Спиталфилдский рынок уже закрылся, но Тони слышал, что вход в катакомбы есть и в стороне от рынка, где-то позади церкви. Не то чтобы без труда, но спуск обнаружился, – правда, к тому времени совсем стемнело.
Надо сказать, кураж слетел, стоило пройти по подземелью с два десятка шагов… Кроме новейшей немецкой веревки для обездвиживания монстров, следовало купить клубок обычной пеньковой – чтобы не заблудиться.
Сюда не долетал шум города, не просачивался свет кровли, но катакомбы полнились звуками, в их глубине шевелились тени – стоило замереть на месте и задержать дыхание, и звуки молкли, а тени прятались по углам. Старинная каменная (а кое-где и кирпичная) кладка обросла склизким черно-зеленым налетом, под ногами хрустела каменная крошка, но думалось почему-то о человеческих костях, и Тони иногда светил под ноги, чтобы удостовериться в обратном.
Из-под луча фонарика время от времени порскали крысы, но вскоре Тони решил его погасить и попытался привыкнуть к темноте – ничего не вышло, темнота была абсолютной, к ней нельзя было привыкнуть, в ней не видно было и собственных ладоней… Как в каменном мешке на нижнем уровне «Анимал Фарм». Впрочем, разница была, и существенная – в каменном мешке можно было не опасаться нападения из-за угла.
С фонариком застать монстрика врасплох будет трудно. Да, Тони умел ходить тихо – но по городу, а не по каменному крошеву. А Звереныш наверняка чуток. Кроме того, имеет острый нюх. В общем, затея оказалась глупой и опасной, но так просто отступать Тони не намеревался и для начала обмотал фонарик своим шейным платком: теперь свет не бил в стены и узкие коридоры между ними, а лишь позволял рассмотреть их очертания, если направить его в пол.
Крысы, может, и боялись яркого света, но присутствие человека их совершенно не пугало, даже наоборот: они поворачивались на звук, замирали и смотрели не мигая и с угрозой. Понятно, что никакой угрозы для человека сотня крыс не представляла, но их уверенность давила на нервы, будто на помощь жалкой сотне зверьков вот-вот явится их многотысячное войско. Сожрут и не подавятся. Опасаться, конечно, следовало не воображаемого многотысячного крысиного войска, а укуса или прикосновения – в этом подземелье наверняка обитали все известные Европе заразные болезни, от проказы до чумы, затаившейся тут еще во времена Черной смерти, и это не считая тифа, оспы и разномастных лихорадок.
Побродив около часа по мрачному подземелью, Тони продрог – не столько холодно тут было, сколько сыро: челка прилипла ко лбу, куртка пропиталась влагой и не держала тепла. Пар от котлов в подвалах Спиталфилдского рынка остывал, оседал на склизких стенах и насыщал воздух изморосью, дышать было тяжело.
Но усилия Тони все же были некоторым образом вознаграждены: в одном месте он нашел следы жизнедеятельности Звереныша – во всяком случае, небольшого существа, потребляющего животную пищу, судя по черному цвету экскрементов. Ни один зверь не станет гадить там, где спит, а потому искать монстрика следовало где угодно, только не вблизи находки.
Еще через четверть часа Тони разглядел на полу дохлую крысу – и не просто дохлую, а со свернутой шеей. Конечно, свернуть крысе шею мог и бродячий кот, но работу кота это мало напоминало – голова крысы была повернута градусов так на двести семьдесят… Ни кот, ни щенок добермана, ни другая, пусть и очень большая, крыса не могли бы сотворить такого. Для этого нужны руки.
Обстановка располагала к ассоциациям с самыми мрачными литературными опусами По, особенно про черного кота, – но чудовище с улицы Морг гораздо больше подходило на роль английского супероружия. Не щенок добермана – детеныш крупной обезьяны. Не надо никаких гормонов роста, передние резцы вполне соответствуют тем укусам, которые видел Тони. И главное – руки, которых нет ни у крыс, ни у розовых кроликов, ни у лысых шавок. Не вписывался только цвет, но крысу-альбиноса Тони предположил с легкостью, почему бы и детенышу орангутанга не быть альбиносом?
На Ферме Тони видел обезьян, в том числе крупных обезьян, – дагерротипическая память запечатлела стоящего на задних ногах орангутанга, обеими руками вцепившегося в толстые прутья клетки.
Признаться, ловить Звереныша расхотелось. Даже мартышка, наделенная способностями Бинго, вселяла серьезные опасения, не говоря об орангутанге, пусть и весьма молодом, размером с собаку. Руки дают такому зверю колоссальное преимущество перед всеми монстрами животного мира. Да, тварь пока не нападала на мужчин, но она тут кормится крысами уже несколько дней и наверняка растет не по дням, а по часам…
Следовало побыстрей выбраться из этого мрачного места со множеством темных углов, из-за которых можно неожиданно броситься на человека…
При таком раскладе вырисовывалась совсем другая версия убийства семьи Лейбер: если монстр каким-то образом проник к ним в дом и оказался загнанным в угол, вполне вероятно, что он расправился с Лейберами, доктором и Эрни, а Джон Паяльная Лампа лишь зачистил место преступления…
Нет, тут Тони, пожалуй, перехватил: троих взрослых мужчин одновременно маленькому орангутангу не одолеть. Впрочем, почему одновременно? Эрни мог попытаться изловить Звереныша, чем и спровоцировал его ярость.
Тони щелкнул зажигалкой и приподнял огонек над головой, чтобы определить направление движения воздуха, – искать выход не обязательно по веревочке.
Мурашки противно щекотали спину, будто в нее вперился чей-то взгляд. Если тварь прыгнет на спину, то голову, может, и не оторвет, но шею свернуть может. Руками. Как крысе. Справа в проходе померещился шорох, Тони замер и посмотрел в темноту – шорох смолк, но мысль о том, что это эхо его собственных шагов, не утешила… И показалось даже, что не тень, а свет промелькнул в глубине коридора. Или не свет, а обезьянка-альбинос?
Тони вытер лоб, уверив себя, что это не холодный пот, а изморось сырого подвала… Хотелось прижаться спиной к камням и двигаться дальше именно так, по стеночке.
С другой стороны раздался отчетливый хруст камня под чьей-то ногой. И поскольку Тони стоял на месте, эхом этот звук никак быть не мог. В лабиринте каменных стен очень трудно верно определить направление, по которому идет звук. Он прислушался, не шевелясь и стараясь не дышать, – вдалеке коротко пискнула крыса, в двух шагах на пол упала капля воды. Шорох! Будто ткань коснулась стены. И снова, совсем с другой стороны – хруст камешка под ногой.
Тони, прислушиваясь, простоял с минуту – не проходило ощущение, что вокруг него сужается неведомый круг шорохов и шагов. Несколько раз в темноте мерещилось тусклое свечение, будто короткий взмах крыла. И если чудовище сужает круг, незачем стоять и ждать, когда оно выберет удобный момент для нападения. Он двинулся вперед осторожно, почти не дыша, не поворачиваясь спиной к проходам, ощупывая углы стен и долго прислушиваясь перед поворотом, не притаился ли за ним монстр…
Щенки мертвых пинчеров могли не дышать довольно продолжительное время…
Оказавшись в квадратном помещении, Тони лицом ощутил ток воздуха – выход был где-то совсем рядом. Наверное, стоило снять платок с фонарика – зверя можно напугать ярким лучом света, – но вместо этого Тони поступил наоборот: выключил фонарик. Глупо это было, но ему казалось, что так он затаился в темноте надежней. Чтобы быстро пересечь открытое пространство помещения, а не ползти вдоль стены с черепашьей скоростью.
Он широко шагнул вперед – и в эту секунду в лицо ударил ослепительный свет. Тони выронил фонарик, глаза резануло до слез, и он прикрылся рукой больше от испуга, чем в надежде рассмотреть, откуда этот свет исходит.
– Что вы здесь делаете, Аллен? – раздался впереди голос агента Маклина.
Змея в траве. Вместо облегчения накатил страх, еще более сильный, чем секунду назад: не надо никаких орангутангов. Человек – самый лютый зверь в Лондоне. Мертвый человек. Имеющий не только руки, но и голову. Ветеран. Самое совершенное оружие, применение которого запрещено Версальскими соглашениями. И если против Звереныша был хоть какой-то шанс устоять, то против мертвого солдата нет шанса и у роты вооруженных морских пехотинцев…
– То же, что и вы, агент Маклин… – ответил Тони, чтобы придать себе уверенности.
А еще у него в рукаве спрятана паяльная лампа, способная сжечь человеческое тело за несколько минут. Как мертвое, так и вполне еще живое. Свет, бивший в глаза, в любую секунду мог смениться огнем…
– Кто это, Джон? – раздалось справа, а слева вспыхнул еще один фонарик. И сзади. И еще один спереди… Маклин был не один: не меньше шести человек – мертвых солдат! – окружали Тони со всех сторон. Ему не показалось, что нечто сужает круг…
– Это молодой наци, шпион кайзера, – едко произнес Маклин, не опуская фонарика. – Именно он должен передать отродье в рейх.
– Э, агент Маклин… Это еще нужно доказать… – пробормотал Тони, продолжая прикрывать лицо локтем. Происходящее почему-то напомнило не уличное, а приютское детство, когда случалось в одиночку наткнуться на ватагу старших, только и ищущих возможности поглумиться над маленькими. Сходство, пожалуй, было в собственных ощущениях – страха, стыда и беспомощности.
– Тут не суд присяжных, чтобы заниматься казуистикой. Мы оба знаем, зачем вы здесь, так что не прикидывайтесь – вам это не поможет.
– Не поможет в чем? Выйти отсюда живым?
Ветераны подступили с обеих сторон неожиданно, взяли за локти – свет опять ударил в глаза со всей силы. Тони попытался дернуться – с тем же успехом можно сопротивляться гидравлическому прессу: локти будто сдавили в тисках. Ощущения из приютского детства значительно укрепились.
Неужели и доктор W. где-то среди них?
– Аллен, вы сейчас подробно расскажете, какую инструкцию вам передала шлюха Его Величества. Отродье вы все равно не получите, но мне надо знать, кто помогает немцам пересекать английские границы.
– На последний вопрос я отвечу легко и с удовольствием: немцам помогает Его Величество король Эдуард VIII. Или вы об этом не догадывались?
– Аллен, взгляните на эту вещицу. Знаете, что это?
– Уберите свет в глаза, тогда я попытаюсь догадаться.
– Эта бензиновая зажигалка – простейший и очень эффективный криптоанализатор. Две минуты криптоанализа – и вам не захочется глумиться над моими национальными чувствами. А еще через десять минут вы будете отвечать на мои вопросы с радостью, захлебываясь от нетерпения все рассказать.
– Вы недооцениваете твердость духа солдат рейха – неужели вы всерьез полагаете, что истинного арийца с его нордическим характером можно напугать бензиновой зажигалкой? – осклабился Тони.
– Напугать – вряд ли. Эффект обычно наступает не от угроз, а от применения этого нехитрого предмета.
– Да ладно вам, Маклин. Давайте спорить, что за пять минут я не издам ни звука, и если я выиграю, то пойду домой.
Нет, он совершенно не понимал юмора. И фонарика не опускал.
– Вы никуда не пойдете, Аллен. Вы подробно изложите мне все, что вам передала миссис Симпсон.
– Может, я после этого еще и останусь в живых? – Говорить и не видеть лица собеседника было неприятно. Впрочем, мимика мертвых солдат скудна и не дает представления об их эмоциях.
– Этого я пока не утверждаю. Я давал присягу убивать врагов Великобритании.
– Агент Маклин, понятие «враг» в мирное время чрезвычайно расплывчато. Может, я, напротив, добрый друг Великобритании. А вы присягали королю, а не Уинстону, чтобы игнорировать мнение Его Величества.
Рука, державшая правый локоть, скользнула к запястью, а другая – видимо, левая – всего лишь вывернула Тони большой палец. Полностью, из сустава. Если бы это не было так неожиданно, можно было бы перетерпеть, но Тони вскрикнул, не успев понять, что произошло, – боль была ослепительна, гораздо ярче света, бьющего в лицо. Из глаз закапали слезы.
– Это нечестно, – выговорил он через несколько секунд, – а потому не считается. Попробуйте еще раз, и вы увидите…
Тони не успел договорить – железная рука вывернула из сустава указательный палец. Он не закричал – выругался по-немецки. Шутить в самом деле расхотелось.
– Киплинг, откуда он родом? – спросил Маклин вполне удовлетворенно.
– Я не уверен, но похоже, из Берлина, – ответил слева молодой голос. Неужели Джон Киплинг?
Надо поехать к Кейт и поцеловать ей руку. Выразить уважение и восхищение. Тони, вспомнив обет жирной Бетти, дал себе слово: если выберется из этой передряги живым и здоровым, непременно поедет к Кейт и поцелует ей руку.
Свет продолжал бить в глаза, и к нему привыкнуть было трудней, чем к темноте. Сильно кружилась голова, до тошноты. Тони не заметил шагов за спиной Маклина и удивился, услышав голос доктора W.
– Что здесь происходит?
