный приговор и даже бровью не повели! А вот попробуйте теперь не разреветься, как девчонка, подумав о том, сколько криптоанализаторов, простых и не очень, имеется в распоряжении хирурга-экспериментатора. И каковы будут ваши ощущения, когда вас как следует дернут за правую руку – если и от малейшего движения ею из глаз летят искры. А дантисты? Как много могут дантисты! Сколько зубов у вас осталось? Двадцать четыре? Двух-трех вполне достаточно, чтобы довести вас до полной деморализации, – а это детский лепет по сравнению с вивисекцией. Да что там вивисекция – по сравнению с обычными кусачками детский лепет.
Попытайтесь хотя бы не упираться на выходе из карцера и не хвататься за дверные косяки – это было бы слишком. Умолять о пощаде тюремных охранников тоже не стоит, хотя бы потому, что это бессмысленно. Впрочем, просить пощады у экспериментаторов смысла не многим больше – надо напрямую обращаться в МИ5. Только после этого не останется больше ничего, кроме как повеситься в сортире. Так может, лучше с этого и начать? Жаль, в карцере нет сортира.
Черт бы побрал агента Маклина! Черт бы побрал упавшую сумочку Кейт! И доктора W., который всегда прикидывался ненаблюдательным простофилей!
Вам, мистер Аллен, следовало бы научиться проигрывать – ветераны вас обштопали, объехали на кривой козе. И сумочка Кейт в этой игре ничего не решала. Скажите спасибо, что проиграли вы ветеранам, а не Секьюрити Сервис, – ваша участь была бы столь же незавидной, зато теперь можно тешиться мыслью о том, что какой-то кайзер обиделся на какого-то Уинстона и не стал союзником Англии против СССР. Что, не помогает? Вы ханжа, мистер Аллен. Вам собственная шкура дороже мира на Земле. Признайтесь, как на духу, вам бы хотелось, чтобы миссис Кинг оказалась на вашем месте? Вместо вас, разумеется. Нет? Вы, наверное, лжете самому себе.
– Нет, нет, нет! – Тони втянул воздух сквозь зубы и закашлялся.
Не хотел бы. Ну честно! Это еще страшней. Как крики рожениц за стенкой.
Подумайте, мистер Аллен… Миссис Кинг совершенно чужая вам женщина, вы даже настоящего имени ее не знаете. Если бы речь шла о мисс О’Нейл, тогда еще можно было бы вам поверить, но миссис Кинг? Не беспокойтесь, вы бы не услышали ее криков из-за стены – так же как она не услышит ваших. И, поверьте, она сейчас тоже лжет самой себе, думая, что легче было бы оказаться на вашем месте, чем всю жизнь винить себя в упавшей сумочке. Не легче! Это все красивые слова и красивые мысли. Доктор Фрейд убедительно доказал, что́ за ними стоит.
Ну и пусть не легче. И пусть доказал. Все равно лучше быть расстрелянным в Тауэре, чем повеситься в сортире.
Не лучше, мистер Аллен, – всего лишь красивей.
Это горячка, жар. Наверное, все-таки воспаление легких, а не бронхит…
***
Директор Бейнс выступил против «медицинских экспериментов» – сказал, что ветераны слишком пристально следят за судьбой Аллена, чтобы МИ5 мог позволить себе столь вопиющее беззаконие. Однако полковник подозревал, что дело в личной неприязни его шефа к миссис Симпсон и нежелании исполнять ее прихоти.
– Как вы считаете, Рейс, Аллен в конце концов сломается или все наши усилия напрасны?
– Сломать можно любого человека, – пожал плечами полковник. – Я видел, как это делается: и в Африке, и в Азии. Надеюсь, вы не хотите последовать примеру дикарей.
– Нет, полковник. И дело не в чистоте моей совести, а в репутации Секьюрити Сервис. Я бы поискал методы цивилизованные, что-нибудь вроде гипноза или наркотиков. «Анимал Фарм», я знаю, ведет фармакологические исследования в области «эликсиров истины». Вот такого рода медицинский эксперимент мы применим без зазрения совести – даже если он и вредит здоровью, это будет очень трудно доказать. Кстати, доктор Сальватор, мне помнится, здорово напугал Аллена – попытаемся сделать нечто подобное. Пусть Аллен думает о калечащих пытках и смертельных болезнях.
– Но согласится ли доктор Сальватор на проведение такого эксперимента? Он весьма щепетилен в вопросах этики… – усомнился полковник.
