Появление ветерана на борту круизного лайнера «Граф Цеппелин» означало провал операции «Резон» – теперь Уинстон не выпустит Звереныша из своих лап. Лучшие работники Секьюрити Сервис расставили множество ловушек для его людей: поломка моноциклета того ветерана, что дежурил на Питфилд-стрит, закрытие телеграфа в таксопарке, запрет на просмотр списка пассажиров «Графа Цеппелина» и исключение из этого списка ребенка Ричарда Баттлера… А главное – кордон у выхода к лифтам, поднимавшим пассажиров на борт дирижабля. Надежду на кордон полковник питал напрасно – ветеран действовал с удивительной наглостью (за которую Первому лорду Адмиралтейства еще предстоит ответить!), на этот раз не скрывая своей истинной сущности, и так напугал полисменов и агентов Секьюрити Сервис, что те без зазрения совести признались в собственной трусости. Впрочем, их отвага вряд ли могла бы что-то изменить.
Полковник сразу понял, что проиграл. И не собирался оправдываться – умение признать свое поражение он считал признаком ума, силы и благородства. А предаваться самобичеванию у него пока что не было времени.
Да, все было готово к варианту «Резон-2», но он не выглядел таким чистым, как первый… Грубая работа агента Картера отчасти оправдывалась поспешностью, но полковник считал, что и запасные варианты надо готовить со всей возможной тщательностью. И работа Картера увенчается успехом – именно благодаря своей топорности, прямолинейности и беззастенчивости.
Если Аллен остался в Лондоне, значит он все же работал на Уинстона. Это наиболее вероятно. А теперь просто подставил немку с ребенком? И то, что Аллена повезли на Уайтхолл, полностью эту версию подтверждало. Но зачем тогда наручники? Почему ветеран, поднявшийся на борт, не уничтожил Звереныша сразу?
Связь с круизным лайнером оборвалась через несколько минут после отлета. Полковник не сомневался в том, что это дело рук ветерана. На секунду мелькнула мысль, что дирижабль уничтожен – вместе со Зверенышем… И в глубине души затеплилась надежда: может быть, Аллену сохранили жизнь для допроса?
Но, обратившись к диспетчерам воздушного порта, полковник быстро получил ответ: «Граф Цеппелин» следует положенным курсом, нет причин говорить о возможности крушения, хотя связь с дирижаблем установить не удалось. Диспетчеры подозревали поломку радиотелеграфа и не углядели в ней никакой опасности. Но ведь агенты МИ5, наблюдавшие за Алленом и Кинг на борту круизного лайнера, тоже не выходили на связь и не отвечали на запросы – а значит, телеграфное сообщение было каким-то образом блокировано.
Конечно, полковник немедленно доложил о случившемся директору Бейнсу. Конечно, за дирижаблем установили наблюдение более пристальное, чем из диспетчерской порта, но время шло, а он двигался прежним курсом.
Снова мелькнула робкая надежда: Аллен придумал что-то такое, что заставило ветеранов отказаться от вмешательства в операцию «Резон». Но что? И как военное министерство может ему помочь в завершении операции?
Полковник не сомневался, что Адмиралтейство только посмеется в ответ на требование МИ5 выдать Аллена, но ошибся, – с Уайтхолла ответили, что Секьюрити Сервис может забирать шпиона прямо сейчас, но ветераны будут его сопровождать во избежание побега.
И тогда полковник предположил, что сбываются самые худшие его подозрения: Аллен работал не на ветеранов, а на Второе бюро. И если Франция заполучит Звереныша, то непременно поднимет колоссальный скандал, который дорого обойдется Великобритании. Полковник не мог говорить об этом наверняка, просто не находил другого логичного объяснения происходящему.
Но ветераны – они же патриоты! Если они и выступали против решений правительства, то все равно всегда действовали в интересах Англии! Не могли же они с чистым сердцем отдать Звереныша лягушатникам? Или нынче они руководствуются лишь интересами человечества и идеями гуманизма, а на родину им наплевать? Или Звереныш все-таки будет уничтожен, и это вопрос времени?
Директор Бейнс всегда смеялся над подозрениями полковника. Попробовал посмеяться и теперь – но уже не так уверенно.
И если раньше, когда ситуацию можно было контролировать, полковник искал подтверждения своим худшим подозрениям, то теперь оставлял себе микроскопическую надежду на победу: вдруг Аллен догадался правильно соврать ветеранам? Он разгильдяй и неряха, но ведь далеко не дурак…
***
Доктор заговорил только в лифте:
– Вы сегодня дважды чрезвычайно меня удивили. Я не могу не восхититься вашим решением. Конечно, шпионаж в пользу Советской России ничем не лучше шпионажа в пользу нацистской Германии, но получается, что мы делали общее дело. Я истинный патриот Великобритании, но я, несомненно, антифашист, как и большинство моих товарищей. И потому мне бы вовсе не хотелось видеть вас ни на скамье подсудимых, ни в тюрьме. А получается, что я пусть и косвенно, но виновен в вашем плачевном положении.
– Доктор, и вы, и я выполняли свой долг. Я конкретно и сознательно занимался шпионажем в пользу своей страны против вашей. Так что не вините себя в том, в чем не виноваты.
– Если бы вам удалось улететь с миссис Кинг, вы бы сорвали переговоры Англии и Германии, но находясь вне пределов досягаемости как английских, так и немецких спецслужб.
– Ну, в общем-то, я бы предпочел сейчас лететь на «Графе Цеппелине» вместо Маклина, что говорить. Может быть, мне стоило довериться вам и вашему подразделению. Но я не был уверен, что вы станете играть на моей стороне. И из Центра мне это запретили. Кстати, ваш друг разоблачил меня в первые же минуты разговора.
– И ничего мне не сказал?! – Доктор обиделся искренне, как мальчишка.
– Но он ничего не сказал и своему брату…
– Наверное, мои слова прозвучат несколько неэтично… Но я очень рад, что вы не имеете никакого отношения к нацистам. Я уверен, что и среди патриотов Германии есть честные, порядочные люди, но… эта установка о превосходстве одной нации над другими… Даже к коммунистическим идеям я мог бы отнестись с пониманием, но идеи нацизма мне не просто чужды – я считаю своим долгом бороться с носителями нацистских идей…
– А знаете, я тоже рад, что вы об этом узнали.
Лифт открыл двери, и доктор с сожалением посмотрел на наручники.
– Доктор, пусть вас это не смущает. Я не хочу, чтобы вы даже в самой глубине души опасались предательства вашего доверия с моей стороны. Сыграем в игру до конца и по правилам. Согласитесь, если вы снимете браслет, а я сбегу – это будет намного обидней, чем если вы не снимете браслет, а я сбегу.
Доктор рассмеялся – это здорово у него получалось.
Почти у самого лифта их ожидал служебный паромобиль, и они продолжили разговор на заднем сиденье.
– Скажите, я верно угадал: вы изловили и обездвижили монстра, когда он напал на преподобного? – спросил доктор.
– Увы, доктор, – улыбнулся Тони. – Жаль вас разочаровывать. Но я его не ловил, не вязал и уколов ему не делал. Его подобрала Кейт, и случилось это до того, как мы с вами стали крестными. Малыш бросился на преподобного, защищая Урсулу.
– Вы хотите сказать, что монстр не был связан? Обездвижен? Он лежал в одной коляске с младенцем и вы не опасались за жизнь нашей с вами крестницы?
– Я сначала опасался. Но потом перестал. И… он славный малыш. Я не утверждаю, что он управляем, – это неверная формулировка, нечестная. Он способен отвечать на любовь, он ценит доброе к себе отношение. Он не предает доверия. И этим отличается от зверя или машины.
– То, что вы говорите… Пресвятая Богородица! – Доктор прикрыл глаза ладонью, сжал виски. – Это… Нет, я не могу вам не верить, но тогда получается… Понимаете, тогда получается, что Джон Паяльная Лампа убивал людей, а не монстров. Мы не сомневались, что монстры неуправляемы, что им чужды человеческие чувства, что удержать от убийства их можно только силой. А ведь я подозревал… Но тогда я счел это животным поведением. Понимаете, у меня была возможность его убить. Но он предложил мне дохлую крысу, поделился со мной пищей. А я рассудил, что это попытка слабой особи подкупить более сильную.
– Почему нет? В человеке много животного, но я не вижу в этом ничего дурного.
Пять из десяти часов, которые требовались «Графу Цеппелину», чтобы добраться до Копенгагена, Тони благополучно проспал – спасибо доктору W. И проспал бы больше, если бы МИ5 не прислал за ним паромобиль. Лучшего адвоката, чем доктор, найти было трудно – он последовал в Темз-хаус, не отстегнув наручник от скобы на своей механистической руке.
Темз-хаус – не гестапо и не Лубянка, подвалов там нет, но Тони подозревал, что отказ говорить вызовет у агентов Секьюрити Сервис непреодолимое желание получить ответы на свои вопросы любой ценой. Такой поборник законности, как доктор W., немного умерит их патриотический пыл и служебное рвение.
Так и случилось. Со стороны доктор выглядел весьма внушительно: широкий черный плащ, грубые сапоги, подшлемник и тяжелая поступь по коридорам Темз-хаус могли напугать кого угодно. Как тут не вспомнить о Хиросиме?
В небольшом кабинете с серыми стенами и решетками на окнах Тони встретили полковник Рейс, два его помощника и большое зеркало, за которым наверняка скрывались еще несколько агентов.
– Здравствуйте, мистер Аллен, – по-дружески кивнул полковник. – Садитесь.
Тони внимательно оглядел привинченный к полу стул в полутора ярдах от стола, за которым сидели агенты МИ5.
– А доктор что же, стоять будет? – спросил Тони.
– Доктору придется выйти на некоторое время, потому что речь идет о государственной тайне. Наручник можно пристегнуть к стулу, это исключит возможность вашего побега.
– А на каком, позвольте узнать, основании вы собираетесь пристегивать меня к стулу?
– А на каком основании вы пристегнуты наручником к руке доктора Уотсона?
– Знаете, полковник, я счел благоразумным не сопротивляться доктору, когда он мне это предложил. Думаю, и вы на моем месте не стали бы возражать ветерану.
– Вы, Аллен, если не ошибаюсь, сотрудник военного министерства?
– Внештатный, – уточнил Тони.
– И тем не менее вы имеете допуск к информации, составляющей государственную тайну. А чтобы вы понимали всю серьезность своего положения, скажу в присутствии доктора Уотсона: у нас есть основания подозревать вас в шпионаже.
– Никогда не слышал, что подозрения дают право на применение наручников, – фыркнул Тони. – Тем более что на окнах решетки, а я не мертвый ветеран, чтобы быстренько выломать их голыми руками.
Микрофон фонографа, полученного в Адмиралтействе, был спрятан в узле шейного платка Тони, а записывающее устройство вмонтировано в механистическую руку доктора – если полковник начнет задавать вопросы неправильно, у Адмиралтейства появятся доказательства того, что Звереныша Тони получил не без содействия МИ5. Впрочем, ветераны уже изъяли автоматон из квартиры Тони, где он собрал и другие доказательства.
– Учтите, полковник, что я могу сломать любую дверь в этом здании – если сочту необходимым, – намекнул доктор. – А потому искренне советую во время допроса Аллена придерживаться закона.
– Разумеется, доктор Уотсон, – холодно ответил ему Рейс и добавил с откровенной издевкой: – Адмиралтейство не будет возражать, если я оставлю Аллена без наручников?
– Не будет, – в тон ему ответил доктор и снял наручник с запястья Тони.
– Мистер Аллен, потрудитесь объяснить, что вы делали на круизном лайнере «Граф Цеппелин», – немедленно начал полковник, когда доктор вышел за дверь.
– Следовало бы поломаться, полковник, и сказать, что я не обязан давать вам отчет в своих действиях. Это вы должны доказывать мою вину, если имеете подозрения, а не я – оправдываться перед вами. Но я отвечу, потому что скрывать мне нечего: я провожал вдову своего друга, миссис Кинг, на континент.
– А почему, в таком случае, вы купили два билета до Копенгагена?
– Чтобы в каюте она была одна. Это дешевле, чем одноместная каюта в первом классе.
– Но почему билеты были забронированы на имя Ричарда Баттлера?
– Не все ли равно, на чье имя я бронировал билеты? В этом нет ничего незаконного.
– А знаете ли вы, что ваш покойный друг и его вдова – резиденты немецкой разведки в Лондоне?
– Разумеется, нет. – Тони искренне улыбнулся. А на какой еще ответ рассчитывал полковник Рейс?
– А что вы скажете вот на это?.. – полковник пощелкал тумблерами, вмонтированными в стол, и включил сделанную запись – из раструба фонографа в торце стола зазвучал голос агента Маклина – как раз на том самом месте, где он рассказывал Тони об использовании бензиновой зажигалки в качестве простейшего криптоанализатора.
Нет, не может быть, чтобы кто-то из ветеранов работал на Секьюрити Сервис… Но как тогда полковнику удалось заполучить эту запись? Впрочем, теперь это совершенно все равно.
Полковник дождался длинной нецензурной фразы на немецком языке, донесшейся из фонографа, и остановил запись.
– Ну? Что вы можете об этом сказать? – Он посмотрел на Тони с некоторым даже торжеством.
– Неужели у меня такой противный голос? – Тони покачал головой.
– Не паясничайте. Как вы объясните свое столь совершенное знание немецкого языка?
– Да я просто пошутил, полковник. Агенту Маклину так хотелось доказать, что я немецкий шпион, что я решил ему подыграть. А выругаться без акцента я могу на пяти языках – у меня с детства была развита способность к звукоподражанию, я развлекал ею своих однокашников.
– Мне показалось, что в ту минуту вам было не до шуток, Аллен. Или я ошибся? – Полковник сузил глаза.
Пусть пока думает, что Тони работал на Адмиралтейство. А лучше всего – пусть пока теряется в догадках. Вряд ли МИ5 пойдет на такую паскудную штуку, как уничтожение «Графа Цеппелина», и тем не менее…
***
Телеграмма от агентов, сопровождавших миссис Кинг на континент, не была громом среди ясного неба – скорей, молнией, от которой не спасет и громоотвод. Миссис Кинг под охраной агента Джона Маклина через четверть часа после приземления «Графа Цеппелина» взошла на борт русского судна и оказалась вне юрисдикции как датских властей, так и агентов английской контрразведки. Судно немедленно отчалило из датского порта, агент Маклин остался в Копенгагене.
Значит, все-таки Коминтерн… И Уинстон не мог не знать, в чьи руки отдает Звереныша. А ведь красных он ненавидит не менее сильно, нежели коричневых…
Когда полковник зачитал директору Бейнсу сообщение из Копенгагена, лицо того несколько секунд оставалось неподвижным, но он быстро оценил ситуацию и взял себя в руки.
– Ну что ж… – Бейнс помедлил. – Используем вариант «Заброшенный хутор» – русский дирижабль должен быть уничтожен. Вряд ли Адмиралтейство согласится принять в этом участие, но наши наземные базы в Прибалтике сделают это без труда… Модель дирижабля вам известна?
– Это не дирижабль, сэр. Это samoliote, русская летающая этажерка. Думаю, сбить его не составит труда для наших систем ПВО.
– Говорят, у этих русских samoliote скорость выше, чем у дирижаблей, – заметил Бейнс.
– Не намного. Думаю, не более сотни узлов. До границы Советской России он полетит около пяти-шести часов, мы успеем получить необходимые санкции на «Заброшенный хутор»…
– И все же я бы уточнил детали. Не спросить ли нам об этом мистера Си? Должна же разведка знать основные характеристики вражеских воздушных судов. Модель этого samoliote вы знаете?
– DB-4S. Впрочем, мне эта аббревиатура ни о чем не говорит.
– Я сам поговорю с мистером Си, – кивнул Бейнс, сделав пометку в блокноте. – А вам, я думаю, следует вернутся к допросу Аллена – в несколько ином свете…
– Аллен, неужели вы агент Коминтерна? А я-то считал вас достойным противником…
– Достойные противники не могут быть агентами Коминтерна? – Аллен притворно поднял брови.
Теперь он был арестован, и первое, что предпринял полковник, – отобрал у него папиросы. Ничего противозаконного.
– Достойным противником не может быть завербованный агент, продающий секреты своей страны ее врагам, – процедил полковник как только мог едко – в эту минуту он не испытывал ничего, кроме гадливости. Если бы Аллен работал на Адмиралтейство, он выглядел бы не столь отвратительно. – На вашем месте я бы начал давать показания, это может спасти вам жизнь. Пока я не припер вас к стенке фактами.
– Я подожду, пока вы припрете меня к стенке. – Аллен невозмутимо пожал плечами.
Нет, он не дурак, он должен понимать, что, в отличие от шпионажа в мирное время, измена во всех странах мира карается высшей мерой. И полковник внутренне соглашался с этим законом, считал его справедливым, хотя и был противником смертной казни как таковой. Или Аллен не боится смерти, что маловероятно, или полковник ошибается…
От допроса Аллена теперь мало что зависело, наверное потому полковник и был так раздражен. Разумеется, Аллен даст показания – рано или поздно. Завербованные агенты обычно не долго хранят верность своим хозяевам – даже если их вынудили работать шантажом, это бывал, как правило, мелкий шантаж и разоблачение маленьких пикантных тайн не угрожало жизни.
– Аллен, вас повесят как предателя. – Полковник брезгливо сморщился. – Но если вы согласитесь на сотрудничество и сделаете для своей страны хоть что-нибудь полезное, суд может проявить милосердие…
Аллен снова пожал плечами, оставаясь совершенно спокойным. Его флегматичность тоже раздражала полковника, но он умел держать себя в руках.
– Кстати, у ваших хозяев ничего не получилось: английская контрразведка готова к любому повороту событий. Присланный Москвой samoliote будет сбит над Прибалтикой, и Звереныш в руки русских не попадет.
Как ни странно, это напугало Аллена, и полковник подумал, что, возможно, Аллен работал на Коминтерн не по принуждению, а из идейных соображений. Это объясняло его короткое знакомство с коммунистом Берналом и дружбу с докерами. Впрочем, отношение полковника к Аллену не изменилось: предательство остается предательством независимо от мотивов.
А время шло, русский samoliote находился в пути не менее часа… Полковник ждал сообщения о его уничтожении, нетерпеливо посматривая на наручный телеграф. Аллен смотрел туда же – и явно нервничал. Нет. Нервничал – неверное слово. Был в отчаянье? Скорей, метался между отчаяньем и надеждой, хотя и скрывал это довольно убедительно. Неужели политические убеждения могут так много значить в жизни человека? Или азарт игры настолько захватил Аллена, что проигрыш для него страшней смерти?
Ни увещевания, ни угрозы на него так и не подействовали. А вскоре на руке у полковника наконец-то застрекотал телеграф – Бейнс неосторожно стучал открытым текстом. Но полковник и не подумал выйти, надеясь сразить Аллена сообщением с «заброшенного хутора».
Разведка предоставила исчерпывающие характеристики русского samoliote, и Рейс с каждым телеграфным словом становился все мрачней и мрачней, все сильней сожалея о том, что не вышел из кабинета. DB-4S – модифицированная серийная модель дальнего бомбардировщика, который русские часто (как в данном случае) используют в гражданской авиации. Не этажерка вовсе, как считал полковник, – стальная птица. До трехсот узлов на высоте в пять тысяч ярдов… И дело не в том, что через час с небольшим русский samoliote пересечет границу Советской России, – системы ПВО никогда не собьют воздушное судно, летящее на такой огромной высоте.
Боже правый! Дальний бомбардировщик русских может за четыре часа долететь от Пскова до Лондона! Впервые полковник подумал о том, что Уинстон, должно быть, прав и Советскую Россию лучше иметь в союзниках…
Аллен с легкостью ловил телеграфное сообщение на слух, и по мере того, как мрачнел полковник, плечи Аллена разворачивались и на лице расползалась торжествующая улыбка. Он и хотел ее удержать, прикусывал угол рта, но если скрыть страх и неуверенность ему удавалось вполне, то торжества, непонятной полковнику гордости, радости он скрыть не сумел… К гордости его примешивалась горечь, даже боль – он часто смаргивал и ломал брови.
– Что с вами, Аллен? – съязвил полковник. – Успехи Советской России вам дороже военных секретов Великобритании?
Аллен перестал ломать брови и улыбнулся во весь рот откровенно и беззастенчиво. И тогда полковник вспомнил, что́ напоминает его улыбка и гордый разворот плеч, – финал русского мюзикла, спокойную уверенность в себе… И Аллен в этот миг катил на полковника волну уверенной и гордой силы, которую и хотелось бы назвать фанатизмом, но вблизи она мало напоминала фанатизм. Потому что фанатизм предполагает оголтелую злость, раздражение, брызги слюной, но никак не спокойствие и уверенность.
После этого Аллен молчал до тех пор, пока samoliote не пересек границу Советской России, после чего коротко и сухо сделал заявление, которое полковника уже не удивило.
***
Тони чертовски устал… Даже сидеть на крепком деревянном стуле. А главное – чертовски хотел курить. Надо было делать выводы раньше, после шутки доктора Сальватора!
Теперь у МИ5 имелись все основания надеть на него браслеты, и полковник своим правом воспользовался. Микрофон, спрятанный в узел галстука, обнаружили при обыске. У доктора не было причин задерживаться в Темз-хаус, и он не без сожаления оставил Тони наедине с Секьюрити Сервис.
Полковник тоже устал (к тому же проигрывать всегда трудней, чем побеждать), но ничем усталости не выдал. Давно отослал своих помощников – время шло к полуночи.
– Аллен, я сейчас выключу фонограф. Вот, можете убедиться – это не игра, я в самом деле говорю искренне. – Полковник щелкнул каким-то тумблером, что вовсе не означало, что он выключил фонограф.
– Я вполне доверяю вам, полковник.
– Вы не можете не понимать, что по закону вам грозит огромный тюремный срок. Адмиралтейство доведет ваше признание до нужных ушей, в этом нет сомнений. И факт передачи Звереныша в Москву наверняка уже известен кайзеру. Москва, возможно, во всеуслышание заявит о нарушении Великобританией Версальских договоренностей, а возможно, подождет с этим заявлением, придержит козырь в рукаве. И вы для нас – опасный свидетель, который может дать показания участникам Версаля.
Допрыгался, Кузнечик…
– Бросьте, полковник. И без моих показаний доказательств вполне достаточно. А если вы отопретесь от переданной мне инструкции и от факта существования Звереныша, то обвинить меня во лжи вам вовсе ничего не стоит.
– Одного того, что вы видели на территории «Анимал Фарм», достаточно, чтобы не оставить вас в живых. Вы понимаете это?
– Я давно передал информацию об увиденном на территории «Анимал Фарм» в Центр.
– Фальсифицировать документ легко, допрос живого свидетеля – совсем другое дело. Не обольщайтесь и не пытайтесь убедить меня в том, что убивать вас вовсе необязательно – вас убьют только для перестраховки.
– Вы, я полагаю, хотите предложить мне альтернативный вариант? – усмехнулся Тони.
– Да. Как бы банально это ни звучало: если вы согласны на сотрудничество с нами, я готов гарантировать вам жизнь, а впоследствии – и свободу.
– А деньги? Может, вы еще и денег мне заплатите?
– Не паясничайте. Вас осудят в ближайшие недели, а потом у нас будет довольно времени на то, чтобы склонить вас к сотрудничеству, и не уговорами вовсе. А в случае согласия для своих товарищей с Лубянки вы станете погибшим героем, никто не узнает вашего нового имени, у вас будет интересная и хорошо оплачиваемая работа – нам нужны и кодеры, и криптоаналитики, и математики.
– Не вижу в этом никакого резона. Вы только что сказали, что я опасный свидетель. И если я дам согласие на сотрудничество, я опасным свидетелем быть не перестану. Вы получите от меня необходимые показания о моей агентуре и моем руководителе в Лондоне, а после этого с чистой совестью убьете.
– Не скажите. Да, нам необходимы сведения и о вашей агентуре, и о ваших руководителях, и о способах передачи информации в Москву, и известные вам шифры, но убивать вас после этого будет глупо – гораздо больше пользы вы принесете своей работой на нас. Говорят, таких кодеров, как вы, в Великобритании не более десятка.
– Полковник, я очень хочу спать. Так же, как и вы. Поэтому я просто скажу «нет» и закончим на этом, а?
– Подумайте, Аллен. Мое предложение взаимовыгодно, и я не вижу причин от него отказываться.
– В самом деле не видите? Или прикидываетесь? Вы даже не допускаете, что я действую в интересах своей страны?
– Все хорошо в меру, Аллен… Нормальный человек учитывает и собственные интересы, не только интересы своей страны, для которой вы и так сделали немало. Превратить жизнь осужденного в ад очень легко, заключенные в тюрьме изнывают от скуки, среди них найдется немало желающих насладиться чужим страданием. К тому же мы, англичане, патриоты и не любим шпионов – и заключенные, и администрация тюрьмы будут считать порученное им дело праведной местью. Через месяц-другой вы превратитесь в полное ничтожество и будете рады смерти, как избавлению. Вы этого добиваетесь?
– Бросьте, я же не юная красотка, чтобы кто-то наслаждался моим страданием. А месть – это глупо, полковник, вам ли не знать.
– Подумайте, Аллен. У вас есть время подумать. А у нас – подождать.
– Нет, полковник. И пока я жив, не будет вам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь.
Неожиданно вспомнилось инопланетное лицо отставного лейтенанта с кошачьим именем. И Тони едва не расхохотался, когда сообразил, что это вовсе не инопланетное лицо, а лицо японца. Что ж, прекрасно: Япония тоже против союза кайзера с англичанами.
Большой мужчина, который боится, стал добрый совсем. Как добрый мужчина, который пах неедой и разным. Этот пахнет красной едой и разным не пахнет вообще, но он добрый. Он напал на большого и злого. У него нет белой еды, но у него есть красная еда и он тоже делает тепло и мягко сразу. Говорит слова и трогает хорошо и даже смешно. Еще он притворяетсязлыми и хочет напасть, чтобы страшно, и тогда смешно.
***
– Сейчас я ему сделаю носорога. – Тони приложил ко лбу выставленные вперед пальцы и заревел по-носорожьи. Малыш, сидевший у него на коленях, взвизгнул от восторга и снова засмеялся. – Ну вот, носорогов он тоже не боится. Что уж говорить о козах…
Кейт пеленала Урсулу и с умилением поглядывала на развлечения Тони.
– А знаешь, мне ни разу не удалось его рассмешить, – сказала она. – Мне он только улыбался.
– Ну ты же не делала ему носорогов. А он мужчина, ему нужен адреналин.
– Мне кажется, адреналина ему хватало с лихвой.
– Не скажи. Это же игра, и он понимает, что это игра.
Тони сыграл с малышом в еще одну известную ему игру – «ехали по кочкам», которая заканчивалась провалом между коленей, и финал снова привел Люка в восторг.