– Уотсон, он немец, наци. Совершенно точно, – смешавшись, ответил Маклин.
– Я слышал крик. Это кричал Аллен?
– Да, доктор, это кричал я! – поспешил ответить Тони. – Но только потому, что палец мне вывихнули слишком неожиданно, без предупреждения.
– Маклин, вы с ума сошли? – укоризненно произнес доктор. – Немедленно отпустите Аллена. Это беззаконие. Будь он хоть трижды немец и трижды шпион, никто не давал нам права на насилие. Мы не на фронте, и Аллен безоружен.
– Джон, Уотсон прав, – раздалось сопение за спиной Тони. – Мы не должны опускаться до беззакония. Мы нарушаем Версальский договор только тем, что держим его за руки. Мы применяем… силу.
Джон Киплинг, Джон Маклин, Джон Уотсон…
– Вы чистоплюй, Джон, – сплюнул Маклин, обращаясь к человеку за спиной Тони – еще одному Джону. – Отпустите Аллена, и пусть он катится ко всем чертям. Отродье он все равно не получит.
Руки, сжимавшие локти, разжались одновременно, и Тони едва не упал – голова кружилась и больно было до дурноты. Он прижал руку к себе, придерживая ее за запястье.
– Как врач я обязан оказать вам первую помощь.
Тони не видел доктора, хотя Маклин и опустил фонарик, – в глазах пульсировали красные пятна.
– Вы добрый и благородный человек, доктор, – ответил Тони. Ком встал поперек горла: хотелось расплакаться, как в приютском детстве. От боли, от обиды, от облегчения…
– Должен же я хоть немного соответствовать вашим восторженным представлениям обо мне, – ответил доктор. – Или хотя бы стремиться к этому. Если вам тяжело идти, вы можете опереться на мою руку.
– Что вы с ним цацкаетесь, Уотсон? – проворчал Маклин и сплюнул. – Вам с ним детей не крестить…
– Поймите моих товарищей правильно, – пояснял доктор, вешая фонарик на зубец церковной ограды. – Они воевали с рейхом, теряли на этой войне друзей и близких, для них невозможна мысль о дружбе с нацистами.
Тони сидел на каменном парапете, подпирая спиной решетку.
Доктор был одет в черный прорезиненный плащ, как и все его товарищи, темный моноциклетный подшлемник и тяжелые армейские сапоги – почему-то именно так Тони представлял себе Джона Паяльную Лампу. Кстати, на выходе, когда глаза немного привыкли к темноте, Тони заметил среди ветеранов давешнего сержанта, «мастера Джона», которого только что уволили с Фермы.
– Они поэтому убили Эрни?
Доктор посмотрел на Тони немигающим взглядом.
– Дайте руку, я взгляну.
Тони протянул руку и зажмурился. Нет, все-таки неожиданную боль пережить легче, чем с ужасом ждать неминуемо предстоящую.
– Расслабьте мышцы, расслабьте. Во-первых, сопротивление вам не поможет, а во-вторых – будет гораздо больней.
– У меня с собой есть мышечный релаксант… – зачем-то сказал Тони. Еще раз испытать на себе действие этой дряни ему вовсе не хотелось.
– В самом деле? Позволите взглянуть?
Не так просто было выудить ампулу из-за пазухи левой рукой.
– Нет, это чересчур, – сделал вывод доктор, подняв ампулу поближе к свету. – Не будем колоть орехи кувалдой. По-вашему, палить из пушек по воробьям…
Наверное, Тони вздрогнул, потому что доктор поспешил объясниться:
– Я с самого начала знал, что вы немец, так что пусть это вас не пугает. Мы, ветераны, уважаем своих врагов, как бывших, так и будущих. Ничего личного.
– Меньше всего мне хочется быть вашим врагом, доктор. Тем более личным. Я читал ваши «Записки» в переводе, когда Англия находилась в состоянии войны с нами. Я был ребенком, но подумал тогда, что вряд ли когда-нибудь после прочитанного буду ненавидеть Англию и англичан. Лондон был для меня сказочным городом джентльменов, образованных и благородных.
Доктор издал довольный смешок – несмотря на отсутствие мимики, он умел ярко выражать эмоции. В отличие от Маклина.
– Я рад, что мои записки служили и будут служить укреплению мира, – изрек он с пафосом (вовсе не смешным) и одновременно с этим повернул большой палец Тони на место, пользуясь тем, что тот отвлекся и расслабил руку. Военный хирург…
Боль, хоть и была жестокой, быстро пошла на убыль.
Тугая повязка немного мешала вести байк, но и только, – доктор велел носить ее не меньше двух недель, чтобы избежать осложнений. Тони хотел поехать к Кире, но вспомнил о данном обете и направился к Кейт. Обет был донельзя глупым и несвоевременным.
Она встретила его с радостью, хотя была уставшей (если не сказать вымотанной) и собиралась спать.
– Будешь чай?
– Нет, спасибо, не суетись. – Тони взял ее за руки. – Я дал обет: если выберусь живым из спиталфилдских подземелий, то приеду к тебе и поцелую тебе руку.
Тони, пока Кейт не успела опомниться, опустился перед ней на одно колено и принялся с чувством целовать обе ее руки – очень белые, мягкие, с прозрачной кожей. Слабые. Особенно по сравнению с железными руками ветеранов.
– Ты с ума сошел, – засмеялась она. – Что ты делал в подземельях?
– Я понял, почему женщины во время родов кричат на родном языке. В этом нет никакой мистики.
Кейт улыбнулась и встрепала ему волосы.
Он не мог вслух рассказать ей о произошедшем, а потому, поднявшись с колена, не выпустил ее руку из своей, пальцем отстукивая сообщение на языке Морзе. Молчание выглядело бы подозрительно, потому приходилось время от времени кое-что говорить вслух.
– Ты выглядишь усталой.
– Это нормально для одинокой женщины с ребенком. Тебе что, кто-то дал по зубам?
– Почему ты так решила?
– У тебя плохо двигается нижняя челюсть.
– Это от другого. Я оставлю денег. На молочную кухню там…
– Пока не надо. У меня много молока. Попозже, когда Урсуле понадобится прикорм.
– Все равно оставлю. Мало ли.
– У нас в доме кроме меня три кормящие матери. Представь, двоим предложили бесплатно поехать на побережье, в пансионат, – какая-то благотворительная акция от Лондонского госпиталя. Завтра и мы с Лиз пойдем. Как ты думаешь, я могу на неделю съездить на море? Урсуле был бы полезен морской воздух.
– Конечно поезжай.
– Ты справишься без меня? Всего неделю.
– Я же сказал: поезжай.
– А когда мы пойдем договариваться о крестинах?
– Хочешь – завтра. Я заеду за тобой утром.
– Нет, после полудня. Утром мы с Лиз идем в госпиталь. Да, и еще… Если мы поедем договариваться о крестинах, нужно заехать в Скотланд-Ярд, мне телеграфировали сегодня – можно забрать кое-какие вещи Эрни.
– Мы поедем с ребенком или на байке?
– На байке, Лиз побудет с Урсулой, сегодня я сидела с ее мальчишкой, пока она ходила к врачу.
– Не оставляй ребенка без присмотра. Ни в коем случае. Никогда, ни на минуту.
– Да, конечно. Как тебе пришло в голову, что я могу оставить ребенка без присмотра? Я даже в прачечную спускаюсь с коляской.
Тони закончил стучать на том, что переснял инструкцию по обращению со Зверенышем на микропленку, и Кейт ему ответила: «Передам микропленку через гастролеров тчк вези».
***
Фонограф, установленный в газовом фонарике, с которым Аллен отправился на поиски Звереныша, сослужил полковнику двойную службу. Во-первых, ему стало известно все о стычке Аллена с ветеранами, а во-вторых, ветераны фонарик у Аллена отобрали и прихватили с собой, в результате чего полковнику удалось услышать обрывки их разговора.
Если бы не отсутствие судебной санкции на прослушку, людям Уинстона следовало бы выкатить серьезное обвинение в превышении служебных полномочий. Разумеется, и разведка, и контрразведка применяли незаконные методы допроса, но делали это не так откровенно и прикрывали беззаконие документами: под видом дисциплинарных наказаний или оказания медпомощи, используя других заключенных, лишением сна, фиксацией в неудобных позах – но никак не ломая подследственным руки. Ветераны пользовались методами фронтовыми, чересчур грубыми, нацеленными на скорейшее получение результата.
Фразу, произнесенную Алленом по-немецки, длинную и совершенно непечатную, полковник предъявил двум экспертам, и оба они с усмешками подтвердили несомненный берлинский акцент, но утверждать, что человек, это сказавший, родился в Берлине, не стали, ибо и попугай может говорить по-немецки без акцента. Однако внештатный психоаналитик Секьюрити Сервис заявил, что непроизвольно выругаться на чужом языке почти невозможно, и не берлинский акцент, а именно то, что фраза буквально сорвалась с языка, имеет решающее значение.
Наверное, подозрения полковника все-таки были беспочвенны.
Но как неузнаваемо изменился голос Аллена, когда тот заговорил по-немецки! Любой иностранный язык меняет голос: полковник долгое время жил за пределами Британии и слышал множество языков и наречий, но ни один язык не делает этого так радикально, так откровенно – будто срывает с человека маску, меняет неузнаваемо не только голос, но и лицо, выражение глаз. Наверное, подозрения полковника были беспочвенны…
А вот разговор ветеранов его серьезно насторожил: отчаявшись выкурить Звереныша из катакомб под Спиталфилдс, они решили убить двух птиц одним камнем: поймать Звереныша на живца и в качестве живца использовать Кейтлин Кинг. При благоприятном стечении обстоятельств Звереныш может убить и Тони Аллена, а если ему это не удастся, то во время зачистки Аллена убьют сами ветераны – и никто никогда не докажет, что с немецким резидентом расправились люди Уинстона. Так же как теперь никто никогда не узнает, при каких обстоятельствах погиб Эрни Кинг. Беспроигрышный ход против немецкой резидентуры…
В планы МИ5 это никак не входило. Конечно, Аллен был не единственным немцем, через которого можно передать Звереныша в рейх, но начинать операцию «Резон» сначала? Разумеется, существовал и запасной вариант (им занимался агент Картер), но переговоры с кайзером и без того топтались на месте, а вариант «Звереныш-2» требовал времени. Как говаривал один молодой немецкий врач: даже если собрать вместе девять беременных женщин, ребенок все равно не родится через месяц.
Полковник счел необходимым доложить о планах Уинстона директору Бейнсу. И о своих подозрениях тоже. Бейнс посмеялся, снова назвал полковника параноиком и заметил, что о фонографе в фонарике ветераны знать никак не могли, а потому не стали бы разыгрывать спектакль.
Фонограф, установленный в газовом фонарике Аллена, молчал – Аллен не имел привычки говорить сам с собой. Но последнюю запись полковник прослушал несколько раз – разговоры с подружкой, дочерью коммуниста О’Нейла… Нет сомнений, Аллен был сильным игроком, если столько лет безупречно играл талантливого выходца из колонии, получил личное рыцарство, был принят на работу в МИ6, – обмануть наивную девчонку для него не составило бы никакого труда.
Но он ее не обманул. Какая ирония судьбы, какой поворот сюжета – достойный оперетты, мюзикла или дамского романа! Нацист и дочь коммуниста! Им не суждено быть вместе! Полковник посмеивался про себя, но понимал, что нащупал слабое место противника. Он не сомневался, что Кира О’Нейл – одна из любовниц Аллена, которую тот завел когда-то для отвода глаз от его связи с Салли Боулз, воспользовавшись случайным знакомством. Ну может ли устоять полуграмотная девчонка из доков против джентльмена, да еще и сунувшегося ради нее в драку со взводом фашистов? Она должна была оказаться в его постели если не в ночь знакомства, то не позже, чем у Аллена зажил последний синяк, полученный в той драке.
Этого не произошло. Из разговора очевидно следовало, что Аллен не спит с девчонкой. И его объяснения в любви (судя по интонациям, далеко не первые) не имеют цели уложить ее в постель. Тогда зачем ему девчонка? Конечно, для отвода глаз заводят не только любовниц, но и возлюбленных, но в качестве возлюбленной Аллен мог бы использовать что-нибудь более достоверное и откровенно недоступное. Кира О’Нейл не годилась на эту роль. Ну, или была не самой подходящей кандидатурой. Самой неподходящей. И, поставив себя на место противника, полковник вычленил простейшее объяснение из всех возможных: Аллен в самом деле запал на девчонку. Потому и берег. Нет, полковник не исключал иных мотивов Аллена и даже записал полученную информацию в загадки, но интуитивно чувствовал, что других разгадок не будет.
Бывший уличный мальчишка, по-видимому сирота, поднявшийся до личного рыцарства и получивший диплом Кембриджа (пусть и работая под прикрытием), не должен любить девчонку из доков, которая толком не умеет говорить по-английски и читает по слогам. Ему не позволит снобизм, свойственный выходцам из низов в гораздо большей степени, нежели урожденным аристократам. И немец, воспитанный в кайзеровском рейхе, ничем не отличается в этом от англичанина. Но вполне возможна и обратная ситуация, возврат к корням…
Может быть, угроза потерять глаз не была для Аллена такой уж страшной? Может быть, подозрения полковника имеют основания?