– Доктора Сальватора мы вытащили из гнилой аргентинской тюрьмы. Это во-первых. Во-вторых, испытывать на моро свои эликсиры он не считает зазорным. А в-третьих, я слышал, красных доктор тоже не жалует, хотя и относится к ним спокойней, чем к наци, но говорить ему, что Аллен русский, пока не стоит – пусть думает, что имеет дело с нацистом.
– Мне кажется, доктору Сальватору не стоит показываться Аллену на глаза – Аллен вполне разобрался, кто такой Сальватор и чего от него можно ждать.
– Пусть пришлет помощников, ассистентов – он же не единственный врач «Анимал Фарм».
Полковник встретился с доктором Сальватором лично, нарочно сам поехал на Ферму – не стал вызывать доктора к себе.
О гипнозе доктор высказался однозначно: нет такого гипноза, который заставит человека делать то, чего тот не хочет. Но иногда человек сам не подозревает о том, чего хочет на самом деле, а потому попытаться стоит, однако рассчитывать на успех не следует.
Что же до эликсиров истины, то «Анимал Фарм» действительно нуждается в испытании препаратов на людях – и не просто на людях, а именно на тех, кому есть что скрывать. Сам Сальватор не углублялся в эти исследования, но руководитель направления наверняка обрадовался бы предложению МИ5.
Руководил разработками Джонатан Челленджер, профессор университета королевы Марии, – сын зоолога, антрополога и спиритиста Джорджа Челленджера от второго брака. В молодости полковник был чрезвычайно увлечен личностью знаменитого профессора и отметил несомненное внешнее сходство отца и сына. Однако по характеру молодой (около сорока лет) профессор, должно быть, пошел в мать, потому что был сдержан, уравновешен, холоден и мыслил чрезвычайно трезво. Он в общих чертах рассказал полковнику о своих разработках и дал инструкции о ведении допроса под воздействием эликсира истины, который намеревался испытать.
Рассказ профессора обнадежил полковника: нет ничего невозможного, современная наука творит чудеса, и у МИ5 найдутся средства против упрямого Аллена. Вторую часть консультации полковник слушал вполуха – право, не фармакологам учить его методам ведения допроса…
***
Нет, Тони не цеплялся руками за дверной косяк (потому что на руках были наручники, застегнутые на этот раз за спиной) и не упирался на пороге карцера. Даже наоборот – боялся о порог споткнуться, ведь тогда стало бы заметно, что у него подгибаются коленки. На миру и смерть красна… И конечно, была надежда, что его и на этот раз ведут на встречу с полковником или возвращают из карцера в крыло.
Надежда не оправдалась, вели его в тюремный госпиталь, и тогда появилась новая надежда: а вдруг тюремный врач вспомнил о врачебной клятве и решил, что больного воспалением легких нужно держать в больничке?
Не оправдалась и эта надежда. Госпиталь был переполнен – зима, сырость, вши, дурная пища, – и больные лежали не только на двухъярусных койках, но и в коридорах на тощеньких тюфяках. Именно лежали – тех, кто мог самостоятельно идти, сюда не брали.
Едва хватило силы сохранять лицо невозмутимым, особенно на входе в процедурный кабинет, белый и гулкий, как вокзальный сортир (а не как блестящий чистотой оперблок «Анимал Фарм»).
Незнакомый врач в белом халате оглянулся к раскрывшейся двери, но тут же вернулся к прерванному занятию – раскладыванию инструментов на столике возле кресла, подозрительно похожего на зубоврачебное. По-видимому, кресло тюремному госпиталю не принадлежало – слишком было чистым, новым и дорогим, с регулировкой высоты и наклона спинки. И мощная газовая лампа над ним тоже появилась здесь недавно.
Внешне врач-экспериментатор более всего напоминал мясника: невысокий, но чрезвычайно широкий в плечах, с длинными мускулистыми руками, покрытыми жестким черным волосом, – как обычно у мясников, рукава его халата были закатаны до локтей.
Лицом к забранному решеткой окну стоял моро – не в белом, а в серо-голубом рабочем халате, – и за ширмой звенел инструментами еще один врач. Надо сказать, от этого звона повело голову и заболел живот.
Врач, стоявший у кресла, обернулся еще раз, окинул Тони взглядом – и лицо его потемнело. Он уже открыл рот, чтобы начать говорить, но будто опомнился, качнул головой и глубоко вдохнул.
– Подведите заключенного сюда и снимите с него наручники, – сказал он сухо и сдержанно.