– Может, все-таки на «Графа Цеппелина» я сам его повезу? – спросил Тони у Кейт. – Он меня совсем не боится. И даже наоборот: мне показалось, что он мне вполне доверяет.
– Дело не в нем. Если тебя прихватят с Люком на руках, то убьют и тебя, и Люка. Если Люка повезу я, то все решат, что я везу Урсулу.
– А если, увидев меня с ребенком, они не догадаются, что это Урсула?
– Догадаются. Она гораздо меньше. Но меня они ждут с ребенком на руках и на его размер не обратят внимания.
– Как-то сомнительно… – проворчал Тони. – И что они подумают, когда ты одна выйдешь на улицу? Мне кажется, гораздо меньше риска будет, если ты сядешь в парокэб, а я незаметно передам тебе не одного ребенка, а двух. Ну кто там в темноте разглядит, сколько раз я доставал ребенка из коляски? А если добавить два-три свертка с вещами, они и вовсе собьются со счета.
Кейт уложила Урсулу в кроватку и подошла к окну, открыв щелку в плотных шторах.
– Мы скоро будем дома. Это наша последняя ночь в Лондоне. И наверное, мы никогда больше его не увидим. Тебе не жаль?
– Нет, – соврал Тони.
Если бы не Кира, вранье было бы не таким откровенным. Но Кира – это блажь.
– Неужели?
Кейт, конечно, имела в виду именно Киру, но не стала уточнять – спасибо и на этом.
– Я слишком сильно хочу домой. Гораздо сильней, чем сожалею о разлуке с Лондоном. И… знаешь, мне почему-то не верится, что я доберусь до дома. Не знаю почему. Предчувствие.
Кейт трижды плюнула через левое плечо.
– Все будет хорошо, вот увидишь. Мы с тобой непременно должны туда вернуться…
– Слишком гладко все шло. Так не бывает. Я не верю, что нам удалось обмануть ветеранов. Я не верю, что в МИ5 никто не догадывается о том, что происходит.
– Ты не делал ошибок. Почти. И не так уж гладко все шло… Осталось немного. Осталось несколько часов. Если ты будешь нервничать, то можешь ошибиться в последнюю минуту.
– Я совершенно спокоен. Просто тоска какая-то внутри. Непонятная.
***
У Кейт не было домашнего телеграфа, и в пять утра Тони пошел ловить такси на улице – она должна была спуститься вниз с коляской, когда увидит из окна подъехавший парокэб. В полночь на пост заступил доктор W., и Тони счел это добрым знаком. Как и туман, особенно густой тем холодным утром.
Выйти из дома так, чтобы не заметил доктор (ветеран!), было непросто, и в другой раз Тони нашел бы соревнование забавным, но тут бросать ветеранам вызовы не хотелось. Доктор – добрейшей души человек, однако злоупотреблять его добротой как-то нечестно, не по правилам.
Тони не умел надолго задерживать дыхание и по команде останавливать сердце – оно грохотало в ушах так, что было слышно, наверное, и в соседнем квартале. По три капли масла в каждую дверную петлю – еще вечером дверь на улицу визгливо скрипела, такое запоминается. Его никто не учил ходить бесшумно, он учился сам и не мог с уверенностью сказать, насколько хорошо у него это выходит.
Невозможно несколько часов смотреть в одну точку – на дверь, например… И доктор W. прогуливался вдоль дома, чаще глядя на подвальные окошки. В щелку его было хорошо видно, хотя туман делал тени гуще, тусклые фонари Питфилд-стрит не разгоняли темноту, а свет кровли не достигал земли.
Тони дождался, когда доктор пройдет мимо двери и двинется дальше к ней спиной, – выскользнул наружу, слился со стенкой. Медленно, шаг за шагом, чтобы не привлечь внимания резким движением, двинулся в противоположную от доктора сторону.
Может, доктор его и заметил, но сделал вид, что ничего не происходит. А может, и не заметил. Оказавшись за углом, Тони еще некоторое время не двигался и не дышал, а потом спокойным шагом задворками направился к повороту на Кингсленд-роуд.
В пять пополуночи такси поймать не просто – слишком рано для раннего утра и слишком поздно для позднего вечера. Да и район не располагал к тому, чтобы его жители разъезжали в парокэбах. Но четверти часа оказалось достаточно. Тони пояснил кэбмену, что они едут к причалу круизного лайнера с детьми и коляской, а потому надо будет подождать, пока Кейт спустится вниз, пока Тони передаст ей детей, погрузит вещи, сложит коляску…
Ошибку сделала Кейт. Тони ее не винил – такое случается, особенно в критические минуты. И не такая уж была страшная ошибка…
Доктор W. никак не отреагировал на появление такси за углом дома – мало ли, дом огромный, людей в нем живет много. А вот появление Кейт заставило его поволноваться – он удивился, что она вышла одна, без Тони. Он собирался ее защищать! Он не сомневался, что Звереныш прячется где-то неподалеку!
Кейт столкнулась с доктором неожиданно, ее глаза еще не привыкли к полумраку, а он спешил встать между ней и подвальными окошками… И от неожиданности она выронила сумку, которую несла в руках, – по асфальту рассыпалась ее косметика, бутылочки со сцеженным заранее молоком и бутылочки со свиной кровью, купленные для Люка в дорогу, – не везти же с собой куски сырой говядины?
Доктор, не разобравшись сперва, что к чему, как воспитанный человек бросился помогать Кейт собирать раскатившиеся под ногами вещицы. И только потом, уже передав бутылочки Кейт, понял, что это значит. Он долго не мог прийти в себя от увиденного. И должен был – наверняка должен! – уничтожить и коляску, где лежала Урсула, а не только Люк, и Кейт, и Тони с кэбменом… Но не смог. Наверное, и Тони, и кэбмена он бы убил без сожаления, но невинное дитя – по-настоящему невинное – не смог.
Однако никаких сомнений не было: доктор немедленно телеграфирует своим о том, что произошло. И номер парокэба тоже сообщит своим непременно.
Тони заплатил тройной счетчик, чтобы кэбмен поторопился, – по пустынным ночным улицам парокэб пронесся быстрей моноциклета и к причалу прибыл за два часа до отправления дирижабля. Посадка начиналась за полтора, но «Граф Цеппелин» уже покачивался у причальной мачты. Времени хватило на все: и выкупить забронированные билеты, и пройти регистрацию без очереди, и сдать багаж. Дети вели себя тихо – будто бы Люк умел объяснить Урсуле на их младенческом языке, когда стоит помалкивать. А может быть, она в самом деле рядом с ним чувствовала себя уверенней.
Тони не врал, когда говорил Кейт, что совершенно спокоен, – он не считал минут до подъема на борт, не оглядывался по сторонам, не дрожал от нетерпения. И лишь когда пневматический лифт взлетел вверх, когда коляска выкатилась на палубу роскошного круизного лайнера, когда стюард показал, в какой стороне их каюта, – тогда Тони понял, насколько сильно у него были натянуты нервы в последние несколько часов. С ним так обычно и случалось: напряжения он не замечал, а от облегчения едва не падал.
– Ну вот, – выдохнула Кейт. – Осталось совсем немного. Думаю, до взлета нам не надо выходить из каюты.
По пути в каюту, на палубе, Тони краем глаза заметил знакомое лицо – маленький чернявый отставной лейтенант с кошачьим именем Бэзил, курировавший моро-пинчеров «Анимал Фарм». Ничего удивительного в появлении агента МИ5 на палубе «Графа Цеппелина» Тони не усмотрел, но почему-то насторожился. Не сразу понял, что вызвало его напряжение, и только через несколько минут догадался: в отличие от прочих агентов МИ5, отставной лейтенант не надел галстука с красными ромбами, и вообще, угадать в нем человека в штатском было невозможно. Стоило приглядеться к нему поближе и держать в поле зрения.
Пассажиров пока было мало, и никто из ветеранов на палубе не появлялся. Они не всесильны: найти в Лондоне такси по номеру не так-то просто, а кэбмен, который доставил их в порт, не собирался возвращаться в парк – только что выехал на работу. Его могли бы разыскать по телеграфу, но Тони предусмотрительно вывел его портативный аппарат из строя. И все-таки, отправив Кейт в каюту, он вышел на палубу и занял наблюдательный пост неподалеку от лифтов. С земли его не было видно вообще, а со стороны лифтов он в глаза не бросался – покуривал потихоньку в сторонке.
Причину поднявшегося на земле шума Тони не разгадал – насторожился, сосредоточился, бросил папиросу за борт. Ни один лифт, как нарочно, не поднимался, затягивая ожидание. Тони прислушивался к шуму и не чувствовал в нем ни паники, ни скандала, ни угроз – мирным был шум и, наверное, праздничным. Кого-то провожали – без помпы, но оживленно и, как ни странно, с радостью.
Наконец зашуршал подъемный механизм дорогущего лифта – выкрики снизу ненадолго стали громче, а потом смолкли, обратившись в рокот множества голосов. Автоматические двери, лязгнув, раскрылись, и из лифта в сопровождении трех полисменов вышел высокий красивый мужчина с подзажившим желтоватым синяком под глазом и тремя букетами цветов в руках. Тони видел его дагеры в газетах – русский артист, арестованный за шпионаж. Значит, Берналу удалось добиться его освобождения… Видимо, русского высылали из Лондона, и трое полисменов должны были удостовериться, что он не покинет дирижабль до отлета. Хорошая компания – будет с кем поговорить по пути до Копенгагена.
Нет, ветераны не всесильны. Уверенность крепла с каждой минутой, оставляя позади и напряжение, и дурные предчувствия.
Светало. До окончания посадки оставалось четверть часа, до отлета – чуть больше сорока минут. И в голове крутилась мысль, что Тони мог пропустить, не заметить ветерана – особенно модель более совершенную, нежели доктор W., вроде Дэвида Лейбера, когда в распахнувшихся дверях лифта возник агент Маклин: в черном армейском плаще, подшлемнике и поднятых на лоб гогглах.
Вряд ли ветеран появился здесь ради формальной проверки – он наверняка просмотрел список пассажиров и нашел там Ричарда Баттлера с женой и грудным ребенком.
Кейт права: он не станет стрелять разрывными пулями из твердого кислорода (на дирижабле опасен любой выстрел) и уж тем более не будет использовать паяльную лампу. Зачем? С малышом едва не расправился отец Маккензи, мужчина не самого крепкого телосложения и не самой выдающейся в Лондоне силы. Тони задержит ветерана не более чем на три секунды, если все выйдет так же удачно, как в прошлый раз. Потребовать защиты у капитана, приверженца идей сэра Освальда, верного человека миссис Симпсон? Но агент Маклин не доктор W., с него станется уничтожить и всю команду, и пассажиров заодно – лишь бы сорвать переговоры Великой Британии с великой Германией…
Он не стал дожидаться отлета – сразу направился в сторону каюты Ричарда Баттлера. И довольно скорым (хотя и не торопливым вовсе) шагом.
Времени на раздумья не оставалось. Тони протолкнулся вслед за Маклином – тяжелые черные сапоги ветерана стучали по металлу палубы неумолимо, как обратный отсчет. Он готов на все, лишь бы сорвать переговоры… Лишь бы сорвать переговоры…
Время замерло, остановило большое, как глоток, мгновенье.
Сэр Ш. заметил верно – участи Тони не позавидует и больной саркомой. И, конечно, на вариант «Омега» следовало получить «добро» из Центра, но до конца обратного отсчета оставалось всего несколько широких шагов ветерана.
– Агент Маклин, погодите, – окликнул его Тони. – Остановитесь на одну минуту.
Ветеран замедлил движение и замер, будто что-то заклинило в его механизме. Медленно, очень медленно обернулся – и Тони понял, что он «переключается». Создатели Бинго гордились мгновенным переходом от возбуждения к торможению, менее совершенной модели на это требовалось время. Однако, переключившись, Маклин в три быстрых шага приблизился к Тони вплотную, и в живот тому уперся ствол револьвера. Ощущение было неприятным.
– Погодите стрелять, я никуда не денусь, – поспешил сказать Тони. – Я должен вам кое-что сообщить. Это важно для вас.
– Аллен, вы не можете сообщить мне ничего интересного. Я знаю о вас больше, чем Секьюрити Сервис.
– Не сомневаюсь. И все-таки. – Пришлось сглотнуть, во рту вдруг пересохло и язык ворочался плохо, нехотя. – Я резидент русской разведки, мое имя Сергей Кузнецов, оперативный псевдоним «Кузнечик». Я выполняю задание Центра сорвать переговоры кайзеровского рейха с Великобританией. Миссис Кинг работает под моим началом и везет Звереныша не в рейх, а в Москву.
В глазах агента защелкали мысли – он быстро сложил логическую цепочку, но револьвер не опустил.
– Я вам не верю, Аллен.
– Я готов сделать аналогичное заявление в открытую, но лишь после того, как миссис Кинг благополучно доберется до Копенгагена, пересядет на дирижабль, вылетающий в Москву, и тот пересечет границу Советской России. Более того, я предоставлю доказательства получения мною Звереныша при содействии МИ5. После этого кайзер перестанет верить англичанам, переговоры зайдут в тупик.
Губы агента Маклина исказило подобие усмешки.
– Вот как… Готовы пожертвовать собой ради срыва переговоров?
– У меня нет другого выхода. Я не сомневаюсь, что в Германию все равно будет передан образец вашего новейшего супероружия, так что Советская Россия не получит преимуществ ни перед рейхом, ни тем более перед Великобританией, а потому передача Звереныша Москве не станет поводом к развязыванию войны. Более того – это может стать фактором сдерживания войны.
Ветеран думал не более секунды.
– Я должен получить санкцию Первого лорда Адмиралтейства, – наконец сказал он и опустил револьвер.
– Стучите. Я подожду.
Ответ из Адмиралтейства пришел через долгих двадцать минут – к тому времени закончилась посадка. А одновременно с ответом на борт поднялся доктор W., чего Тони никак не ожидал.
– Аллен, – агент Маклин смерил его долгим и пристальным взглядом, – если вы откажетесь сделать обещанное заявление, или миссис Кинг попытается из Копенгагена лететь в любую точку на карте мира, кроме Москвы, или «Граф Цеппелин» изменит курс – отродье будет уничтожено, очень вероятно вместе с миссис Кинг и ее дочерью. Я буду сопровождать ее до конечного пункта путешествия. А вас будет сопровождать Уотсон, пока вы не сделаете обещанного признания и не окажетесь в руках контрразведки. Эти условия вас устраивают?
– Мне выбирать не приходится. Но дирижабль, на который пересядет миссис Кинг в Копенгагене, идет в Москву под советским флагом и является территорией Советской России. Я не хочу, чтобы, получив мое заявление, вы его уничтожили. А потому настаиваю: вы проводите миссис Кинг до борта советского дирижабля, а заявление я сделаю после того, как дирижабль пересечет границу СССР. Чтобы его не сбили над Прибалтикой.
Агент снова начал отстукивать шифрованное сообщение в Адмиралтейство, но на сей раз ответ не задержался и был в целом положительным.
– Аллен, ваши условия принимаются, но вы проведете это время в Адмиралтействе под охраной нашего подразделения.
– Мне все равно, где провести это время, – кивнул Тони и добавил: – Учтите: капитан «Графа Цеппелина» – доверенный человек миссис Симпсон, он может вам помешать.
Доктор смотрел на Тони пристально и молчал. И особенно выразительно он молчал, застегивая браслет на запястье Тони – а потом и на скобе своей механистической руки. Но взгляд его вовсе не был осуждающим.
– Постарайтесь не напугать миссис Кинг своим появлением, – усмехнулся Тони на прощание. – Упоминание варианта «Омега» ей все разъяснит. Да, и не вздумайте обидеть малыша! Он славный…
– Уотсон, а вы не вздумайте упустить Аллена! Кто его знает – может, он просто спасает свою шкуру.
Отставной лейтенант по имени Бэзил даже не глянул в сторону ветеранов, но лицо его вдруг показалось злобным, насмешливым, умным, пожалуй даже высокомерным, и не человеческим, а скорее звериным. А еще вернее – принадлежащим существу с другой планеты.
Когда Тони приехал к дому Кейт, доктора W. он поблизости не нашел, и на следующее утро, как назло, под окном прохаживался другой ветеран. А Тони, как и обещал, собирался передать доктору алгоритм программы, копию которого вручил Берналу.
Кейт сказала, чтобы он за нее не беспокоился и отправлялся искать доктора на яхту «Королева Мария» с чистым сердцем.
Признаться, Тони направился туда не с чистым, а с сильно бьющимся сердцем – и хотел, и боялся увидеть знаменитого друга доктора W. Опасался, что его визит расценят как навязчивость и невежливое любопытство. Опять же, являться без приглашения было не совсем прилично…
Однако оказавшись поблизости от яхты, поднятой над землей под самую кровлю, Тони неожиданно столкнулся со старой знакомой, имя которой почему-то никак не мог припомнить. Вот где они познакомились, помнил отлично – на курсах кодеров, куда его приглашали рассказать слушателям об особенностях новейших тогда картотечных автоматонов, – а имя почему-то забыл. И ведь не просто слушательница была, Тони даже помогал ей настраивать автоматон и питал надежды на продолжение знакомства, но девушка с негодованием отвергла его невинные ухаживания.
– Аллен? – Она явно обрадовалась встрече. – Как неожиданно! А я как раз думала, у кого бы мне попросить консультацию!
Черт возьми, и как ее поприветствовать, если не помнишь имя? И как вежливо объяснить, что ему сейчас не до консультаций?
– Нет, это определенно судьба! Я ломаю голову, просматриваю справочник телеграфных номеров и тут прямо на улице встречаю тебя! Понимаешь, моя Дороти не справляется с поставленной задачей, а шеф хочет немедленно получить результат!
Тони все еще подбирал слова для вежливого отказа и теребил дагерротипическую память насчет ее имени, когда она решительно взяла его за локоть.
– Пойдем скорей, это не отнимет больше часа. Мы, кодеры, должны друг другу помогать, ты согласен?
– Ну, это вы кодеры, а я так, погулять вышел… – проворчал он себе под нос.
– Брось, Аллен, все знают, что ты гениальный кодер.
Еще все знают, что он нацист и шпион кайзера. Даже странно, что некоторые английские девушки не брезгуют взять его под локоток.
– Сейчас, я только стукну капитану, чтобы опустил яхту. У нас сломался лифт, и он, бедняга, поднял ее меньше пяти минут назад…
– Ты работаешь на яхте «Королева Мария»? – удивился Тони.
– И живу, и работаю, и отдыхаю, – ответила она не без гордости. – Даже таким людям, как мой шеф, нужны помощники, способные справиться с вычислительными машинами. Только она теперь называется не «Королева Мария», а «Бейкер-стрит, 221-б».
Мисс Хадсон. Ее имя, согласно базе данных о проживающих в Лондоне, мисс Хадсон. Тони выяснил это, когда интересовался судьбой доктора W. Давно, в тот день, когда родилась Урсула. Он, правда, понятия не имел, что это его знакомая.
Она «стукнула» капитану по наручному телеграфу (о котором Тони давно мечтал, но приобрести так и не сподобился – говорили, что нет лучшего средства для слежки и прослушки, нежели портативный телеграф).
Яхта – новая, безопасная модель, накачанная гелием вместо водорода, – включила котел, запыхтела, а потом затарахтела компрессором, сжимавшим дорогущий гелий. Медленно колыхалась, опускаясь вниз, будто плыла по волнам. И еще на середине пути начала выпускать складной хромированный трап.
Красивая была яхта. И на том месте, где у яхт обычно крепятся буквы с названием судна, тусклым медным блеском сверкала слегка оплавленная табличка, снятая с жилого дома: «Бейкер-стрит, 221-б».
Капитан Коул ничего не сказал о появлении постороннего на яхте, но проворчал, подавая мисс Хадсон руку при входе на палубу:
– Мисс Изабелла, я опускаю яхту уже третий раз за сегодняшнее утро. Что вы забыли теперь?
– Я не Изабелла, я Диана. Ди-а-на. Неужели так трудно запомнить?
– За завтраком вы назвались Изабеллой, – безо всякого чувства вины парировал капитан.
– Ну и что? А теперь меня зовут Диана. И я ничего не забыла, а привела консультанта по кодированию картотечных автоматонов. Но вам, капитан, этого не понять.
– Да уж куда мне! – закхекал капитан. – Понятное дело, консультант! Но, видит бог, лучше бы вы привели ухажера, а не консультанта.
– Как вам не стыдно! – с негодованием прошипела мисс Хадсон. – Мало того, что вы бесцеремонно лезете в мою личную жизнь, вы еще и предлагаете совершенные непристойности! Ухаживания унижают женщину, топчут ее человеческое достоинство! Аллен, я надеюсь, ты не думаешь за мной ухаживать?
– Ни в коем случае, – серьезно ответил Тони и подмигнул капитану. – Только консультировать по вопросам кодирования картотечных автоматонов.
Понятно, почему он не вспомнил, как ее зовут.
За препирательствами никто не заметил высокого сухого человека, стоявшего в дверях, что вели к каютам яхты. А человек между тем пристально смотрел на Тони цепким взглядом, от которого не ускользала ни одна мелочь. Ну да, наблюдательность – фамильная черта Холмсов…
– Здравствуйте, мистер Аллен, – сказал он скрипучим, весьма характерным голосом, когда Тони подошел ближе.
– Здравствуйте, сэр… – несколько смешавшись (если не сказать «робея») ответил тот.
– Вы, я полагаю, хотели бы видеть Уотсона?
– Нет-нет, – опередила Тони мисс Хадсон. – Аллен пришел ко мне, помочь в настройке Дороти.
– Милочка, подождите несколько минут, мне бы хотелось поговорить с вашим гостем наедине. Если он, конечно, не возражает.
– Я, конечно, не возражаю… А… доктор предупредил вас о моем приходе?
– Нет, напротив – это я предупредил его о вашем приходе. Но он, как всегда, отнесся к моему предупреждению скептически. Пройдем в гостиную. Если вы не боитесь отравиться, я попрошу мисс Хадсон сварить нам кофе.
***
Ночами кадавры прячут своих детей за крепкими запорами, ибо знают, что тьма есть зло, и сами творят зло во тьме. Но при свете дня они сонны и расслаблены, уверенные в своей неуязвимости. Уверенные, что добро беззубо и не причинит им вреда в силу своей сущности. О, как они заблуждаются!
Но в этот раз все сложилось иначе.
Саймон Маккензи легко узнал, где прячется порождение Диавола в обличии невинного младенца, но мать дьявольского отродья учуяла опасность своим звериным чутьем, укрылась в логове, заперлась на замки и засовы. И кадавр дозором бродил неподалеку от ее скрывища, охраняя родную ему мертвую кровь, ночью же присоединялись к нему и рыщущие волки в человечьем обличье: на этот раз Люцифер в преподобном разглядел себе врага, врага опасного – и выставил стражу вокруг своей наперсницы.
Однако самка наконец высунулась из норы – притворяясь матерью невинного младенца, нельзя не блюсти, пусть и для отвода глаз, положенного образа действия и жизни: она отправилась на прогулку, и никто – никто! – не догадывался, что в коляске лежит вовсе не дитя человеческое, а чудовище с мертвой кровью. Кадавр, как верный страж, не отстал от исчадия Диавола ни на шаг, притворился лукаво нечаянным прохожим.
Преподобный с Божьей помощью нашел путь, чем привлечь хитрую осторожную самку, – золотой соверен, взятый из церковной кассы, который якобы нужно вернуть одному из крестных ее змееныша. Убрать же с дороги кадавра было отцу Маккензи не под силу. А он чувствовал наступление решительной минуты: самку от посторонних глаз вот-вот укроет сень деревьев, и наступит время действовать.
Что, как не молитва, обращенная к Господу, поможет одинокому воину света в трудный час? И Господь дал преподобному и храбрость, и силу, и мудрость, и твердость духа. Без страха вышел преподобный встречь кадавру, заступив ему путь, без трепета взглянул в мертвые глаза и заговорил уверенно и убежденно:
– Знаете ли вы, что в этом доме поселилось само Зло? Знаете ли вы, что за кровожадный монстр прячется за этими стенами? Не сомневаюсь: знаете.
Мертвое лицо кадавра не дрогнуло, лишь взгляд стал пристальней и жестче. Но теперь отступать Саймону Маккензи было некуда.
– Вы… видели его? – с великим подозрением спросил кадавр.
– Да, я видел его. Только что, – дерзко отвечал преподобный.
– Пойдемте, вы должны показать мне, где он прячется. – Кадавр холодной рукой взял отца Маккензи за локоть, и не было силы высвободиться из железного захвата.
Не иначе, сам Господь вложил в уста преподобного произнесенные им слова… И надоумил на дальнейшее действо. Не было сомнений: мертвец лукавил, притворялся, отводил отцу Маккензи глаза и не мог допустить, чтобы его лукавство разоблачили.
– Я никуда не пойду. – Саймон Маккензи гордо поднял голову и воспротивился мертвой железной руке.
– Он напугал вас, святой отец? – продолжал лукавить кадавр. О, он хотел скрыть от всех и пол ребенка!
– Да. Да, он напугал меня, – слукавил и преподобный. – Ищите без меня это исчадие ада – я видел его только что вон в том подвальном окне. Не прошло и минуты, он не мог далеко уйти.
И кадавр, ставший заложником собственной хитрости, был вынужден бежать в сырой и темный подвал дома, который минуту назад покинул монстр в обличии девочки-младенца.
***
Гостиная выглядела так, как Тони представлял ее себе, читая «Записки» доктора W. И круглый стол, и камин, и лестницы, ведущие в спальни, с тяжелыми балясинами темного дерева. И кресла с изогнутыми спинками и резными деревянными подлокотниками, в одно из которых Тони и предложили сесть.
– Доктор весьма заинтересовал меня рассказом о том, как он стал крестным отцом, – начал знаменитый сыщик, раскуривая трубку. – Сейчас он изучает метрические книги в Сент-Мэри-ле-Боу, проверяя мою гипотезу, но скоро должен вернуться. Он так взволновался, когда я предположил, что вы непременно нанесете нам визит, что поспешил покинуть яхту. Наверное, надеялся, что кричать капитану Коулу снизу вы не станете и наша с вами встреча не состоится. Доктор всегда был наивен, как дитя, и, думаю, таким мой дорогой друг и останется. Он искренне верит, что может что-то от меня утаить, как, например, правду о вашем с ним знакомстве, которое произошло вовсе не вчера. Не подумайте, что я действую за спиной Уотсона и собираюсь выведывать у вас его секреты, – ни в коем случае! Все его секреты я узнаю́ еще до того, как он входит в гостиную с таинственным видом. Вот и теперь мне было достаточно поставить перед нашей милочкой неразрешимую техническую задачу, чтобы через полчаса вы оказались сидящим в этом кресле.