Интересно, напугает ли Аллена потеря возлюбленной? Безусловно напугает, но он – тоже безусловно – останется верным долгу.
Зверь может получить человеческое обличье лишь дьявольским провидением. Диавол способен поставить зверя на две ноги, лишить звериной шкуры, дать зверю разум, но главного, что отличает человека от зверя, – бессмертной души, – Диавол вдохнуть в него не может. Бездушные твари выходят из логовищ ночами, чтобы под покровом тьмы вершить свой кровавый промысел – и горе человеку, которого изберут они своей добычей.
Саймон Маккензи не брал на себя больше, чем мог совершить. И боролся с искушением, нашептанным гордыней, – как бы ни мерзки были ему двуногие звери, порожденные дьявольским промыслом, не ему определено было судьбой сражаться с ними и побеждать. Не ему. Господь отвел ему другую роль и другое сражение, не менее, а, возможно, более трудное. Ибо распознать зло, что прикрывается невинным обличьем, – лишь малая толика его сражения. Главное, распознав зло, не попустить в свое сердце милосердие ко злу, не позволить обмануть себя личиной невинности.
Разве мог Диавол стоять в стороне от сражения, не бросить против одинокого воина света свои темные легионы – легионы двуногих зверей, беспрекословно ему повинующихся? Но и Господь не оставил своего смиренного раба, дал в руки оружие против дьявольских легионов – и оружие воистину Божественное: колокольный звон.
Саймон Маккензи сверху обозрел пылающий в дьявольском пламени город и торжествующе ударил в колокол.
***
Жиденькая овсянка, сваренная Кирой, была вполне приятна на вкус, но голода не утоляла, да и тянуть ее сквозь щелку между зубов быстро надоело. А потому Тони несколько часов посвятил мучительным попыткам открыть рот и дошел даже до того, что прикладывал к сведенным жевательным мышцам бутылки с горячей водой. Результат появился, и это обнадежило – вскоре между зубов можно было просунуть палец. Или чайную ложку. Однако кусок вареного цыпленка прожевать удалось с таким трудом, что пришлось пойти в мясную лавку и купить готовых котлет.
Доктор Сальватор, любитель добрых невинных шуток, был слишком стар, чтобы дать ему в глаз…
Разумеется, Тони не валялся на диване, а сидел за автоматоном – в надежде зацепиться за аналитическую машину «Анимал Фарм» в момент ее выхода на связь с МИ5. Удалось ему это лишь на четвертый раз, уже после покупки котлет. Запущенный в мозги Бебби код сделал свое дело, и вскоре появилась возможность почитать кое-что об опытах доктора Сальватора. Впрочем, информация о некро-доберманах и их щенках, которая буквально сама упала Тони в руки, не многим дополнила демонстрацию способностей Бинго.
Дети некро-доберманов имели один существенный недостаток – отсутствие рук. И этот недостаток перечеркивал их достоинства.
Щенки были прожорливы, их обмен веществ предполагал замедленное дыхание (они могли и вообще не дышать), а значит – сожжение в десяток раз большего числа калорий. Способность же к регенерации требовала строительного материала – животного белка, не только молока, но и мяса… Прожорливы и кровожадны: если не дать им мяса, могли запросто куснуть за сиську кормящую суку и сосать кровь с молоком. Обычные щенки зависимы от матери полностью, мать для них не только еда, но тепло и безопасность, – эти твари не нуждались в защите с первых дней жизни и не видели разницы между сукой и бутылкой с молочной смесью. Монстры. Монстрики, отродье живого и мертвого.
Но Тони видел следы зубов Звереныша – это были не собачьи зубы. Впрочем, никто не мешал вывести на Ферме такого же крысенка, напичканного гормонами роста. И с руками у крыс получше, и с мозгами.
Очевидно, Секьюрити Сервис не собирался дарить немцам все свои секреты по разработке супероружия. Но вряд ли кайзер удовлетворился бы одной лишь демонстрацией силы – это было бы больше похоже на угрозу, чем на предложение заключить союз. Один-единственный Звереныш, способный справиться разве что с женщиной или ребенком, вряд ли мог повернуть ход военных действий в чью-либо пользу. Так же как и один-единственный Бинго. И даже тысяча таких, как Бинго.
Миссис Симпсон говорила, что, имея на руках «экземпляр», через несколько лет можно найти технологию. Но, во-первых, можно и не найти, а во-вторых, через несколько лет – тогда Великобритания имеет значительную фору. Наверное, в этом и состоит резон: отдать возможность, шанс… Но на что?
Нет. Не только. Скорей всего, Секьюрити Сервис просто не стал класть все яйца в одну корзину, есть и другая часть операции «Резон» – передача информации о том, как «включить» Звереныша, как из прожорливого и кровожадного щенка превратить его в супероружие. Включить и выключить.
Транспортировка Звереныша в рейх – мероприятие рискованное, судя по расшифрованной инструкции. Требующее физической силы. А передать информацию может и женщина. Например, та, которая спит с королем. И этой информации Тони не видать как своих ушей.
Впрочем, она может храниться даже в аналитической малышке «Анимал Фарм», ведь Бинго произведен именно там. А может, и нет, – кто знает, чем Бинго отличается от Звереныша? Может, Звереныш – следующий этап научных изысканий и производят таких, как он, в другом месте.
Можно было продолжать рыться в бухгалтерских счетах Фермы и отчетах об использованных лампах и расходе угля и газа, но информации явно не хватало. Нужно было если не изловить Звереныша, то хотя бы взглянуть на него, понять, с чем Тони предстоит иметь дело, а уже потом продолжать поиски в аналитической машине.
Если не считать тризма, он уже забыл о вчерашнем плохом самочувствии. И, вполне отдавая себе отчет в том, что влезает в авантюру, подумал и решил сделать попытку. Найти бы следы Звереныша, чтобы опираться на хоть сколько-нибудь логичные предположения, а не на фантастические истории о розовых кроликах или маленьких свинках.
По дороге к байку Тони останавливался передохнуть раза четыре: усталость была ненормальной, не соответствующей нагрузке, как и одышка, как и слабость во всем теле. Обычно мышцы, перенапряженные накануне, перестают болеть от интенсивного движения довольно скоро, но тут все было иначе: чем больше Тони двигался, тем сильней была боль. Будто сотня крыс в самом деле искусала его изнутри, и теперь он тревожил нанесенные раны.
Ощущение обиды, и обиды несправедливой, не проходило. Пошутили, значит… Посмеялись…
Рот не открывался, Тони даже вспомнил, как это называется: тризм. Потому что судорога сводила по три жевательные мышцы с каждой стороны. Чтобы когда-нибудь рот открылся, нужно было стараться его открыть, но старания доставляли столько мучений, что Тони отложил попытки на потом.
Добравшись до байка, он понял, что садиться за руль в таком состоянии не стоит – движения запаздывали, а руки не могли толком сжать рычаги на руле. Можно было бросить моноциклет и вызвать такси, но, добравшись до ближайшего телеграфного автомата, Тони сделал иначе: отправил телеграмму Кире – она ответила через несколько минут.
Мелкий дождь промочил куртку и брюки, и к тому времени, когда парокэб с Кирой подъехал к лавочке, на которой Тони коротал время в ее ожидании, он продрог окончательно и чувствовал себя совсем больным. Если доктор Сальватор не соврал, телеграфируя в МИ5, и сделал-таки прививку от столбняка, то и незначительное переохлаждение могло вызвать серьезную простуду.
А Кира оказалась проницательней, чем Тони думал.
– Эт… Можа, те лучче в этой такси домой поехать? А я те байк пригоню.
– С чего ты взяла, что мне лучше ехать в такси?
– Дык, если ж тя так шатает…
Он расплатился и отпустил кэбмена не без сожаления – однако байк бросать не хотелось, увели бы и разобрали на запчасти.
Надо было воспользоваться Кириным предложением – это Тони понял еще в начале пути, когда оценил, скольких усилий стоит не разжать рук, обнимавших Киру за пояс, и как трудно не наваливаться на нее всем весом сзади. Дорога была не близкая, он велел Кире ехать вокруг города, чтобы не тормозить на каждом семафоре, рискуя влететь под какой-нибудь паромобиль, идущий наперерез. Но над дорогами в объезд Лондона не было кровли, а осенний дождь не прекратился ни на минуту. Оставалось надеяться, что в квартире включили отопление.
Тони никогда не приглашал Киру к себе домой. Не столько из опасений навредить ее репутации, сколько избегая соблазна. Одно дело гулять по улицам, и совсем другое – оказаться наедине в закрытой квартире, где есть удобный диван. Но не мог же он отослать ее обратно, поблагодарив за то, что она довезла его до дома…
Кира огляделась на пороге и вздохнула – так, как это делала ее мать.
– Ты давай. Раздевайся и под одеяло быстренько.
Она скинула в прихожей ботинки и курточку и первой прошла в комнату. Без тапок, в белоснежных носочках, и Тони подумал, что впервые видит ее без ботинок. У нее, оказывается, была маленькая ножка, совсем как у герцогини.
– Не, неужта ты тута один вот так вот живешь, а?
– Ну да, – ответил Тони, с трудом расстегивая пуговицы на куртке. Было немного неловко за неубранную постель и беспорядок в комнате.
– Богато, чё…
Пока он снимал ботинки, Кира перестелила простыню, встряхнула одеяло и взбила подушки. Это тронуло его едва ли не до слез, он не ожидал от нее умения (и желания) заботиться, да еще и столь естественного, органичного, ненарочитого.
– Ты тута раздевайся пока, а я те чаю щас нагрею. А бульону потом сварганю, попозжей.
– Да ладно, не надо мне бульона…
– Здрасти-мордасти! А вот мне интересно, чё ты будешь жрать, если бульону те не надо, – фыркнула она, смерила Тони взглядом и, развернувшись, направилась в кухню.
По пути взгляд ее упал на шляпную полку, где валялись моноциклетные шлемы, и она не удержалась, встала на цыпочки, взяла один посмотреть.
– Етить меня в зад! Отпад ваще! Как у танкистов! А чё ты его не одеваешь?
– Я его надеваю только на гонки. Он счастливый.
Шлем в самом деле был похож на танковый или лётный, Тони питал к нему слабость и надевал не без гордости.
– А-а-а… Не, ну отпад… У твоего другана был же такой жа?
– Ну да.
Кира легко справилась с газовым примусом, которого никогда в жизни, наверное, не видела – у них в бараке на общей кухне стояли чугунные дровяные плиты. Сама отыскала чай и сахар, чашки и ложки. И воспользовалась разделочной доской в качестве подноса. Тони, наконец-то раздевшись и нырнув под одеяло, прислушивался к позвякиванию посуды в кухне и ждал появления Киры в комнате со странным трепетом. Впрочем, это, наверное, был просто озноб…
Белые носочки вместо тяжелых ботинок со шнуровкой тоже приводили его в трепет.
– Молока у тя нету, – словно оправдываясь, сказала она, войдя в комнату с приготовленным чаем. – Но если хошь, я сбегаю в лавку.
– Не хочу. Но если ты хочешь чаю непременно с молоком, то деньги лежат в правом кармане куртки.
– Я потом. Надо ведь цыпленка будет купить, штоба бульон.
Аптечку она тоже нашла сама и, чего Тони снова не ожидал, растворила в стакане таблетку гидроперита.
– А это-то зачем? – спросил он, когда Кира поставила на тумбочку рядом с чаем перекись и пузырек с йодом.
– Ты чё? У тя все локти ободраны и в кровище. Меня б маманя укокошила б, если б я в кровать такая полезла.
Ну да, он и забыл, как проехался локтями по шероховатому бетону подвала…
И это снова вызвало в нем странный трепет – когда она придерживала его руку, мокрой ваткой стирая запекшуюся кровь со ссадин. Без сантиментов, но с осторожностью.
– Эт чё, от браслетов, что ли, синяки?
– Ну да.
Она ни о чем больше не спросила. А смазывая ссадины йодом, дула на них потихоньку – и тоже безо всяких сантиментов, потому что так положено, так правильно, меньше жжет. В последний раз на ссадины Тони дула мать, и это было черт знает как давно…
– Я тебя люблю, крысенок, – сказал он, чтобы не пустить слезу от умиления.
– Я тожа, да. Другую руку давай сюда. Мне знаешь как тя щас жалко…
– Чего это тебе меня вдруг так жалко?
– Что ты дрожишь весь. И что зубы. И ваще.
Он едва не сказал «Давай поженимся». В ту минуту ему хотелось только одного: чтобы она никогда не уходила отсюда, каждый день стелила ему постель и звенела посудой на кухне. Миорелаксант, должно быть, расслаблял не только мышцы, потому что о той стороне супружеской жизни, которая так интересовала доктора Фрейда, Тони и не вспомнил.
Кира – это блажь… От этой мысли стало горько.
– У папани тож такое с зубами было один раз. После как ему зуб выдрали. Док велел тада к нему горячие картошки под уши прикладывать и таблетки прописал спецальные. Тока папаня все равно неделю хавал тока овсянку и бульон. Ты не боись, я те овсянки тожа наварю пожиже и побольше, штоба ты тут без меня ел.
