Олд-Бейли, 25 мая 1895 года.
Они не разговаривают уже тридцать три года. Соглашение всё ещё остаётся в силе, но их переговоры ведутся с помощью писем, исполненных жёсткой и требовательной вежливости, вежливости настолько холодной, что она может заставить замерзнуть сам Ад.
Однако в 1895 году, когда дикая волна горя выбивает из него дух, Кроули, не задумываясь, прекращает ободряющую поддержку оратора в кофейне, который пытается поднять восстание. Он отворачивается, прижимая одну руку к груди, голова кружится, воздуха не хватает. Ему даже не нужна связь с Азирафаэлем, чтобы узнать, где находится ангел: Кроули, может быть, и не читает книг, но зато читает газеты.
Полное демоническое проявление перед толпой определённо вызовет вопросы, как у людей, так и Внизу, и поэтому Кроули приходится останавливать такси и раздраженно барабанить пальцами по подоконнику, пока оно не прибудет в Олд-Бейли. Он переплачивает водителю и, не дожидаясь сдачи, спрыгивает вниз и прокладывает себе путь сквозь толпы молодых людей с зелёными гвоздиками.
Плечи Азирафаэля опущены, рука прижата к лицу, и когда Кроули подходит ближе и хватает его за локоть, Азирафаэль слепо поворачивается к нему.
— О, Кроули… — Он едва может говорить, его голос срывается. — Два года… это его убьёт!
— Пошли отсюда, — бормочет Кроули. — Ты больше ничего не можешь сделать.
Рядом стоит тощая женщина, явная представительница среднего класса, в вычурной шляпке и накрахмаленной блузке. Ее губы поджаты в торжествующем злорадстве. Она носит эмалированную булавку на видном месте, на лацкане пальто, — щит общества по борьбе с пороком, — и глаза её сверкают злобным удовольствием. Кроули не нужно читать её мысли, чтобы понять, о чем она думает, особенно когда её взгляд скользит по Азирафаэлю, его элегантному сюртуку, шёлковому галстуку и лавандовой бутоньерке. И его зарождающимся слезам.
Поверх склонённой головы Азирафаэля Кроули опускает очки на дюйм ниже своего носа и пристально смотрит на неё, обнажая зубы, а она заметно бледнеет и отступает назад. Кроули знает, что она никому ничего не скажет. В конце концов, кто ей поверит? И, злорадно решает он, когда она вернётся домой, то будет очень сильно расстроена, обнаружив, что окно гостиной распахнулось порывом ветра и разбило её любимую вазу.
Кроули крепче сжимает локоть Азирафаэля и тащит его через толпу. На улице рядом со зданием есть небольшой переулок, который в настоящее время пуст, и Кроули заходит в него и переносит их в первое место, которое приходит ему в голову: Сент-Джеймс-Парк.
Маленькое демоническое чудо гарантирует, что никто не заметит двух мужчин, стоявших полускрытыми под свисающими ветвями плакучей ивы, но Кроули всё равно проявляет свои крылья и накрывает ими их двоих, давая Азирафаэлю уединение, пока тот приходит в себя.
— Не надо. — Кроули щелкает пальцами, и в них появляется темно-бордовый шелковый платок. — Не плачь, ангел мой.
Азирафаэль проводит пальцами по глазам, промокая слёзы своей лучшей парой кремовых лайковых перчаток. Потом он начнет переживать из-за оставшихся пятен, и Кроули неловко подносит платок к лицу Азирафаэля и колеблется. Последний раз Азирафаэль позволял Кроули подобраться к нему так близко в 1793 году на мосту через Сену; с тех пор он старательно не пускал Кроули слишком глубоко в свое личное пространство, и Кроули так же старательно притворялся, что ничего не замечает.
Он не смог бы вынести, если бы Азирафаэль отшатнулся от него сейчас, и поэтому очень осторожно прижал платок к щеке Азирафаэля, пока тот не опомнился и не забрал его у него.