– И… зачем вам это понадобилось? – осмелился спросить Тони.
– Меня попросил об этом мой брат. Неофициально. Он же познакомил меня с вашей биографией.
Провалить операцию за два дня до завершения? Надо было сто раз подумать, прежде чем сюда идти – удовлетворять праздное любопытство…
– И как?
Великий сыщик снисходительно усмехнулся и пыхнул трубкой.
– Я буду с вами откровенен. Если вы не боитесь откровенности.
– Откровенности я не боюсь. Всегда лучше знать, чем догадываться.
– Для начала, молодой человек, вы никогда не бывали в Бенгалии и уж тем более не родились там, – доверительно начал сэр Ш., причмокнув, как будто его беспокоил больной зуб. – Вы родились и выросли на севере, где климат гораздо более суров, нежели в Лондоне, а недостаток солнца сказывается на строении скелета. Ваше детство прошло в большом перенаселенном городе, и это было детство, полное лишений. Вы жили в тесном помещении вместе с множеством других людей, ели скверную пищу, знали голод и постоянно испытывали недостаток тепла. С некоторого момента ваша жизнь изменилась в худшую сторону, я предполагаю, это произошло в начале войны. Некоторое время вы провели в доме общественного призрения, где, по всей видимости, учились писать и читать. После этого, примерно на одиннадцатом году вашей жизни, дом призрения был по каким-то причинам распущен, а его воспитанники оказались на улице, и вы ступили на стезю малолетнего преступника. Надо ли называть причины, по которым на четвертом году войны в перенаселенном северном городе был распущен дом призрения?
Тони покачал головой.
– Жизнь малолетнего преступника, особенно морозными зимами, не назовешь легкой, она не могла не оставить отпечатка на ваших привычках, повадке, жестах. Я думаю, на улице вы пережили не менее трех зим, однако вскоре фортуна повернулась к вам лицом и в вашей жизни появился Наставник, взявший на себя заботу не только о вашем воспитании, но и об образовании. Мне известны имена четырех педагогов, способных за короткий срок превратить уличного мальчишку в джентльмена, если считать эту формулировку уместной в данном случае, но могу с довольно высокой степенью достоверности назвать имя вашего Наставника – он ваш тезка. Из чего можно сделать вывод, что к этому человеку вы до сих пор питаете самые глубокие и искренние чувства. Кстати, мне довелось встречаться с ним лично, я бывал у вас на родине. Обладая незаурядными врожденными способностями, вы с легкостью освоили университетский курс математики, хотя другие дисциплины давались вам с трудом. Но несмотря на это, вы попали в поле зрения соответствующих структур, в первую очередь нуждавшихся в дешифровке перехваченных радио- и телеграфных сообщений. Видимо, это случилось еще во время вашего обучения, потому что для совершенного овладения языком нужно время, а в Лондоне вы появились не позднее четырех лет назад, так как три года назад в Кембридже была закрыта стипендия для выходцев из колоний. Надо ли говорить, с какой целью вы прибыли в Великобританию?
Тони покачал головой.
– Итак, поправьте меня, если я в чем-то ошибся, – знаменитый сыщик откинулся в кресле и торжествующе затянулся. Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени, одна погуще и почернее, другая слабая и серая. Отчетливо была видна на полу теневая спинка кресла и его заостренные ножки, но над спинкою на полу не было теневой головы сэра Ш., равно как под ножками не было ног знаменитого сыщика.
– Я бывал в Бенгалии, – усмехнулся Тони.
– Разве что проездом, – не выпуская трубки изо рта, проворчал сэр Ш.
– Еще мне случилось побывать в Трансильвании. Тоже проездом, разумеется.
Знаменитый сыщик кинул в его сторону короткий взгляд и, конечно, заметил, что Тони смотрит на тень, которую отбрасывает кресло – и только кресло.
– Не беспокойтесь, я не собираюсь делиться полученными сведениями с контрразведкой, хотя я вам этого и не обещал, – почему-то самодовольно ухмыльнулся сэр Ш., и Тони показалось, что его клыки немного длинней, чем до́лжно. – А я мог бы в подробностях рассказать о том, что является вашей конечной целью в деле Потрошителя, для этого не требуется быть «семи ладоней во лбу», так, кажется, у вас говорят о чрезвычайно умном человеке?
– Примерно.
– Вопрос в том, что́ я отвечу брату. Видите ли, мой брат, в отличие от меня, не является в полной мере свободным человеком, он работает на правительство, он не просто лоялен – он сам основа английской государственности. Но я не мой брат и пока не вижу в ваших действиях угрозы для Великобритании, лишь для нынешнего внешнеполитического курса ее правительства, который я не возьмусь ни одобрять, ни критиковать. Думаю, мой добрый друг Уотсон обрадовался бы сделанным мною выводам, чего никак нельзя сказать о моем брате. Расскажи я Майкрофту о том, кто вы такой, и вашему ближайшему будущему не позавидует даже больной саркомой. Если вы, конечно, останетесь верны своим убеждениям, в чем я почти не сомневаюсь, – этим вы мне и симпатичны, а не только редким математическим умом, который могли бы развить до чрезвычайности. В нынешние времена редко встретишь человека с чистыми помыслами и юношеским максимализмом. Вы можете найти для меня причину более вескую, чем мои симпатии, по которой я не стал бы сообщать брату о нашей встрече и ее результатах?
Ну, доктор Фрейд, и для чего же ты писал свои многословные трактаты, если в результате их изучения нельзя безошибочно ответить на подобный вопрос?
– Я не вижу такой причины. Я действую в интересах своей страны, а не вашей. Моих убеждений вы не разделяете и вряд ли поверите, что моя страна в данном случае стремится остановить новую мировую войну. Нарушение Версальского договора вряд ли вызывает у вас внутренний протест, поскольку нарушает его ваша страна в интересах собственных граждан… Вряд ли сэр Освальд придет к власти, он даже сколько-нибудь существенного числа голосов в парламенте не получит, а значит, опасаться законных репрессий с его стороны вам не приходится. Я имею в виду ваш… хм… альтернативный способ жизнедеятельности… Право, не знаю, кого вы больше хотите обрадовать, друга или брата.
– Что ж… Ваш ответ мне нравится. Мой брат ничего не потеряет, если не узнает о нашей встрече. Я имею в виду, лично ничего не потеряет. Никто не мешал ему встретиться с вами без моего участия и сделать те же выводы, что сделал я. И вам я искренне советую не попадаться ему на глаза даже мельком – он человек долга и не примет во внимание личные симпатии. Будем считать, что в этой игре я встал на сторону чистых помыслов Уотсона против холодного разума Майкрофта.
– Спасибо, сэр, – сдержанно кивнул Тони.
– Кстати, Майкрофт тоже высказывался против политики умиротворения, но лишь до того времени, пока его об этом спрашивали.
Последние слова великий сыщик произнес под стрекот портативного телеграфа, лежавшего на каминной полке.
«проверил метрические книги тчк ваше предположение зпт как всегда зпт блестяще подтвердилось тчк», – отстучал симпатичный аппаратик, и сэр Ш., кивнув, не стал подниматься с кресла, чтобы прочесть телеграфную ленточку – тоже понимал язык Морзе на слух.
– А теперь не могли бы вы ответить на некоторые мои вопросы о вашем посещении церкви Сент-Мэри-ле-Боу? – обратился сыщик к Тони.
– Разумеется. Я привез доктору алгоритм программы, которую мне удалось скопировать с автоматона в крипте.
– И в чем основной смысл этого алгоритма?
– Программа управляет движением резонаторов, как и предполагалось, но без консультации специалистов утверждать, что резонаторы действительно оказывают влияние на человеческий мозг, я не возьмусь.
– Будем опираться на это предположение. Кстати, Уотсон за последние годы сильно развил наблюдательность, но так и не научился делать верные выводы из отмеченных фактов и деталей. Вряд ли он мог бы рассказать вашу биографию в тех же подробностях, что и я, но сделать предположение о вашем вероисповедании ему ничего не стоило. Вы считали, что у ребенка должно быть двое крестных, и не удивились требованию раздеть младенца.
– Я атеист. Я мог вообще ничего не знать о крестинах, – попытался возразить Тони.
– Могли, но с ничтожной вероятностью. Не удивлюсь, если, оказавшись в церкви, вы перекреститесь справа налево, – усмехнулся сэр Ш. – Ведь дом призрения, где вы провели несколько лет, наверняка не был светским заведением. Память тела играет с нами злые шутки. Собственно, именно память вашего тела помогла мне выстроить вашу биографию с такой точностью. Я давно расширил свой дедуктивный метод знаниями в области физиогномики, языка тела, фрейдовского и юнговского психоанализа, но более всего – биохимии запахов, к которым стал чересчур чувствителен с некоторых пор… Я вам скажу, это чрезвычайно интересное занятие – находить научное обоснование интуитивному чутью. Но вернемся к крестинам. Уотсон счел интерес преподобного к телу девочки половой перверсией, я же сразу подумал о пропажах младенцев в окрестностях Сент-Мэри-ле-Боу. И вот пожалуйста – Уотсон прислал подтверждение моей догадки: все пропавшие младенцы были крещены именно в этой церкви и именно Саймоном Маккензи.
Тони вспомнил о ребенке жирной Бетти – Кира говорила о роскошных крестинах мальчика именно в Сент-Мэри.
– Мне довелось найти одного из пропавших младенцев, – сказал он сэру Ш.
– Да? – Глаза сыщика вспыхнули. – Немедленно расскажите мне все подробности! Возможно, я в чем-то ошибся. Я не сомневался, что преподобный страдает тяжелейшим психическим расстройством, не имеющим ничего общего с половой перверсией, и причина тому – те самые резонаторы, управление которыми вы обнаружили в крипте. Дело в том, что звук, особенно на низких частотах, имеет свойство быстро затухать.
– Да, я кое-что об этом слышал… – усмехнулся Тони.
– Разумеется, для вас это очевидно. Но для Уотсона этот факт стал новостью. Так вот, в непосредственной близости от колокольни действие низких частот во много раз сильней, чем требуется для воздействия на людей, находящихся, скажем, в ста ярдах от нее. Я думаю, никакие резонаторы не способны усилить звук на низкой частоте так, чтобы его «услышали» на Кейбл-стрит, к примеру. Иначе те, кто в это время идет по Чипсайду, попросту погибнут. Потому во время шествия на Кейбл-стрит воспользовались «умиротворяющей» частотой, в то время как частота, вызывающая панику, могла бы разогнать демонстрацию в считанные минуты. Думаю, эту частоту усиливают крайне редко. Кроме того, не зная устройства резонаторов, трудно сказать, что испытывает человек, находящийся внутри колокольни, а не снаружи. Но я совершенно уверен, что резонаторы не могут не влиять на его мозг и влияние это многократно превосходит воздействие на случайных прохожих. Стал ли звук лишь провокацией психического расстройства святого отца или его первопричиной – не важно. Но я уверен, что преподобный Саймон Маккензи, а не Потрошитель, ворует младенцев из колясок.
– Не может быть… – шепнул Тони. – Это… Нет, этого просто не может быть…
Он рассказал сэру Ш. о том, как возле Пекла принял преподобного за старуху с косой, и о ритуале, совершенном святым отцом в полночь. Но и после этого не поверил, что в коробке, брошенной в лаву, мог находиться ребенок. Он и в черного кота в коробке не верил.
Однако на великого сыщика его рассказ не произвел столь ужасающего впечатления, – наверное, виной тому было отсутствие тени за креслом… Или, прожив столько лет, сэр Ш. перестал удивляться человеческой жестокости?
– Я так и предполагал, – кивнул великий сыщик. – Именно ритуал и именно Пекло. Раздевая ребенка во время крестин, преподобный ищет на нем так называемые метки дьявола. В наше время верующим трудно соотносить христианские догматы с жизненными реалиями. И мое существование, и существование Уотсона, и даже долгая жизнь моего брата – все это расходится с тем, что пишет библия. Я уже не говорю о моро и марсианских резервациях. Вы знаете, что Папа Римский до сих пор отрицает гелиоцентрическую систему мира? В то время как даже я давно убедился в ее соответствии действительности. Нет, я никогда ее не отрицал, считая не менее логичной, чем геоцентрическая. Все же в долгой жизни есть немало преимуществ: можно позволить себе тратить время на вещи ненужные, но вызывающие праздный интерес. Так вот, христианская церковь независимо от конфессии должна изменить догматам, если хочет сохранить свое существование. Что она, собственно, и делает. Но далеко не каждый верующий готов к этому – религиозные войны случались и из-за ничтожных, казалось бы, отступлений от традиции.
– Нет, но бросить в Пекло невинное дитя… – Тони покачал головой.
– Не сочтите меня бесчувственным циником, но в Лондоне построено немало церквей, в фундамент которых живьем вмурованы младенцы, – это я знаю доподлинно, ибо мне доводилось осматривать их мумии. Думаю, такое случалось не только в Лондоне и вовсе не по причине безумства тех, кто это делал, – но Саймон Маккензи, несомненно, безумец. Теперь расскажите мне о найденном ребенке, возможно, я в чем-то ошибся.
Тони рассказал, как посетил квартал моро-волков, сделав упор на том, что́ волки говорили о пропаже детей.
– Н-да… Человек – самый лютый зверь в Лондоне… – покивал сэр Ш., когда рассказ был окончен.
– Однако Саймон Маккензи до сих пор жив, несмотря на обещанное полнолуние, – заметил Тони.
– И в этом нет ничего удивительного. Сам преподобный ничего не знал о резонаторах, иначе бы поостерегся звонить в колокола из чувства самосохранения. Но Уотсон заметил, что на моро во время стычки на Кейбл-стрит колокольный звон действовал раньше и сильней, чем на остальных. Опасаясь нападения моро-волков, Маккензи защищался от них колокольным звоном. И наверняка приписал это воздействие божьему промыслу, счел чудом, явленным ему как верному слуге Бога.
– И как вы намерены поступить с преподобным?
– Я думаю, дело можно передать в Скотланд-Ярд, нашему с Уотсоном давнему приятелю и сопернику – инспектору Лестрейду. Уотсон, конечно, может выступить против – с годами его человеколюбие существенно возросло, он стал чаще вспоминать о своей врачебной клятве. Не буду вдаваться в психологические тонкости чувства вины моего друга, но факт остается фактом: он сочтет Саймона Маккензи больным, нуждающимся в психиатрическом лечении, а не в справедливом возмездии. Но инспектор лишен сантиментов, ни о лечении, ни о возмездии он не подумает. Его волнует порядок на улицах Лондона, и я, пожалуй, не стану интересоваться, как он оградит жителей Ист-Энда от убийства их детей.
– А… инспектор тоже… еще жив?
– Да, и здравствует.
Тут на каминной полке снова заклокотал портативный телеграф, и на этот раз сообщение переполняли эмоции:
«силы небесные вск холмс зпт этот безумец видел своей миссией поиск и убийство детей мертвецов вск вск вск вск вск»
Великий сыщик кашлянул, будто поперхнувшись.
– Потрясающе… Надо же, какое поразительное совпадение… – сказал он телеграфному аппарату и повернулся к Тони: – В нашем случае русская поговорка звучит весьма двусмысленно: преподобный Саймон Маккензи воистину слышал звон… Замечу, наверняка вашу крестницу он тоже причислил к исчадиям ада, присутствия Уотсона на крестинах для этого вполне достаточно.
– Вы… не шутите? – Тони напрягся. Дело не в том, что преподобный может навредить Кейт или украсть у нее Урсулу, – такое маловероятно. Но если он сунется в коляску, то обнаружит там именно то, что ищет. Звереныша. Монстрик будет вынужден защищаться и поднимет шум, на который немедленно явится ветеран, стоящий под окнами Кейт как раз в ожидании шума.
– Не думаю, что с этим стоит шутить.
– В таком случае, я напрасно уехал с Питфилд-стрит… – пробормотал Тони и поднялся. – Вы великий сыщик. Я был счастлив встретиться и говорить с вами и никогда, до самой смерти, не забуду этой встречи. Но если Кейт и Урсуле грозит опасность, я должен быть рядом с ними, а не здесь.
– Мне кажется, что опасность для миссис Кинг вы видите вовсе не в нападении на нее преподобного Саймона Маккензи…
– Что ж, и в этом вы тоже правы. – Тони пожал плечами.
– А уверены ли вы, что ваше присутствие что-то изменит? Защитить женщину с ребенком от сумасшедшего священника не составит для вас труда, но с тем, от кого вы собрались ее защищать, вам не только не справиться – вы не станете ему хоть сколько-нибудь заметной помехой.
– И тем не менее однажды мне удалось защитить от него… в некотором роде женщину с ребенком.
– Я не задерживаю вас и не уговариваю остаться. Я всего лишь хотел уточнить, отдаете ли вы себе отчет в целесообразности присутствия рядом с миссис Кинг.
– Вполне.
– Что ж… В таком случае – помоги вам Бог…
***
Большой и злой! Большой и злой, которого страшно! Он хочет плохо маленькой женщине, и ему надо плохо доброй женщине! И нет большого, который боится! Мокро глазам, потому что страшно и добрых нет никого. Если плохо доброй женщине, то добрых опять нет никого!
Мокро глазам? Надо внимательно и напасть, чтобы была добрая женщина. И маленькая женщина. Очень надо напасть, но страшно большого и злого очень сильно.
Очень сильно пахнет вдруг неедой, сильно и плохо. У большого и злого есть нееда, чтобы плохо доброй женщине. Мокро глазам, потому что тогда добрых нет никого.
Сначала надо тихо и не видно, а потом напасть. Но очень, очень страшно, и опять мокро глазам.
***
Кадавр сделал вид, что взял след – ложный след, – и преподобному едва хватило тех нескольких минут, на которые кадавр отвернулся от самки с чудовищем в коляске.
Святой отец настиг ее на пустынной в этот час тропе меж деревьев, спрятанной от посторонних глаз густой зеленью подлесья. Уверенная, что позади нее верный страж-кадавр, самка не оглянулась, заслышав шаги, и преподобный решил заговорить с нею, лишь если она обернется. Господь не дал Саймону Маккензи большой телесной силы, но наградил сноровкой и смекалкой. Это Он нашептал преподобному о чудодейственных способностях серного эфира, и тому оставалось ловко накрыть лицо самки платком, смоченным усыпляющим средством.
И даже теряя сознание, она дралась за свое отродье подобно волчице, заслонившей волчонка. Недолго, к счастью.
От греха пришлось откатить коляску на десяток шагов вперед, за поворот тропинки. Чтобы мерзкое отродье не закричало, призывая кадавра на помощь, довольно было одного мановения платком, на миг коснувшегося якобы невинного лица. Преподобный одним рывком отбросил с коляски полог и кружевные оборки, и в этот миг – не понял, нет! – увидел, ощутил, прочувствовал самыми темными закоулками сознания глубину своей ошибки… Своих ошибок… Множества своих ошибок.
Угрожающий прищур и звериный оскал… Вблизи разница между живым человеческим ребенком и младенцем-кадавром была безусловна…
На глазах Саймона Маккензи, не имевшего сил ни закричать, ни сойти с места, лопнуло ватное одеяльце, перевязанное ленточкой. Диавол не выдал кадавра ни единой своей меткой, но одного признака – двух передних резцов, способных на куски рвать живую плоть, – было довольно с лихвой…
***
Прыжок монстрика вперед и вверх оттолкнул и едва не опрокинул коляску с Урсулой. Тони видел оцепеневшее, как у мертвеца, лицо преподобного, когда бежал в его сторону по узкой тропинке парка.
Ловкий, как обезьяна, пацан руками (которых так не хватало пинчерам) впился в горло безумца, рванул руки в стороны накрест, ломая преподобному кадык. Шея – то, что наиболее сильно отличает зрелого мужчину от женщины или ребенка. И будь на месте святого отца Кейт, она была бы обречена – один рывок порвал бы ей трахею, а то и сонную артерию. Как бы хил ни был преподобный, а монстрику не хватило сил убить его одним рывком.
Безумцы бывают иногда нечеловечески сильны и ловки – и очнувшийся от оцепенения святой отец издал кошачий вопль (похожий скорей на боевой клич, нежели на крик боли) и попытался свернуть Зверенышу голову, ухватив его за волосы и подбородок. Неизвестно, удалось бы это преподобному или нет, Тони с разбегу ударил его кулаком в переносицу – хотел сразу насмерть, не рассчитывая силу, но бил немного сбоку, чтобы не задеть монстрика, и лишь завалил преподобного на землю. Впрочем, нос он святому отцу наверняка сломал – тот выпустил голову невинного младенца и захрапел, закрыв лицо руками, – сквозь пальцы тут же просочилась кровь. Кровь хлестала из страшной рваной раны на шее, и монстрик, изловчившись (и наверняка опьянев от запаха живой крови), зубами порвал преподобному глотку – за миг до того, как Тони нагнулся и ухватил его под мышки, уверенный, что сейчас Звереныш начнет и его самого рвать на куски. Тут и пригодились бы миорелаксант и крепкая немецкая веревка, но неожиданно пацан не оказал сопротивления. И даже наоборот: расслабился вдруг, обмяк и прижался к Тони всем телом – дрожащим маленьким и теплым телом, – будто хотел спрятаться у него на груди. По щекам монстрика беззвучно катились слезы, и Тони понял, что пацан дрожит от пережитого страха, волнения. И, должно быть, от холода, потому что одет в одну только бумажную распашонку. Он был перепачкан в крови, и подумалось вдруг, что безумец тоже мог его поранить…
Впрочем, святой отец с Божьей помощью оказался живуч: в трахее булькала кровь, воздух входил в легкие со страшным хлюпающим звуком, но преподобный дышал – не совсем так, как люди делают это обычно… Наверное, он что-то говорил: губы его шевелились, но воздух шел мимо голосовых связок.
Тони отвернулся и прижал монстрика к себе, поглаживая по спине, – ни дать ни взять обычный младенец… Он ведь едва не погиб… Он никогда не нападал на взрослых мужчин, потому что не мог с ними справиться.
– А ты отважный парень, я смотрю… – усмехнулся Тони. – Не закутать ли тебя в одеяло?
Малыш сказал неопределенное «гу» и посмотрел в сторону поворота тропинки. Что с Кейт? Почему не плачет Урсула? И где этот чертов ветеран?
Сначала нужно спрятать малыша в коляске, а потом думать обо всем остальном.
Лопнувшее одеяльце поразило Тони сильней, чем порванная глотка преподобного…
Ветеран опоздал. И после того, как он разогнал любопытных, сбежавшихся на шум, ему пришлось довольствоваться объяснениями Тони. Версия выглядела вполне правдоподобно: Звереныш напал на святого отца, Кейт упала в обморок (а какая женщина не упала бы в обморок, увидев столь кровавую сцену?), но, завидев Тони, монстр немедленно скрылся.
Авиетка скорой помощи прибыла быстро и забрала отца Маккензи в больницу – врач заявил, что преподобный, вполне возможно, останется жив, потому что современная медицина, случается, творит чудеса. Трудно сказать, стоило ли ей сотворить чудо в данном конкретном случае…
Судя по поведению ветерана, ему и в голову не приходило, что Звереныш может лежать в коляске рядом с Урсулой. Малыша он именовал тварью или отродьем и чрезвычайно сочувствовал преподобному, говорил, что кровожадная тварь напала на святого отца из мести.
***
«Я – Сардина, Океан-2. Вызывается Кузнечик. Вызывается Кузнечик. Кузнечик, сообщаю: для судов в квадратах 12, 16, 21 результат гидролокационных сигналов, присланных соответственно 1-го, 3-го и 7-го ноября этого года: 38, 977, 35, 610, 97, 653…»
Никто, будь он даже «семи ладоней во лбу», не смог бы увидеть за десятками цифр связного текста: «Каструб, терминал два, причал одиннадцать. Вариант „Дельта“ не разрешаю. Кузнечик, чертяка, жми!»
Не стоило ходить на этот спектакль. Авторы, конечно, постарались сделать из мелодрамы социально ориентированную пьесу с твердым идеологическим фундаментом, в том числе о давних дружеских связях между русскими и испанцами. Русские суда героически преодолели путь от Аляски до Калифорнии, где помогли коммунистически настроенным испанцам в борьбе с жадным и богатым губернатором Сан-Франциско. Но Рязанова, изгнанного из России на Аляску за левизну и безбожие, угораздило влюбиться в восемнадцатилетнюю дочь означенного губернатора. Влюбленные были тайно помолвлены, но силы реакции взяли верх, и русские были вынуждены отправиться обратно на Аляску. Рязанов умер на каторге в Сибири, а его возлюбленная верно ждала его до самой своей смерти.
Несмотря на твердый идеологический фундамент, мелодрама пробила себе дорогу наверх, и прочие сюжетные линии померкли на ее фоне. Может, благодаря актерской игре – а актеры явно отдавали предпочтение любовной линии пьесы, но скорей из-за музыки – песни о любви были очевидно сильней, чем песни на революционные темы.
Если бы Тони не собирался расстаться с Кирой в ближайшие дни и навсегда, он бы, наверное, лишь посмеялся над ее чистыми слезами. А тут вдруг история чужой любви больно дернула натянутые в душе струны – будто включила акустический резонатор на особенно чувствительной частоте.
И, обнимая Киру за плечо, Тони думал: «Эх, крысенок… Я не расскажу тебе о России, я не буду посвящать тебя в любовь, но я никогда тебя не увижу. Ты не разбудишь меня на рассвете и не выйдешь меня проводить – ты даже не узнаешь, что я уехал. И лучше бы тебе поскорее забыть обо мне, потому что ты тоже никогда меня не увидишь…»
Глупые мысли о третьем билете на лайнер «Граф Цеппелин» снова появились в голове, и отбросить их было непросто.
Выходя из зала, Кира всхлипывала и утирала слезы (как и прочие особы женского пола, посмотревшие мюзикл), и Тони (назло своим глупым мыслям) постарался ее развеселить.
– А ты говорила – никакой агитации… Сплошная агитация. Во-первых, намекают, что Россия имеет кой-какие права на Аляску и Калифорнию. Во-вторых, как плохо хорошим людям жилось при царе. В-третьих, налицо антирелигиозная пропаганда, но это меня не раздражает. Опять же, все русские – герои, а богатеи – идиоты.
– Ну и чё? – всхлипнула Кира.
Иностранка испуганных лет…
– Да я уверен, что на самом деле все было иначе: русские, как всегда, много пили, били морды испанцам и воровали их барахло, Рязанов по пьяни или на пари соблазнил дочку губернатора и, чтобы замять скандальчик, согласился на помолвку, но их все равно выдворили из Фриско.
– Ну и пусь. Какая, к чертям, разница? Главное, он ее полюбил и она его полюбила. Если б ты был русский и уехал, я б тож тя всю жизнь ба ждала.
– А если не русский, то не ждала бы?