– А ты и кашу умеешь варить? – улыбнулся Тони.
– Ну а то…
Да, конечно. У Киры два старших брата, но младших трое – две сестры и брат. Она не может не уметь готовить, стирать, гладить, стелить постели и мазать ссадины йодом… Тони почему-то раньше не задумывался об этом.
Ее белые носочки не выходили у него из головы.
Фонограф, установленный в газовом фонарике, который благополучно удалось всучить Аллену в магазине, был настоящим чудом техники. И когда полковнику доложили о назойливом собачьем лае, записанном и переданном фонографом, сразу стало понятно, что Аллен отыскал Ферму и находится неподалеку. Конечно, ему не следовало знать обо всех научных разработках, которые там велись, но некоторые достижения «Анимал Фарм» донести до немецкой разведки стоило – оставалось лишь отправить телеграмму на КПП Фермы и отдать необходимые распоряжения.
Но и тут, после блестящей демонстрации способностей Бинго, на хвост МИ5 наступили люди Уинстона… Однако и досадное вмешательство доктора Сальватора полковник в итоге счел полезным. Один из моро, присутствовавший в оперблоке, был немедленно доставлен в штаб-квартиру и допрошен. Аллен держался в трудной ситуации с достоинством, не впадал в панику, не сдавался и не пытался оправдаться – такое поведение, по опыту Рейса, отличало арестованных немецких агентов и в годы Великой войны. Угроза потери зрения – одна из самых действенных угроз, используемых во время допросов, и нужно обладать немалым мужеством, чтобы не начать оправдываться и не запросить пощады. Немецкие агенты редко отказывались от своих убеждений, даже под пытками, а в ситуации, в которую попал Аллен, соблазн был весьма велик: начни он доказывать Сальватору, что не разделяет идей нацизма, и тот бы дрогнул, прекратил игру.
Возможно, Аллен понял, что Сальватор всего лишь разыгрывает комедию, хотя его разговор с моро в кухне этому противоречил. И допрошенный моро утверждал, что Аллен был сильно напуган (моро-пса трудно обмануть, он чувствует запах страха), но ничем страха не выдал.
Конечно, чистым экспериментом была бы потеря одного глаза и угроза потерять другой – но на применение таких методов допроса в мирное время полковник никогда бы разрешения не получил, а доктор Сальватор не пошел бы на это и в военное время.
Но все же Аллен вел себя так, как обычно ведут себя немцы, – необязательно фанатики, всего лишь люди с убеждениями, которые гордятся своими убеждениями и готовы их отстаивать. К тому же сильная воля – добродетель, превозносимая нацистами над остальными добродетелями.
Еще одним существенным плюсом произошедшего явилось увольнение сержанта Доу, ветерана, – ничего не стоило выяснить, что именно он располагал информацией о том, кто такой Аллен (полученной от своих друзей-ветеранов с Джоном Маклином во главе), и именно он рассказал Сальватору, для чего Аллену позволили побывать на Ферме. Разумеется, Доу сразу же приняли на службу в Адмиралтейство, Уинстон не бросал своих людей в беде. Уволить сержанта нужно было давно, потому что не все секреты «Анимал Фарм» стоило доводить до сведения Первого лорда Адмиралтейства, и повод, несомненно, нашли бы и без глупой выходки Сальватора, но получилось все как нельзя лучше. Оставалось закрыть доступ на Ферму Джону Уотсону – хотя бы до окончания операции «Резон», – но это уже не входило в компетенцию полковника.
И все же… Не было ли произошедшее на Ферме спектаклем, нарочно разыгранным людьми Уинстона, чтобы отвести от Аллена подозрения?
Интерес Аллена к кухарке Лейберов, миссис Литтл, полковник тоже счел полезным ходом в игре. Место на Ферме ей предложили, разумеется, не случайно – она, хоть и прикидывалась дурой, прекрасно понимала, кто такой Дэвид Лейбер и почему он погиб. Так зачем множить сущности и брать на Ферму другую кухарку, которой предстоит узнать нечто подобное? Миссис Литтл имела прекрасные рекомендации, нуждалась в работе с жильем и, напуганная людьми Уинстона, крепко держала рот на замке.
Полковник решил, что должен сам встретиться с нею и дать четкие инструкции для разговора с Алленом, но наткнулся на неожиданное препятствие.
Миссис Литтл, доставленная в штаб-квартиру МИ5 на личном паромобиле полковника, посчитала вызов в Секьюрити Сервис если не арестом, то угрозой ареста. Нет, она не рыдала безудержно, но время от времени промокала слезы уголком платка, качала головой и повторяла, что ничего не знает и ничего никому не говорила. Пожалуй, Ветераны немного перегнули палку в стремлении ее запугать… Ни заверения полковника в том, что ей ничто не угрожает, что она под защитой всех спецслужб военного министерства, ни попытки давить на чувство благодарности в связи с получением места на Ферме (весьма доходного и дающего множество льгот и привилегий), ни угроза потерять это место – ничто не поколебало ее глупого упрямства: она ничего не видела и ничего не знает. И Аллену ничего не скажет, даже если тот будет ее пытать. Она будто не слышала Рейса, будто не понимала, что от нее требуют!
Способность двигаться начала возвращаться с напряжением мышц, сжимающих зубы. Попытка хотя бы немного приоткрыть рот была болезненной и совершенно бесполезной. Тони наконец-то сглотнул и даже кашлянул, а чтобы проверить, может ли он говорить, как следует выругался. Получилось вполне убедительно. Невозможность двигаться сменялась слабостью и дрожью. Пальцы зашевелились, но медленно и неохотно. Дышать все еще было трудно.
Доктор и сержант бросили пить кофе, услышав голос Тони, – он попытался порвать ремень на правой руке, но это движение, казалось, мгновенно выжало из него все силы.
– Ну что? – Доктор недобро усмехнулся. – Начнем с правого глаза.
В его руке была пипетка с густыми желтоватыми каплями.
– Сержант, подержите ему голову, он уже способен сопротивляться.
Сжатые зубы говорить не мешали.
– Вы так не любите нацистов, что готовы им уподобиться? – Тони очень хотел быть убедительным, но получилось не убедительно, а жалко и жалобно.
– Вы находите в моем желании вам уподобиться что-то предосудительное? – с издевкой спросил доктор.
Сержант встал в изголовье и сжал Тони виски.
– Вы не можете мне уподобиться, вы латинос.
Наверное, не надо было этого говорить. Надо было найти другие аргументы.
– По-вашему, латинос не может считать себя сверхчеловеком, а ариец может? Одна капля в ваш правый глаз – и через три часа отомрет его сетчатка, – заговорил доктор сверху вниз. – И если вы верите в физиологические различия людей разных национальностей и рас, то поможете вновь обрести зрение лишь вашим соотечественникам. Разве это не высокая миссия? Сверхчеловек должен мужественно и безропотно приносить такие жертвы.
– Я не уверен, что вы делаете это для моих соотечественников.
– Я делаю это для всего человечества, я уверен, что между людьми нет физиологических различий. Ваши соотечественники, как ни прискорбно, являются частью человечества.
Миссис Симпсон предлагала доиграть игру до конца. Соблазн прекратить игру был очень велик.
Тони попробовал дернуть шеей, когда доктор пальцем опустил ему нижнее веко, но мышцы работали плохо, а сержант держал крепко. И едкая желтая капля упала в глаз – по ощущениям она была похожа на горящий фосфор и должна была прожечь глазное яблоко до самого мозга. Слезы только размазали ее по роговице…
– Есть надежда, что сетчатка моро приживется и вы вновь обретете зрение, – осклабился доктор, а сержант расхохотался.
Его одели и вернули в подвал, в абсолютно темный каменный мешок, где Тони был уверен, что ослеп на оба глаза. На этот раз наручники на него не надевали, моро-пинчеры не направляли на него автоматических ружей, а тащили его под руки – он с трудом мог передвигать ноги. Зубы не разжимались. Тело напоминало дрожащий на тарелочке пудинг. Ничего, кроме отчаянья, Тони не чувствовал. Курить хотелось, но не так мучительно, как раньше.
Он свернулся в клубок на полу, обхватил плечи руками и ощутил прикосновение к узелку, стянувшему ранку: датчик неизвестного назначения. Он снова сел, расстегнул рубаху и опустил правый рукав. Дотянуться до узелка зубами он не сумел, а если бы и сумел – рот все равно не открывался. Попытки развязать узелок одной рукой закончились ничем. Промучившись минут десять, он ничего не добился, но устал так, будто разгружал вагоны с цементом. В итоге рванул узелок посильней – не так уж это было и больно – и вырвал нитку, что называется, с корнем…
То ли датчик выпал в момент рывка, то ли его вообще не было – Тони только напрасно расковырял ранку грязными пальцами, после чего надел рубаху и снова улегся на пол.
Отчаянье скоро сменилось апатией, вялой и сонной. Может быть, Тони и задремал, потому что не сразу понял, где находится, когда в дверях заскрежетал замок, а потом в помещение хлынул свет, снова показавшийся нестерпимо ярким.
Наверное, апатия была не настолько глубока: первое, что Тони сделал, это прикрыл ладонью левый глаз – правый резало от света, и сквозь зажмуренные веки на пороге был виден силуэт моро-пинчера.
– Что это вы на пол улеглись, мастер? – флегматично спросил моро. – Вставайте, пойдем отсюда.
Это был Бадди. Тони разглядел его правым глазом не хуже, чем левым. Мышцы, изнутри искусанные сотней крыс, одеревенели и болели от каждого движения. Тошнило. Ощущение пудинга на тарелке не проходило.
– Вот, возьмите – это ваше. – Бадди протянул ему фонарик и папиросы. – Но покурить лучше в кухне, а то вы упадете тут, чего доброго.
– А в кухню идти обязательно? – спросил Тони, все еще плохо соображая.
– Да нет. Но там можно позавтракать и покурить.
Есть не хотелось, да и желание курить уже не было таким острым, но подумалось, что в кухне, должно быть, тепло и есть стулья. Или табуретки. Или скамейки – стоять почему-то было трудно.
Проехав в лифте мимо оперблока, Тони вздрогнул и снова прикрыл ладонью левый глаз. Интересно, уже прошло три часа? Пока что никаких изменений он не заметил. Глаз не болел, а вот ранка на плече нехорошо пульсировала, на рубашке осталась запекшаяся кровь. Рот не открывался.
Кухня располагалась на первом этаже, и окна ее выходили на Ричмонд-парк. За окном накрапывал дождь, стена с колючей проволокой, пустырь и голые деревья за ним вполне соответствовали настроению Тони.
Они с Бадди уселись за стол с массивными и удобными деревянными стульями, и Тони с трудом выбил папиросу из пачки – руки тряслись. Бадди тоже угостился папиросой и любезно щелкнул зажигалкой после того, как Тони сломал три отсыревшие спички в попытке добыть огонь.
Сквозь сжатые зубы курить было неудобно, но голову повело после первых же затяжек, Тони откинулся на спинку стула и тут увидел кухарку с подносом – ее лицо было ему смутно знакомо. Черт, что же за дрянь ему вчера кололи, если лица кажутся знакомыми смутно – с его-то дагерротипической памятью? Тони снова прикрыл ладонью левый глаз.
Это была миссис Литтл, бывшая кухарка Лейберов. Она не узнала Тони – наверное, дагерротипической памятью не обладала.
– Что, мальчики, покушать хотите? – спросила она, подходя к столу. – Сегодня у нас рисовый пудинг с молочным соусом и горячий шоколад.
Сначала она поставила на стол пепельницу и только потом – тарелки с пудингом и чашки с горячим шоколадом.
Руки продолжали трястись, и, хотя в кухне было тепло, Тони никак не мог согреться.
– А что это вы, мастер, все время глаз трогаете? Болит, что ли? – участливо спросил Бадди.
– Пока нет. Но, наверное, должен болеть…
– Вы, наверное, доктору поверили. Про эту… сетку, которую выжжет. Не верьте, – Бадди взял в руки ложку и, едва не разбив ею тарелку, отломил кусок пудинга.
– А что, верить не стоит?
– Да это они пошутили. Ну, поглумиться хотели, напугать вас хорошенько. Доктор – он мухи не обидит, он крысят в теплой воде велит топить, так что про опыты это он нарочно вам наврал. Нацистов он не любит сильно. И мастера Эрика тоже не любит. Вот они с мастером Джоном и подшутили над вами, пока не было на Ферме никого. Из конторы телеграмму прислали длиннющую, чтобы вас немедленно отпустить, ругали доктора. Но ему что – без него тут, чай, ничего не будет. А вот мастера Джона уволили. Доктор при мне телеграмму отправлял, что, мол, сделал Аллену прививку от столбняка, потому что у него локти были до крови разбиты, и закапал в глаза витаминные капли. Просил за мастера Джона, но тут его не послушали.
– А про миорелаксант он ничего не докладывал?
– Не. Про релаксант ничего. Да вы ешьте, мастер. Вкусно.