– Это опасный тип, – предупредил охранник. – Может, браслеты пока не снимать?
– Делайте, что вам сказали. Если он будет сопротивляться, мы справимся с ним без вас. – Доктор кивнул на моро, смотревшего в окошко.
Охранник пожал плечами и долго возился потом с ключом от наручников, а когда ему удалось их снять, доктор потребовал, чтобы охранники вышли за дверь.
В эту минуту на пороге кабинета неожиданно возник полковник Рейс. Что ж, МИ5 под рукой, есть у кого просить пощады…
– Здравствуйте, господин Рейс, – кивнул врач в ответ на его приветствие. – Подождите, пожалуйста, за дверью. Все будет готово примерно через полчаса.
– Вы уверены? – Тони не удержался от вопроса. Отсутствие сомнений у врача-экспериментатора вызвало вдруг злость и в некотором роде кураж: не на того напали!
Врач снова смерил его взглядом и ответил без вызова, спокойно, буднично:
– Совершенно.
Его спокойствие разозлило Тони еще сильней.
Полковник убрался в коридор вместе с охраной, и врач, несколько раз оглянувшись на дверь, подошел к Тони вплотную.
– Я помогу вам раздеться, – сказал он вполголоса. – Старайтесь не шевелить больной рукой.
Столь деликатное обращение настораживало…
– Уму непостижимо, надеть наручник на сломанную руку… – проворчал врач себе под нос.
И тюремная роба, и нижняя рубаха снимались через голову, но врач проявил удивительную ловкость, не потревожив перелома. То ли от тепла, то ли от страха Тони раскашлялся, и экспериментатор прервался – принес из-за ширмы таблетку, которую велел проглотить, а не положить под язык.
– У вас как минимум бронхит, а возможно, и воспаление легких. Вы получаете какое-то лечение? – спросил он.
– Да, – коротко ответил Тони.
– Садитесь. – Врач поставил спинку кресла в вертикальное положение.
Наверное, если бы не кураж – который едва не прошел от странной заботливости экспериментатора, – Тони не хватило бы силы сесть в это кресло. Нет, хорошо, конечно, что раздели не донага, в штанах он чувствовал себя гораздо уверенней, чем без них… И все же прикосновение холодного дерматина к голой спине обожгло, вызвало дрожь, прокатившуюся по всему телу – и наверняка заметную со стороны.
– Мистер Пинчер, – шутливо обратился врач к моро, стоявшему у окна, – принесите все необходимое для иммобилизации конечности.
– Чего? – переспросил моро.
– Две деревянные планки из нашей аптечки, вату и бинт. Два рулончика бинта. А вы, мистер, положите здоровую руку на подлокотник.
Моро отправился за ширму, где продолжали позвякивать инструменты.
Ремень, туго прижавший запястье к подлокотнику, сильно поколебал и решимость, и кураж. А ремни, застегнутые чуть выше колена и на щиколотках, свели кураж на нет, как Тони за него ни цеплялся. От решимости тоже мало что осталось. В эту минуту из-за ширмы появился моро с дощечками и белыми свертками в руках, и Тони узнал его лицо с первого взгляда.
– Бадди?.. – то ли радостно, то ли удивленно выговорил он.
Тот прижал палец к губам одновременно с врачом, а потом подмигнул и, подойдя поближе, шепнул:
– Я тоже сразу узнал вас, мастер.
Из-за ширмы выглянул молодой симпатичный врач, смахнул густую челку со лба и с каменным лицом сообщил:
– У меня все готово.
– Подождите, доктор. Я должен зафиксировать пациента.
Каменное лицо молодого экспериментатора не изменилось, и Тони подумал, что тот не просто человек с альтернативным способом жизнедеятельности, а стал таковым очень давно – не менее двадцати лет назад. Известно, что внешний вид первых моделей с годами не меняется… Волосы, брови, ресницы, усы – сейчас это не проблема. А тот, кто обрел альтернативный способ жизнедеятельности двадцать лет назад, ныне считается ветераном…
– Прошу меня извинить, но сейчас я не могу тратить время на обезболивание и вправление перелома, – негромко сказал врач. – Я согну вам руку в локте и наложу шину. Потом мы решим этот вопрос. Мистер Пинчер, помогите мне.
Обезболивание? Деликатность экспериментатора вызывала все больше вопросов – верней, все сильней укрепляла надежду, отдаваться которой не следовало. Возможно, это такой хитрый ход: усыпить бдительность, заставить расслабиться…
– Расслабьтесь, – сказал врач будто нарочно. – Не напрягайте руку.