— Он писал такие прекрасные рассказы, Кроули. — Голос Азирафаэля дрожит, и Кроули бесполезно сгибает пустые руки. — А ты когда-нибудь…
При виде горя Азирафаэля его собственные рёбра медленно сжимаются, и Кроули качает головой, не в силах сделать полный вдох, мысли бестолково бегут по кругу в поисках решения, и их невозможно остановить.
— Я не читаю книг, ты же знаешь.
— Нет.
Как ни странно, это заставляет Азирафаэля снова сморщиться, и Кроули выпаливает:
— Но, возможно, я прочту эти. У тебя должны быть копии, которые ты мог бы мне одолжить.
На клумбах стоят тюльпаны, толстые чашечки золотистого, белого и алого цветов, а утки на пруду суетятся вокруг своих детёнышей, но Азирафаэль ничего этого не замечает, а Кроули ненавидит всё это, ненавидит со злобной страстью.
— Да, — говорит Азирафаэль, быстро, почти украдкой вытирая платком глаза. — Я знаю, у меня есть. Тебе следует начать с…
Он обрывает себя, его рот сжимается, и крылья Кроули оборачиваются и сжимаются ещё сильнее вокруг Азирафаэля, прежде чем он может заставить их расслабиться. Может ли этот смертный — этот скучный, скучный, скучный маленький смертный! — иметь хоть малейшее представление о том, что его судьба заставила ангела его оплакивать?
— Алкоголь, — говорит Кроули, и это первое средство, которое приходит ему в голову, если не считать сноса Ньюгейтской тюрьмы до основания. — Нам нужно очень много выпить.
Он подходит ближе, его крылья снова сжимаются и почти укладывают Азирафаэля на грудь Кроули, пока ангел пытается ответить. Даже сейчас Кроули изо всех сил старается быть вежливым и добрым, а потом стягивает перчатку и обхватывает голой рукой локоть Азирафаэля.
— Ничего не говори! — выдыхает он, и боль в его собственной груди сжимается ещё сильнее от дрожащего голоса Азирафаэля. Щелчком пальцев он переносит их в заднюю комнату книжного магазина Азирафаэля, где горе ангела может остаться видимым только Кроули.
А позже — гораздо позже, когда пол усыпан пустыми бутылками, а Азирафаэль впадает в алкогольное забытье на диване, страдальчески морщась даже во сне, — Кроули натягивает на него одеяло, подкладывает под голову подушку и выходит из книжного магазина. Он возвращается домой на рассвете и долго сидит у своего холодного камина, куря сигарету за сигаретой, глядя в пустоту и с горечью думая о любви, которая не осмеливается назвать своё имя, и удивляясь тому, как мог жалкий и скучный смертный знать так много. Об этом.
Лондон, 1862 год
Время от времени Внизу происходит реорганизация. Адское начальство это очень любит: распространять неуверенность среди всех демонов, сеять обманчивые надежды на то, что некоторые из них вот-вот получат повышение, создавать беспокойство для других, что их вот-вот понизят — а понижение в Аду включает в себя нечто большее, чем просто грубый комментарий к вашей оценке эффективности. Кроули всегда чувствовал себя в безопасности от подобных интриг, в безопасности от зла и раздора, которые он сеет на земле, и принимает как неизбежную часть жизни Внизу.
Но на этот раз всё по-другому. Они всё ещё не знают о его Соглашении с ангелом, в этом он уверен. Но они долго допрашивают его, не удовлетворяясь ответами, которые он даёт, пока его не начинает грызть настоящий страх. Возможно, в 1700-е годы он действительно проводил слишком много времени, сопровождая Азирафаэля в театр, на аукционы редких книг, воруя у денди табакерки, и не хватало времени на то, чтобы сеять раздор. Возможно, его пристрастие к ангелу, которое он безуспешно пытался утопить в квартах и галлонах вина, слишком близко подступило к поверхности его кожи.
Он сохраняет спокойствие и своё положение на Земле, но, когда возвращается домой, его руки дрожат, а бутылка вина стучит о стекло, когда он наливает. Он подносит стакан к большому окну и смотрит на Лондон, пока пьет. Он смотрит вниз на людей на улице, разговаривающих, смеющихся, прогуливающихся рука об руку, и чувствует себя очень одиноким.