– Да не, я в другом смысле, что если б уехал вот так вот. Или ба в Испанию. Ваще.
– Нет, а вот если бы я был не русский, а, к примеру, немец…
– Ну ты ж не немец. И потом же немцы тож разные-заразные, бывают же немецкие коммунисты, как товарищ Тельман.
– А если бы я был наци?
– Какой же ж ты к чертям собачьим наци? Я б с нацистом ба и по одной улице ходить-бродить побрезгала б. – Кира скорчила рожицу, изобразив отвращение, но в глазах ее вдруг появились тоска и страх. – Да ну нет же… Какой же ты наци… Ну скажи же, что нет!
– Этот твой Рязанов – просто сволочь. Огулял невинную девочку и благополучно смотал удочки. Да еще и повязал этой помолвкой.
– Да ну тя к чертям собачьим… Ты не понимаешь. Она его одного полюбила и больше никого. Она б ни за кого больше замуж не пошла.
– Крысенок, это сказки. В жизни так не бывает. Вот честное слово, на самом деле она бы помучилась месяц-другой, а потом вышла бы за своего Фредерико или как его там… Или за кого-нибудь еще. Ну честно.
– Ни за кого б она не вышла, – упрямо пробормотала Кира и насупилась.
– Ну хорошо, хорошо. Не вышла. – Тони прижал ее к себе покрепче и зажмурился. Не надо было ходить на этот мюзикл. Не надо.
Он отвез ее домой на такси – торопился вернуться к Кейт, потому что злоупотреблять любезностью доктора W. не следовало. Наступали сумерки, и прощаться с Кирой в это время было непривычно, обычно они расставались поздно ночью, когда вокруг никого не было.
– Так у тя синячище и не проходит. – Она вздохнула и прижалась к его плечу щекой. – Сильно болит?
– Да нет, – ответил Тони, поглаживая ее по спине.
– Знаешь, если б ты вот так вот уехал, я б просто умерла.
– Глупости не выдумывай.
Ну с чего она взяла, что он собирается уехать?
– Честно. От тоски.
Она никогда не спрашивала его о будущих встречах. И теперь не спросила.
***
Опять был не очень злой, который пахнет неедой. Он не очень злой, но с ним надо тихо и не видно. Он не хочет плохо доброй женщине и не хочет плохо маленькой женщине, и не надо внимательно, только тихо и не видно. Потом был злой, который большой мужчина и пахнет красной едой. Он злой и хочет плохо маленькой женщине. Он хочет так же, как злые, которые пахнут неедой, и как не очень злой, но хочет неправильно и маленькой женщине. Он глупый. Но его все равно страшно, потому что он большой мужчина и злой. И если он будет плохо маленькой женщине, все равно его страшно. Большому мужчине, который боится, его не страшно. Он боится много, но не боится большого и злого. И внимательно надо, когда нет большого, который боится. Страшно большого и злого. Очень страшно большого и злого.
***
На следующее утро, заметив из окна прогуливавшегося неподалеку доктора W., Тони с чистым сердцем отправился к себе домой, где довольно быстро зарисовал алгоритм программы, помеченной литерой «М» из четырех перекрещенных сабель – в двух экземплярах. На его счастье, Бернал был в Лондоне и любезно принял предложение Тони о встрече. Если учесть, чем закончилась их предыдущая встреча, это было в самом деле весьма любезно с его стороны – только на этот раз Мудрый Бернал предложил увидеться в клубе Левой книги, где не наливали спиртного.
Он не был разочарован встречей – рассказ Тони и алгоритм программы чрезвычайно его заинтересовали. Бернал знал физику лучше Тони, но не считал себя специалистом в области акустики – занимался преимущественно термоядерными котлами, – однако подтвердил, что создание таких резонаторов принципиально возможно, тем более что церковные колокола имеют множество обертонов, в том числе за пределами слышимости. А колокола Сент-Мэри-ле-Боу в этом отношении уникальны, недаром считается, что их звон слышен за пять миль от церкви. И недаром именно эти колокола были восстановлены сразу после Великой войны – возможно, с дальним прицелом.
Если доктор W. по причине своей полной лояльности к правительству не захочет дать ход этому делу, то Бернал точно не оставит колокола Сент-Мэри в покое…
Тони немного подумал и решил, что ему нечего терять…
– Ты слышал об аресте русского артиста? – спросил он у Бернала, собираясь прощаться.
– Разумеется. Мы организуем еще один протест – на этот раз с привлечением солидных и уважаемых людей, юристов в том числе. Серию статей в левых газетах мы уже запустили, но, возможно, удастся пробиться и в «Таймс», и в «Дейли Телеграф».
– Я располагаю некоторой информацией по этому делу. Разумеется, я ничем не могу ее подтвердить и плюну тебе в лицо, если ты попробуешь сослаться на меня как на ее источник…
Бернал понимающе кивнул. Тони полез за пазуху и достал пачку перфокарт, нарезанных его автоматоном.
– Это копии тех перфокарт, которые нашли у русского артиста. Здесь простеньким шифром уровня развлечений студентов-первокурсников зашифрован «Интернационал», текст полностью соответствует тексту из национальной Британской библиотеки. При актере не было никакой информации, составляющей государственную тайну.
– Ты хочешь сказать, что ему нельзя предъявить обвинения в шпионаже?
Тони кивнул.
– Это очень ценная информация. Спасибо. Я понимаю, что доказать это будет нелегко, но знать – уже козырь в наших руках. Понятно, на тебя я ссылаться не буду, но… Ты не боишься, что наши последующие действия будут стоить тебе работы?
– Не боюсь. Военное министерство не бросается гениальными кодерами.
– Ты странный человек, Тони… Я никогда не мог тебя разгадать. Вот и теперь ты рискуешь местом ради совершенно незнакомого человека, убеждений которого не разделяешь.
– Моей подружке понравился мюзикл, где этот актер сыграл главную роль. Разве недостаточно?
– Думаю, этого маловато, – хитро прищурился Мудрый Бернал.
– В таком случае, я действую из обостренного чувства справедливости.
О Чудо-малыше он Берналу рассказывать не стал. Как и о том, что место внештатного кодера МИ6 уже, можно сказать, вакантно…
– Между прочим, – заметил Бернал, – для русских этот артист во всех отношениях символ победы социалистического строя. Ты не видел его спектаклей?
– Неа.
– Архетипическая внешность, эдакий богатырь русского героического эпоса. С него лепили их знаменитую статую «Рабочий и колхозница»…
– Что, и колхозницу? – пошутил Тони, чтобы немного охладить пафос Бернала.
– Нет, только рабочего, – рассмеялся шутке Бернал.
– Я знавал актеров – форма редко соответствует содержанию.
– На этот раз ты ошибаешься. Я встречался с ним, это по-настоящему сильный, волевой человек. Он из крестьян, дитя неграмотных родителей, своими силами и талантом поднявшийся на самую вершину славы. Его успех доказывает торжество социалистического строя, работу социальных лифтов. Было бы несправедливо погубить такого человека по прихоти Секьюрити Сервис.
Может, волевой человек не сдаст Чудо-малыша МИ5? И тот благополучно продолжит дарить секреты Великой Британии ее врагам…
Тони уже хотел попрощаться, но в последнюю минуту Бернал его остановил.
– Послушай… Я не хотел тебе говорить: не люблю прислушиваться к сплетням… Но, мне кажется, тебе стоит об этом узнать. Блэр, едва кто-нибудь в его присутствии произносит твое имя, с возмущением кричит, что ты нацист и шпион кайзера.
– Не может быть… – осклабился Тони.
– Я понимаю всю абсурдность его заявления, но некоторые ему верят.
– Да бога ради! – Тони придушил смешок.
– Меня смущает только то, что он внештатный сотрудник МИ5…
– Бернал, я кодер Сикрет Сервис. Неужели ты думаешь, что контрразведку интересует мнение какого-то дятла на мой счет?
***
Тони расстался с Берналом около часа пополудни, до темноты оставалось слишком много времени, а доктор W. был так любезен… Тони поборолся с собой и проиграл – поехал к Кире, не мог поставить точку на тех словах, которые вчера от нее услышал.
Кейт советовала с Кирой больше не встречаться. И категорически высказалась против идеи подарить ей что-нибудь на память. Кейт не читала трудов доктора Фрейда, но объяснила свое мнение в точности как заправский психоаналитик: если хочешь, чтобы девушка тебя забыла, какого черта оставлять ей что-то на память о себе? И добавила, что все мужчины одинаковые и мечтают о том, чтобы их помнили и ждали всю жизнь. Тони в целом был с нею согласен. К тому же у Киры (на память) оставался его байк, хоть это и не виделось ему слишком романтичным. Он отказался от идеи подарить ей сережки или брошку, не говоря о колечке. А вот «левая книга» из одноименного клуба ни к чему не обязывала и Кире была бы весьма полезна, потому Тони (с самого начала подозревая, что борьбу с самим собой ему не выиграть) прихватил из дома «Дорогу в жизнь». И не оставил на ней никаких памятных надписей.
Он снова ждал ее в почтовом отделении на Вапинг-лейн, заранее отправив туда телеграмму, – в обществе штатного ловца крыс. Предложение сходить-таки в ресторан Кира приняла скептически, но не отказалась, конечно. И пожелала зайти домой переодеться – сама догадалась, Тони ничего такого от нее не требовал.
Девушка в пальто, платье и туфлях, сидящая на заднем сиденье байка, вызывала гораздо более сильные чувства, нежели та же девушка, но в штанах и ботинках. Сколько Тони ни убеждал себя в том, что Кира дорога ему в любой одежде.
Ну и пусть она не умела красиво и правильно пользоваться ножом и вилкой. Ну и пусть говорила громче, чем требовали приличия. Все равно в ресторане не нашлось леди прекрасней ее.
Официант, положивший на стол меню, попытался глянуть на Киру скептически, и Тони едва не дал ему в зубы, но удержался в последний миг и холодно спросил:
– У вас есть девушки-официантки?
– Да, сэр, – смиренно ответил тот.
– Сделай так, чтобы я больше тебя не видел. И пусть наш столик обслуживает девушка.
Девушки обычно умилялись, глядя на Тони и Киру, – наверное, представляли себя на ее месте. Вот и теперь официантка с милой улыбкой поставила на столик свечу и розу в невысокой вазе – официант до такого не додумался, хотя наверняка имел на то распоряжение хозяев.
Кира изучала меню внимательно, облизывая губы, – и будь оно написано языком Морзе, у нее было бы больше шансов с ним разобраться. Наплевав на приличия, Тони сел рядом с нею и, перекинув руку через ее плечо, водил пальцем по крупным буквам с названиями блюд – Кира уверенно читала только цены.
– Не, супы – это неинтересно, – сказала она, когда Тони объяснил ей, что такое «первые блюда». – Салат я тожа не хочу.
– А что же тебе интересно?
– Морожное.
– Здесь не подают мороженое, это приличное заведение. Значит, сразу переходим в раздел «Десерт»?
– Чего-чего?
– Сладкое.
Кейт оказалась права – лишней была эта встреча. Слишком тяжело она Тони давалась – трогательностью своей, близостью. Прикосновением щекой к щеке. Если бы он не думал каждую секунду о том, что видит Киру в последний раз, это была бы одна из самых счастливых с нею встреч. Или от боли счастье ощущалось так остро? Или от счастья такой острой казалась боль?
Официантка подскочила к столику, едва Тони начал искать ее глазами, – в этот час посетителей было не много. Она, конечно, слегка удивилась заказу из трех сладких блюд и шампанского, но Тони пояснил:
– Сейчас девушка покушает сладкого и захочет бифштекс, тогда я к ней и присоединюсь. Мы не торопимся.
– Сэр, я должна предупредить… На пять часов у нас заказано сразу восемь столиков…
– Мы должны уйти раньше?
– Нет-нет, просто будет шумно и… совсем не та обстановка… – Официантка нагнулась и прошептала, будто по секрету: – У нас собираются русские эмигранты, они всегда сдвигают столы, напиваются пьяными и поют хором…
Куда ни плюнь – везде русские. То артисты, то педагоги, то эмигранты. Будто сговорились.
– Ничего, пока они напиваются пьяными, мы успеем поесть.
В ту ли минуту Тони в первый раз посетило нехорошее предчувствие? Или еще при встрече с Берналом? Эх, доктор Фрейд занимался ерундой, вместо того чтобы помочь человеку распознать знаки судьбы, получить ответы от своего подсознания – интуиции…
Нет, в первый раз оно появилось гораздо раньше – на остановке сапвея «Воксхолл-гарденс», когда Тони побоялся сразу зайти в лифт. Вскоре после того, как узнал о гибели Эрни. И нет в этом предчувствии ничего сверхъестественного: вероятность умереть вместе со Зверенышем от рук ветерана вовсе не мала. И трудно представить себе более глупую смерть… Бесполезную, бессмысленную.
– А я тебе книжку принес. Русского педагога. О детской коммуне, – сказал Тони, пока они ждали десертов.
Слово «коммуна» произвело на Киру должное действие, и она пообещала книжку читать. Именно читать, а не прочесть. Что говорить, Манифест коммунистической партии выгодно отличался от «Дороги в жизнь» небольшим объемом. Наверное, для начала надо было подарить ей «Алису в стране чудес» с картинками, а еще лучше – какой-нибудь комикс, но комиксов на коммунистические темы Тони не встречал.
Он остро пожалел о том, что у него нет возможности исправить эту оплошность.
Насчет бифштекса он угадал.
В пять часов начали собираться русские – в самом деле стало шумно. Они пользовались тем, что никто не понимает их речи, и говорили довольно громко, с грохотом двигали столы и стулья, смеялись, звенели бутылками с водкой, выставляя их на столы… С ними пришли и цыгане, двое мужчин с гитарами и девушка-танцовщица – видимо, празднество намечалось нешуточное.
К половине шестого собрались не все – пунктуальностью русские никогда не отличались. И в гардеробе толклись трое, когда Тони забирал куртку и Кирино пальто.
– Так. Погоди, – велел он Кире, пытаясь подать ей пальто. – Просто стой, не надо отодвигать руки за спину. И пихать их в рукава тоже не надо. Все гораздо проще.
– Не, а как ты моими руками в рукава-то тада попадешь?
– Очень легко попаду. Как вчера попал.
Вчера после трогательного спектакля она даже не заметила, что Тони подал ей пальто.
Один из эмигрантов, высокий старик со сросшимися бровями, глянул на них с высоты своего дворянского происхождения, но тут же смешался, когда Тони недвусмысленно уставился на потертые локти его сюртука.
Они уже собирались выйти из ресторана, как вдруг за спиной тихим перезвоном заиграли две гитары, – Тони приостановился в дверях и оглянулся.
Девочка с белой косой старательно выводила тонюсеньким голоском:
В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится.
«Динь-динь-динь» – колокольчиком звенел юный голосок, «динь-динь-динь» – отвечали гитарные струны. Девочка правильно произносила русское «р», но как ни старалась, а английский акцент спрятать не могла. Наверняка она родилась здесь и никогда не видела России, но умела передать светлую грусть простенькой песенки. Эмигранты за сдвинутыми столами глядели на нее, смахивая с глаз слезы.
Предчувствие кольнуло вдруг остро и коротко, а потом растеклось в груди холодной, волчьей, зимней тоской. Стукнуло в голову странное слово «никогда»…
– Те их жалко? – тихо спросила Кира.
– Нисколько, – жестко ответил Тони и направился к выходу.
– Почему? Они здесь жуть как скучают. Все русские скучают по России.
– Их никто не заставлял уезжать из России. И воевать против России их тоже никто не заставлял.
– А чё тада у тя такое лицо?
– У меня? Тебе показалось. Пошли.
– Я знаю, те все равно их жалко… Ты всех жалеешь, я знаю.
– Ты же смотрела спектакль «Парнишка». Старики за этим столом как раз из тех, кто расстрелял Орленка.
– Чё, правда? Вот те самые?
– Может, не те самые, но такие же.
Возле барака их ждали: два старших брата Киры, Боб, Харлей и Студент сидели на лавочке перед входом и, едва завидели байк, поднялись на ноги, как по команде. Тони, как всегда, красиво остановился напротив них и удивился, что никто не выразил восхищения его мастерством. И взгляды их были недоверчивыми и настороженными, будто братья Киры узнали, что Тони соблазнил их сестру и теперь собирается ее бросить. Ну и позвали друзей, чтобы с ним разобраться.
Не угадал.
Едва Кира слезла с байка, один из братьев ухватил ее за руку и перетянул в сторону своей компании – выглядело это нарочито, будто Тони мог чем-нибудь Киру заразить. И получилось так, что теперь их шестеро и между ними и Тони лежит непреодолимая полоса пространства шириной ярда в два. Кира, ничего не понимая, крутила головой, пытаясь заглянуть в их лица, но не сопротивлялась.
– Аллен, это правда? – хмуро, с угрозой спросил Боб.
Он, как всегда, сам не понял, насколько трудно ответить на его вопрос.
– Э-э-э… – протянул Тони. – Что я болен сифилисом? Нет, не правда.
– При чем тут сифилис? – Боб не понял шутки и пришел в раздражение от того, что пафос происходящего резко упал. – Это правда, что ты нацист?
Нет, ну здорово… Осталось повесить на шею деревянную табличку: «Агент немецкой разведки», чтобы в Лондоне точно не осталось ни одного человека, который об этом не знает. От слова «нацист» Кира вздрогнула и снова попыталась заглянуть Бобу в лицо, теперь с испугом.
– А что, похож? – спросил Тони с вызовом.
– Ты на вопрос отвечай, – угрюмо сказал Кирин брат.
И можно было, конечно, объяснить им, что отвечать он вовсе не обязан, а можно было гордо развернуться и уйти с видом оскорбленной добродетели. Впрочем, было много других интересных развязок этого бездарного фарса, в том числе – убедить докеров в том, что Тони оболгали. Но он подумал вдруг, что Кира не захочет любить и помнить нациста. Что это повод исчезнуть из ее жизни по ее инициативе, а не подленько уехать, ничего ей не сказав. Как бы ни хотелось в глубине души, чтобы она вспоминала его с романтической грустью и рассказывала внукам «а вот ухаживал за мной один жентельмен…» – а на самом деле, если быть до конца откровенным, чтобы она помнила его и ждала…
– Какого черта? – Тони оглядел их мрачные лица.
– Не, погодь! – вдруг вмешалась Кира. – Вы чё, ваще? Какой он к чертям собачьим нацист?
– Эт ты погодь, сестренка… Все точно. Нам на ячейке сёдня предупредили, что Аллен казеровский шпиён. Он потому с тобой и крутится, а потом на коммунистов доносит.
– Кайзеру, что ли? – едва не рассмеялся Тони. – Очень кайзера волнуют докеры-коммунисты…
– Не кайзеру, а сэру Освальду, – пояснил Боб. – У него списки коммунистов, которых чернорубашечники будут в Пекло бросать.
Нет, ну какую же чушь «им предупредили» на ячейке… Интересно, чья это работа? Вряд ли полковника Рейса с его романтическими историями любви… Должно быть, сплетни Эрика Блэра добрались и до доков. Впрочем, без разницы и очень вовремя…
– Да не… Вы чё… – Кира растерянно оглядывалась по сторонам. – Он же ж с нами был на Кабл-стрит…
– Прикидвался. В доверие втирался, – пояснил Боб. – В доках опять интербригаду собирают, разные люди записываются. Вот один парень и открыл нам глаза. И доказал – на ячейке дал запись с фонографа послушать, где Аллен гварит, что наци. Аллен, отвечай, это правда?
Вот дятел! И сюда настучал! Наверняка это запись из операционной доктора Сальватора…
– Тебе непременно нужно мое признание? По-моему, у тебя нет никаких сомнений. На ячейке предупредили, первый встречный не соврет…
– Мне признания твои иметь через семь гробов с присвистом. И так ясен хрен. И парень тот ни в одном глазу не первый встречный – он в Испанию едет с фашистами драться. А ты нет. Потому ему я верю, а тебе нет. Но ты не мне, ты деушке правду отвечай. Мозги ей перепачкал, мне она, зуб даю, не поверит.
– А если я скажу «нет»? Бить будете, пока не признаюсь, что ли?
– Аллен, я руки об тебя марать не стану, – очень гордо сказал Боб. – Но если ты мужик, а не сучья гадина, ты мои слова подтвердишь и отвалишь с миром. Но если еще хоть раз здесь появишься…
– Не появлюсь, не надейся.
– Значит, подтверждаешь? – обрадовался Кирин брат. – Ты слыхала, сестренка? Он подтвердил.
Ну, ничего такого Тони не подтверждал, но если им достаточно…
– Ты… чё?.. – Кира посмотрела ему в глаза – с ужасом. Не с болью, не с отчаяньем и даже не со злостью. – Ты чё, правда? Немец? Наци?
Так смотрят на большую ядовитую змею – не столько с отвращением, сколько со страхом.
– А что, немцы не люди? Мне казалось, коммунисты всех людей считают братьями… – усмехнулся Тони.
– Людей считают, – ответил вместо Киры подкованный Студент. – Но нацисты – они не люди.
– Очень удобно, – кивнул Тони. – Нацисты не люди, консерваторы не люди, либералы не люди, а там, глядишь, и лейбористы не люди. Получится в итоге, что люди – только коммунисты, остальные не́люди.
– Не передергивай. Будто ты не знаешь, чем наци отличаются от лейбористов. Лейбористы не кормят моро человеческим мясом и сумочек из человеческой кожи не делают, – продолжил дискуссию Студент. – И не бомбят мирные испанские города.
Пока они обменивались мнениями, Кира достала из сумки «Дорогу в жизнь» и швырнула Тони в лицо – со страхом и отвращением, как в голову большой ядовитой змее. В лицо она не попала, левая книга ударилась ему в грудь и, раскрывшись, шлепнулась в угольную грязь под ногами.
– То есть если я добропорядочный английский джентльмен, ты меня любишь. Если бы я был русским, ты бы меня всю жизнь ждала. А если я немец, то могу катиться ко всем чертям? Правильно я понял твой выразительный жест?
У нее в глазах не было слез. Потом, дня через три, они появятся – Тони не сомневался. Потом (он вдруг догадался) это станет для нее настоящим горем, и позором ничуть не меньшим, чем потеря невинности (если не большим). Потом появятся сомнения, и отчаянье, и боль, и тоска – но первыми ее чувствами стали отвращение и страх. Может, лучше было уехать не прощаясь? Кейт была чертовски права – сегодняшняя встреча оказалась лишней.
– Ты снова передергиваешь. – Студент как бы невзначай прикрыл Киру одним плечом. – Ты же понимаешь, что Кира не сможет тебе ответить. И дело не в том, что ты немец, а в том, что ты нацист. Да еще и под чужой личиной. Доносчик и шпион.
– Вали отсюдова… – тихо сказала Кира, качая головой. – Сейчас же, немедленно убирайся ко всем чертям!
– Как скажешь. – Тони пожал плечами и нагнулся, чтобы поднять «Дорогу в жизнь». Не торопясь расправил страницы, размазав по ним жирную лондонскую грязь угольных выхлопов. И, садясь на моноциклет, положил левую книгу на лавочку.
Хорошо, что она не вспомнила про второй байк, который остался стоять позади барака.
***
Связь Аллена с Джоном Уотсоном вызывала у полковника все больше и больше опасений. До завершения операции «Резон» оставалось совсем немного времени, и ветераны, без сомнений, готовы были сорвать ее любой ценой.
Полковник всегда слыл перестраховщиком, но на завершающем этапе его «паранойю» поддержал неожиданно и директор Бейнс.
Они просидели в Темз-хаус до двух часов ночи, перебирая возможные варианты провала операции, включая самые невероятные. Впрочем, самой вероятной причине провала – уничтожению Звереныша ветеранами – МИ5 ничего противопоставить не мог.
Даже самые нелепые предположения (вроде того, что Аллен японский шпион, а не немецкий, и собирается переправить Звереныша в Токио) – и те были тщательно проанализированы, на каждый случай был разработан свой вариант действий и противодействий, включая уничтожение Звереныша военными, буде он попадет не в те руки. Особенные опасения вызывали французы как участники Версаля, напрямую заинтересованные в срыве переговоров Лондона и Берлина. Американцы, конечно, хотели бы получить Звереныша, но вряд ли стали бы срывать переговоры англичан. Коминтерн имел желание сорвать переговоры, как и Советская Россия, под диктовку которой он работал, и если Коминтерну Звереныш был не нужен, то в Москве такой подарок приняли бы с распростертыми объятьями.
Лучшие люди Бейнса взяли предложенные варианты в разработку, и лучшим из лучших была поручена защита Звереныша от ветеранов.
Кира ответственно отнеслась к миссии крестной – надела платье, демисезонные туфли и пальто. И вместо шарфика из медных колечек повязала красный шелковый платок. И приехала на трамвае, а не на байке. Тони потерял дар речи, когда ее увидел. Верней, когда узнал.
– Ну чё ты рот-то раззявил? – Она опустила глаза, пряча улыбку: получилось скромно, а не кокетливо, как ей наверняка хотелось. – Я по всему бараку шмотки клянчила. Маманина только платьишка. Пальтишка ее мне сильно широка получилась. Не, а чулки-то зацени! Фильдиперс…
Она повертела туфелькой на небольшом крепком каблучке. Туфелькой – другая бы показала коленку…
У нее и походка изменилась, и осанка: нет, не холодная леди – милая барышня… И если Кейт строгое темное пальто придавало серьезности и основательности, то Кира порхала в нем бабочкой – наверное, после тяжелых ботинок и куртки с медными нашивками этот наряд казался невесомым.
Увезти ее… Взять третий билет на круизный лайнер «Граф Цеппелин», обвенчаться вот тут же в Сент-Мэри и забрать ее с собой. Научить чужому языку – на чужом языке она заговорит правильно и красиво, особенно если будет читать. Правда, никаких ночных катаний на моноциклетах не будет, но спортивные соревнования не хуже. Учиться пойдет. С детьми можно немного подождать, сначала – учиться.
Это уже не блажь – это дурь. Помечтать немного можно, только не надо забывать, что это глупые мечты.
А до следующей среды нужно еще дожить…
– Вы такая красавица, мисс О’Нейл… – Тони наклонился и легко поцеловал ее в щеку. – Язык не поворачивается назвать тебя крысенком…
– Слышь, а если я такая вся красотка сёдни, пошли потом с тобой в Мюзик-холл…
– Я хотел в ресторан…
– Да на черта эти кабаки сдались? Пошли, ну пожалуйста… Там сёдни про любовь будет русский мюзикл. Наши никто не захотел, гварят – ничё идейного, любовь-морковь. Ну правда, никакой агитации, историческая вещчь. И про любовь.
– Я не могу вечером, мне надо к Кейт дотемна успеть.
– Так как раз не вечером – днем, в четырнадцать часов. А? – Она заглянула в глаза доверчиво, а не кокетливо. Как всегда, когда просила о чем-то.