– Да не бойтесь вы так, мастер, – шепнул подошедший Бадди. – Ничего с вами не сделается.
Прибинтовывая руку к телу, врач заговорил тихо и быстро.
– Слушайте внимательно. Мы вынуждены ввести вам препарат, вызывающий расторможенность, желание поговорить и сказать лишнее. Имитировать действие препарата вы не сможете, не сумеете, а потому ввести препарат нам придется. Однако доза будет снижена, потому просто будьте готовы и старайтесь держать себя под контролем. Некоторым удается это и при высоких дозах.
– Ч-ч-черт… – Тони втянул воздух сквозь зубы. Это хуже, чем пытки… То есть медицинские эксперименты… Он и будучи просто выпивши не всегда держал себя под контролем, что уж говорить о спецпрепаратах!
– Вам больно? – удивился врач.
– Нет, – проворчал Тони.
Вариант повеситься в сортире был ничем не хуже… А может, и лучше.
– Есть несколько способов, которые могут помочь противостоять действию препарата. Самый лучший – повторять про себя какую-нибудь песенку или стишок. Знаете, из тех, от которых трудно избавиться, которые сами собой вертятся на языке… Вы кто по профессии?
– Математик.
– Ого! Впрочем, это к лучшему: хорошо помогает устный счет.
– Устный счет мне не поможет – когда я считаю в уме, мне мозг не требуется. Разве что решение дифференциальных уравнений…
– Вот-вот. Что-то такое я и имел в виду, – кивнул экспериментатор и сказал довольно громко, чуть повернув лицо к вентиляционной отдушине: – Введение препарата требует некоторых неприятных и даже болезненных процедур, но вам придется их вытерпеть.
– Сильно болезненных? – так же громко спросил Тони.
– Достаточно. – Врач подмигнул Тони и продолжил гораздо тише: – Детям в таких случаях делают обезболивание.
– Да нет же, мастер, – свистящим шепотом вставил Бадди. – Мне это делали, ничего страшного.
Врач застегнул ремень под мышками Тони, завершив фиксацию, и повернулся в сторону ширмы.
– Доктор, можете приступать.
Молодой врач-ветеран вышел из-за ширмы с подушечкой в руках – на ней лежало стерильное полотенце и шприц. Несмотря на отсутствие мимики, было очевидно, что он волнуется и чувствует себя неуверенно. Он водрузил подушечку на стеклянный стол и несколько раз нажал на рычаг, поднимающий кресло. Взял в руки шприц. Посмотрел в окно. На коллегу, который ему кивнул. На Тони. На Бадди. Снова на коллегу. А потом нагнулся и зашептал:
– Нет, я не могу, я не имею никакого права делать это без вашего разрешения, Аллен…
Аллен? Впрочем, инкогнито молодого врача раскрыло не столько обращение по имени, сколько знакомые интонации в голосе.
Коллега посмотрел на него с укоризной.
– Доктор, вам же никогда не удавался маскарад! – улыбнулся Тони.
– На этот раз мне помогал профессионал высокого класса, – самодовольно ответил доктор W.
– Мистер Пинчер, – поглядел на Бадди врач-экспериментатор. – Будьте так добры, уберите пустые ампулы…
Слово «уберите» он произнес с нажимом, с намеком. Бадди, посвистывая, поплелся за ширму.
– Доктор Уотсон, у нас очень мало времени… – процедил сквозь зубы экспериментатор. – И… мы с вами договаривались: после.
Доктор W. расстегнул ремень, прижимавший руку Тони к подлокотнику, и, перехватывая жгутом плечо, все же высказал сомнение:
– Да-да, конечно, я понимаю… Эликсир истины… И все же это неэтично. Мы собираемся вводить неоттестированную в полной мере, экспериментальную сыворотку…
– Доктор, не переживайте, меня для того и отдали в руки экспериментаторов, чтобы тестировать на мне ваши препараты, – усмехнулся Тони.
А из-за ширмы раздался негромкий голос Бадди:
– Мастер Челленджер, эн эй си эл тоже убрать, как ар ви ти эл восемь? Или можно просто выбросить?
Экспериментатор резко повернул голову к ширме и сжал губы. Если бы он этого не сделал, Тони не обратил бы внимания на прочитанные Бадди аббревиатуры. «Эн эй си эл» – это натрий хлор, физраствор, по всей видимости. А «ар ви ти эл восемь» почему-то смутно напоминал слово «ревитализация»… Или… Или просто слишком хочется в это поверить?