Рот не открывался, но и есть не хотелось совершенно. Он попробовал тянуть сквозь зубы горячий шоколад – получилось неплохо. Согревало.
– Если хочешь, можешь съесть и мой пудинг тоже, – сказал он Бадди, и тот радостно подвинул к себе тарелку. – А что, ваша кухарка тут давно?
– Не, с неделю. А вы хороший человек, мастер. Зря доктор с вами так.
– С чего ты взял, что я хороший человек?
– Так видно же. И запах. У хороших людей хороший запах. А рот у вас от релаксанта не открывается, бывает такое. Недели через две пройдет. Я на мартышках видал.
Перспектива две недели питаться горячим шоколадом обрадовала не сильно.
– А когда у вашей кухарки выходной?
– Пока не знаю.
Когда за дверью послышались шаги, Тони ощутил радость и облегчение, хотя дагерротипическая память и подсунула воспоминание о безумцах в стеклянных боксах.
Если не выкурить папиросу в ближайшие часа два-три, можно запросто превратиться в такого же безумца… Нет, ну есть же на свете люди, которые бросают курить и не умирают… В ту минуту в эдакие небылицы верилось с трудом.
Свет, упавший на лицо из открытой двери, показался ярче солнечного – Тони зажмурился и поднял руки, прикрывая глаза.
Это был огромный, оснащенный по последнему слову техники оперблок: несколько операционных столов под мощными лампами, шкафы из матового стекла, высокие столы с разложенными инструментами или расставленными пробирками, кушетки, обтянутые клеенкой с подозрительными пятнами, белоснежные фаянсовые раковины на стенах – и сток в полу рядом с ними. Особенное впечатление на Тони произвели два зубоврачебных кресла, и он даже усмехнулся про себя, настолько глупо в его положении было бояться дантиста.
Два моро-автоматчика за спиной показались не самым большим злом этого мира, когда Тони увидел доктора Сальватора в хирургическом облачении, – не только белый халат, но и брюки, и бахилы, и шапочка, полностью закрывшая благородные седины. Тони заметил, что между ним и доктором (а также оперблоком) стоит стеклянная стена, только когда тот направился в его сторону со шприцем в руке и перед ним сами собой раскрылись двери.
Доктор почему-то был уверен, что направленное в спину автоматическое ружье полностью исключает сопротивление… Сержант, наверное, тоже, потому что они сильно растерялись, когда Тони ударил сержанта ребром ладони по кадыку, а доктора по запястью, – шприц отлетел в стену и сотней осколков осыпался на пол с волшебным покрытием. Жидкость мгновенно впиталась в пол, а стеклышки остались поблескивать радужными гранями. Два моро-автоматчика не имели на такой случай никаких указаний и просто не двинулись с места, когда Тони проскочил меж них назад, к лифту. И двери лифта уже услужливо раскрывались, но в эту секунду раздался сухой щелчок, похожий на выстрел пневматического ружья, и под лопатку впилась тонкая игла. Тони вошел в лифт, мгновенно сориентировался в волшебной (внутри толстого стекла) панели управления и даже протянул руки, чтобы коснуться пальцем кнопки с номером нулевого этажа, – но палец дрогнул, по телу покатились мелкие частые судороги – будто сотня крыс изнутри рвала на куски каждый мускул, – взгляд потерял фокус, перед глазами по кругу поплыли две волшебные панели, то приближаясь, то отдаляясь, пока не поднялись куда-то вверх. Челюсти сжались с такой силой, что стало больно зубам. Было невыносимо жарко, а потом, начавшись на кончиках пальцев, по телу поползло оцепенение, и вслед за ним – холод.
Яд? Мысль не была вялой или отстраненной, наоборот – ясной, импульсивной, будто толкавшей тело изнутри. Но тело не отозвалось, оцепенение подбиралось к солнечному сплетению, и когда добралось до него, Тони понял, что не может вдохнуть. Паника заметалась внутри черепной коробки, но наружу прорваться не могла…
Перед глазами появилось лицо доктора Сальватора – обеспокоенное, а не злорадное. Он попытался разжать Тони зубы при помощи металлической лопатки, но быстро оставил это бесполезное действо и сделал укол под подбородок – игла прошла насквозь и достала корень языка. Что-то знакомое… Про корень языка… Боль была жгучей и долгой.
От нехватки кислорода темнело в глазах, но сознание оставалось ясным. И дурацкая шутка вертелась в голове: забыл, как дышать, и умер…
Вдох вышел хриплым и надрывным, сквозь сжатые зубы, опоясал ребра болью, как от судороги. Но сколько Тони ни старался, а не смог шевельнуть и кончиком мизинца. Воздуха все равно не хватало, хотелось дышать гораздо глубже, чем получалось. Постепенно расслабились мышцы, сжимавшие челюсти…
Моро-пинчеры, закинув автоматические ружья за спины, подхватили его за ноги и под мышки и взгромоздили на высокую каталку, принялись стаскивать с него одежду.
– Он нас слышит? – спросил сержант, заглядывая Тони в лицо.
– Да. Он в сознании, – ответил доктор Сальватор своим певучим голосом и положил ладонь на лоб Тони – мелькнула мысль, что он собирается закрыть ему глаза, будто покойнику.
Сержант кивнул и отошел, рука соскользнула со лба.
Страх был острым, как игла шприца, которая на этот раз вошла в вену на кисти. Такой страх мобилизует тело, замедляет время, заставляет двигаться быстрей и четче – теперь от него лишь заломило в висках; попытки шевельнуться, хотя бы отдернуть руку закончились ничем, отчего страх стал еще сильнее, превратился в снежный ком паники.
Каталка въехала в оперблок. Дыхание явно отставало от потребности в кислороде – Тони в прямом смысле задыхался от ужаса. Он никогда не думал, что беспомощность так страшна… Моро-пинчеры уверенно переместили его с каталки на операционный стол – прикосновение клеенки к голому телу было холодным, она не скользила, спина к ней будто прилипла, и всякая попытка моро-санитаров уложить Тони поровней была неприятной и болезненной. А те привычными им движениями принялись застегивать ремни: на запястьях, выше локтя, через грудь (еще трудней стало дышать), на поясе, на щиколотках, выше колена… Зачем? Если он и так не может шевельнуться?
Неожиданно вспомнилось: укол в корень языка делают после применения мышечного релаксанта, если возникает угнетение дыхания. Это было в инструкции. Значит, не яд, а миорелаксант… В самом деле, обращаются как со Зверенышем. Как с монстром, который ест детей.
Никто не любит нацистов, кроме короля Великобритании… Доктор, судя по его словам, тоже был на Кейбл-стрит. Наверное, как и сержант. Но нелюбовь к нацизму еще не повод уподобиться доктору Менгеле – нельзя же судить обо всех немцах одинаково, большинство из них толкает к нацизму навязчивая и умелая пропаганда кайзера, жмет на кнопки инстинктов, желаний, слабостей, играет на затаенном тщеславии, скрытой от сознания агрессивности, страхе, потребности в одобрении. Объединив людей общей идеей, можно поднять в них самое лучшее, а можно разбудить самое худшее… Чертов Ницше в чем-то бывал и прав насчет великих людей, забыл он только о самом главном: об ответственности великих перед малыми. А потому, что сам-то он великим не был, а был он как Родион Раскольников, уверенный, что главное – убить старушку. Великий не задумается о том, тварь ли он дрожащая, и цель со средством не перепутает…
От умничанья паника не ослабевала, наоборот – круговорот мыслей был ее порождением и продолжением; идеи метались в голове, как пули в каменном мешке, рикошетили и иногда падали на дно – куда-то в глубину затылка. Ощущение наготы в сочетании с беспомощностью возводило ужас в степень t, превращая в быстрорастущую – и бесконечно растущую – функцию… Известно, что нагота – способ деморализовать, заставить ощутить уязвимость, но знание от деморализации не спасало: а вдруг его раздели по другой причине? Для свободного доступа к телу, например…
Еще в инструкции было сказано, что действие мышечного релаксанта весьма кратковременно, надо или давать наркоз, или вязать Звереныша покрепче – немецкой веревкой из синтетического волокна. Наверное, ремни тоже подходят…
К операционному столу со звоном подъехал стеклянный стол с разложенными на нем инструментами, Тони видел его боковым зрением и не мог как следует рассмотреть – то ли к сожалению, то ли к счастью. Доктор Сальватор долго позвякивал инструментами, а потом, выбрав обычный скальпель, склонился над лицом Тони – будто примеривался: сразу перерезать горло или сначала как следует изуродовать лицо? На нем были резиновые перчатки. Секунду назад Тони боялся, что сейчас ему дадут наркоз, после которого он проснется совершенным безумцем или живым мертвецом, а тут вдруг очень захотелось этого наркоза…
– Смотрите-ка, Джон… – задумчиво заговорил доктор. – Это след прививки оспы. Я не знал, что в Германии делается массовая вакцинация.
Сержант, одетый в белый халат и шапочку, подошел с другой стороны.
– Что вы с ним церемонитесь, Сальватор? Они кормят своих моро человеческим мясом, шьют сумочки из человеческой кожи и проводят вивисекцию живых людей. Вам же нужен был материал для пересадки этой вашей сетки для глаз.
– Сетчатки. Пересадка сетчатки от моро человеку, – задумчиво поправил доктор. – Но сначала нужно умертвить собственную сетчатку. Начнем с вживления датчика…
Доктор решительно мазнул мокрой ваткой по плечу Тони, а потом сделал надрез… Нет, это не было так уж больно, как показалось с перепугу. Тони дернулся рефлекторно, но тело не ответило на импульс мозга… Доктор капнул в надрез чем-то едким, ранку зажгло, и прикосновение к ней металла было весьма чувствительным. Прокол толстой иглой с ниткой в широком ушке показался донельзя обидным: за что? Вот за что? Нить стянула ранку, доктор ловко завязал узелок и вздохнул:
– Теперь надо немного подождать, датчик должен начать работу. Не выпить ли нам кофе, Джон?
– Блэр, что здесь делает посторонний? – спросил вошедший свысока.
Блэр поднялся и от удивления несколько раз открыл и закрыл рот. Сделал вошедшему непонятный знак, подвигал многозначительно бровями…
– Я, кажется, задал вам вопрос. – Высокий старик смерил Блэра взглядом из-под сросшихся черных бровей, которые плохо сочетались с его благородной совершенной сединой.
– Доктор Сальватор, давайте обсудим ваш вопрос за дверью, без посторонних, – наконец-то нашелся Блэр.
– Не думаю, что в этом есть резон, – свысока ответил доктор, и Тони очень захотелось сказать вместо Блэра: есть-есть, и еще какой – «Резон» с большой буквы! О чем Блэр и хочет сообщить без посторонних, а при Тони сделать это стесняется.
– Доктор… хм… Сальватор, мне кажется, что Блэр получил насчет меня указания от вышестоящего начальства, – сказал Тони, чтобы облегчить Блэру задачу.
Глаза старика сверкнули из-под бровей неприкрытой ненавистью, яркие губы изогнулись презрительно, он молча подвинулся в сторону и кивнул моро-пинчерам на Тони. Они вломились в сторожку с проворством и выучкой группы захвата, распределились так, чтобы держать под прицелом всех присутствующих, включая Бинго, а вслед за ними через порог переступил человек в военной форме с сержантскими нашивками. Он-то и предложил Тони встать и протянуть руки вперед, на которых тут же защелкнул наручники.
Прищуренные глаза Блэра метались по сторонам, лицо искажалось то ли злостью, то ли досадой, и в конце концов он процедил сквозь зубы:
– Вы ответите за это, доктор Сальватор.
– Не волнуйтесь, я всегда отвечаю за свои поступки и теперь тоже к этому готов. Можете строчить донос прямо сейчас, мне к вашим доносам не привыкать. Но знайте: человек, которого вы впустили за ворота, шпион кайзера, нацист. Не вы ли кричали на Кейбл-стрит «¡No pasarán!» и собирались воевать с фашистами в Испании?
Блэр удивленно покосился на Тони.
– Доктор, с чего вы взяли, что я нацист? – осклабился Тони. – У меня в кармане лежит паспорт гражданина Великобритании.
Доктор не удостоил его ответом, а сержант бесцеремонно подтолкнул вперед, к двери. Под прицелом было глупо сопротивляться.
– Я получил приказ, – попытался оправдаться Блэр, – у меня не было сомнений, что он отдан с самого верха!
– Блэр, вам ли не знать, что на самом верху как раз и сидят предатели? – снисходительно покачал головой доктор. – Запомните: чтобы жить по совести, не все приказы нужно выполнять с таким рвением…
Ох, ну надо же – настоящий интеллигент, плохо представляющий себе, что такое приказы и зачем их надо выполнять… Побольше бы таких в вооруженных силах Великобритании, и победить английскую армию сможет и швейцарская гвардия Ватикана.
Во дворе накрапывал дождь – над Фермой не было кровли. Двери закрылись за спиной тихо и плавно, когда почетный эскорт Тони покинул сторожку.
– Доктор, вы когда-нибудь слышали о презумпции невиновности? – Тони попытался оглянуться, но сержант врезал ему дубинкой по плечу – наверное, тоже не любил наци. Стоило порадоваться, что теперь полицейские дубинки делают из резины, а не из дерева, но куртка осталась у Блэра в сторожке, и через тонкую рубаху удар вышел чувствительным.