– Как называется-то?
– «Джуна и Может быть».
– Чего-чего?
– Ну такое вот названьице.
И глазеть надо было не на Киру, а на церковь, – Тони нарочно повел ее от станции сапвея по другой стороне Чипсайда, чтобы рассмотреть колокольню, не задирая голову. Надо обязательно повидаться с Берналом до отъезда. Обязательно. А не шляться по мюзик-холлам и кабакам с девушками. И вообще – надо уходить с квартиры Кейт вместе с нею и Зверенышем в какое-нибудь безопасное место, где их не смогут достать Ветераны. Но есть ли такое место в Лондоне? Они нашли Дэвида Лейбера несмотря на ухищрения Секьюрити Сервис.
Тони махнул рукой Кейт, которая ждала их у входа в церковь, и тут заметил впереди остановившийся моноциклет и его водителя – в шлеме и гоглах. Спортивные клетчатые брюки носили многие моноциклисты – из «белых воротничков», конечно: ни один байкер, например, такие штаны на себя бы не напялил… Но механистическая рука у моноциклиста – случай не рядовой… Да и фигура, и повадка, и появление возле Сент-Мэри… Тони не сомневался, что ветераны следили за ними, и доктор W. здесь вовсе не случайно.
Кейт улыбнулась Кире тепло, а не жалостно, чего Тони более всего опасался. А вот преподобный не оценил Кириных стараний – наверное, счел цвет ее волос печатью дьявола (известное дело, темно-рыжий – самый что ни есть дьявольский цвет!), потому смотрел на нее, не скрывая неприязни.
– Вы католичка? – наконец выговорил преподобный, будто преодолел себя.
– Не, – ответила Кира, съежившись под его взглядом. – Меня тута крестили, в Спиталфилдсе…
– А где же третий крестный? – окинув Тони не менее неприязненным взглядом, спросил святой отец.
Оп… Вот это прокол… Известно, что внедренные агенты прокалываются именно на мелочах, потому что не знают самых простых вещей…
– Мне никогда не приходилось крестить младенцев, – улыбнулась преподобному Кейт. – А три крестных – это обязательно?
– Ну разумеется! – немного смягчившись от ее улыбки, ответил тот.
– И… что же нам делать? – спросила Кейт обезоруживающе. – Где же мы сейчас найдем третьего крестного?
Тони усмехнулся и тронул Кейт за локоть.
– Я знаю, где мы его найдем. Погоди немного, я сейчас…
Доктор W. так и стоял возле моноциклета напротив церкви, не снимая ни шлема, ни гоглов. Перейти Чипсайд в этот час было не так-то просто, ближайший семафор был не менее чем в трехстах ярдах… Впрочем, паромобили и без того сигналили непрерывно, а потому попытка Тони проскочить у них под самым носом не привлекла внимания доктора, который рассматривал что-то в витрине магазина, возле которого остановил моноциклет.
– Здравствуйте, доктор Уотсон, – сказал Тони, остановившись с ним рядом.
Доктор вздрогнул, посмотрел по сторонам и тяжко вздохнул:
– Маскарад никогда не давался мне так, как моему знаменитому другу… Меня всегда узнаю́т!
– Не расстраивайтесь. Я очень рад, что возле церкви из всех ветеранов оказались именно вы. У меня к вам просьба… Не могли бы вы стать третьим крестным для Урсулы? Вы принимали ее, и закономерно было бы…
Доктор хмыкнул:
– У протестантов, если не ошибаюсь, довольно и одного крестного… А?
– Ну да… – Тони не стал отрицать очевидного. – Мы думали, что двух хватит с лихвой…
– Я не религиозен, но считаю, что крестные несут ответственность за крестников… – Доктор замялся. – А потому то, что вы мне предлагаете, накладывает на меня некоторые обязательства…
– Доктор, думаю, Кейт непременно познакомит свою дочь с «Записками» ее знаменитого крестного. И, надеюсь, когда-нибудь ваши «Записки» окажут на нее то же влияние, что оказали когда-то на меня… Как минимум, привьют любовь к чтению.
– Аллен, мне почему-то всегда трудно вам отказывать. Наверное, потому, что ваша лесть кажется такой искренней. – Доктор приподнял гоглы – глаза его улыбались, хотя на лице не шевельнулся ни один мускул.
– Мне будет трудно доказать, что моя искренность вовсе не притворна, – расшаркался Тони.
Третий крестный снова не понравился преподобному. И даже сильней, чем цвет Кириных волос. Если он бросает в Пекло арифмометры, то некрограждане должны вызывать праведный гнев служителя культа… Однако преподобный не возразил – возможно, имел указания сверху. А может, просто скрывал свое отношение к новому времени и новым сущностям нового времени.
Конечно, Тони очень хотелось проникнуть на лестницу, спрятанную за решеткой в углу, и, пока шла подготовка к мракобесному обряду, делал вид, что разглядывает убранство церкви. Надо сказать, непринужденно рассматривать голые стены было несколько неестественно…
– Что вы там ходите? – сварливо спросил преподобный, когда Тони вплотную подобрался к решетке.
– Я? – повернулся к нему Тони.
– Вы, вы, кто же еще?
– Я интересуюсь архитектурой. А ваша церковь – произведение искусства…
Тони сделал вид, что хочет достать из кармана носовой платок, и ненароком выронил золотой соверен, который громко звякнул, прокатился по полу и благополучно упал на лестницу за решеткой, хорошенечко попрыгав по каменным ступенькам.
– Вот дьявол… – пробормотал Тони (превосходная акустика разнесла его голос по всему храму) и прижался лицом к решетке, рассматривая, куда провалился соверен.
Преподобный разразился обличительной речью о непристойности упоминания в церкви врага человеческого рода.
– Послушайте, а что бы вы сказали, если бы ваш золотой соверен закатился туда, откуда его трудно достать?
Преподобный пришел в замешательство – несомненно, соверен представлялся ему довольно крупной суммой, чтобы промолчать. А доктор, скучавший в сторонке, подмигнул Тони, будто разгадал его хитрый план.
Сжав губы и с трудом скрывая раздражение, преподобный все же подошел к решетке, не дожидаясь, когда его об этом попросят, рассмотрел золотую монетку, лежавшую на пятой ступеньке сверху, и вздохнул.
– Если вы зайдете ко мне через неделю, я обещаю вам вернуть эти деньги, – сказал он холодно.
– Не понял? Почему через неделю? Вы что, не можете открыть замок?
– Нет, не могу. У меня нет ключа. И никогда не было.
– Но я не смогу зайти через неделю! – возмутился Тони. – Может, вы согласитесь отдать мне деньги из своего кармана, а через неделю заберете этот соверен?
– У меня нет с собой такой суммы, – пробормотал преподобный.
– Как нет? Мне показалось, или за крещение я заплатил вам в десять раз больше?
– Это не мои деньги – это деньги из церковной кассы. – Преподобный задрал подбородок, гордясь своей щепетильностью. – К тому же вы сами уронили монету, а значит, вина целиком лежит на вас.
– Я своей вины и не отрицаю, но разве помощь ближнему не входит в моральный кодекс английского священника?
Доктор, который в сторонке посмеивался над происходящим, подошел ближе.
– Преподобный, позвольте, я попробую открыть замок. К тому же это спуск в древнюю крипту, и нам было бы интересно осмотреть ее, пока мы ждем начала обряда.
– Туда нельзя… – шепотом, в совершенной растерянности, выговорил святой отец. – Туда нельзя даже мне…
– Вот как? – Доктор, несмотря на отсутствие мимики, очень ясно изобразил недовольное удивление. – А по какой причине, хотелось бы мне знать?
– На это есть специальное распоряжение кабинета министров!
– Ого! – воскликнул доктор. – Мистер Аллен, стоит ли ради одного золотого соверена идти против кабинета министров?
– Ну, это же не ваш соверен, доктор… – Тони посмотрел в потолок, чтобы не расхохотаться.
Требование не только распеленать Урсулу, но и снять с нее крестильную рубашку не вызвало вопросов ни у Тони, ни у Кейт, мало знающих о таинствах англиканской церкви, но на лице Киры появилось некоторое замешательство, а доктор деликатным шепотом поинтересовался:
– Вы уверены, святой отец, что девочке это не повредит? Здесь вовсе не жарко…
– Маловерные! Как обряд крещения может повредить младенцу?! – Преподобный был возмущен искренне, даже доктор стушевался от его уверенности. – По-вашему, Иисус входил в воды Иордана завернутым в одеяло?
– Сдается мне, что на берегу Иордана было немного потеплей, – проворчал Тони.
– Но не голым же купался в Иордане Иисус? – парировал доктор. – Право, это же совершенно непристойно… А я, за всю мою долгую жизнь, ни разу не видел, чтобы с младенцев снимали крестильные рубашки.
Последнее он сказал скорей Тони и Кейт, чем преподобному, но Кейт уже сняла рубашку с плачущей Урсулы, и спорить более было не о чем.
– Прекратите препираться, – тем не менее прошипел святой отец. – Никакого уважения к вере! На ваших глазах совершается таинство!
В общем, обряд прошел под оглушительный рев крещаемой, как это обычно и бывает, и таинство преподобный вершил с таким лицом, будто его заставили мыть отхожее место. Видимо утомившись от праведных трудов, отец Маккензи поспешно скрылся в алтаре, едва обряд был окончен. По пути с ним столкнулась милая женщина в черном, и преподобный бросил ей сквозь зубы:
– Мисс Ригби, приберите здесь все побыстрее…
Немолодая мисс растерялась на миг от ядовитого раздражения, которое ни за что ни про что на нее обрушилось, захлопала глазами, но тут же взяла себя в руки и с готовностью закивала.
Кейт одевала и пеленала Урсулу, Кира ей помогала, а Тони и доктор вышли из церкви перекурить.
– Мистер Аллен, вы не находите желание преподобного раздеть девочку несколько странным?
– Черт его знает… – Тони не нашел в требовании святого отца ничего противоестественного.
– Разве лютеранский обряд крещения включает разоблачение ребенка?
– Если честно, понятия не имею… Я никогда не присутствовал при крещении, разве что в раннем детстве, и воспоминания об этом у меня смутные.
– Да, я слышал, кайзер Адольф недолюбливает христианство… – покивал доктор.
– Не совсем так. Кайзер Адольф умело использует церковь в агитации и пропаганде. Но среди членов партии религиозность не поощряется.
Доктор крепко затянулся сигарой и продолжил:
– Мне кажется, этот викарий нездоров, и нездоров серьезно. Я знавал людей, одержимых страстью к малолетним детям, как девочкам, так и мальчикам, но обычно речь идет о подростках. Крайне редко – о детях в возрасте младше семи лет. Но извращенная страсть к младенцам? Это выходит за рамки моих представлений о половых перверсиях, это глубочайшая патология, а не сексуальное расстройство. Если бы перед нами был католик, я бы еще мог это как-то объяснить данными обетами, невозможностью увидеть женское тело, – тогда и тело девочки-младенца могло бы послужить некоторому удовлетворению любопытства. Но священник англиканской церкви не дает обетов безбрачия…
– Если честно, меня больше занимает запрет кабинета министров на вход в подалтарное помещение этой церковки. Вы видите, какой странный механизм расположен на колокольне?
– Да, мой друг Шерлок Холмс, основываясь на моем рассказе о сражении на Кейбл-стрит, тоже заметил, что колокольный звон сыграл тогда на руку полиции. Я сразу разгадал ваше желание осмотреть крипту, но, как видите, в открытую произвести осмотр не получилось. Думаю, это косвенно свидетельствует о том, что колокольный звон Сент-Мэри-ле-Боу имеет не только символический смысл… А вам бы хотелось передать кайзеру этот секрет английского кабинета министров?
– Признаться, мне бы гораздо больше хотелось разоблачить этот секрет… Предать гласности.
– Вот как? И зачем же вам это нужно? – удивился доктор.
– Даже пропагандистская машина великой Германии не опускается до таких подлостей по отношению к своему народу…
Доктор ничего не ответил, снова затягиваясь сигарным дымом. А потом переменил тему:
– Кстати, мы, как новоиспеченные крестные, должны сделать Урсуле подарки. Вы приготовили что-нибудь?
– Если честно, то нет.
– А как-то отметить это событие вы собираетесь?
– Ну, можно зайти куда-нибудь, пропустить по стаканчику…
– Мистер Аллен, это же крещение младенца, девочки… Мне кажется, «пропустить по стаканчику» звучит в этом контексте немного вульгарно. Давайте пригласим двух милых дам на ланч в хорошем кафе. Я знаю одно неподалеку…
Тони посмотрел на часы: четверть первого. До русского мюзикла можно немного посидеть в кафе. Он, конечно, хотел бы побыть с Кирой наедине, но рядом с Кейт будет чувствовать себя намного спокойней.
Кейт уже уложила Урсулу в коляску – густые кружевные оборки надежно скрыли от чужих глаз второго младенца, лежавшего рядом. Хитрый пацан ни разу не шевельнулся, пока рядом не было Урсулы, и уж конечно не издал ни звука. Совершенная модель, звериное чутье опасности…
Немолодая мисс Ригби протирала пол возле решетки, где наследили Тони и доктор W., в то время как они, вслед за Кейт и Кирой, направлялись к выходу. И когда за спиной раздался металлический щелчок, и Тони, и доктор W. оглянулись одновременно. С совершенной непосредственностью, выверенным привычным движением мисс Ригби открывала тяжелый замок, запиравший вход в крипту ни больше ни меньше распоряжением кабинета министров…
Отца Маккензи не было ни видно, ни слышно. Тони и доктор переглянулись и направились назад, где немолодая мисс проворно вытирала ступени.
Тони остановился на краю лестницы как раз в тот миг, когда она нагнулась к монетке.
– Это мой соверен, – сказал он негромко.
– Конечно-конечно, сэр. – Милая женщина улыбнулась невинно и доброжелательно. – Я как раз собиралась вам его вернуть.
– Мисс… ммм… Ригби… Если вы позволите нам с доктором пройти вниз, то можете забрать соверен себе.
– Да проходите, кто ж мешает?
Наверное, она ничего не слышала о специальном распоряжении кабинета министров. Или срочно забыла о нем – с невинной опять же непосредственностью. Для бедной женщины, прибирающей в церкви, лишний золотой соверен – это сытные обеды на целую неделю и уголь в котле, чтобы не мерзнуть ночами.
Они скатились по ступеням вниз как можно быстрей – мисс Ригби едва успела посторониться. И, разумеется, в крипту вела запертая железная дверь, но доктор отпер ее отмычками примерно за минуту – научился кое-чему у своего знаменитого друга.
Крипта не имела блеска «Анимал Фарм»: не подвал, а подземелье, древние стены, сводчатый потолок из каменной кладки – и блестящие металлические штыри, уходящие вверх; сложный механизм, который приводит их в движение. Доктор неплохо осветил помещение мощным карманным фонарем, и в самом дальнем углу Тони заметил примитивный автоматон, наверняка управляющий механизмом.
Отключив предварительно телеграфный аппарат (чтобы кодеры кабинета министров или какого другого государственного учреждения, под ведомством которого находилась крипта, не встали на уши), Тони включил автоматон и взялся за ключ – клавиатуры у древнего, как стены крипты, автоматона не было, а монохромный дисплей светился допотопным рубином.
Вряд ли механизмом мог управлять любой полисмен… Программа управления была несложной для использования, но показывала только частотные диапазоны и коэффициенты увеличения амплитуды, – по всей видимости, механизм приводил в движение акустические резонаторы, расположенные на колокольне. Написанная еще двоичным кодом (!), программа уместилась бы на три десятка перфокарт нового образца, но автоматон имел выход лишь на телеграф.
– Доктор, а нет ли у вас фонографа? Совершенно случайно?
– У меня есть наручный телеграфный аппарат, в него, возможно, встроен фонограф, но я никогда им не пользовался…
– Если у вас есть наручный телеграфный аппарат, фонограф не требуется, – усмехнулся Тони. – А я-то собирался расшифровывать точки и тире, которые настучит на фонограф эта глупенькая машинка…
С разъемом новейшего наручного телеграфа возникла было проблема, но решилась довольно быстро, и, не потревожив кодеров ни одного государственного учреждения, автоматон благополучно отправил копию программы на яхту «Королева Мария» и Тони на квартиру.
– Ну расскажите же, что здесь происходит, – нетерпеливо потребовал доктор, пока телеграф нежно шуршал точками и тире.
– Я думаю, речь идет о резонаторах звука. Но что это за частотные диапазоны и к чему приводит усиление амплитуды в этих диапазонах, я понятия не имею.
– Позволите взглянуть?
– Конечно. – Тони посторонился, пропуская доктора к дисплею размером с блюдце. – Вот, видите? Три диапазона в области инфразвука, пять – в области слышимости, еще два – ультразвук.
– Хм… – Доктор задумался. – Вот этот инфразвуковой диапазон даже при незначительной амплитуде способен вызвать панический ужас, сей факт широко известен после инцидента в «Лайрике» семь лет назад. А этот вызывает морскую болезнь… Вряд ли я смогу прямо сейчас сказать еще что-нибудь конкретное, я не специалист в области воздействия звуков на мозг. Но я мог бы получить консультацию у своих коллег…
– Я, конечно, знаю физику лучше многих, но не настолько хорошо, чтобы сказать, как работают эти резонаторы. Однако тоже мог бы получить консультацию у знакомых. Ну и программа способна о многом рассказать…
– Аллен, поклянитесь, что не используете полученную информацию в интересах кайзера… Это было бы… неэтично…
Тони хмыкнул и, не покривив душой, ответил:
– Клянусь. А кайзеру эта технология не требуется – его пропагандистская машина действует проще, а потому верней.
Тони поспешил выключить автоматон, и, прощаясь, махонький дисплей на две секунды высветил огненно-красную литеру М из четырех перекрещенных сабель.
Доктор замер, вытянув голову вперед.
– Вы видели это, Аллен? Вы видели? – шепнул он растерянно.
– Литеру М? Да, вам не показалось. Но ваши «Записки» имеют столь широкую известность, что кодер этого автоматона мог просто пошутить. Он-то наверняка понимал, что делает и зачем, вот и обозначил свое детище понятной каждому меткой: воплощенное зло. Не вы ли назвали нынешние времена эрой Мориарти?
– Да, возможно… – рассеянно кивнул доктор. – Возможно. И все же мне бы очень хотелось узнать, что зашифровано в этой программе.
– Когда я прочту код, я вышлю вам перевод с машинного языка на человеческий, – улыбнулся Тони. – Но в ответ и вы могли бы рассказать мне, что разузнаете у специалистов по мозгам об этих частотах.
– Договорились, – доктор протянул Тони руку, и тот ее с удовольствием пожал.
***
Три крестных: ведьма, безбожник и кадавр. Они даже не скрывали глумливых улыбок, они откровенно потешались над священным таинством – и Диавол смеялся вместе с ними. Кого они могли принести в церковь, чтобы надругаться над ее святостью?
Мать девочки призналась: отец ребенка мертв. Должно быть, она считала, что преподобный Саймон Маккензи не поймет, что это значит? Думала, что ловко подшутила над наивным викарием? Нет, он сразу понял, что́ стоит за ее словами.
Одну из тринадцати печатей Диавола у младенца отец Маккензи заметил сразу: ямочка на подбородке, знак жестокости, – тяжелейшая метка. Но, прежде чем принять на себя высокую миссию – стать карающей рукой Провидения, исполнить Божью волю, – отец Маккензи должен был проверить все. Недаром крестные пытались помешать преподобному разоблачить младенца – испугались, что дьявольская сущность ребенка станет очевидной! Едва с девочки сняли чепчик, в глаза бросилось отсутствие волос – разрыв связи с небом. И третья метка обнаружилась под крестильной рубашкой – пухлый живот, знак кровопийцы.
Теперь отцу Маккензи все было ясно. Диавол не долго будет радоваться свершившемуся святотатству. Сатанинское отродье отправится в пекло – туда, откуда появилось.
Но… Как же это тяжело… Как страшно, как горько – поднять руку на беззащитное с виду существо. Как трудно отрешиться от желания пожалеть, пощадить – звериного инстинкта, присущего несовершенной человеческой природе: беречь малюток, будь то щенки, котята или мышата.
Долгая молитва помогла справиться с сомнением, и в голове (как тихий шепот с небес) прозвучало насмешливое: а что насчет волчат и змеенышей?
***
Подарок Урсуле заранее приготовила только Кира, тоже наверняка по наущению матери, – маленькую куклу с богатым приданым.
– Во. – Кира протянула Кейт красивую коробку, перевязанную ленточкой. – Вот я вседа такую мечтала, а папаня мне так и не покупал. Потом купил, када я большая стала и хотела байк, а не куклу. Вот и пусь у Урсулы она сразу будет.
Кейт растрогалась, расцеловала Киру в обе щеки, пожелала ей счастья и много своих детей. Доктор по дороге в ресторан успел забежать в книжную лавку и подарил крестнице полное собрание своих «Записок» (в шести томах) с автографами – Кейт расцеловала доктора тоже. Тони сказал, что подарок купит потом, при случае.
Кафе было небольшим, тихим в этот час и уютным; Кейт поинтересовалась, где она может покормить ребенка, и предупредительная официантка помогла ей отвезти коляску в пустующий отдельный кабинет. Кира отправилась помочь Кейт, и доктор с Тони, переглянувшись, немедленно закурили.
– Как ваша рука? – помолчав, спросил доктор.
– Спасибо, хорошо.
– Я вижу, вы серьезно пострадали в схватке с моим… товарищем?
– Во-первых, не так серьезно, как мог бы пострадать. Во-вторых, это было мало похоже на схватку. Доктор, могу я задать вам вопрос?
– Я к вашим услугам…
– После вашей телеграммы я не могу оставить Кейт одну…
– Погодите… После какой телеграммы? Я не посылал вам телеграмм.
– Значит, телеграмму отправил кто-то от вашего имени. О том, что Кейт угрожает опасность. И мы с вами оба знаем, откуда эта опасность исходит. Скажите, доктор, вы уверены, что опасность угрожает ей только ночью?
Доктор смешался и опустил взгляд. Но все же ответил:
– Думаю, да. Ночью или в темных уединенных местах.
– Я могу положиться на ваше мнение? Оставить ее на несколько часов?
– Вы хотите провести это время с мисс О’Нейл?
– Сегодня – да, она хочет посмотреть русский мюзикл о любви, и мне было бы жаль ее разочаровывать. Но кроме того, я все-таки хочу прочитать отправленную ко мне домой программу и встретиться с физиком, который проконсультирует меня о резонаторах звука…
– Не беспокойтесь, Аллен. Я постараюсь быть неподалеку от миссис Кинг, когда вас не будет рядом.
Тони не сомневался, что, в отличие от агента Маклина, доктор никогда не согласится на лишние жертвы. Он, без сомнений, уничтожит Звереныша, если встретит его на своем пути, но Кейт он убивать не станет. По меньшей мере, приложит все усилия к тому, чтобы она осталась жива.
Телеграмма была от доктора W. – вряд ли Тони поверил бы какому-нибудь другому ветерану. И пришла она как раз тогда, когда он сидел в пабе на Белл-лейн. Доктор предлагал по ночам не оставлять Кейт в одиночестве – видимо, именно ночью силы зла властвуют безраздельно. И полковник, и доктор предполагали, что днем Звереныш напасть на Кейт не может, и не было никакого смысла гнать байк на полной скорости, не обращая внимания на семафоры. Но… Тони понимал, что спешит вовсе не на помощь Кейт, а хочет побыстрей убедиться, что она жива, что Звереныш не успел добраться до нее этой ночью и будет ждать следующей. Он хотел выдумать какой-нибудь обет, который поможет обмануть судьбу, но в голову ничего не приходило…
Тони оставил Кейт одну в четыре утра – до рассвета оставалось больше трех часов. Дагерротипическая память услужливо показывала изгрызенное зубами лицо мальчика в подвале Спиталфилдского рынка.
Никакого шума возле дома Кейт не было. Ни полиции, ни любопытных. Но… Ведь она жила одна, и если Звереныш напал нынешней ночью, этого могли пока и не заметить.
Лифт полз с последнего этажа слишком медленно, и Тони не стал ждать – побежал наверх по лестнице. Длинный, слишком длинный (и слишком узкий), хорошо освещенный коридор, в нем негде спрятаться. Ни ветерану, ни агенту МИ5.
На звонок в квартиру Кейт никто не ответил. И Тони собирался ломать дверь, примеривался, куда и как лучше ударить – в совершенном отчаянье, холодея от ужаса и обмирая от чувства вины. Но она неожиданно оказалась открыта…
В квартире никого не было – не было и коляски с Урсулой. Кейт снова ушла гулять? И Звереныш напал на нее не здесь? Потому и нет никакого шума? Тони приостановился на пороге, решая, в какую сторону бежать.
– Она в прачечную пошла, – неожиданно сказала толстая тетка, проходившая по коридору мимо. – Пеленки стирать.
Тони снова не стал дожидаться лифта, скатился по лестнице вниз, к душевым и прачечной – место было темное и в этот час безлюдное… Вполне подходящее и для нападения Звереныша, и для зачистки с помощью паяльной лампы.
Надо сказать, он на секунду замер в нерешительности перед дверью с надписью «Прачечная» – слишком хорошо представил забрызганный кровью пол и изуродованное лицо Кейт…
В прачечной никого не было (и пол был чистым), а из сушилки сквозь шорох мощного вентилятора доносился тихий голос, напевавший простенькую колыбельную.
Тони выдохнул с облегчением – коленки едва не подогнулись. Он прошел мимо стиральных машин, одна из которых работала, – никак не мог отдышаться, отделаться от дрожи в коленях и поверить, что на этот раз все кончилось хорошо.
Кейт, в окружении сохших простыней, пеленок и рубах, сидела на скамеечке, с которой обычно вешают белье на верхние веревки, и качала Урсулу на руках. Глаза Кейт закрывались, колыбельная на секунду оборвалась, она уронила голову на грудь, но от этого проснулась, встряхнулась и продолжила петь.
В целом мире нет сильней
Для тебя защиты.
Сто дорог, сто путей
Для тебя открыты.
Девочка с упоением сосала грудь – более мирной и жизнеутверждающей картинки Тони выдумать не смог.
Он кашлянул, и Кейт приложила палец к губам, улыбнулась, с умилением взглянув на дочь. И в этот миг в коляске захныкал ребенок… Она протянула руку и качнула коляску.
Только тут Тони обратил внимание, что дитя на руках у Кейт не спеленато, а просто завернуто в простыню. И… явно крупней, чем Урсула.
У них в доме еще три кормящие матери, они помогают друг другу. Наверное, на попечение Кейт оставили чужого малыша. Тони подошел ближе, и тут младенец, сосавший грудь, повернулся в его сторону и оскалился… Показал два передних резца…
– Тише, маленький, – шепнула Кейт. – Не бойся, это дядя Тони, он тебя не обидит.