– А вы уверены, что нас не слушают? – задал Тони вопрос, который волновал его с той минуты, как он узнал Бадди.
– Я поставил в вентиляцию заглушку. – Доктор помял вену на сгибе локтя пальцами. – Прибор, имитирующий шум ветра. Громкие голоса будут слышны, а тихие нет. Это надежный, проверенный прибор.
Доктор, посомневавшись еще немного, ввел иглу в вену, нажал осторожно на поршень.
– Если почувствуете что-нибудь, обязательно скажите…
– Это тяжелый укол, несколько дней после него вам будет трудно дышать, появятся загрудинные боли, ломота в костях, покажется, будто что-то давит на ребра, на легкие. Это нормально, пусть вас это не пугает, – сказал коллега доктора W.
Это точно никакой не «эликсир истины». Тот имеет какие угодно побочные действия, только не перечисленные экспериментатором.
– Да и черт бы с ним… – хмыкнул Тони, ощущая, как на глаза наворачиваются слезы. От радости. От облегчения.
– Ну-ну, Ален. – Доктор вынул иглу из вены, легонько похлопал его по плечу и виновато посмотрел на своего коллегу. – Вам сейчас нельзя расслабляться.
Тони шмыгнул носом и кивнул.
– Это целиком и полностью ваша вина, доктор, – проворчал его коллега. – Мне придется снизить дозу до минимума. Препарат непредсказуем, если он не подействует, МИ5 потребует дополнительной дозы.
После этого врач-экспериментатор перехватил у доктора W. инициативу – положил спинку кресла горизонтально, и Тони оказался лежащим, а не сидящим в кресле.
– Я сделаю вам пункцию, введу иглу между ребер, под грудину. Это довольно болезненно: приготовьтесь и постарайтесь не шевелиться. И не кашляйте, как бы вам этого ни хотелось.
Да, теперь сомнений не осталось вообще: это ревитализация. Для применения «эликсира истины» иглы между ребер вводить совершенно необязательно.
Размер шприца и толщина иглы впечатляли, но не шли ни в какое сравнение с клещами, которыми вырывают ногти.
Рейх прервал переговоры с Великобританией – от фон Риббентропа, немецкого посла в Великобритании, в кулуарах министерства иностранных дел стало известно, что кайзер топал ногами, плевался ядовитой слюной и собирался разорвать с Лондоном дипломатические отношения. Он всегда подозревал Англию в двойной игре, и никакие доводы на него не действовали, к тому же он был уверен, что союз с Германией нужен англичанам, а немцы без Великобритании вполне обойдутся. Дипломатические отношения сохранить удалось с большим трудом, но о военных соглашениях он и слышать более не хотел – одна только позиция Первого лорда Адмиралтейства и его участие в операции «Резон» привели кайзера в бешенство, что уж говорить о шлемофоне Барченко, обнаруженном у Аллена на квартире! Люди Уинстона представили этот факт в нужном им свете: якобы агенты МИ5, неоднократно обыскивавшие квартиру Аллена, не могли не видеть шлемофона, а значит, английская контрразведка прекрасно знала, что передает информацию в Москву, а не в Берлин.
Полковник хорошо помнил, как споткнулся о моноциклетный шлем, проходя в комнату Аллена. Никто и никогда не опознал бы в нем шлемофон Барченко! Кстати, точно такой же шлемофон имелся и на квартире Кейтлин Кинг, которую тоже неоднократно обыскивали. Что ж, тут русские, несомненно, переиграли МИ5, заранее создав стереотип, – все знали, как должен выглядеть шлемофон Барченко: рога-антенны, прочный и тяжелый металлический корпус, множество сенсорных контактов на многочисленных проводках…
Масла в огонь подлила Япония, рассчитывавшая на союз с немцами против США, который был бы невозможен, заключи кайзер договор с Великобританией. Их агентурные данные, подкрепленные дагерротипами и записями фонографов, подтверждали, что МИ5 сознательно передал в руки Сергея Кузнецова информацию о Звереныше и некоторые другие военные секреты, касающиеся производства оружия массового поражения. Информация была подана японцами мастерски: довольно было подписей под дагерротипами, как то: «Сергей Кузнецов осматривает „Анимал Фарм“». Не Тони Аллен – Сергей Кузнецов. Сразу складывалось впечатление, будто МИ5 знал, что имеет дело с русским. В самом деле, не может же Сергей Кузнецов быть немцем… Дело не в глупости кайзера, а в его неуравновешенности и склонности принимать решения под воздействием эмоций.