Доктор не опустился до ответа на поставленный вопрос. В глубине души Тони надеялся, что его просто выставят за ворота, но ошибся – его повели в сторону дома в викторианском стиле. Что ж, не бывает чего-либо дурного без чего-нибудь доброго: взглянуть, что же таится в самом сердце «Анимал Фарм», было бы полезно. Даже мельком.
Тони уверенно шагнул в дверь, открытую доктором при помощи перфокарты, и приостановился на пороге – это было потрясающе… О таком он читал только в научно-фантастических романах: стекло, металл и ослепительно белый пластик, прозрачная шахта лифта… Откуда бы у МИ5 такие деньги? Помещение сперва показалось замкнутым, и только приглядевшись можно было рассмотреть контуры дверей, сливавшихся со стенами. Четверо моро-доберманов остались во дворе, а двое последовали за Тони, держа его на прицеле.
Лифт, сверкая хромированными гранями, опустился с легким шорохом, а не с воем, грохотом и звоном, плавно остановился, двери отъехали в сторону бесшумно. Тони поколебался снова – теперь из-за того, что пол в лифте был совершенно прозрачен: казалось, что сейчас шагнешь в бездну… Подумалось даже, что здесь так принято расправляться с людьми, убеждения которых кажутся доктору Сальватору неправильными, и когда охранник толкнул Тони вперед, тот попытался устоять на месте. После этого между лопаток ударили уже не рукой, не дубинкой, а прикладом автоматического ружья.
Нет, не бездна – всего лишь армированное стекло, и весьма прочное, было под ногами. Но все равно, ехать в лифте с непривычки показалось жутковатым. Управлялся он светившимися в толще стекла кнопками.
К удивлению Тони, лифт поехал вниз, а не вверх. Глубоко вниз – перед глазами проплыли пять уровней, и каждый из них стоил того, чтобы на нем остановиться и рассмотреть подробности. Дагерротипическая память фиксировала всё, на что падал взгляд, и подумалось, что доктор или дурак, который никогда не имел дела с профессиональными шпионами, или… или уверен, что Тони воспользоваться полученной информацией не сможет, потому что никогда с Фермы не выберется…
Особенное впечатление произвели расположенные на третьем сверху уровне клетки с самыми разными животными – от кроликов и крыс до мартышек и орангутангов. Но то, что Тони увидел на уровне ниже, заставило его содрогнуться и всерьез озаботиться собственной судьбой: это были стеклянные боксы с людьми – и моро, и не моро. Безумные взгляды, искаженные лица – или застывшие маски вместо лиц. Наверное, «Анимал Фарм» требовались подопытные, в мирное время с этим всегда есть проблемы, не то что во время войны, когда для опытов используют военнопленных. В Германии дела обстояли проще: там «человеческий материал» всегда был под рукой – из числа представителей неполноценных народов, что убедительно доказывало: врачи-нацисты не сомневаются в том, что все люди устроены одинаково. Четыре мертвых пинчера, готовые разорвать тело нарушителя границы на куски, показались вдруг меньшим злом…
Лифт сполз на шестой сверху уровень и затормозил быстро и осторожно, будто увяз в невидимой овсяной каше. Тут не встретилось ни белого пластика, ни стекла, а металл был преимущественно ржавым. Двери лифта открылись в противоположную сторону, и на этот раз сержант сразу толкнул Тони прикладом, почему-то ожидая сопротивления.
Это был обычный подвал, как в многоквартирных домах: анфилада с проложенными коммуникациями, паровыми котлами, реакторами, разводкой газовых труб. Серая некрашеная штукатурка на стенах и низком потолке, грубый пупырчатый бетонный пол, тусклые газовые лампы… Теплая влага в воздухе, затхлая и душная.
Доктор остался возле лифта, не сказав своим подчиненным ни слова, – проинструктировал их заранее? А может, они водили сюда людей регулярно и знали, как действовать?
В одном из помещений анфилады они свернули и дальше двигались по широкому коридору с проложенными по полу трубами, мимо множества серых металлических дверей без надписей и опознавательных знаков. По какому принципу была выбрана дверь, возле которой сержант велел остановиться, Тони разгадать не смог. А остановиться он велел по всем правилам: слева от двери лицом к стене, после чего обшарил карманы Тони и забрал фонарик, папиросы и спички, будто в насмешку оставив бинокль и кошелек с деньгами.
Врезанный в металл двери замок впечатлял массивностью и надежностью, закрывался на четыре оборота, а связка ключей, которой воспользовался сержант, была весьма увесистой. Как сержант отыскал в ней нужный ключ, осталось загадкой.
Газовые лампы почти не освещали помещения за дверью. Сержант еще раз доказал свою нелюбовь к нацистам, толкнув Тони вперед с такой силой, что тот споткнулся о порог и растянулся на бетонном полу, разбив локти и колени, а заодно ободрав руки от локтей до пальцев (наручники помешали сохранить равновесие). Дверь захлопнулась за спиной с металлическим лязгом, в замке четыре раза повернулся ключ – темно было так, что Тони решил, будто ослеп от удара об пол.
В приюте изобретательные монахи использовали множество наказаний, и Тони, будучи ребенком подвижным, любопытным, с неистощимой фантазией на шалости, испробовал на себе каждое из них и не по одному разу. Он, конечно, храбрился перед товарищами и проявлял недюжинное упрямство, но, запертый в темном чулане под лестницей наедине с пауками и крысами, быстро терял самообладание, раскисал и ревел от страха, как девчонка, – когда его никто не видел, конечно.
Вряд ли в этом сыром помещении с голыми стенами водились пауки или крысы. Если их, конечно, не подсунули сюда нарочно. Но полная темнота настораживала, давила на нервы, пугала не на осознанном уровне (чего бояться в замкнутом помещении?), а на уровне инстинкта. Когда доктор Фрейд говорил о подсознании, он почему-то думал только об инстинкте продолжения рода и совершенно не интересовался инстинктом самосохранения со всеми вытекающими из него фобиями. Наверное, страх перед темнотой ему бы удалось истолковать как боязнь большого пениса… Притаившегося в темноте… Тони читал о страхах, которые не выходят на сознательный уровень и проявляются необъяснимым плохим самочувствием: сердцебиением, одышкой, тошнотой, ощущением жары или холода, но, право, большой пенис был тут совершенно ни при чем.
Он, конечно, обследовал помещение на ощупь: оно было малюсеньким, три фута в ширину и не более восьми-девяти в длину – чуть больше гроба (с высоким, правда, потолком). В нем не обнаружилось ничего, кроме пола, потолка и стен.
Тони, конечно, изображал равнодушие – перед самим собой, ибо пускать пыль в глаза здесь больше было некому. И если боль в локтях и коленках постепенно сходила на нет, то запястья тянуло наручниками все сильней и муторней. Воздух был тяжелым, влажным и теплым, как протухший бульон, а от пола шел холодок – сидеть, а тем более лежать не следовало. Но не стоять же посреди этого каменного мешка истуканом…
А потом захотелось курить – как и ожидалось. Темнота сводила с ума, и в голову лезли нездоровые мысли о толще земли над головой, о том, что скоро кончится кислород, что наручники вызовут синдром сдавления, что его оставили здесь без пищи и воды нарочно, чтобы он умер от жажды суток так через трое – не раньше, потому что влажность воздуха слишком высока. Посещали его и более трезвые мысли: например, об отправлении естественных потребностей в помещении, для этого не приспособленном. Попытка заснуть ни к чему не привела – ни сидя, ни лежа. Бетон тянул в себя тепло, дышать было нечем, а зубы стучали от холода.
Но больше всего хотелось курить. Так хотелось, что вскоре и здоровые, и нездоровые мысли выветрились из головы. И дрожь от холода сменилась нервной дрожью ожидания, невозможности более здесь находиться, острого желания кричать и стучать в двери руками и ногами. Унять ее было нелегко.
В приютском детстве Тони еще не курил, начал позже, уже на улице, как и большинство его товарищей – не столько ради форсу (хотя и не без этого), сколько для того, чтобы притуплять чувство голода.
Счет времени был потерян – казалось, что прошло уже несколько суток, хотя, если судить объективно, он торчал взаперти не больше двух-трех часов, а то и меньше. Желание курить становилось только сильней, в груди кипело и клокотало что-то вроде истерики, отчего впору было биться головой о стену, но Тони только дергал руки в стороны время от времени – наручники впивались в запястья, и он ненадолго успокаивался.
Вспомнились вдруг кипарисовые парки, зеленые виноградники, кривые тропинки и широкие аллеи у склона могучей горы – и девушка в синих шароварах и майке, с полотенцем в руках спускавшаяся к пляжу.
Она смутилась, когда, выбравшись на горячие камни, к самому берегу, увидела Тони. Но все же поздоровалась, заговорила.
– Скажите, а вы по-нашему совсем не понимаете?
Тони изобразил глупую улыбку – он приехал к морю совершенствовать английский язык, якобы во главе группы бенгальских подростков. Ради него в состав группы вошли трое детей колониальных чиновников, к их речи ему и надлежало прислушиваться. Перед этим он две недели привыкал к солнцу – и все равно мало походил на жителя Калькутты: слишком белая кожа на лице облезала и облезала, а потому имела забавный пятнистый вид, будто он плохо стер с лица налет серовато-коричневой пыли. Впрочем, там, среди своих, разоблачения можно было не опасаться.
Она была милой, эта девушка… Не в смысле «красивой», а светлой, как язычок пламени. И вся жизнь на море, у склона могучей горы, была яркой и чистой, имеющей ясные цели и светлые помыслы, полной детских голосов и счастливого смеха. Тем страшней после этого было увидеть Калькутту, с нищетой, грязью и болезнями бедных кварталов, с вонью гниющих трупов, слегка обжаренных на погребальных кострах и пущенных в теплую, как бульон, воду мутной реки; с влажной жарой на улицах, пропитанных черным выхлопом дешевых паромобилей и толпами, тонущими в этом выхлопе; с неуклюжими картонными авиетками, приводимыми в движение мускульной силой рикш; с грудами мусора и бездомными, целыми семьями живущими под окнами домов-муравейников, сколь высоких, столь и нескладных; с едой, над которой вьются тучи жирных мух, с тощими полуголыми детьми-попрошайками… Да, жизнь уличного мальчишки морозными зимами покажется не в пример страшней – но, будучи подростком, Тони принимал ее как должное и не ужасался своему положению. И продолжал искренне считать, что промороженная горбушка черного хлеба, найденная в помойном баке, много вкусней выловленного из сточной канавы куска мяса, разложившегося и изъеденного опарышами. Впрочем, местные дети находили опарышей деликатесом, с видимым удовольствием раскусывая упругие шкурки червяков и наслаждаясь их сочной внутренностью.
В просторном помещении у ворот на КПП, которое было бы неприлично назвать сторожкой, стены сияли белизной; свет, не дающий теней, исходил прямо из потолка, а покрытие пола мгновенно впитывало пыль и грязь. Оборудованию, с помощью которого открывались ворота, позавидовал бы Букингемский дворец: датчики движения подавали сигнал для запуска факсимильной машины, и та отправляла запрос на аналитическую машину МИ5, после чего на прием включался телеграфный аппарат, – без разрешения Секьюрити Сервис ворота просто не открывались.
И вот в этом чистом, светлом и оборудованном по последнему слову техники помещении на столе с клеенчатой скатертью стоял чайник с допотопной газовой горелкой, толпились грязные металлические кружки, валялись шкурки от колбасы и чешуя сушеной рыбы – что несомненно роднило помещение с обычной сторожкой или бытовкой. На изящном стуле (с регулировкой высоты сиденья и наклона спинки) скучал, разложив локти по столу, самый обычный моро-пес, в рабочей куртке и кепи, надвинутом на глаза. И что-то в его лице выдавало доберман-пинчера, задремавшего на солнцепеке. Двое помощников Блэра тоже оказались моро-собаками, самыми обычными, мирными и добродушными, а третий, невысокий, чернявый и хромой, по виду отставной лейтенант с кошачьим именем Бэзил, был им чем-то вроде куратора. Они в сторожку не пошли. В углу на подстилке дремал еще один доберман-пинчер – самый обычный живой пес, лениво приоткрывший глаза, когда Блэр распахнул двери и пропустил Тони вперед.
За полчаса чаепития и разговоров о политике (а Тони очень старался вести честный диспут без перехода на личности и мордобоя) он увидел, как открываются ворота, и догадался, что привратный автоматон является частью установленной где-то на территории мощной аналитической малышки. И очень жалел, что не взял с собой снотворного, чтобы подсыпать его в чай Блэру и в еду двум пинчерам – моро и не моро. Ознакомиться с материалами в базах данных Бебби он бы не смог, но настроить телеграфный аппарат на включение в нужные часы вполне успел бы.
В сверкающем холодильнике хранились не только пищевые брикеты, под действием пара превращавшиеся в добрую еду, но и банки с пивом, соленые орешки, сухие колбаски и собачий корм – для моро и не моро.