Если бы она не держала его на руках, если бы его передние резцы не были так близко к ее груди (и к горлу), Тони бы непременно с этим поспорил. А тут побоялся шевельнуться – наверняка спровоцировать агрессию монстра можно одним неосторожным движением.
– Бедный малыш… – сказала Кейт и поцеловала младенца в макушку, – он был такой голодный, такой грязный и так замерз… Здесь сухое тепло и чистый воздух, и я пока боюсь нести его наверх. Ты поможешь мне его искупать?
Надо выйти и набрать миорелаксант в шприц… Потом незаметно подобраться сзади…
Младенец будто прочитал мысли Тони и снова показал зубы.
– Нет-нет, маленький! – Кейт погладила ребенка. – Дядя Тони выбросит из головы свои глупые мысли. Он добрый, просто боится за нас с Урсулой. Он не причинит тебе вреда.
– Кейт… – хрипло выдавил Тони и кашлянул. – Ты понимаешь, что делаешь?
– Разумеется.
– Ты не видела мальчика со съеденным лицом.
– Если из винтовки убивают человека, нам не приходит в голову винить в этом винтовку. Это ребенок, Тони. Очень сильный, очень опасный – и совершенно несчастный ребенок. Он не может оторваться от груди уже больше часа. Он очень хочет спать, но никак не насытится.
– Потому что его надо кормить не только молоком, но и мясом.
– Разумеется. Мы его искупаем, и ты пойдешь в лавку за мясом. И, мне кажется, кровь подойдет лучше – у него всего два зубика.
– Меня сейчас стошнит…
– В прачечной есть раковина.
– Кейт, это монстр. Он может напасть на Урсулу, едва ты отвернешься.
– Не выдумывай. Он не причинит вреда ни мне, ни Урсуле.
– Ты в этом так уверена?
– Я в этом уверена полностью. Я ведь не сумасшедшая, чтобы рисковать жизнью дочери. Он милый, ласковый малыш. Как все малыши на свете. И как все малыши на свете, он чувствует любовь и нелюбовь. Если ты сейчас протянешь к нему руку, он тяпнет тебя за палец и будет прав. А потому посмотри на него хорошенько и перестань про себя называть его Зверенышем. Это ребенок Лейберов, а не Звереныш, не Потрошитель, не монстр и не отродье. Это малыш. Сирота. Он потерял родителей в ту же минуту, когда я потеряла мужа.
– Да, кстати… На твои крики должен явиться ветеран. А когда… хм… малыш перегрызет тебе горло, ветеран уничтожит его при помощи паяльной лампы. В идеале я должен оказаться поблизости, чтобы под шумок меня тоже можно было убрать.
– Вот и не шуми. Ветераны никогда не догадаются, что у меня в коляске два ребенка.
– А если они заплачут хором?
– Он не плачет. Верней, он плачет – но молча. Это… Знаешь, меня это потрясло больше всего. Когда я взяла его на руки, у него из глаз покатились слезы. Беззвучно. От радости, что его взяли на руки. Ты не знаешь, как его назвали родители? Мне бы хотелось называть его по имени.
– Люшес Фердинанд Лейбер… – проворчал Тони.
– Люк, – улыбнулась Кейт. – Пусть будет Люк – похоже на лучик света.
Купание монстрика стало для Тони серьезным испытанием. С одной стороны, Звереныш ничем не отличался от других голеньких младенцев и казался таким же беззащитным. С другой – Тони не мог отделаться от воспоминаний о мертвом мальчике со съеденным лицом. А еще он все время ждал, что его сейчас тяпнут за палец. Собственно, купала ребенка Кейт, Тони было поручено держать наготове сухую пеленку и ждать, когда ему в руки положат маленькое чудовище…
Но Звереныш не проявил агрессивности – умело прикинулся обычным ребенком. Отправляясь в мясную лавку, Тони несколько раз возвращался – подозревал, что хитрый пацан только и ждет его ухода.
Насчет крови Кейт перебдела – Тони в самом деле едва не стошнило, когда дитя человеческое схрумкало кусок сырой говядины и не подавилось. Ну как кролик хрумкает морковку… После этого спеленатый монстрик уснул в одной кроватке с накормленной Урсулой, и Кейт нашла, что рядом с ним Урсула спит крепче и спокойней.
– Кое-чего явно не хватает… – проворчал Тони, взглянув на часы: среда, одиннадцать тридцать пополуночи… Может, и к лучшему.
– Да? Чего же? – спросила Кейт, с умилением глядя на обоих младенцев.
– Голубой ленты с надписью «Кайзеру Адольфу от правительства Великобритании».
Уехать домой было бы верхом беспечности и безответственности.
***
Добрая женщина очень добрая. У нее много белой еды. Она трогает и говорит слова. От нее хорошо. Можно спать, и не надо спать внимательно. И еще тепло и мягко сразу. Ее маленькая женщина совсем маленькая и очень слабая, не умеет тихо. Маленькую женщину очень надо доброй женщине, ей от нее хорошо. И совсем легко можно сделать плохо, и найти легко, потому что маленькая женщина не умеет тихо и очень слабая. И иногда надо внимательно, потому что злых много.
Большой мужчина не весь злой. Но его уже не страшно, потому что ему страшно. Ему страшно, если доброй женщине плохо или маленькой женщине плохо. Еще ему страшно светло и горячо, как делали злые маленьким теплым нелю́дям. Он приносит красную еду, и ему опять страшно, непонятно чего. Большой мужчина большой, а ему всего страшно. А если злые, и ему страшно злых, а не плохо доброй женщине? Надо все-таки внимательно, потому что злых много.
***
– Ты помнишь, что завтра утром мы должны крестить Урсулу? – спросила Кейт уже поздним вечером.
Ветераны не особенно скрывали свое присутствие возле ее дома – Тони время от времени поглядывал в окно через бинокль, приоткрывая плотно задернутую штору, и замечал поблизости подозрительных людей с недоразвитой мимикой. И пока они ходили под окном, а не под дверью, была надежда на то, что они не знают о том, что Звереныш лежит в одной кроватке с Урсулой. Или стеснялись применить паяльную лампу в многоквартирном доме? Это не дом Лейберов – картонные перегородки вспыхнут мгновенно, по коридору пожар разнесется со скоростью гоночного паромобиля. Седьмой этаж – многочисленные соседи Кейт не смогут спастись, даже выпрыгивая в окна. И это не дорогие квартиры для среднего класса, вроде той, что снимал Тони, – в этом доме в каждой крохотной квартирке живет по три, а то и по пять человек. Муравейник, коридорная система. Впрочем, почему бы Джону Паяльной Лампе не вооружиться и углекислотным огнетушителем? Наверное, потому, что зажигательную смесь, которую он использует, нельзя потушить и при помощи углекислоты – она горит без доступа кислорода снаружи. А хорошо было бы раздобыть образец их зажигательной смеси… Оружие против супероружия.
– Думаешь, они уже знают, что Люк у нас? – спросила Кейт, когда Тони задернул занавеску.
После сообщения о голубой ленте Тони разыскал установленный в квартире Кейт фонограф и выбросил его в мусорный ящик во дворе. На всякий случай: противно, когда каждое твое слово подвергают тщательному анализу внештатных психологов МИ5.
– Не знаю. Но мне кажется, они не осмелятся применить паяльную лампу в многоквартирном доме. А потому я бы не стал выходить отсюда без особенной нужды.
– Знаешь, чтобы справиться с нами, необязательно использовать паяльную лампу – кухонного ножа вполне достаточно, – усмехнулась Кейт. – Ты же не Дэвид Лейбер.
– Чем это я хуже Дэвида Лейбера?
– Тебя можно убить ударом ножа в сердце.
– Я однажды дрался с Джоном Паяльной Лампой. Целых три секунды. – Тони тронул щеку перевязанной правой рукой. Воспоминание о том, с какой легкостью ветеран выворачивал пальцы из суставов, до сих пор вызывало короткий, но яркий импульс страха – будто вспышку перед глазами, будто ожог.
– Да-да, примерно об этом я и говорю. Трех секунд ветерану будет вполне достаточно, чтобы убить и тебя, и меня. Дэвид Лейбер, несомненно, был более совершенной моделью, нежели ветераны, потому им и требовалось мощное оружие против него. А Люк слишком мал, чтобы оказать сопротивление. Предполагается, что с ним и ты сможешь справиться.
– Очень сильный, но легкий…
– Если мы не поедем крестить Урсулу, это вызовет подозрения.
– Чьи? Они могут рассудить, что мы опасаемся Звереныша, потому не выходим на улицу.
– Тебя же предупредили: ночью. Детям необходимо гулять. Потому мы отправимся в церковь пешком, с коляской. Это будет полезная прогулка и развеет их сомнения. В наше отсутствие они обязательно обыщут квартиру и убедятся, что Люка здесь нет.
Тони спорил с ней только потому, что имел веские причины побывать в Сент-Мэри-ле-Боу: во-первых, еще раз хорошенько рассмотреть, что за механизм управляет колоколами, во-вторых, встретиться с Кирой, а в-третьих, надеялся по дороге в церковь накуриться вволю, потому что детям вредил запах дыма и курить приходилось стоя на стуле перед вентиляционной отдушиной, упираясь головой в потолок.
– Я дам Кире телеграмму… – сказал он, вздохнув. – Завтра на рассвете, она с шести утра разносит утренние газеты.
– Тони… Ты понимаешь, что теперь тебе придется с ней расстаться? – спросила Кейт деликатно. – В ближайшие дни и навсегда?
– Да.
– Может, тогда не стоит с нею встречаться? Исчезни из ее жизни по-английски. Она помучается и забудет тебя.
– Да, – сказал Тони и посмотрел в потолок.
– Что «да»?
– Я исчезну. Но… я бы хотел в последний раз… Ну, попрощаться, что ли… В ресторан ее сводить…
– Если ты решишь на прощание уложить ее в постель, я буду считать тебя подонком.
– А что? Была бы хорошая легенда: негодяй получил, что хотел, и тут же исчез в неизвестном направлении… Все просто, мать объяснит ей, что это закономерный итог и все мужчины сволочи, даже джентльмены.
– Ты серьезно? Ты готов совершить подлость, разрушить веру девочки в любовь только ради удобной легенды?
– Если честно, то нет. Но так было бы правильно. Понимаешь, если я сволочь, она быстрей меня забудет. Злость в таких случаях помогает. Через это проходят тысячи брошенных девушек.
– А сколько из них после этого оказываются на панели или на дне Темзы? Ты подумал?
– Кира не такая, топиться она точно не пойдет.
– А если она забеременеет? Если родители выгонят ее из дома? Или она решится на аборт и умрет от заражения крови? Я видела, в каких условиях здесь делают криминальные аборты.
Это, пожалуй, стало веским аргументом. Кира не пойдет топиться, родители не выгонят ее из дома, но если Тони сволочь и она от него забеременеет, то точно побежит делать аборт. От злости.
– Да ладно, я все равно не собирался. Ну честно. Я… не могу ее обидеть. Я понимаю, сходить с ней в ресторан – это блажь… Мне не стоит оставлять тебя одну с этим… С Люком, я хотел сказать.
– Сходи. Если ветераны поймут, что Люк у меня, совершенно все равно, будешь ты рядом или нет. И лучше бы тебя рядом не было. А Люка можешь не опасаться. Или ты считаешь, что я попала в разведку за день до заброски? Между прочим, в разведшколе я была первой в своей группе по рукопашному бою.
Тони кашлянул и посмотрел на ее мягкие белые руки.
– Не веришь? – Она рассмеялась. – Проверять не будем, тебя и так в последние дни били все кому не лень.
– Не все, а только ветераны.
Проверить бы все равно не вышло – Тони не мог ударить женщину. Даже для самозащиты. Когда-то, когда ему было почти четырнадцать и он чувствовал себя настоящим волком, а не щенком, когда носил финский нож за голенищем ботинка (пусть подошва на нем и была подвязана веревкой, чтобы не отвалилась), когда он уже умел ходить бесшумно, бегать очень быстро, а драться отчаянно и победоносно, после четырех побегов из приемников для детей-правонарушителей, – именно тогда его, помнится, довели до слез две малолетние шалавы, промышлявшие на вокзале древнейшим для женщин способом. Самое обидное, им было не больше чем по двенадцать лет.
Тони уже не клянчил жратву и лазал не по карманам на рынке, а по форточкам, и долю получал марафетом, который умел выгодно сдать.
Помнится, было раннее темное утро, мела метель и он шагал через пути от привокзальных складов, где только что закончился дележ добычи. Девки шли ему навстречу – наверняка где-то там они и ночевали. Верней, дневали.
– Эй, шкет, угости марафетиком, – вроде бы пошутила одна – в цветастом льняном платке, надетом явно не по погоде.
Откуда девки узнали, что у него есть марафет? Может, кто и навел.
– Отвали, – ответил Тони, не останавливаясь.
– Да погоди! – расхохоталась вторая. – Чего законфузился? Хошь любви по-французски?
Тони из разговоров знал, что такое любовь по-французски, но на себе ее пока не испытывал (как и вообще любовь), да и не жаждал особо, маловат был. Разве что для форсу… Чтобы бахвалиться потом – папиросы он курил, спирт пил, марафетом баловался, а вот с девочками пока не получалось. И тут сразу – по-французски. Не всяк таким похвастается…
Он остановился и неуверенно сказал:
– Так холодина ж…
– А мы в подвале. Но, чур, сначала марафетик!
В общем, немного марафета они нюхнули, остальное взяли посмотреть и не отдали, поглумились немного и вытолкали Тони из подвала на мороз ни с чем – весело смеясь. Любой на его месте обеих оставил бы без зубов (чтобы сподручней было любить по-французски) только за попытку отобрать марафет. А Тони даже пригрозить им не посмел, не то что ударить. И хотел, и мог – но как только собирался с духом, внутри все переворачивалось и решимость сходила на нет. Ему почему-то сразу мать представлялась, когда умирала уже, – лицо белей подушки и черные провалы глаз. Тронь – и растает.
А девки сразу смекнули, что он ничего им не сделает, – как моро-суки, учуяли издалека.
Пугать девок он потом научился, а ударить так ни разу в жизни и не посмел.
***
Операция «Резон» шла к завершению. Аллен пока вполне оправдывал доверие МИ5 и своих руководителей из рейха. Все складывалось как нельзя лучше, особенно с миссис Кинг, которая станет самым лучшим прикрытием для вывоза Звереныша на континент. Опять же, нельзя не порадоваться, что такой ценный агент, как внештатный кодер МИ6, имеющий доступ к засекреченной информации, внедренный с такими ухищрениями и благополучно работавший на германскую разведку более четырех лет, наконец-то выбывает из игры. Он обошелся немцам гораздо дороже, чем русским завербованные «кроты» из Комнаты 40. Конечно, его агентура останется – ее подхватят те, кто придет ему на смену. Но часть агентов отвалится сама собой, личность вербовщика иногда много значит, а Аллен был человеком приятным, располагающим к себе, – даже моро с их чутьем поддавались его обаянию.
Все складывалось как нельзя лучше… Именно потому полковник и не мог успокоиться. Визит к Аллену развеял некоторые его заблуждения. Упавший под ноги моноциклетный шлем. Халат под столом в кухне. Непрочитанные телеграммы. Впрочем, английские кодеры имели примерно такую же репутацию, как свободные художники парижского Монпарнаса, и Аллен мог запросто нахвататься дурных привычек в Кембридже, чтобы как можно лучше играть свою роль, но все-таки… Одно дело играть роль, и совсем другое – не прочесть пришедшие за день телеграммы.
После увиденного (и услышанного) полковник начал опасаться, что разгильдяйство и легкомысленность Аллена (в сочетании с авантюризмом) может сорвать операцию, чему послужит, например, чрезмерное его увлечение девицей О’Нейл. Сейчас, когда Звереныш находится в его руках, коммунистов (даже глупых девчонок из их числа) нельзя подпускать близко к себе – все коммунисты, а тем более докеры, работают под диктовку Москвы. И если девица О’Нейл что-нибудь пронюхает о Звереныше, то об этом запросто станет известно резиденту с позывным «Кузнечик».
Аллен не так глуп, чтобы взять девицу в рейх («расовый экзамен» О’Нейл провалит, рыжие волосы – признак «потерянных немецких корней»), но погулять с нею напоследок он захочет обязательно.
Звонок в дверь на этот раз разбудил Тони в восемь утра. Учитывая, что он вернулся от Кейт в пять, да еще и не сразу заснул – потому что болели пальцы, – время для визита показалось ему слишком ранним.
На пороге стоял хорошо сложенный, высокий человек с крупной седой головой. В штатском. И серый галстук с красными ромбиками подчеркивал это «в штатском» – будто сотрудники контрразведки договаривались друг с другом о красных ромбиках. Судя по выправке, взгляду и возрасту, человек имел звание не ниже полковника. И имел давно – его продвижение по службе завершилось, не иначе, с возвращением в Великобританию (загар так въелся в его лицо, что не стерся туманами Альбиона).
Тони хлопал глазами, стараясь проснуться и сказать что-нибудь вразумительное.
– Извините, что прервал ваш отдых, мистер Аллен, – нисколько не сожалея о содеянном, начал незнакомец. – Но дело не терпит отлагательств.
Взял, что называется, тепленьким… За мягонькое брюшко…
– Мистер Си сказал, что вы сейчас работаете дома, и я узнал у него ваш адрес. Он должен был телеграфировать вам о моем поручении.
Вернувшись домой в пять утра, Тони не взглянул на пришедшие в его отсутствие телеграммы. Может, и телеграфировал…
– Проходите, – буркнул Тони и, подумав, фамильярно спросил: – Можно, я халат надену?
– Да, конечно… – пробормотал визитер.
Входя в комнату, полковник споткнулся об упавший со шляпной полки моноциклетный шлем (похожий на танковый, который так понравился Кире) – Тони ревниво поднял шлем с пола, отряхнул о колено и закинул обратно на полку.
В ванной он плеснул в лицо холодной водой – тут же зажгло ободранные губы и рассеченную скулу. Впрочем, это помогло проснуться. Халата в ванной не обнаружилось – он валялся на кухне под столом.
– Я не предполагал, что вы поздно ложитесь, – сказал незнакомец, когда Тони вошел в комнату.
– Присаживайтесь. – Тони кивнул на кресло. – Ночь – лучшее время для работы. Никто не мешает.
– Люди недаром считают лентяями тех, кто поздно ложится и поздно встает, – глубокомысленно заметил визитер. – Разрешите представиться: полковник британской внешней разведки Джонатан Рейс. Сейчас я работаю на МИ5 – стал староват для нелегальной работы за рубежом…
Коллега… Надо было прочитать телеграммы и прибрать в квартире.
– Хотите кофе? – спросил Тони, еще разок тряхнув головой, чтобы разогнать сон.
– Нет, благодарю. А что у вас с лицом?
– Я подрался, – лаконично ответил Тони.
– Такое ощущение, что вы подрались с мертвым ветераном… – то ли пошутил, то ли намекнул полковник. – Но к делу. Вот, взгляните. Это оригиналы.
Он протянул Тони пачку перфокарт.
– Я должен что-то ответить? – удивился Тони, перехватив вопрос в глазах полковника.
– Что вы скажете об этих перфокартах навскидку?
– Они сделаны в Комнате 40, их аналитическая машина оставляет дефект в правом верхнем углу карты.
– Неплохо, – кивнул полковник. – Еще что-нибудь?
– В этой пачке около десяти тысяч бит информации. Если это некодированный текст – чуть больше тысячи знаков. Если кодированный – зависит от кодировки, но не более полутысячи значимых слов. Если программно сжатый – не более тысячи значимых слов.
– Неплохо… – Полковник подался вперед. – А расшифровать это вы можете?
– Ну, если скормлю перфокарты своему автоматону. Я, конечно, могу обойтись и без него, но это займет на восемь-десять порядков больше времени.
– А… ско́рмите… Это разрушит перфокарты?
– Боже, конечно нет. Полковник, нельзя же настолько ничего не понимать в аналитических машинах Беббиджа… – Это Тони ввернул исключительно за лентяев, которые поздно встают.
Автоматон удовлетворенно пыхнул паром, когда Тони его «разбудил», – сонливости железо не чувствует, даже радуется, когда его будят. И покушал перфокарт автоматон тоже с удовольствием, мурлыча и чавкая.
Это кодировал Чудо-малыш. Без сомнений. Его любимая шутка со времен учебы в Королевском колледже: расшифровывается без черновика, если знаешь дату рождения младенца Иисуса с точностью до минуты. Нет, Чудо-малыш еще пригодится, сдавать его полковнику никак нельзя…
Впрочем, сначала из расшифровки получилась абракадабра.
– Вы можете предположить, на каком языке написан текст? – спросил Тони полковника.
– Возможно, на русском, – с некоторым вызовом ответил полковник. – Но я не исключаю и других вариантов.
Ба, да эти перфокарты наверняка нашли у арестованного русского артиста… Не исключено, что неприличные предложения Чудо-малыш делал не только Тони и не только Тони этим воспользовался.
– Я плохо знаю русский. Мне придется послать запрос на аналитическую машину МИ6, это не страшно?
– Насколько плохо? – навострил уши полковник.
– Что «насколько»?
– Насколько плохо вы знаете русский?
– Читаю со словарем. Этого недостаточно, чтобы делать криптоанализ текста. Мне нужно послать запрос моей Бебби.
– Открытым текстом?
– Нет, я, конечно, сделаю программное кодирование, но если телеграфное сообщение перехватят, принципиально его могут прочитать.
– Что вы имеете в виду под словом «принципиально»?
– Что если вдруг сейчас несколько десятков шпионских автоматонов подключены к аналитической машине английской разведки и ловят каждую точку и тире, которые туда посылают, что само по себе маловероятно, то в этом случае, выбрав из сотен тысяч запросов именно этот, кодер высокого класса может приложить к нему один из тысячи программных ключей и тогда узнает содержание сообщения, если догадается, на каком языке оно отправлено. Я бы рискнул.
– Хорошо. Отправляйте.
«Привет, Бебби», – отстучал Тони ключом и тут же получил ответ: «Доброе утро зпт Тони. Давно не виделись тчк».
Бебби порылась в дебрях своих железных мозгов и через несколько минут прислала закодированный ответ.
– Что? Уже? – Полковник едва не подскочил с кресла. – В таком случае, вы в самом деле гениальный криптоаналитик…
– Полковник, я гениальный криптоаналитик. Но текст с этих перфокарт расшифрует любой студент Королевского колледжа. Гением для этого быть не нужно.
Сперва Тони пробежал глазами кодированное сообщение Бебби, но быстро успокоился и начал читать по слогам перевод, сделанный малышкой:
– «Поднимайся, целый мир страдающих от голода и рабства, с клеймом проклятья… Наш возмущенный ум кипит от гнева и готовится вступить в смертельную схватку. Мы разрушим мир, который применяет насилие, полностью, а после этого мы построим наш новый мир, где никто превратится во всё…» Полковник, я где-то слышал похожий текст…
– Вы разыгрываете меня, Аллен? – В глазах полковника появился азарт гончей, учуявшей зайца.
– С чего вы взяли? Я приложу ключ к этому тексту. Если не доверяете мне и ребятам из Комнаты 40, съездите в Кембридж – с помощью ключа вам это прочтет любой первокурсник, владеющий русским языком. Или любая более-менее мощная аналитическая машина Беббиджа.
– Вы уверены, что в сам текст не заложен шифр? – переспросил полковник. – Ведь вы не видели оригинала на русском языке.
Тони послал малышке еще один запрос и получил положительный ответ.
– Полковник, в этом сообщении нет больше ничего – текст взят из базы данных национальной Британской библиотеки, потому что повторяет его слово в слово, без отклонений и орфографических ошибок. Тот, кто его кодировал, не потрудился его даже переписать, вогнал в автоматон путем тупого копирования. Базы данных Британской библиотеки находятся в открытом доступе…
Если это перфокарты, в самом деле найденные у русского артиста, МИ5 не сможет предъявить ему обвинения в шпионаже. Потому что информация не составляет государственной тайны. Похоже, Секьюрити Сервис просто облапошили. Вряд ли разыграли – скорей всего, отвлекли внимание. Но, без сомнений, имели помощника из Комнаты 40. И, чтобы узнать, кто в Комнате 40 так весело пошутил, МИ5 будет трясти русского артиста при помощи незаконных методов ведения допроса, а потом он умрет от сердечного приступа или в результате несчастного случая. С русскими контрразведка не церемонится – сейчас Лондон хочет дружить с кайзером, а не с Москвой, – так же как на Лубянке не церемонятся с агентами английской разведки.
Потерять Чудо-малыша было бы жаль… Артисты представлялись Тони людьми с хрупкой нервной организацией и холерическим темпераментом, не способными устоять против допроса с пристрастием. Впрочем, артисты, как и математики, наверняка бывают разные…
– Ну что ж… – пробормотал полковник задумчиво. – Вот теперь я бы выпил кофе…
Это был форменный допрос, а не светская беседа. Полковник вел себя как школьный учитель с нерадивым учеником. Расспрашивал о детстве – Тони рассказал ему несколько правдивых историй из жизни в Калькутте, делая вид, что с интересом участвует в непринужденной беседе. Потом полковник плавно перешел на разговоры о женщинах, вспоминал молодость и своих возлюбленных.
– Скажите, вам когда-нибудь случалось влюбляться романтически? – как бы между делом вкрадчиво спросил он – делая вид, что это риторический вопрос перед новым рассказом о собственной романтической влюбленности.
– Да, в ранней юности я был влюблен в учительницу из школы для девочек. Она была лет на десять старше меня и жила по соседству.
– У меня все случилось с точностью до наоборот, – азартно продолжал полковник. – Мне было лет тридцать, я тогда служил в Южной Африке и влюбился в дочь генерала бурских повстанцев, представьте себе… Она была совсем юной и выросла на свободе… Любила лошадей и ездила верхом, как мальчишка, – тогда брюки на женщине выглядели нонсенсом, чем-то чрезвычайно неприличным. Совершенно отчаянная была девчонка, и ярая сторонница Оранжевой республики. Я же, как вы понимаете, работал под прикрытием и втирался в доверие к ее отцу. А тут совершенно потерял голову…
Ну-ну…
– Я тогда был высоким красавцем, авантюристом и сорвиголовой, и она влюбилась в меня самозабвенно… – Полковник горестно вздохнул.
– И чем же закончилась ваша романтическая любовь?
– Когда она узнала, что я из английской разведки, она отвернулась от меня. Ее политические взгляды взяли верх над романтическими чувствами, представьте себе. Я до сих пор вспоминаю о ней с грустью…
Это угроза? Ненавязчивое предупреждение? Или просто намек на то, что полковник пришел сюда не только за расшифровкой перфокарт?