— Хорошо, — бормочет он и возвращается в дом, чтобы составить план.
На самом деле у него есть только один вариант. Он бессмертен; он исцеляется от большинства ран, которые могли бы убить людей, и всё, что может убить его человеческое тело, не убьёт его навсегда, а только отправит Вниз, чтобы адские специалисты обрекли его на любые мучения, какие им только заблагорассудятся.
Есть лишь одна вещь, которая может гарантированно помочь ему исчезнуть. И это единственная вещь в мире, которую ему никак не получить самому, поэтому он неохотно стискивает зубы и посылает записку Азирафаэлю.
***
Когда Азирафаэль уходит, Кроули впадает в ярость. Это похоже на непосредственные последствия его падения, огромный, всеохватывающий гнев; у него достаточно ярости, чтобы поджечь весь Лондон, но он стискивает зубы и сдерживает себя, чтобы просто поджечь клочок бумаги резким движением пальцев.
Потому что на протяжении последних шестидесяти девяти лет он только и делал, что пытался загладить свою вину. Старался изо всех сил. Конечно, глупо было надеяться, что ангел примет ласку демона, и если бы он не был под влиянием вина, лунного света и убаюкивающего журчания Сены, то понял бы, что это бесполезно, ещё до того, как попробовал. На протяжении многих лет его вполне заслуженно обвиняли во многих вещах, но никогда он не проявлял такого слепого, глупого оптимизма, и унижение от собственной глупости жжёт сильнее, чем осознание того, что ангел никогда не сможет ответить ему взаимностью.
Кроули дулся и зализывал израненную гордость до 1798-го года, пока не собрался с духом и не подошел к двери Азирафаэля. Он принёс табакерку, инкрустированную эмалью, — одну из тех глупых и легкомысленных безделушек, которые так любил Азирафаэль, — но так и не смог заставить себя извиниться. Если бы он только мог, он вообще стер бы из памяти Азирафаэля воспоминания о том вечере, поскольку отдавал себе отчёт, насколько мало шансов на то, что ангел забудет об этом самостоятельно.
Вместо этого он холодно сообщил ангелу, что на следующей неделе отправляется в Лэндс-энд, и спросил Азирафаэля, не нужно ли ему что-нибудь сделать там, пока там будет Кроули, потому что у них было вполне приличное Соглашение, и Кроули был бы благословен, если бы пожертвовал им ради минутного идиотизма.
Азирафаэль был скован и явно чувствовал себя неловко, адресуя все свои ответы книжному шкафу за левым плечом Кроули. Но когда Кроули вернулся, чтобы отчитаться о проделанной работе, хорошие манеры Азирафаэля взяли верх, и он настолько расслабился, что пригласил Кроули на чашку чая.
Кроули поворачивается на каблуках и большими шагами удаляется от пруда в направлении своего жилища.
Может быть, мы оба начинали как ангелы, но ты падший…
Ну, такое вряд ли можно забыть, особенно когда каждый взгляд в отражающую поверхность показывает ему его собственные выпученные, узкие глаза, а волосы горят красным, как адское пламя. Но это никогда не имело значения для Азирафаэля. Раньше, во всяком случае, не имело. С тех пор, как они помирились в 1454-м году. Или, по крайней мере, Кроули казалось, что это не имеет значения; очевидно, он ошибался и на этот счет.
Сент-Джеймс-Парк оживлен в такой приятный день, но чудесным образом никто не встает на пути Кроули, когда он быстро уходит от всего этого оживления, почти бегом. Он ворчит себе под нос, и за его спиной поднимается холодный ветер.
Братание. Есть с кем брататься!! Как будто сразу обнуляя все старания Кроули — ибо он не остановился на табакерке, вместо этого он неуклонно пытался вернуть расположение Азирафаэля старыми книгами, билетами в оперу и шоколадными конфетами на протяжении многих лет, демонстрируя свое лучшее поведение и ни разу не выдав, что Париж — это нечто большее, чем слишком много вина. Мимолетный порыв, порожденный пьянством и его собственной озорной, хитрой натурой.