– Бинго! – позвал Блэр, подойдя к холодильнику за следующими банками пива.
Пес на подстилке вскинул голову и навострил уши.
– Иди-иди сюда, красавец! – добродушно усмехнулся Блэр и повернулся к Тони. – Чем лучше я узнаю людей, тем сильней люблю собак.
Тони не полез в бутылку.
– Бинго! Включи синюю лампу!
Пес с готовностью поднялся и потрусил к двери, где толкнул лапой один из четырех выключателей на стене, – помещение залил приятный синеватый свет вместо резкого белого.
– Молодец, приятель. – Блэр оглянулся и подмигнул Тони. – Возьми себе косточку номер шесть.
Пес преданно взглянул Блэру в глаза, подошел к холодильнику, открыл дверцу ножной педалью – и взял с нижней полки искусственную желатиновую косточку, над которой висел ярлык с номером шесть…
Закрывать холодильник пес не умел, и это Блэр с торжеством проделал сам.
– А? Видал? Бинго – гордость Фермы. Умнейший пес. И ведь какой красавец, а?
Тони не мог с ним не согласиться – бросалась в глаза разница с неуклюжими мертвыми пинчерами: живые мышцы перекатывались под лоснящейся шкурой, глаза смотрели внимательно и умно, на морде отражались самые разнообразные собачьи эмоции, от ленивого равнодушия до полного счастья обладанием желатиновой костью.
– А выдержка? Какая выдержка! Бинго, нельзя!
Пес буквально выронил кость из пасти и замер над ней, роняя на пол слюну.
– Можно, возьми, – снисходительно скомандовал Блэр. – А какая скорость реакции? Это отдельное направление работы – мгновенный переход от возбуждения к торможению. Он только кажется добродушным. Но одного слова довольно, чтобы Бинго за минуту порвал тебя на куски.
Предупреждение прозвучало угрожающе, с намеком, но Тони не стал заострять на этом внимания.
– Ну, за минуту вряд ли, – отшутился он. – Собака весом в сорок килограммов для взрослого мужчины смертельной опасности не представляет…
Как и Звереныш… Тони насторожился: вряд ли Блэр по своей инициативе станет выбалтывать секреты «Анимал Фарм», но по поручению МИ5…
– Я тебе сейчас покажу еще один трюк, чтобы ты не сомневался, – подмигнул ему Блэр и сунулся под мышку – о том, что там спрятана кобура, Тони догадался еще по дороге к сторожке.
Выхватывать пистолет Блэр умел быстро и стрелял метко. Надо сказать, трюк и вправду поражал воображение, потому что выстрелил он красавцу и умнице пинчеру в глаз…
Не то чтобы Тони любил собак больше, чем людей… Но никогда не испытывал потребности убивать или мучить бессловесных и беззащитных перед человеком тварей. Наверное, надо было ахнуть от удивления, как ребенок в цирке, но Тони только напрягся – даже если это трюк, то чересчур жестокий. Пуля вошла в глаз собаки на самом деле, в этом не было никаких сомнений и никакого обмана зрения, кровь хлынула на специальное покрытие пола и быстро в него впиталась, но пес не упал замертво и по команде подошел к Блэру.
– Можешь убедиться – никакого фокуса. Потрогай – отверстие настоящее, – предложил Блэр.
Пожалуй, вид псоглавца за воротами произвел на Тони меньшее впечатление, чем это предложение. Снова появилось предобморочное головокружение и к горлу подкатила тошнота, что повеселило Блэра.
– Эй, Аллен! Ты же не юная леди, чтобы хлопнуться в обморок из-за такой ерунды! Да не бойся, потрогай!
Наверное, он очень хотел, чтобы Тони таки хлопнулся в обморок, будто юная леди, а потому пришлось принять настойчивое предложение – рана была настоящая. Горячая. Склизкая. Кровавая – и пахшая кровью. Но пес ее словно и не замечал.
Моро-пинчер любезно протянул Тони салфетку – вытереть палец.
– Гляди! Гляди! – толкнул его Блэр. – Не жмурься!
Тони в самом деле зажмурился, опасаясь, что его стошнит.
Рана затягивалась так быстро, что процесс можно было отследить взглядом. Не просто затягивалась келоидным рубцом, на ее месте появлялся новый глаз… Трюк? Может, и трюк… Не прошло и десяти минут, как бедняга Бинго снова превратился в обычного пса с обоими глазами, смотрящими умно и преданно…
– Ну? Убедился? – удовлетворенно рассмеялся Блэр. – Ты до сих пор не веришь, что он порвет тебя на куски за одну минуту?
Тони осторожно пожал плечами и полез в карман за папиросами. Прикурить удалось с третьего раза – руки тряслись и спички ломались одна за другой.
– Я покажу тебе еще один трюк, но не вздумай сблевать на пол!
На этот раз он выстрелил собаке в грудь, и это было бы не так страшно, если бы не последствия: пуля будто взорвалась на широкой, мускулистой собачьей груди, в стороны полетели ошметки плоти, крови и шерсти; наружу, будто отпущенная пружина, вышел обломок ребра – впрочем, пес не чувствовал боли и продолжал с преданной собачьей улыбкой смотреть Блэру в глаза.
Производство разрывных пуль было запрещено Версальским договором, но что Великобритании до Версальского договора, если по улицам Лондона бродит Звереныш? А теперь Тони не сомневался, что демонстрация «трюков» имеет к операции «Резон» самое непосредственное отношение.
– Разрывная? – спросил он, глядя, как затягивается огромная рана на собачьей груди.
– Нет. Вон она, на полу валяется. Видишь? Этот трюк гораздо проще первого – тут не физиология, а чистая механика. У Бинго под ребрами – пластина из кейворита, пуля меняет траекторию и ведет себя как разрывная. На самом же деле повреждения поверхностны и не опасны для жизни. Если хочешь, я покажу этот трюк на Бадди. – Блэр кивнул на моро-пинчера. – Но Бадди чувствует боль и не способен к столь быстрой регенерации тканей.
– Не надо, – оборвал его Тони – потому что Блэр приподнял пистолет.
– Как хочешь, – пожал плечами Блэр.
Пожалуй, Тони было позволено задавать вопросы, и он решил этим воспользоваться.
– Бинго… мертвый?
– Нет. Мертвым был его отец. И, кстати, совершенно не отличался от живого, ну ничем вообще, даже сука принимала его за обычного кобеля. Но к регенерации тканей он был неспособен. Мертвое все же менее устойчиво, чем живое.
Вот оно. Бинго тоже Звереныш? Некро не способны к регенерации тканей, разве что к принудительной, в специальных условиях со специальной аппаратурой, но никак не во время боя. Наверное, отсюда и начинался новый виток в создании английского супероружия: щенки наследуют способности некро-отцов и многократно превосходят их в способности выживать. По меньшей мере, сохранять целостность организма под огнем.
– Бинго, умри! – скомандовал Блэр.
Но вместо того чтобы упасть на пол и протянуть ноги, пес захлопнул пасть и замер.
– Приглядись. Он не дышит. Он может задерживать дыхание на несколько часов, ему не страшны ни завалы, ни газовые атаки, ни пребывание под водой. Говорят, потому он так прожорлив, – без кислорода сжигается в несколько раз больше калорий. Бинго, отомри. А еще он дьявольски силен. Просто дьявольски. И ловок.
Блэр достал из ящика стола гаечный ключ и бросил его собаке в морду. Пес поймал ключ на лету – надо сказать, от звука, с которым железо ударило по песьим зубам, Тони едва не свело челюсть, – а потом, прижав ключ лапой к полу, зубами согнул его под прямым углом…
– Ну? Теперь веришь? Что тебе с ним не справиться? – торжествующе заключил Блэр, и Тони не стал спорить.
– Послушай, а то чудовище, киноцефал, которого я видел за воротами… Он тоже чем-то хорош?
– Не такое он и чудовище. Это Рекс, существо совершенно безобидное и несчастное. Неудачный опыт морофикации некропса. Мертвое не способно развиваться – он даже толком не научился ходить. Некротизация моро – совсем другое дело.
– А… это разве не опыты на людях?
– Юридически моро не считаются людьми, – уклончиво ответил Блэр. – Это в Германии к моро относятся с трепетом и кормят их мясом представителей неполноценных народов.
– То, что ты говоришь, – полная чушь, – проворчал Тони. – В Германии хорошо относятся к моро – как к домашним животным. Но человеческим мясом их никто не кормит, поверь. Это такие же досужие сплетни, как и то, что евреи пьют кровь христианских младенцев.
– Тем не менее, в Германии планомерно уничтожают евреев. И это факт, а не досужая сплетня, – отрезал Блэр.
Тони опять не полез в бутылку и зашел с другой стороны:
– Юридически моро не считаются людьми, но они наделены разумом, а потому и животными юридически не являются. Насколько мне известно, моро лишь ограничены в некоторых гражданских правах, и только. Даже закон о сегрегации не был принят. Я уже не говорю об этической стороне вопроса.
– Моро – довольно тупоголовые существа, подверженные стадному чувству. Поверь, я имел с ними дело, здесь их много.
Судя по экипировке, Блэр имел с ними примерно то же дело, что и с бирманцами… И решил доказать свою точку зрения.
– Бадди, сколько будет шестью пять?
– Я не знаю, мастер… – без тени раскаянья ответил тот, не пошевелившись.
– Бадди, – вскинулся Тони, – а можешь повторить наоборот: пять-семь-три-восемь?
– Восемь-три-семь-пять, – флегматично произнес тот.
– Блэр, а ты? Шесть-два-девять-семь?
– Семь-два-девять… Тьфу… Семь-девять-шесть-два!
– Бадди, а теперь ты: восемь-пять-семь-шесть-три-четыре-два-девять-один-два-семь?
Бадди воспроизвел сказанное в обратном порядке с той же невозмутимостью.
– Способности попугая, – фыркнул Блэр.
– Это один из пунктов шкалы Штерна. Для определения умственных способностей ребенка. Один пункт ни о чем не говорит, так что не расстраивайся. Я уверен, по остальным ты обойдешь Бадди без труда. Ну, вот например: кость, мясо, рыба, варенье, горло. Что лишнее?
– Горло, конечно, – высокомерно ответил Блэр.
– Кость, – задумчиво изрек Бадди.
– Горло не едят.
– Как это «не едят»? – На этот раз Бадди выпрямился и уставился на Блэра с неприкрытым удивлением. Но потом вздохнул и принял прежнюю позу: развалившись локтями на столе с опущенным на глаза кепи. – Едят-едят… Еще как едят…
– Доктор Штерн – еврей, – со злостью процедил Блэр. – Наверняка его шкала сделана с единственной целью: доказать превосходство еврейских детей над детьми гоев.
– Бадди, ты еврей? – спросил Тони.
– Нет, мастер. Я моро-первородок.
– Я почему-то так и думал. Скажи, ты подвержен стадному чувству?
– Чего? – равнодушно переспросил тот.
– Ну, тебе нравится ощущать себя частью стада?
– Не знаю, мастер. А что такое «стадо»?
Надо было задавать вопросы, а не насмехаться над Блэром, – но удержаться от соблазна было слишком трудно. По тому, на какие вопросы он отвечать не станет, можно делать некоторые выводы… И только Тони хотел взять себя в руки и перейти к делу, как раздвижные двери в сторожку с тихим шорохом поехали в стороны и на пороге появился крупный пожилой человек в белом халате, а за его спиной толпились моро-пинчеры (наверняка родные братья Бадди) с автоматическими ружьями системы «Максим» (модели 35SSM – самозарядная скорострельная модифицированная) в руках.
Аптекарь продал сильный мышечный релаксант безо всякого рецепта, десять ампул, и шприцы – нужно было лишь заплатить вдвое. И веревка, сделанная по новейшей немецкой технологии, нашлась в первом же крупном магазине, там же Тони купил довольно мощный фонарик с микрокотлом и восьмикратный армейский бинокль, отчего, особенно после еды, почувствовал себя вооруженным до зубов охотником на кровожадных монстров.
Дэвид Лейбер погиб. Много ли свидетелей, защищенных программами, в конечном итоге погибает? Любое государство будет утверждать: очень мало. Тони не видел смысла в убийстве из мести, разве что в назидание другим, – но ведь смерть свидетеля, защищенного соответствующей программой, никогда не станет достоянием гласности, а значит, никакого назидания не будет. Поиски же человека, сменившего имя и документы на самые что ни на есть настоящие, требуют времени, сил и денег. Так к чему ломать копья?
Дэвид Лейбер погиб от руки Джона Паяльной Лампы. Ветерана. Похожи ли ветераны на сицилийских гангстеров, чтобы искать и убивать тех, кто когда-то перешел им дорогу? Ни в коем случае. Действия таких людей должны иметь более веские основания, нежели месть (и даже месть в назидание другим). Значит, сменивший имя Дэвид Лейбер угрожал им и с новыми документами? Ну, не обязательно угрожал – просто не должен был остаться в живых по какой-то веской причине.
Или смерть Лейбера – случайность? Вообще-то таких совпадений не бывает. Итак, военное министерство устраивает его на престижную работу, покупает дом, выдает документы. А ветераны (подразделение, некоторым образом связанное с военным министерством, если не сказать прямо: стоящее в прямом подчинении военного министерства) находят его и убивают.