Он рассказал немного о бурских восстаниях, свидетелем которых был, и плавно перешел к политике умиротворения, с которой согласны не все политические силы Великобритании. И как бы невзначай спросил:
– Вы не были на Кейбл-стрит четвертого октября?
– Был. Сражался бок о бок с агентом Маклином и другими ветеранами, – помог ему Тони.
– Да… С Ветеранами… Главный противник политики умиротворения – Первый лорд Адмиралтейства… – покивал полковник сокрушенно. – Его люди сейчас самостоятельно вычисляют агентов немецкой разведки и убивают их без суда и следствия.
– И зачем они это делают? – поинтересовался Тони, снова помогая полковнику выйти на нужную тему непринужденно. – Уинстон не похож на фанатика, он сильный политик.
– Да, однако не в мирное время: он слишком прямолинеен для переговоров и дипломатических игр. Но, разумеется, он не фанатик и имеет вполне определенную цель – подорвать доверие кайзера к Великобритании, дать понять, что с кайзером ведут двойную политическую игру. Кайзер Адольф – параноик, совершенно неуравновешенный тип, его настроением нетрудно управлять.
– Кайзер Адольф, возможно, и производит впечатление параноика, но он имеет непревзойденное чутье в политических играх, иначе его успехи в области внешней политики не были бы столь поразительны. Ему выгоден союз с Великобританией. Более того, в союзе с Великобританией рейх будет непобедим. Ради этого он простит какому-то Первому лорду Адмиралтейства маленькие провокации.
– И тем не менее Уинстон упрямо гнет свою линию. И пока еще ни разу не удалось напрямую обвинить его людей – они действуют нагло, но расчетливо. Готов побиться об заклад: в ближайшие дни в газетах появится сообщение о том, что жертвой нового Потрошителя стала молодая кормящая мать – и никто не узнает, что она была немецкой телеграфисткой, на которую люди Уинстона вывели Потрошителя путем нехитрых манипуляций.
Наверное, полковник пришел именно для этого – сообщить, что Кейт угрожает опасность. Тони расстался с ней всего пять часов назад, проводив до квартиры. Наверняка она сразу легла спать. И есть надежда, что Звереныш не посмеет напасть на нее средь бела дня – дождется следующей ночи. Но… Звереныш не просто чудовище, он ускользал от Ветеранов множество раз, он умел прятаться, двигаться бесшумно (и даже не дыша), он довольно мал, чтобы пролезть в любую щель, и довольно ловок и силен – кто знает, может, он способен подняться по стене в окно… Черт, полковник не мог начать именно с этого! Надо ему было трепать языком о бабах и о политике!
– И, конечно, ветераны приложат все усилия, чтобы вместе с немецкой телеграфисткой погибли и другие агенты кайзера, найдут способ сообщить ее соратникам о грозящей ей опасности… – продолжал полковник. – Но им не придет в голову, что прочтение телеграмм, пришедших за день, можно отложить на позднее утро следующего дня…
Последние слова полковник произнес столь едко, что Тони решил, будто срывает операцию не Ветеранов, а контрразведки. Впрочем, так оно и было, – наверное, предполагалось, что он должен изловить Звереныша именно в момент нападения того на Кейт… Интересно, сколько агентов МИ5 подняты по тревоге и дежурят у дверей в ее квартиру? Или они рассчитывают, что истинный ариец, вооруженный инструкцией, миорелаксантом и крепкой веревкой из синтетического волокна, с нордическим мужеством повяжет Звереныша без их помощи?
Так и подмывало спросить полковника: не постелют ли агенту кайзера под ноги ковровую дорожку, когда он отправится вязать Звереныша? Раз уж тонкие намеки, Очень-Сложные-Шифры и Ужас-Какие-Секретные-Документы сменились прямыми указаниями прямо на дому… Почетный эскорт, громкие выкрики группы поддержки: «Ганс идет ловить Потрошителя!» и «Давай, колбасник, ты сможешь!»
Впрочем, все агенты МИ5 разом не справятся с одним ветераном, особенно вооруженным паяльной лампой. Или они возьмут с собой парочку доберман-пинчеров, выведенных на Ферме? Наверное, и пинчеры против паяльной лампы не устоят – специальный состав топлива сжигает и живое, и мертвое.
Разбудить Кейт в два часа ночи было сущим свинством (а именно в это время Тони проводил Киру до дома), но ждать до утра Тони не стал – работа есть работа.
Она открыла неожиданно быстро – видимо, не спала.
– Господи, что у тебя с лицом? – спросила она вместо приветствия.
– Я подрался с Джоном Паяльной Лампой, – честно ответил Тони и, войдя в квартиру, взял Кейт за руку, отстукивая языком Морзе то, что никак нельзя было доверить фонографам, наверняка установленным в ее квартире.
– Шутишь?
– Нет. А ты не веришь, что я такой отчаянный парень?
– Один отчаянный парень уже встретился с Джоном Паяльной Лампой на Уайтчепел-роуд… – сказала она серьезно.
– В моем случае было слишком много свидетелей.
Тони вкратце рассказал, что произошло на Ферме. На сообщение языком Морзе Кейт ответила коротким «Нет», и после этого можно было вздохнуть с облегчением и ехать домой.
– Я прочла инструкцию, – сказала она и предложила прогуляться, потому что Урсула никак не могла заснуть, ей бы не помешал свежий воздух. Если воздух лондонского Ист-Энда можно было считать хоть сколько-нибудь свежим…
Тони рассказал ей о Бинго и щенках мертвых доберманов, о крысе со свернутой шеей, а когда высказал предположение о детеныше крупной обезьяны, Кейт взглянула на него с необычайным удивлением.
– Ну ты и медведь, – рассмеялась она наконец. – Нет, определенно медведь… Ты до сих пор не понял, кто такой Звереныш?
– А ты вот так сразу догадалась? – смутился Тони.
– У меня было преимущество, мне хватило рецепта питательной смеси. Это известный рецепт, его готовят на каждой молочной кухне. Звереныш – это ребенок Лейберов.
Признаться, Тони открыл рот и долго хватал им воздух. И не потому, что не мог поверить, а потому, что это было очевидно. Не розовый кролик и не лысая шавка, не крыса-альбинос и не обезьянка… Если отец Бинго мог зачать щенка, то и Алиса Лейбер могла родить ребенка вовсе не от неизвестного мужчины-донора… И тогда ее нервное расстройство вполне объяснимо: вы́носить ребенка от мертвеца! Монстра.
Человек – самый лютый зверь в Лондоне. Самый лютый зверь на Земле. Зачем использовать обезьян, если есть люди? Которые, кроме рук, имеют еще и разум – не только ум.
Но представить себе пятимесячного малыша, зубами рвущего живую плоть…
– Ты большой ребенок, Тони… – улыбнулась Кейт. – Ты слишком хорошо думаешь о людях.
– Да нет же, честное слово. – Тони вовсе не считал себя ребенком. Давно не считал. – Я очень даже плохо думаю о людях… Но младенец…
Мисс Флаффи говорила, что однажды младенец укусил Алису Лейбер за грудь… Щенки мертвых доберманов делали то же самое – и сосали из материнской груди молоко с кровью.
Тони передернуло плечи, он тряхнул головой – это больше похоже на кошмар, чем на правду. И веревка, созданная по новейшей немецкой технологии, предназначена для пятимесячного малыша? И миорелаксант с множеством побочных эффектов, вроде сведенных челюстей?
Воспоминание о крысе со свернутой шеей и то вызвало рвотный спазм, а воображение уже подсовывало кровавую картинку – дитя человеческое, выгрызающее язык и щеки другого человеческого дитя… Сколько бы косвенных доказательств ни имел Тони, сколько бы фактов ни подталкивало его к решению задачи, такого противоестественного ответа он предположить не мог.
– Ты же математик. Это же очевидно, Тони. – Кейт подтолкнула его вперед – оказывается, он все это время стоял на месте. – Впрочем, математики – самые наивные на свете люди…
– Математики – очень разные люди. Это в книжках они все тронутые. Я лично знаком не менее чем с сотней математиков, потому и знаю, что говорю, – выпалил он одним духом и добавил, помолчав: – А я вовсе не наивный.
– Хорошо-хорошо… – Кейт спрятала улыбку. – Взгляни на это с другой стороны. Со стороны миссис Литтл… Бедный малыш! В одночасье из уютной колыбели попасть на улицу… Вместо материнского молока питаться дохлыми крысами… Он совершенно один, его преследуют ветераны с паяльными лампами! Ему холодно и одиноко!
– Ты полагаешь, миссис Литтл знала, кто такой Потрошитель?
– Думаю, да. Потому она и замкнулась.
Да, в своем рассказе она почти не касалась ребенка. И решила, видимо, что Тони собирается разыскать и убить малыша. Впрочем, желание ветеранов уничтожить «отродье» (вот уж в самом деле отродье!) стало отчасти понятным, стоило только представить два передних резца, разрывающих горло жертве. Малыш родился с двумя передними зубками, это Тони говорила девушка в родильном отделении Лондонского госпиталя. Черт, фактов было слишком много, чтобы не догадаться об этом раньше. Все же доктор Фрейд в чем-то прав: если человек не хочет замечать очевидного, он не будет его замечать.
А отца Бинго суки принимали за живого кобеля… Так же как Дэвид Лейбер ничем не отличался от живого человека.
И что, если выстрелить младенцу в глаз, ему это не повредит? А пластины из кейворита вживлены ему под ребра? Или еще нет?
– Но ведь он… чудовище… Миссис Литтл не показалась мне циничной стервой, которой плевать на случайные жертвы.
– Думаю, она винит в случившемся Ветеранов, – пожала плечами Кейт. – Если бы не они, Дэвид Лейбер продолжал бы контролировать ребенка.
– Он не контролировал ребенка. Нападения Потрошителя на людей начались до того, как были убиты Лейберы. Мы с Эрни занялись этим делом, потому что сразу предположили применение технологий, запрещенных Версалем. Мы тогда не знали, что его преподнесут нам на блюдечке с голубой каемкой. Но я бы скорей заподозрил самого Лейбера, чем его сына…
Ну да, Дэвид Лейбер летал в Штаты… Наверное, тогда младенец и вышел из-под контроля, его метаболизм предполагает бо́льшую, нежели обычно, потребность в пище. Черт возьми, можно пожалеть Алису Лейбер – жить с эдаким чудовищем в одном доме, кормить его грудью… Для щенков вроде Бинго мать ничего не значила, они не зависели от нее.
Ветераны находят и убивают тех мертвых, что осмелились завести собственных детей – монстров.
Резонно было бы предположить, что беременная Розмари должна произвести на свет еще одного Звереныша… И на Ферму ее привезли, чтобы защитить от Ветеранов. Тони лично принял участие в том, чтобы Великобритания получила новый экземпляр супероружия, запрещенного Версалем. В то время как истинные британские патриоты – Ветераны, по сути сами оружие – всеми силами стараются предотвратить его появление. Наверное, они знают, что делают. Наверное, из всех участников трагедии они наиболее… гуманны.
Много ли надо мозгов, мужества, человечности, чтобы защитить беременную женщину от чудовища? Убить беременную женщину, чтобы кошмар Хиросимы никогда не повторился, гораздо трудней. Русский интеллигент Достоевский со своими слезинками ребенка может катиться ко всем чертям – можно подумать, в Хиросиме не плакали дети.
***
Сначала пахло разным, как добрый мужчина. Потом стала большая женщина, которая пахнет белой едой, и очень маленькая женщина тоже пахнет белой едой. Большой мужчина пахнет красной едой сильно, но он большой и надо тихо.
Очень надо белой еды. Большая женщина еще не сильно пахнет разным, как добрый мужчина. Злая женщина тоже не сильно пахла разным, но была злая. Не все добрые пахнут разным. Но у злой женщины была белая еда, и большая женщина тоже пахнет белой едой.
Надо напасть, чтобы была белая еда. Но большой мужчина большой, и надо тихо…
Мюзикл «Парнишка» сам по себе не был выдающимся произведением театрального искусства, но песня из него неожиданно навязла на зубах не только у Киры – во-первых, мелодия ее была незатейливой и смутно знакомой, во-вторых, русские потрудились сделать ее стихотворный перевод на английский, а в-третьих (и в-главных), привезли с собой диски для музыкальных автоматов. Так что репертуар паба на Белл-лейн пополнился еще одной революционной песней – молодые коммунисты нестройно, но проникновенно подпевали русскому хору на английском языке:
Орленок, орленок, ты видишь, за нами
Солдаты под шквалом огня.
Лети же в деревню, скажи моей маме –
С утра расстреляют меня.
На этом месте Кире на глаза наворачивались чистые слезы, и оптимистичное продолжение она тянула особенно звонко и трогательно:
Орленок, смотри, поднимается солнце
И флаги дрожат на ветру.
Спешат на подмогу друзья-комсомольцы,
И я ни за что не умру.
Она уже не хотела красить волосы пергидролем, а собралась постричься под мальчика…
Молодым коммунистам мужского пола больше нравился грохочущий финал об идущих эшелонах. За два часа, которые Тони просидел вместе с докерами в пабе на Белл-лейн, «Орленка» включали не менее пяти раз.
После того вечера, который Кира провела у Тони в квартире, что-то переломилось в их отношениях – он думал о ней с болезненной тоской, он желал ее как никогда раньше: до исступления, до дрожи. И одновременно, как никогда раньше, понимал, что не посмеет воспользоваться советом Эрни, что жениться на ней – единственный способ утолить навязчивое желание. Но правильней было бы немедленно порвать с нею всякие отношения, забыть ее, отключиться, не думать о ней больше никогда. Ему уже не хотелось над ней смеяться и смотреть на нее свысока.
Кира – это блажь… Если операция «Резон» пройдет по плану, с ней все равно придется расстаться.
– Кто те морду-то так расквасил? – спросила Кира нежно, когда Тони заявился в паб.
– Джон Паяльная Лампа, – ответил он правдиво, но она почему-то не поверила.
– Чё ты врешь-то? Ну и не гвари, раз не хошь.
И потом все вздыхала сочувственно: «Не, ну фингалище у тя…»
Пальцы с сорванными ногтями почему-то болели гораздо сильней, но Кире он этого говорить не стал.
– Сёдни, прикинь, русского артиста, который в «Цирке» играл самого хорошего, в тюрягу забрали, – сообщила Кира между делом. – Мы завтра все протестовать будем. Пойдешь с нами?
– Нет.
– Почему это? Те жалко? – надулась Кира.
– Потому что от ваших протестов никакого толку. Проблемами русского артиста займется Москва, у нее больше шансов. За что забрали-то?
– Гварят, шпиён.
– Да у них вся труппа шпионы, – хмыкнул Тони. – Бери любого…
– Эй, Тони, ты не прав! – вклинился в разговор политически подкованный Студент. – У нас нет дипломатических отношений с Советской Россией, и Секьюрити Сервис плевать хотел на мнение Москвы. Чем громче будет дело, тем больше у русского шансов выйти на свободу. Мы уже начали собирать деньги на адвокатов. Поучаствуй хотя бы парой монет!
– Ему не потребуются адвокаты, – фыркнул Тони. – Потому что никакого процесса не будет. Или его завтра же вышлют из страны, или через месяц он внезапно умрет от сердечного приступа. Второе вероятней.
***
Дело русского актера касалось полковника Рейса лишь косвенно, только потому, что совпало по времени с операцией «Резон». Да, получи русские достоверную информацию об операции, и на ней можно ставить крест. Москва поднимет такую шумиху, что ни о каком Звереныше кайзер не посмеет и мечтать. Не говоря о санкциях против Лондона со стороны участников Версаля.
Конечно, арестовали русского на законных основаниях, но основания эти получили вовсе не законным путем, к тому же новость подхватила левая пресса, а потому Москва засыпа́ла МИ5 протестами.
Установить слежку за каждым актером было невозможно, но в отдельных случаях их все же досматривали под каким-нибудь невинным предлогом. В этом случае никакого невинного предлога не нашлось, но в подошве ботинка актера обнаружили набор перфокарт, полученных из Комнаты 40…
Вычислить русского «крота» среди шифровальщиков военного министерства не удавалось уже несколько месяцев, к тому же директор Бейнс подозревал, что в Комнате 40 окопался не один «крот», а двое или даже трое. И наверняка кто-нибудь из них выведет контрразведку на агента с позывным «Кузнечик». Потому МИ5 счел меньшим злом наплевать на протесты Москвы. Полковник же получил доступ к этому делу, поскольку в Комнате 40 только что разрабатывали шифр для инструкции, переданной Аллену. Конечно, даже получив эту инструкцию на руки, Москва не смогла бы доказать существование операции «Резон», но нарушение Англией Версальского договора светилось в инструкции довольно отчетливо. Однако полковник опасался другого: интереса русских к личности Аллена.
Перфокарты, разумеется, были закодированы, и понять, что за информацию попытались передать в Москву, пока было невозможно. Русский упрямо молчал, не пытался соврать или выкрутиться – профессионалом он не был и наверняка опасался неосторожным словом выдать товарищей.
Полковник видел мюзикл с его участием (считая своим долгом понимать противника, изучать психологию чуждой ему идеологии) – его тогда поразил финал пьесы, вполне ожидаемый и незамысловатый, в духе большинства постановок русской труппы. И если бы полковнику просто пересказали содержание мюзикла, пусть и в подробностях, он бы никогда не понял силы этого финала, не заметил волны высоких чувств, катившейся со сцены в зрительный зал.
Не страх – острое чувство опасности ощутил полковник, когда вся труппа во главе с арестованным ныне главным героем пьесы, изображая маевку, слаженным хором запела «Песню о Родине»: как разворачивались плечи русских, с каким торжеством они смотрели в зрительный зал, как счастливо улыбались друг другу! Успех советской пропаганды в том, что ее носители сами безусловно верят в то, что пропагандируют, но напугало полковника не это – его напугала мощь накатившей со сцены волны. Спокойная уверенность в собственной силе – впервые полковник усомнился в том, что эти чувства стоит расценивать как фанатизм. Впрочем, грань между фанатизмом и убежденностью слишком тонка…
Отсутствие дипломатических отношений с Россией развязывало руки Секьюрити Сервис, актера могли бы выслать или осудить по закону, но операция «Резон» не оставила ему ни единого шанса: после недозволенных методов допроса ни о каком судебном процессе, даже закрытом, речи не шло. И ведь как назло актер оказался слишком известной личностью, вокруг его ареста поднялась шумиха – и «шумели» не только коммунисты, но и люди, далекие от политики.
Полковник не мог с уверенностью сказать, принял ли директор Бейнс ответственность за допросы актера на себя или получил «добро» от правительства, но в любом случае пока принятое решение себя не оправдывало – в отличие от волевых целеустремленных немцев, русские более напоминали моро-медведей с их тупым непоследовательным упрямством, неоправданным и ничем непрошибаемым. Профи иногда поддавались перевербовке – в силу того, что понимали сложившийся расклад и не обольщались насчет своего будущего, – актер же верил в правосудие и чудеса дипломатии.
Впрочем, позапрошлой зимой арестованный русский шпион, несомненно профессионал с Лубянки, тоже молчал как устрица, не сдал контрразведке ни свою агентуру, ни своих руководителей. Процесс над ним не занял и двух недель, его вина была бесспорной – микропленки с секретными документами, – и срок ему присудили изрядный. А допрашивали его долго, уже после процесса: сделать жизнь человека в тюрьме невыносимой гораздо проще и безопасней, чем применять недозволенные методы допроса. Но за полгода русский так и не сломался, а потом был убит в драке между заключенными – полковник не знал точно, случилось это по указке сверху или произошло случайно. У МИ5 были причины его убрать – документы, которые он переснял на микропленки, касались колониальной политики и могли поссорить Англию с Соединенными Американскими Штатами.
Вряд ли русский актер владел той информацией, которую передавал, – он, вероятней всего, был всего лишь курьером. Но МИ5 должен был удостовериться в том, что русские ничего не знают об операции «Резон».
Тогда полковнику и пришло в голову познакомиться с Алленом поближе. Гениальный криптоаналитик? Вот и пускай попробует определить, что́ зашифровано на перфокартах, найденных в русском башмаке. Пока неизвестно, что́ закодировано на перфокартах, актеру нельзя предъявить обвинения в шпионаже – нужны доказательства попытки передачи информации, составляющей государственную тайну. И если Аллен это докажет, подозрения полковника можно будет считать несущественными. Хотя и отметать их полностью не стоит. А если нет…
***
Добрый мужчина пах неедой, но еще пах разным. Не так, как злые. Мокро глазам, потому что пахнет разным, как добрый мужчина. Не сильно, только если нюхать внимательно. Надо тихо, особенно там, где видно. И нюхать внимательно. Надо быстро. Надо хоть кого-нибудь доброго, надо еды и чтобы трогали. Добрый мужчина трогал, он был добрый. Пока не видно, надо быстро!
Колокольня Сент-Мэри-ле-Боу, разрушенная во время кайзеровской бомбардировки, была едва ли не первым зданием, отстроенным заново по окончании Великой войны, но сохранила довоенный облик. Лихому торможению у входа в церковь помешала тугая повязка на руке, и Тони едва не завалил байк, но Кейт только рассмеялась.
– Какой же ты медведь! – Она одернула полу пальто, слезая с моноциклета. – Рука болит?
– Почти нет, повязка мешает.
– Не снимай. Будешь подворачивать пальцы от любого движения, потом не вылечишь.
– Ну, я пока и не снимаю. Одну микропленку просмотри и уничтожь – мало ли… Я ее не кодировал. Вторую передай, она закрыта моим шифром. А то если кого-нибудь из гастролеров заберут с открытым текстом – это будет полный провал операции.
Тони осмотрелся, стараясь делать это не слишком нарочито, и приметил на колокольне что-то вроде механизма – скорей всего, для регулировки высоты подвеса колоколов. Он, конечно, знал механику лучше многих, но в области акустики профессионалом себя не считал, а потому просто запомнил, как механизм выглядит снаружи, и решил при случае проконсультироваться с Берналом.
В тот час в церкви было пусто и гулко, Тони чувствовал себя здесь неуютно – не умел и не знал, как до́лжно себя вести. Попытался изобразить крестное знамение, но, похоже, сделал это справа налево, потому что Кейт дернула его за руку.
– Ох и медведь… Повесь руку на косынку, чтобы больше этого не делать.
– Я атеист, – напомнил Тони.
– В Калькутте разве нет англиканских церквей? Мне кажется, свое первое причастие должен помнить любой атеист.
Тони помнил множество причастий, но первое – вряд ли. Пока родители были живы, он, пожалуй, даже любил воскресное посещение церкви: когда вся семья одевалась «на выход», а после долгой и утомительной службы отец обязательно покупал леденцы – и ничего слаще того воскресного леденца, который Тони получал из отцовских рук, он в жизни еще не пробовал. Отец вручал леденец и матери, отчего она розовела и улыбалась ему, опустив глаза, будто незамужняя девчонка. Потом, в приюте, церковные службы потеряли всякий сакраментальный смысл, превратившись в рутину и наказание, а потому вид даже красивейшей Сент-Мэри-ле-Боу вызывал острое желание поскорей покинуть это место.
Голоса разносились по всей церкви, так же как и шаги, Кейт уверенно направлялась вглубь, и Тони едва за ней поспевал, глазея по сторонам. Не напрасно: в углу возле царских врат, огороженном кованой решеткой, пряталась лестница, ведущая вниз. Конечно, хотелось бы побывать и на колокольне, но, понятно, никто бы его туда не пустил.
Вскоре им навстречу вышел преподобный – в сутане с белым воротничком. Лицо его было строгим, но не пугало и не отталкивало. И Тони мгновенно узнал это лицо, хоть видел его лишь издалека. Именно этого священника он принял за старуху с косой. Возле Пекла. Именно он выбросил в Пекло коробку с неизвестным содержимым. Интересное совпадение… Тони не верил в совпадения и побывать в Сент-Мэри-ле-Боу хотел совсем по другой причине.
Кейт обладала удивительным даром – ей всегда хотелось помочь, и помочь бескорыстно. Она превращала мужчин в рыцарей; даже закоренелые циники и эгоисты рядом с ней готовы были если не совершить подвиг, то отдать последнюю рубашку. Вот и строгий викарий вскоре заулыбался ей ободряюще, поддержал под локоть, в подробностях рассказывая о предстоящем крещении, пока Тони, изображая любопытство, разглядывал убранство церкви.
– Это отец? – спросил викарий у Кейт – даже шепот был слышен в самых дальних уголках.
– Нет-нет, это крестный. Мой муж погиб…
Викарий проникся еще большим сочувствием и желанием помочь, однако вид крестного явно ему не понравился.
– Крещение младенца – важнейший шаг и в вашей жизни, и в жизни вашей дочери. Крестные родители должны отвечать перед Господом за своих крестников, всю жизнь вести их по пути веры и праведности. Стать крестным отцом – большая ответственность.
– Да-да, – ответил Тони, с интересом разглядывая свисавшего с потолка распятого Христа. Ну надо же как натурально они его подвесили… – Я готов принять на себя большую ответственность. И это… вести дитя по пути праведности. И оплатить крестины я тоже готов, чтобы все было по высшему разряду.
Викарий нахмурился, но ничего не сказал.
Крестины должны были состояться через пять дней, и тут в разговор пришлось вступить Тони – викарий торговался за каждую свечку, как биржевой маклер. Тони торговаться не любил, но тут почувствовал азарт – не из-за денег, конечно, а исключительно развлекаясь: забавно поглядеть на торговлю опиумом для народа.
Чтобы рассмотреть колокольню с другой стороны, они с Кейт присели на лавочку в сквере неподалеку.
– А почему через пять дней? Ты же собиралась на море.
– Я не еду на побережье, – сказала Кейт расстроенно. – Лиз едет, а со мной у них вышла какая-то ошибка, они обещали через неделю все выяснить. Признаться, очень хотелось. Отвлечься, подышать воздухом… Я очень устала, Тони. Не знаю, меня мучает какое-то нехорошее предчувствие, я совсем не могу спать. Я все время думаю об Эрни, а это ведь неправильно, я должна думать об Урсуле.
– Хочешь, мы с Кирой будем приезжать к тебе и сидеть с девочкой? Чтобы ты могла куда-нибудь пойти, отвлечься?
– Я хочу только спать.
– Мы можем приезжать, чтобы ты могла поспать.
– Не надо.
– Ну а няня? Не хочешь приходящую няню? Какую-нибудь милую и добрую моро…
– Не выдумывай. Через это проходят тысячи матерей. Это нормально.
В отделении Скотланд-Ярда Кейт отдали личные вещи Эрни – то, что было у него с собой и по какой-то причине не сгорело: кошелек с пятью фунтами и ее дагерром, запонки с выпавшими камнями, серебряная булавка для галстука и изумительной красоты заколка для волос, недорогая, кожаная с серебряными вставками, но сделанная со вкусом и не без претензии.