Закрытый процесс над Алленом начался через две недели после его заявления и закончился неожиданно для полковника Рейса (он присутствовал там в качестве свидетеля): Его Величество Эдуард VIII обратился к судьям с личной просьбой (!) – приговорить Аллена к расстрелу.
Королям в просьбах не отказывают. Однажды королева Виктория потребовала изменить решение суда, и суд отказался выполнить ее требование – на основании того, что в Великобритании установлена конституционная монархия и суды королеве не подчиняются. Правнук учел ошибку своей прабабки: смиренно просил, а не требовал. Одно дело отказать королю в требовании, на которое он не имеет права, и совсем другое – наплевать на личную просьбу монарха. И суд проявил к королю уважение: смертный приговор Аллену можно было вынести как предателю, ибо личное рыцарство приравнивало его к гражданам Великобритании, и, собственно, просьба Его Величества свелась лишь к замене повешения расстрелом.
Выбирая расстрел, Эдуард VIII ставил Аллена в положение врага, а не предателя, подчеркивал его иностранное происхождение, ибо предателей в Англии обычно вешали, а чужаков расстреливали. Таким образом, личное рыцарство Аллена как бы само собой аннулировалось, признавалось ошибкой – но не вслух, не открыто, а весьма деликатно и некоторым образом символически.
Директор Бейнс сказал, что суд в Англии теперь исполняет прихоти миссис Симпсон. Смертный приговор Аллену играл на руку контрразведке, тем более что время приведения приговора в исполнение никак не оговаривалось.
На суде Аллен держался с достоинством, не отрицал своей вины, но не сказал ни одного лишнего слова. Пресловутый шлемофон Барченко на этот раз сыграл против него; впрочем, доказательств суду хватало и без шлемофона. Приговору Аллен удивился, но принял его спокойно – настолько спокойно, что полковник в ту минуту даже не задумался, что на это требуется немалое мужество. И только потом, по прошествии времени, отдал должное самообладанию Аллена.
По иронии судьбы через несколько дней после судебного заседания король Эдуард отрекся от престола в пользу своего брата. Бейнс смеялся, а полковник качал головой: отречения от короля потребовали потому, что он собирался жениться не на немецкой шпионке, а на дважды разведенной женщине, что никак не соответствовало положению главы англиканской церкви. Трогательная речь Эдуарда VIII перед отречением произвела впечатление на сентиментальных леди – он отказался от престола ради любви! На самом же деле ничто не мешало ему короноваться, а потом жениться на ком он пожелает – ни правительство, ни парламент не имели никакого права указывать королю. Похоже, Его Величество обвели вокруг пальца и вынудили отречься от престола лишь потому, что он совал свой нос в политические дела Великобритании. Полковник предполагал, что личная просьба короля Эдуарда, обращенная к суду, сыграла роль последней капли – король, умеющий ловко манипулировать судебной властью, может перейти к манипуляциям властью исполнительной, а то и законодательной.
Ветераны без устали писали прошения о помиловании Аллена, но Георг VI понимал, как некрасиво выглядит царствование, которое начинается с отмены решений своего предшественника. Да и подаренное его отцом личное рыцарство сыграло не в пользу Аллена. Впрочем, отмена смертного приговора ничего не меняла: или Аллен соглашается сотрудничать, или его убивают – в тюрьме категории Б это сделать нетрудно, тем более в такой огромной тюрьме, как Уандсворт.
Поначалу полковник не сомневался, что Аллен, как человек неглупый и хорошо представляющий свое будущее, поломается и согласится сотрудничать, но с каждым днем уверенность таяла. Возникли и непредвиденные трудности – в отличие от своих предшественников, Аллен с математической четкостью выстроил отношения с другими заключенными. На одном из допросов полковник спросил, как ему это удалось, хотя и не надеялся на откровенность, – но Аллен ответил коротко и емко: «Храброе сердце и учтивая речь». Он, конечно, недоговаривал, – полковнику доложили, что Аллен сразу повел себя как положено матерому сидельцу и встал под покровительство уголовников-рецидивистов. После этого ни один из заключенных, сотрудничавших с администрацией, не осмелился вступить с ним в открытую конфронтацию, а потому тюремщикам пришлось обходиться без их помощи. Ну или почти. Заключенные в тюрьме в самом деле изнывают от скуки, а потому проявляют изобретательность и упорство в травле изгоев, – тюремщики же просто выполняют свою работу. Наверное, жизнь в тюрьме медом Аллену не казалась, но будь он в изоляции, один против всех – против волчьей стаи с ее волчьими законами и волчьей жестокостью, – и довести его до полного отчаянья было бы значительно проще.