Ветеранам не впервой идти против военного министерства, МИ5, МИ6 и даже самого короля Эдуарда VIII. И Звереныша они ловят, чтобы уничтожить.
Как Тони ни прикидывал, а связи между Зверенышем и Лейбером не находил. Кроме желания ветеранов убить одного и другого. Ну и того, что Эрни искал Потрошителя возле дома Лейберов.
Мысль о проникновении на территорию «Анимал Фарм» не давала Тони покоя. Ну ладно, проникновение – это он хватил. Посмотреть бы на нее через щелку в заборе… Ферма находилась на юго-западной окраине Лондона, в местечке пустынном и диком, и ехать на байке через весь город Тони на этот раз не решился – направился в объезд.
Он не учел, что темнеет в это время года довольно рано, привык к уличному освещению – и отраженному свету кровли, потому был несколько озадачен тем, что до таких далеких окраин кровля не простирается, а фонарей тут нет и в помине. Мистер Си был прав: незачем извещать о своем прибытии всю округу в радиусе пяти миль – следовало оставить байк где-нибудь поодаль, что Тони и сделал, добравшись до главного ориентира – огромного Ричмонд-парка – с северной его стороны.
То, что на карте гордо именовалось Ричмонд-парком, более напоминало лес – разумеется, ухоженный английский лес с расчищенными тропинками и вырубленным подлеском. Тишина, совершенно невозможная в Лондоне, нарушалась только далеким собачьим лаем, будто Тони оказался в глухой деревне. Держаться южного направления в такой темнотище можно было только по компасу, но вскоре Тони нашел ориентир – зарево над городом с северной стороны.
Если на Ферме разводят Зверенышей-Потрошителей (вроде того, которого никак не могут изловить мертвяки-ветераны – элита элит английских вооруженных сил), то стоит ли разгуливать ночью по темному парку, прилегающему к территории такой фермы? Надо отдать должное Эрику Блэру – не такой уж он трус и слабак, если имеет столь опасное место работы.
Далекий собачий лай почему-то казался зловещим – будто механистическим, неживым… И с каждым шагом звучал все громче.
Парк кончился неожиданно, никакого просвета между деревьями в темноте Тони не заметил – просто вдруг вышел на край широкого пустыря, расчищенного и ухоженного, как гигантская площадка для гольфа. Примерно в пятистах ярдах, немного левее, светился окнами трехэтажный дом в викторианском стиле – менее всего напоминавший скотный двор и чем-то похожий на тюрьму. Наверное, черными решетками на окнах… Собачий лай доносился именно оттуда – из-за глухой и высокой каменной ограды. Территория Фермы охранялась служебными собаками (не просто тюрьма – тюрьма категории А), а дырку в заборе, через которую Тони рассчитывал заглянуть внутрь, можно было пробить разве что десятком бронебойных снарядов крупного калибра. И именно поэтому стало ясно, что пришел он по адресу…
Расчищенный (с постриженной травой) пустырь, разумеется, служил единственной цели: к забору нельзя было подойти незамеченным. Колючая проволока поверху ограды и готовые в любую секунду вспыхнуть прожектора подтверждали эту догадку.
Интересно, все это для охраны Фермы от любопытствующих снаружи или наоборот – для охраны любопытствующих от того, что внутри?
Впрочем, к ограде Тони все-таки подошел: никто его не остановил, ни один прожектор не вспыхнул, не завыла сирена, разве что собаки залаяли громче и предметно – почуяли приближение чужака.
Он двинулся вдоль ограды, но быстро добрался до ворот, подход к которым освещался двумя прожекторами, и повернул назад – поискать подходы потемнее. Территория Фермы была обширна, и на противоположную от ворот сторону Тони шел не меньше пяти минут – сопровождаемый собаками. Да, они лаяли и в самом деле странно – будто запись фонографа. Как заведенные. И чувствительность их носов вызывала уважение – ведь не видели же они через стену, и тем не менее безошибочно угадывали передвижение Тони.
Не могло не быть второго входа – и Тони его нашел. Как раз возле пожарного водоема (с соответствующей табличкой, чтобы никто случайно не принял его за пруд), затянутого ярко-зеленой ряской, – и это во второй половине октября. Постриженная травка под ногами тоже вполне себе зеленела, что наводило на мысли о близком источнике радиации, так необходимой мертвякам…
Волки сказали, что Потрошитель мертвяк и пахнет мертвяком… И хотя расшифрованная инструкция этому противоречила, волчий нюх обмануть было трудно.
К пожарному водоему выходили ворота похлипче и попроще, чем освещенные прожекторами, одна их металлическая сворка даже немного перекосилась, открывая щель, через которую все-таки можно было одним глазком заглянуть внутрь, что Тони и сделал, – и отшатнулся, потому что на створку тут же кинулся здоровенный пес, качнул ворота, скрежетнул когтями по железу… Тони не сразу сообразил, что укусить его собака не сможет, таким неожиданным, напористым был ее выпад…
Это был доберман-пинчер, зверь, по слухам, выведенный для охраны тюрем и концлагерей. Когда Тони снова глянул через щелку в воротах, то увидел четырех псов, круживших неподалеку. Изредка кто-нибудь из них кидался на металлические створки, и Тони машинально отстранялся (сдерживая желание отскочить в сторону) каждый раз, когда перед глазами возникала зубастая собачья пасть.
Звуки, которые они издавали, не совсем соответствовали их темпераментным действиям, но главное – не соответствовала этому и мимика… Пес кидался на ворота с лаем – но нормальный пес должен был брызгать слюной и щериться, показывать клыки. Эти же звери зубов не показывали – ну точно как доктор W., улыбавшийся только глазами! Тони решил было, что собаки напичканы какими-то наркотиками – для пущей злобы, – но тут одному из зверей удалось просунуть в щелку узкий нос, и в лицо ударил не ожидаемый запах псины, а крепкий, терпкий дух химической лаборатории…
Боже правый, это были мертвые собаки!
Тони снова непроизвольно отшатнулся от ворот. Рассуждать о некротизации животных умозрительно – совсем не то, что столкнуться с мертвяком-пинчером. Некротизация людей имеет целью сохранение личности и разума, хотя и появилась в результате опытов по созданию универсального солдата. У собаки нет ни того, ни другого, тем более у собаки служебной, воспитанной для караульной службы в компании себе подобных, – такой пес вовсе не друг человека, привязанный к хозяину узами любви и преданности. У таких обычно и хозяина нет – служители, инструктора, вожатые… Эти псы и живыми-то человеку скорей враги, а мертвые…
Вот уж действительно – исчадия ада. И в чью же больную голову пришло проводить некротизацию таких собак?
Вспомнился разговор о лысой собачке старухи Пэм: каким нелепым показалось тогда предположение докеров о том, что животному можно сделать инъекцию… Пожалуй, это не укладывалось в базовые этические нормы, хоть и показалось очевидным с самого начала. Впрочем, война в принципе не укладывается в базовые этические нормы.
Доберман-пинчеры – красивые, грациозные собаки, и красота их функциональна. Они – совершенство быстроты и силы, как пущенная стрела…
Мертвые пинчеры двигались неуклюже, переваливались с боку на бок, будто имели механистические конечности. Взгляды у них были тусклыми, матовыми – остекленевшими. Некротизация отключает главный инстинкт живого – инстинкт самосохранения (что бы об основных инстинктах ни думал доктор Фрэйд). Интересно, к потере каких основополагающих свойств характера это ведет, если отсутствует разум?
Заглянув в щелку снова, Тони думать забыл об инстинктах мертвых собак… И лучше бы ему никогда не видеть существа, появившегося в узком поле его зрения (и направлявшегося к воротам)…
Страх был парализующим, липким, потным – от него на голове шевельнулись волосы, а ноги приросли к земле. Наверное, существо являло из себя какой-то архетип с самого дна темных закоулков подсознания – это был гибрид человека и собаки, прямоходящий пинчер, псоглавец, очевидно мужского пола, с покрытым шерстью почти человеческим телом. Чепрачного окраса…
Существо двигалось неловко, то приподнималось на носки (и тогда напоминало вставшего на задние лапы пса), то опускалось на пятки, выпячивало колени и шагало мелко, поворачиваясь на каждый шаг всем телом (и напоминало пса в позе «служить»). Пустой взгляд остекленевших, подернутых бельмами глаз смотрел сквозь стену, сквозь лаявших пинчеров, сквозь Тони… Тем не менее уродище добралось до ворот, из пасти его вырвалось что-то вроде храпа – и означало, должно быть, рык, – а потом залаяло. Но лай этот очень мало напоминал собачий – скорей, неумелую, жалкую попытку человека подражать собаке. Он был бы смешон, если бы не был так страшен. И так близок от лица. Тони явственно ощутил предобморочную дурноту (он терял сознание один раз в жизни, но запомнил, с чего это начинается). Пожалуй, некротизация животных не так уж сурово нарушала базовые этические принципы – по сравнению с созданием такого вот чудовищного гибрида…
Именно в эту секунду, когда Тони совершенно не ожидал нападения со спины, сзади на него навалились сразу двое или трое – выломали руки, уложили в грязь лицом, сели на ноги и придушили его собственным шейным платком. Наверное, Тони не услышал их приближения из-за собачьего лая, иначе им вряд ли удалось бы так быстро с ним справиться.
Удар остроносым ботинком под ребра был весьма ощутимым и оборвал дыхание – врезали с чувством и хорошим замахом. И, видимо, со знанием дела, потому что следующие два удара подряд пришлись по сухой кости чуть выше лодыжки, в одно и то же место. Если бы Тони мог вдохнуть, он бы вскрикнул. И, понятно, после этого отбиваться ногами у него бы получилось плохо (ну как минимум в течение часа, а скорей всего и дольше).
– Ну вот, теперь поставьте его на ноги, – произнес над головой смутно знакомый голос. – Но руки не отпускайте.
Тони попытался сопротивляться, но руки выкрутили слишком уж круто, да и на ногу было не наступить. Оставалось только отплевываться грязью, попавшей в рот. Державших было трое – третий натягивал шейный платок, не позволяя согнуться еще ниже, а потом еще и ухватил за челку, дернул к себе неожиданно – в шее что-то щелкнуло…
Четвертым был Эрик Блэр, разнорабочий Фермы по штатному расписанию, хотя экипировкой и походил на тюремного охранника.
Удар открытой ладонью по уху только кажется безобидным – на самом же деле может порвать барабанную перепонку: оглушает, ошеломляет, лишает воли. И не оставляет существенных следов. Наверное, бирманских полицейских где-то учат этому нехитрому и эффективному приему.
Нет, ну не мерзавец ли? И ведь скажет, что в темноте не узнал партнера по бриджу… Ничего личного – только функция охраны секретного объекта МИ5.
– Бэзил, открывайте калитку, – скомандовал Блэр (голос показался далеким и тихим). – Сунем шпиона к собачкам и скажем, что он сам пролез на территорию.
Если Блэр хотел Тони напугать, то удалось ему это блестяще – Тони давно не испытывал такого острого, всепоглощающего страха. Конечно, можно немного посопротивляться четырем мертвым доберман-пинчерам, которые не чувствуют боли и не боятся за свою жизнь, но итог, в общем-то, ясен: разорвут на куски, притом не сразу, а минут за десять-пятнадцать. Можно еще помолиться, чтобы кто-нибудь из них побыстрее порвал тебе сонную артерию, – говорят, потеря сознания наступает через тридцать секунд, – но молитва не очень надежное средство в такой ситуации, работает не всегда.
А помощники приняли слова Блэра всерьез: некто отпустил придушивший Тони шейный платок, за спиной стукнул засов, громыхнул лист железа и потихоньку скрипнули петли.
– Тубо, – рявкнул некто на пинчеров, и петли заскрипели громче.
Вполне возможно – и даже очень вероятно, – что охранники Фермы имеют негласное благословение начальства на столь простой способ расправы с любопытными, но Блэр наверняка рассчитывал на мольбу о пощаде… Ну, чтобы его победа не вызывала сомнений. И, чем черт не шутит, если погромче взмолиться, он хлопнет себя ладошкой по лбу и скажет, что не узнал товарища, принесет искренние извинения, прикинется виноватым и раскаявшимся…
– Блэр, да ты слетел с катушек… – выговорил Тони, когда его дернули назад, к воротам. Ну, чтобы у Блэра не осталось оправданий насчет «не узнал» или «в темноте не разглядел». – Мы же не в Бирме, а в Лондоне.
Надо сказать, Блэр очень артистично изобразил замешательство: приостановился, велел своим подождать, сделал вид, что всматривается Тони в лицо, включил фонарик, висевший на поясе… И, как и предполагалось, воскликнул с удивлением:
– Аллен? Что ты тут, черт возьми, делаешь?
– Вообще-то я искал тебя и собирался извиниться за вчерашнее.
– Это не лучшее место для встречи со мной… – растерянно промямлил Блэр – ответ, очевидно, поставил его в тупик.
Следовало врезать ему еще разок и хорошенько, как только стали свободны руки, но Тони от этого удержался.