Кейт вышла из отделения в слезах.
– Это не его кошелек… Эрни не покупал кожаных кошельков, он носил деньги в заднем кармане брюк… И заколка… Они сказали, что заколку он купил мне, что они нашли лавку, где Эрни продали эту заколку, и, по словам лавочника, Эрни выбирал заколку для жены. Лавочник помнил его, потому что заколка рассчитана на длинные густые волосы, и якобы Эрни говорил о том, что у его жены роскошные волосы…
– Не понимаю, почему Эрни не мог купить тебе заколку в подарок… – пробормотал Тони, не зная, что́ скорей утешит Кейт.
– Мог. В том-то и дело, что мог. Он любил делать вот такие маленькие подарки: заколки, брошки, сережки. Я не смогу ее выбросить, ведь если ее вправду купил Эрни, это его прощальный подарок…
– Почему ты считаешь, что ее надо выбросить?
– Не знаю. Кошелек я выброшу. Это не его кошелек. И зачем они вложили туда мой дагерротип? Зачем?
Тони повертел заколку в руках. Вряд ли в нее можно установить фонограф или еще какую-нибудь механистическую ерунду для слежки. Заколка выглядела совершенно безопасной. Как и кошелек.
– Не выбрасывай заколку. Вроде, ничего такого в ней нет. И потом, не забывай, что сейчас игра не идет против нас. Им просто нет никакого смысла причинять тебе вред. Может, с кошельком они просто что-то напутали.
В глубине души осталось сомнение. И опасение. Секьюрити Сервис вряд ли станет строить козни против Кейт, но Ветераны… Тони еще раз осмотрел заколку и снова не нашел в ней никакого подвоха.
– Не выбрасывай. Но и не носи. На всякий случай.
***
Были злые, сразу много злых, которые пахнут неедой. Один раз и еще два раза. Делали светло и горячо маленьким теплым нелюдям. Они стали горькие, а теперь тоже пахнут неедой сильно. Теперь надо не здесь. Надо любой еды, очень надо. Если наверх, там бывает видно, а бывает, что нет. Наверх надо, когда нет.
Добрых нет никого.
***
Дома его ждала телеграмма от Бадди: Тони попросил его телеграфировать, если у кухарки появится выходной. Надо же, не обманул… Бадди сообщил, что в половине шестого пополудни миссис Литтл собирается кого-то встречать у задних ворот, очень при этом волнуется и даже плачет. Выходные же она не берет, а копит к отпуску.
Конечно, тащиться через весь город на другой его конец совсем не хотелось. И вообще появляться рядом с Фермой не хотелось. Особенно с плохо работавшей правой рукой. Опять же, получится ли разговориться с миссис Литтл? На минутку вышедшей за ворота, тем более задние. Очень трудно сделать вид, что случайно проходил мимо и решил поздороваться…
Но… кто знает, что́ получится узнать на Ферме в этот раз. И когда выпадет еще один шанс увидеться с кухаркой Лейберов. На сборы времени почти не осталось, и вместо того чтобы сесть за автоматон, Тони решил попытать счастье.
День снова был пасмурным, серым, что неудивительно для октября в Лондоне, а к половине шестого пополудни незаметно спустились сумерки: день из серого стал темно-серым. Тони занял позицию заранее и уже полчаса наблюдал за задними воротами из-за кустов на краю парка. Главных ворот он не видел, но дорога, к ним ведущая, хорошо просматривалась с того места, где он расположился, гораздо лучше, чем с КПП главных ворот.
Тони приготовил «легенду» для знакомства с кухаркой – якобы он заблудился и не знает, как выйти к ближайшей станции сапвея, место безлюдное, и спросить дорогу больше не у кого. Гоглы и моноциклетный подшлемник вполне годились для того, чтобы спрятать лицо.
Бадди не обманул: ровно в половине шестого задние ворота приоткрылись и из них, оглядываясь назад, появилась миссис Литтл (Тони показалось, что ее вытолкали за ворота силком), остановилась в трех шагах от ворот, продолжая поминутно оглядываться. Он уже собрался двигаться в ее сторону, когда услышал шипенье и чавканье паромобилей, – к главным воротам направлялся кортеж из шести черных легковых машин с задернутыми наглухо шторками. Появление машин не могло быть совпадением, и Тони задержался на несколько секунд, чтобы их рассмотреть, и вот тогда…
Он плохо представлял себе мертвых ветеранов в действии. Разве что на Кейбл-стрит, но там они вряд ли использовали все свои возможности. Так же как и давеча в Спиталфилдских подземельях.
Из-за деревьев наперерез паромобилям вышли шесть человек в черных прорезиненных плащах, подшлемниках и тяжелых армейских сапогах – в сумерках они выглядели страшней выходцев из преисподней, почему-то каждое их уверенное движение вызывало безотчетный страх. И не страх живого перед мертвым, а страх червяка перед сапогом. Тони мог поклясться, что ощутил этот страх сразу, едва увидел ветеранов, а не после, когда понял, на что они способны.
Первый из людей в черном остановился посреди дороги, не обращая внимания на истошный вой клаксонов – паромобили не замедлили движения, – а потом уперся руками в капот головной машины, и она беспомощно забуксовала на месте… Точно так же были остановлены и остальные – по ветерану на паромобиль. Почти одновременно с треском лопнули шесть бронированных лобовых стекол – таких, которые не пробивают пули. Судя по голубым облачкам, поднявшимся над шестью капотами, сквозь пробитые отверстия в салоны паромобилей пустили газ. Зачем? Если шестеро таких же мертвых солдат завалили Хиросиму изрубленными телами ее жителей? Таких же – или тех же…
Ветераны с корнем выламывали заблокированные двери машин и выбрасывали на дорогу беспомощные, неподвижные тела пассажиров – будто это были легкие манекены, – когда Тони боковым зрением уловил движение в другой стороне, как раз там, где стояла перепуганная кухарка Лейберов.
Ни с КПП, ни от задних ворот мертвых ветеранов было не видно, а с противоположной от Тони стороны к задним воротам быстрым шагом шли (почти бежали) двое: человек, что называется, «в штатском» и… беременная женщина в светлом пальто. Именно светлое пятно в сгущавшихся сумерках и заставило Тони оглянуться.
Может быть, ветераны видели сквозь стены? Потому что один из них вдруг оставил в покое черный паромобиль и его пассажиров и бегом бросился в сторону Фермы. С чего Тони взял, что его цель – беременная женщина? Он не мог бы толком ответить на этот вопрос. Ни женщина, ни сопровождавший ее сотрудник спецслужбы, ни миссис Литтл видеть ветерана пока не могли, а бежал он быстро, очень быстро, несмотря на тяжелый плащ и размокшую землю пустыря, окружавшего «Анимал Фарм».
И Тони, вместо того чтобы немедленно покинуть это страшное место с его страшными делами, побежал тоже. К задним воротам. Наперерез ветерану и навстречу женщине с сопровождающим. И кричал, чтобы они поторопились, чтобы бежали быстрей. Он всегда безошибочно оценивал скорость и место встречи движущихся машин и теперь видел, что ветеран успевает перерезать женщине дорогу к воротам, но Тони будет на этом месте раньше него. Чуть раньше.
Когда сопровождающий в штатском увидел ветерана, показавшегося из-за забора, он издал нечленораздельный вопль и опрометью кинулся к воротам, оставив сопровождаемую далеко позади. Истошно заорала миссис Литтл, но не за ворота бросилась, а, наоборот, в сторону беременной. Тони оставалось до нее не больше двадцати шагов, ветерану – не более шестидесяти…
Мертвому солдату не надо было дышать. И раскисшая земля ему не мешала – более того, она дрожала под ним, как под тяжелым конем. Машина для убийства. Нечеловеческая сила. Паяльная лампа в рукаве. Впрочем, зачем ему паяльная лампа?
Тони не мог его остановить. Не мог задержать больше чем на секунду – казалось, ветеран на бегу втопчет женщину в грязь, раздавит тяжелыми сапогами, как конь копытами. Хриплые вопли миссис Литтл его не пугали.
И на последних десяти шагах Тони нашел способ его задержать – наверное, единственный возможный, хотя и не такой красиво-героический, как встать у него на пути. Он сгруппировался и кубарем кинулся ветерану под ноги. Как заяц.
Наверное, попасть под моноциклет, идущий на полной скорости, не так страшно. Удар сапогом пришелся в плечо – не самое уязвимое место, – но от сотрясения все равно перехватило дыхание. Второй сапог наступил на ногу ниже колена, и если бы не мягкая земля, переломил бы берцовую кость. Но ветеран на секунду потерял равновесие, пригнулся, замедлил движение, и Тони ухватил его за полу плаща. Как бы силен ни был мертвый солдат, а вес имел человеческий и законам механики подчинялся вполне, потому усилия Тони не оказались напрасными – ветеран задержался, чтобы освободиться, рванул плащ к себе и одновременно ударил Тони сапогом в лицо. Вскользь, без замаха, каблуком – но и этого хватило, чтобы проехать по земле не меньше ярда и увязнуть в ней локтями.
Безнадежный бой занял не больше трех секунд – или не меньше, это с какой стороны посмотреть. Потому что самым умным из всех участников драмы оказался сопровождающий в штатском, распахнувший ворота и выпустивший на пустырь свору доберман-пинчеров. Мертвых и не совсем мертвых – наверняка среди них был Бинго и ему подобные, существа более совершенные, нежели супероружие первого поколения. Пинчеры мгновенно блокировали любые движения ветерана, и сделали это с блестящим профессионализмом и слаженностью. Вслед за пинчерами за ворота выбежали и вооруженные охранники Фермы, и моро, и некро-моро…
Бой ветерана с собаками был страшен. Они рвали на куски его, а он – их. Иногда поднимал над головой вцепившихся в рукава псов и с размаху бил о землю. В полном молчании, под вопли миссис Литтл и рыдания беременной.
Схватка продолжалась, пока в воротах не появился начальник охраны (в звании подполковника) и не отдал пинчерам команду «тубо». Женщины уже скрылись за забором.
Ветеран стоял перед ним как скала, поставив ноги на ширину плеч, – будто памятник самому себе. В изорванном плаще, сквозь дыры в котором проглядывала изорванная плоть. Одна его механистическая рука была погнута, а вторая валялась на земле.
– Я доложу об этом вопиющем нападении в военное министерство, – с тихой угрозой сказал подполковник. – Боюсь, вы представить не можете, сколько стоят эти собаки.
– Это я доложу в военное министерство о том, как на меня натравили собак, – невозмутимо ответил ветеран. – Я, кажется, ни на кого не нападал и никому вреда не причинил.
Боль включилась неожиданно, будто где-то в голове подняли рубильник. Каблук прошелся наискось, задел губы и уперся в скулу снизу и ближе к уху, рассек кожу – одновременно с болью хлынула кровь, заливая глаз. Болью пульсировали и кончики пальцев – острой, как иглы под ногтями. А большой палец, похоже, снова вывернулся из сустава, несмотря на повязку. Тони и хотел бы сказать, кому ветеран причинил вред, но никак не мог набрать в легкие достаточно воздуха – неровного дыхания хватало только на редкое жалобное поскуливание.
У беременной от пережитого кошмара начались преждевременные роды, весь медицинский персонал «Анимал Фарм» спустился в оперблок, а потому Тони был препоручен заботам миссис Литтл, в углу просторной светлой кухни, оборудованной по последнему слову техники. Правильно было бы назвать это помещение кухней-столовой, а также комнатой отдыха и клубом, потому что именно здесь по вечерам собирались обитатели Фермы – моро (преимущественно первородки) и кое-кто из охраны.
Двое моро-пинчеров, окруженных болельщиками, играли в шахматы, третий перебирал гитарные струны, еще один флегматично листал подшивку газет, три моро-суки, тесно прижавшись друг к другу, с восторженными лицами и возгласами рассматривали комиксы – обстановка была теплой, спокойной, расслабляющей.
Как истинная англичанка, миссис Литтл выражала свои чувства скупо и с достоинством. Но за сдержанностью Тони без труда увидел самую искреннюю благодарность, тревогу и участие.
– Поверните немного голову, мистер Аллен, вот так, к свету правой стороной. Бедняжка Розмари может не разродиться и через сутки, а кому-нибудь из докторов следовало бы взглянуть на вашу щеку – мне кажется, тут нужно наложить два или даже три шва.
– Заживет, – отмахнулся Тони.
– Конечно заживет. Но без швов останется гораздо более заметный шрам. И кровь никак не останавливается, очень глубоко рассечено. Пожалуй, следует воспользоваться кровоостанавливающей смесью доктора Сальватора, вы не возражаете?
– Ну, если от нее мне опять не сведет челюсти…
– Не думаю, что от нее может сводить челюсти. Но она довольно жгучая.
– Я потерплю.
От кровоостанавливающей смеси доктора Сальватора в самом деле едва не свело челюсти – она была не довольно жгучая, а весьма, слишком и чересчур жгучая. По ощущениям напоминала прикосновение паяльной лампы. Тони не мог ни зажмуриться, ни даже сжать кулаки – не только вывернул палец, но и сорвал три ногтя, когда цеплялся за плащ ветерана. С тех пор, как он наподдал Блэру, ему явно не везло. В бога Тони не верил, но если и существует что-нибудь вроде провидения, то оно никак не может стоять на стороне Блэра…
– Вы такой умница, мистер Аллен, – сухо сказала миссис Литтл.
– Да, мои мозги ценит начальство, – пробормотал Тони сквозь зубы.
– Я, конечно, имела в виду другое. А где вы работаете?
– Там же, где и вы, – в военном министерстве.
Она покивала, а потом покачала головой и с еле заметной иронией спросила:
– Зачем же вы представились мне служащим банка?
– Моего друга убили вместе с Лейберами. Я хотел понять, почему это произошло.
Тони неожиданно заметил, что рот открывается совершенно спокойно. Как и когда произошла эта радостная перемена, он не обратил внимания – может, от удара каблуком в скулу, а может, и от волшебной кровоостанавливающей смеси доктора Сальватора.
– Теперь я и сама вижу, что вы не с ними… – скороговоркой пробормотала миссис Литтл, будто бы самой себе.
– С кем? То есть не с кем?
– Признаться, я была уверена, что этот страшный человек убьет вас. Так же как убил вашего друга. – Миссис Литтл поджала губы. – Я каждую секунду ждала появления паяльной лампы у него в руках.
– Я, признаться, надеялся, что этого не случится. Не до такой же степени Ветеранам не писаны законы…
– Однако законы не помешали им убить Лейберов, доктора Джефферса и вашего друга. И в этом моя и только моя вина.
– Ваша?
– Да. Я никому не говорила об этом, но вам скажу: вдруг это поможет вам понять, что произошло с вашим другом? А мне, может быть, станет немного легче… С таким грузом на совести жить очень и очень трудно.
Моро-пинчер в противоположном углу ловко крутанул в руках гитару, словно долго собирался начать и наконец решился, и издал первый тягучий аккорд. Песня его была печальна, а голос пронзителен. Остальные вскинулись и повернули к нему головы. Мелодия была по-испански затейливой: откуда у лондонского моро-первородка испанская грусть?
Бросит рыбак на берег взгляд,
Смуглой махнет рукой…
Если рыбак не пришел назад,
Он в море нашел покой.
Но когда энергичный припев подхватили и моро, включая девушек, и охранники, Тони догадался: песня была не испанская, а латиноамериканская.
Лучше лежать на дне,
В синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой, проклятой земле…
Словно прочитав его мысли, миссис Литтл с большим уважением пояснила:
– Этой песне их научил доктор Сальватор, он раньше жил в Буэнос-Айресе. У него был сын, моро-акула, – его замучили в тюрьме. Не до смерти, но он больше не может дышать легкими, только жабрами, и теперь живет в океане. Доктор тоже сидел в тюрьме, но наш Секьюрити Сервис выкупил его и предложил работу в Англии.
А моро-пинчеры грохотали стройным хором – вдохновенно и отчаянно:
Будет шуметь вода,
Будут лететь года,
И в белых туманах скроются
Черные города…
– Доктор Сальватор – выдающийся ученый, – продолжила миссис Литтл. – Я знавала множество кровоостанавливающих средств, но ни одно из них не помогало так, как это. Я попробую стянуть рану пластырем, но потом непременно нужно показать ее кому-нибудь из докторов.
– Вы хотели рассказать мне о смерти Лейберов… – напомнил Тони.
– Да, я не забыла об этом. Но сначала позовем Бена, он служил охранником в тюрьме и умеет вправлять вывихи.
Тони кашлянул: полезное умение для тюремщика…
– В молодости мне приходилось иметь дело с травмами – я работала в доме с четырьмя маленькими сорванцами, но потом поступила кухаркой к Мортимеру, у него не было детей, а сам он вел довольно размеренный образ жизни.
– Мортимер – это ваш покойный муж?
– Да, лорд Литтл сделал мне предложение после двадцати лет моей безупречной службы.
– Так вы леди? – с уважением заметил Тони.
– Ну, я никогда не считала себя леди, Мортимер с некоторых пор был большим либералом.
– Неужели он ничего не оставил вам после смерти?
– Оставил, разумеется. Большую часть наследства у меня отсудили его племянники, оставив мне достойное содержание. Но, во-первых, после кризиса оно перестало быть таким уж достойным, а во-вторых, мне было трудно без работы. До Лейберов я сменила три дома. А Лейберы… Я проработала у них чуть больше года, и это был, наверное, лучший год моей жизни с тех пор, как я овдовела. Чудесная семья, чудесная… Они были молоды и счастливы, несмотря на то, что мистер Дэвид был… ну, вы меня понимаете…
– Нет. Вот именно этого я и не понимаю, – резко оборвал ее Тони, подавшись вперед.
– Мистер Дэвид был мервяком… Ой, я хотела сказать, некрогражданином… – совершенно буднично сообщила миссис Литтл.
Вот это да! Так вот почему все имущество принадлежало его жене!
– Ну да, конечно, вы не знали… Иначе бы догадались рассказать мне другую историю. Когда представились мне служащим банка. Едва я услышала о деньгах на счету мистера Дэвида, я сразу поняла, что вы лжете.
– Мне и в голову не могло прийти, что он некро. Я не видел его живым, но даггеры…
– Да, мистер Дэвид ничем не отличался от живых людей. Но, например, я с первого взгляда могу отличить мертвяка от живого. И как только я вошла к ним в дом в первый раз, я сразу поняла, кто он такой.
– Скажите, а как вам это удается? Моя подружка тоже сразу узнает мертвяков, но как – объяснить не может.
– Я, наверное, тоже не смогу объяснить. Это видно, – сдержанно улыбнулась миссис Литтл. – Я сразу поняла, что Лейберы стараются скрыть это от посторонних. Знаете, люди относятся к некрогражданам предвзято, а потому ничего удивительного в их желании я не усмотрела. Они очень хотели ребенка, и это тоже понятно – в молодой семье должны быть дети. Понятно, что мистер Дэвид не мог иметь детей, и, разумеется, я не интересовалась, как Алиса зачала ребенка. И вот что странно, Алисе трудно дался этот ребенок, а ведь он был ее родным сыном. Иногда для женщины очень важно, кто отец ребенка. Возможно, то, что мальчик не был сыном любимого мужчины, стало для нее решающим. Я не виню Алису, ей просто не хватило сил быть сдержанней. Я видела многих капризных леди, Алиса капризной не была, у нее было настоящее нервное расстройство, так доктор Джефферс объяснил, и я с ним согласна. Такое тоже частенько случается с молодыми мамами, в этом нет ничего удивительного. Но мистер Дэвид любил мальчика самозабвенно, принимал его как родного и был очень внимателен к Алисе, ничем ее не обидел. Добрейший и чистейший был человек…
Миссис Литтл прервала монолог и смахнула набежавшую слезу. А потом все же подозвала Бена – бывшего тюремного охранника. Тот глянул на вывернутый палец с трех сторон и, ни слова не говоря, поставил его на место одним уверенным движением – во второй раз это было намного легче, чем в первый.
– Завязать надо покрепче. Если второй раз вывернулся, будет теперь все время подворачиваться, – посоветовал Бен, похлопал Тони по плечу и вернулся назад, наблюдать за шахматной партией.
Когда миссис Литтл взялась за сорванные ногти, Тони едва не потерял нить разговора, – сосредоточившись на том, чтобы не отдернуть руку. И поблагодарил судьбу за то, что тут не потребовалась кровоостанавливающая смесь доктора Сальватора.
– Так вот, я с уважением относилась к желанию мистера Дэвида скрыть ото всех его… способ жизнедеятельности… Я вообще никогда не обсуждала своих хозяев с посторонними. Но тот человек… Джон Уотсон… Он еще и мой однофамилец, моя девичья фамилия Уотсон… Разумеется, его с живым не перепутает и младенец, но он обаятельнейший человек… К тому же ветеран, а я всегда с уважением относилась к героям войны… Теперь я понимаю, какая это была с его стороны подлость, какое коварство! Он будто бы и не задавал мне вопросов, я выболтала ему все сама, по собственной воле. – Миссис Литтл зажмурилась, как от сильной боли, и непроизвольно надавила Тони на сорванный ноготь, который перевязывала, но тут же опомнилась: – Извините. Бога ради, извините!
– Ничего страшного, продолжайте, – проскрипел он в ответ.
– Вы представить себе не можете, как горько мне это вспоминать… Я сочла, что мистер Уотсон некрогражданин и не может относиться предвзято к такому же, как он, человеку. Он рассказал мне вполне правдоподобную историю о погибшем воспитаннике, на которого сильно похож мистер Дэвид… Совершенно лживую историю, как я теперь понимаю… Вот тогда я и заговорила о том, что мистер Дэвид вполне может быть тем самым воспитанником, получившим альтернативную жизнь. Я хотела подать мистеру Уотсону надежду… Мне не пришло в голову, зачем воспитаннику мистера Уотсона менять имя, я не знала, что мистер Дэвид живет под чужим именем, но подумала тогда, что это естественно – скрыть свою сущность, избавиться от сплетен старых знакомых. Я знала, что Лейберы недавно в Лондоне. Мистер Уотсон хотел встретиться с якобы воспитанником немедленно, но мистер Дэвид был тогда в отъезде, он летал в Соединенные Штаты по работе, а межконтинентальный перелет – это всегда долгая история.
– Мне кажется, вы напрасно себя обвиняете, – заметил Тони. – Если мистер Уотсон начал вас расспрашивать, он уже многое знал. И поверьте, ваши слова не были решающими в этом деле.
– Тем не менее именно после моих слов около дома стали появляться эти мертвяки в черных плащах. Как только мистер Дэвид вернулся из Соединенных Штатов. Алиса тогда болела воспалением легких, доктор Джефферс говорил, что болезнь развилась у нее на нервной почве, – с тех пор, как уехал мистер Дэвид, она не спала спокойно ни одной ночи, и малыш тоже плохо спал, все время плакал. Я, конечно, помогала Алисе, чем могла, и по ночам тоже вставала к малышу, но моя спальня была на первом этаже, я не всегда слышала плач ребенка. А Алиса… Она выдумывала о малыше такое, что я не возьмусь повторять… Она с самого начала считала, что он хочет ее убить… Доктор Джефферс пояснил мистеру Дэвиду, что воспаление легких – это будто бы попытка доказать, что ребенок ее убивает. Мистер Дэвид был возмущен, говорил, что Алиса вовсе не симулянтка, но доктор сказал, что это вроде бы подспудное желание, что Алиса обманывает не мистера Дэвида, а саму себя.
Ну да, доктор Фрейд рассматривал такие случаи, но немного в ином свете…
– Так вот, за день до случившегося мистер Дэвид увидел под окном мертвяка в плаще. Это случилось на моих глазах, я видела, как он испугался: прямо весь побелел, у него даже затрясся подбородок… И он тут же сказал Алисе, что надо немедленно уезжать. И телеграфировал куда-то. Я плохо понимаю Морзе на слух, только урывками, но, вроде бы, ему ответили, что через три дня все будет готово. На следующий день у меня был свободный вечер и я уехала к сестре, в Аскот. Не подумайте, я вовсе не радуюсь, что в тот день меня не было на Уайтчепел-роуд, ведь Джон Паяльная Лампа приходит, когда прислуги в доме нет. Но тогда мне и в голову не пришло, что речь пойдет о Джоне Паяльной Лампе. Если бы я не уехала, все могло бы сложиться иначе… Я не знаю, как и почему там оказался ваш друг, но доктор в тот день приходить не собирался, потому что я оставляла ужин на двоих.
Похоже, миссис Литтл закончила рассказ, потому что продолжала молча перевязывать палец Тони, и молчание затягивалось. Но главного-то он так и не услышал…
– А почему сегодня Ветераны попытались напасть на беременную женщину?
– Этого я тоже не знаю. Меня попросили встретить ее у задней калитки, потому что бедняжка могла испугаться множества людей в форме, прожекторов, КПП и прочего у центральных ворот. Но сейчас я понимаю, что ее хотели провести на Ферму незаметно, не привлекая внимания, ведь я могла встретить ее и у центральных ворот.
Джон Паяльная Лампа всегда выбирал семьи с младенцами – в газетах писали, что он одержим ненавистью к молодым супругам с детьми, и даже выстраивали на этом его психологический портрет. Но он никогда не убивал беременных, на основании чего газеты делали вывод, что, возможно, его жена умерла родами и зависть его направлена именно на тех, чьи дети благополучно появились на свет. Случай Лейберов отличался от прочих только одним: ребенку было уже пять месяцев, обычно младенцам, ставшим жертвами Джона Паяльной Лампы, было несколько дней отроду.
Не потому ли, что Дэвид Лейбер получил новое имя от Секьюрити Сервис? И Ветераны просто не успели найти его раньше? Но почему? Да, в Лондоне не очень много молодых некрограждан, они часто берут приемных детей или поступают так же, как Лейберы, – говорят, что после смерти возникает острая потребность в продолжении рода, и не в том смысле, который вкладывал в это доктор Фрейд, а в самом прямом: иметь детей, много детей…
– Скажите, а о Потрошителе вы ничего не знаете? – спросил Тони напрямик. – Мой друг оказался на Уайтчепел-роуд, потому что выслеживал Потрошителя…
Он сказал это напрасно… Миссис Литтл не только напряглась – она отшатнулась. Будто пожалела о том, что доверилась Тони. И холодно ответила:
– Нет.
Английские леди (и не только леди) умеют сказать «нет» таким тоном, что становится понятно, насколько бесполезны дальнейшие расспросы. Миссис Литтл не просто прикрыла нежелательную для нее тему – она не сказала более ни единого слова. Тони не стал задавать ей неудобных вопросов, но это не помогло – она закончила перевязку в тягостном молчании. Без спешки, без желания побыстрей избавиться от его общества, но никакого участия или благодарности Тони с ее стороны теперь не чувствовал.