Полковник допрашивал его не чаще раза в неделю, допросы эти были скучны и коротки, хотя Рейс иногда позволял себе разговоры на отвлеченные темы – ему хотелось понять, что движет Алленом, почему он с таким упорством отказывается от жизни и свободы. Да, выглядел Аллен все хуже, становился все угрюмей и злей, оставил привычку шутить – разве что иногда в его словах мелькала злая ирония. У него появилось обыкновение смотреть исподлобья и приподнимать плечи, будто в ожидании удара. Но своего решения он менять не собирался.
Однажды он предстал перед полковником сразу после драки, вызов на допрос догнал Аллена по пути в карцер, – наверное, он не очень хотел, чтобы полковник видел его в эту минуту. Тюремщики утверждали, что это была именно драка, которую им с трудом удалось разнять, но полковнику показалось, что сама драка нанесла ее участникам меньший ущерб, нежели вмешательство тюремщиков.
Аллен был мокрым с ног до головы, вода капала с одежды на пол – драку разнимали в том числе при помощи ледяной воды. Левая рука, перебитая в локте, висела вдоль тела и наверняка причиняла Аллену немало страданий, но согнуть ее без посторонней помощи он не мог. У него были выбиты передние зубы, скорей всего несколько минут назад, потому что при попытках заговорить в провале рта появлялась кровь – Аллен вытирал ее мокрым рукавом с разбитых губ и подбородка. Но, несмотря ни на что, вид он имел дерзкий, даже, пожалуй, чересчур: и когда шел от двери к столу, пошатываясь, как матрос во время качки, – видимо, у него кружилась голова, – и когда уселся на стул напротив полковника. Его бил озноб, заметный даже со стороны.
– Аллен, вам не надоели эти глупые игры? – спросил полковник доверительно.
– Что я вам могу сказать, полковник? – Выбитые зубы сделали его речь неразборчивой и даже смешной. – И псу живому лучше, чем мертвому льву.
– Это пока. Вы же понимаете: еще немного, и жизнь здесь покажется вам хуже смерти.
– Неа. Не покажется. Я люблю жизнь.
– Не понимаю, почему вы, в таком случае, ею не дорожите…
– До сих пор не понимаете?
– Вчера директор Бейнс, уставший от вашей несговорчивости, дал добро на передачу вас в руки ученых – для проведения медицинских экспериментов. Вы смертник, здоровье вам не понадобится…
Полковник блефовал, ничего подобного Бейнс не предлагал, к тому же медицинские эксперименты на людях, даже смертниках, были противозаконны. Мелькнул ли страх на лице Аллена? Полковник хотел бы в это верить.
– Не пытайтесь меня напугать, я пуганый, – хрипло сказал он, и полковник понял, что попал в точку.
– Не уверен. Сколько суток карцера вам определили?
– Понятья не имею.
– Аллен, вы в любую минуту можете дать согласие на сотрудничество. И в ваших интересах сделать это до того, как ученые необратимо подорвут ваше здоровье.
***
Бывшая принцесса пришла не вовремя, будто ждала подходящей минуты. Мало было сломанной руки и выбитых зубов – Тони простыл и подхватил бронхит, если не воспаление легких. В карцере было сыро и холодно, а он попал туда в мокрой насквозь одежде и босиком. Теперь его бил кашель, иногда доходивший до рвоты. Приходил тюремный врач, принес порошков стрептоцида и содовых таблеток, но в тюремный госпиталь переводить Тони не стал. Тони намекнул, что неплохо было бы наложить на сломанную руку гипс или хотя бы шину, но врач проигнорировал намек – наверняка имел указание сверху. Может, и к лучшему – мог ведь превратить вправление кости в эффективную пытку.
Разведенной однажды и ныне замужней невесте герцога Виндзорского для встречи с заключенным предоставили удобный, уютный и теплый кабинет – с условием, что на заключенного наденут наручники. Исключительно ради безопасности невесты герцога. Спасибо, браслеты застегнули спереди, а не сзади, – заводить сломанную руку назад было тяжелей. Тони успел сунуть под язык содовую таблетку – они помогали немного от кашля.
Она смотрела сверху вниз с некоторым презрением, но не опустилась до злорадства.
– Хотите папиросу? – начала она с материнским участием, усаживаясь в кресло.
Тони остался стоять – в кабинете имелось три стула, но все они были задвинуты под стол, да еще и со стороны стены. Не будь на руках браслетов, можно было бы вытащить один из них и сесть напротив бывшей принцессы, корячиться же со сцепленными руками, одна из которых сломана, Тони не стал.
– Нет, спасибо. Я не курю.
– Давно?
– Месяца два.
– Бережете здоровье или в Уандсворте трудно доставать папиросы?
– Нет, доставать папиросы здесь не трудно. Считайте, что я берегу здоровье.
– Зачем вам здоровье? – Она улыбнулась, но снова без злорадства.
– А вдруг пригодится? Мне предлагают много интересных вариантов сотрудничества.
– Не верьте. И не обольщайтесь. Я как раз и пришла сказать вам об этом: из вас выбьют нужные МИ5 сведения, а потом все равно расстреляют. В Тауэре, как вы и предполагали. – В ее глазах мелькнула ирония. – Может быть, герцог Виндзорский – это не английский король, но и не последний человек в Англии. И его маленькие прихоти сто́ят дороже ваших математических способностей.
– А МИ5 знает о том, что вы мне только что сказали? – Тони и хотел бы усмехнуться, но на разбитых губах треснули запекшиеся корки, и усмешка вышла недостаточно убедительной.
– Мне все равно, узнает об этом МИ5 или нет, но подслушать наш разговор они не смогут. – Бывшая принцесса показала глазами на свой зонтик.
Женщины иногда бывают излишне самоуверенны: здесь никто и не думал использовать фонографы – подслушивали через вентиляцию.
– Думаю, что обольщаться не стоит герцогу Виндзорскому: ему в любом случае доложат о том, что меня расстреляли, о настоящей же моей судьбе он просто никогда не узнает. Если, конечно, не пожелает лично присутствовать при казни. Но это как-то не по-герцогски. Да и в лицо он меня не знает.
– А я слышала, вы не собираетесь сотрудничать с МИ5. – Она очаровательно улыбнулась.
– Пока нет. Но кто же знает, я всегда могу передумать. Однако делать этого вам назло я не стану, не надейтесь.
– На это я и не рассчитывала. Но, мне кажется, предложение директора Бейнса передать вас в руки ученых заставит вас если не передумать, то хорошенько задуматься. Не буду скрывать, я вполне удовлетворена этим предложением: вы заслужили не только смерть, но и мучения перед смертью. Никто и никогда безнаказанно не водил меня за нос.
– Не слишком ли много вы о себе воображаете? Уверяю, вы тут совершенно ни при чем. И моя судьба от вас не зависит. Я водил за нос не только вас. И из всех, кого я водил за нос, только вы купились на мою игру столь безусловно. Макс фон Хёйне сильно во мне сомневался, МИ5 устраивал проверку за проверкой, и только вы с чистым сердцем сочли меня арийским мальчиком. Знаете, почему так случилось? Потому что из всех только вы искренне верите бредням кайзера Адольфа о научности расовой теории. Стройная фигура, светлые волосы, прямой нос, высокие скулы, голубые глаза – и вы безоговорочно причисляете меня к арийской расе. А на самом деле я неполноценный восточный славянин.
Говорить было неудобно – и из-за выбитых зубов, и потому что сильно першило в горле, а содовая таблетка давно растаяла. Бывшая принцесса не перебивала, но она явно не была леди, потому что не владела лицом в совершенстве.
– Расовая теория допускает немецкую биологическую наследственность и среди выходцев из Восточной Европы, – сказала она неуверенно.
– Мои предки были крепостными крестьянами, родом с востока Архангельской губернии, – там даже татары никогда не бывали, не то что немцы… – хмыкнул Тони. – Не спорю, фон Риббентроп мужчина интересный, в вашем вкусе, а вот кайзер Адольф вряд ли пройдет расовый экзамен… Почитайте доктора Фрейда, положа руку на сердце: расовую теорию вы принимаете не умом, а детородным органом.
Трудно предположить, как леди должна была бы ответить на эти слова, – потому что леди никто не сказал бы таких слов. Миссис Симпсон даже не покраснела, но поднялась с места резко и решительно, подошла к Тони и хотела влепить ему пощечину, но он прикрыл лицо блоком (больно дернув сломанную руку вслед за здоровой), и красивого гордого жеста у бывшей принцессы не получилось.