Но все его усилия, по-видимому, ничего не значили для ангела. С тех пор они только и делали, что братались.
Тяжёлые серые облака несутся над западным Лондоном, а Кроули шагает по улицам. Собаки прячутся от него, а лошади пугливо шарахаются, давление воздуха падает, словно отпущенный камень. Он пересекает Беркли-сквер, не оглядываясь, и кеб останавливается так резко, что лошадь едва не садится на задние ноги.
Ну, если Азирафаэль чувствует себя именно так, тогда всё в порядке. У Кроули есть дела поважнее, чем таскаться за кем-то, кто, как выясняется, всего лишь терпит его присутствие. Из ангельского всепрощения. Или, пропади пропадом эта мысль, жалости. Пусть Азирафаэль занимает высокую моральную позицию, Кроули более чем доволен тем, что барахтается в обществе людей, со всеми их слабостями, мелкими грехами и похотями. В конце концов, он же падший ангел. Это его цель здесь.
Начинают падать первые тяжелые капли дождя, и Кроули срывает свой шелковый галстук и смотрит на водянистые пятна на ткани, пока они не исчезают. Он бежит вверх по ступенькам своего дома, и громкий хлопок входной двери отзывается раскатом грома, от которого дрожит земля, и вспышкой молнии, разрывающей небо надвое.
Париж, 1793 год часть 2
Город полон людей, буйных и пьяных, и им не раз приходится обходить стороной кучки гуляк.
— Празднуем смерть этой несчастной женщины, — печально бормочет Азирафаэль. — Просто ужасно.
Кроули ничего не может ответить на это и только крепче берёт Азирафаэля под руку и направляет их обоих к более тихим улицам. Они идут без определенной цели, но Азирафаэль так несчастен, что, возможно, нет ничего удивительного в том, что, внезапно подняв глаза, Кроули обнаруживает, что их бесцельные блуждания привели их к собору Нотр-Дам.
Вот только это уже не Собор: изящно вырезанные статуи на фасаде обезглавлены, здание разграблено, а рядом с ним Азирафаэль грустно вздыхает и говорит:
— Мир перевернулся с ног на голову.
И на этот раз Кроули прикусывает змеиный язык. Обычно ничто не радует его больше, чем люди, свергающие Церковь и ставящие под сомнение установленный порядок вещей, но Азирафаэль выглядит таким печальным, что Кроули неожиданно для себя предлагает:
— Они могут всё вернуть.
— Ты правда так думаешь?
Азирафаэль смотрит на него с надеждой в глазах, как будто Кроули появился, чтобы вытащить его из Бастилии во второй раз, и человеческое сердце Кроули сбивается с ритма.
Притворяясь равнодушным, он пожимает плечами.
— Всё возможно.
В конце концов если уж этот ангел, сам того не ведая, носит в кармане чёрное сердце демона, то что может значить по сравнению с этим какое-то временное человеческое правительство?
Они выходят на мостик. Взошла луна, её свет отражается в реке, и Азирафаэль тихо бормочет что-то себе под нос. Он не убирает свою руку от руки Кроули, и тот останавливается на середине моста, глядя на воду. Он поворачивается спиной к собору Парижской Богоматери и лениво думает, что закат, кажется, задерживается здесь до позднего вечера, прежде чем осознает, что это свет вовсе не от заката.
На площади Революции горят костры. Сегодня люди привели с собой детей, чтобы те тоже полюбовались на убийство женщины, вся вина которой состояла в глупости и наивности. А теперь они зажгли костры и празднуют, прямо рядом с булыжниками, всё ещё запятнанными её кровью.
Внезапно он вздрагивает.
— Ты замёрз, — говорит Азирафаэль, крепче сжимая руку Кроули.
— Мне всегда холодно в этой благословенной стране, — кисло отвечает Кроули.
Это старая жалоба, и Азирафаэль уже много раз слышал её раньше, и он отстраняется, отпуская руку Кроули. Эта потеря делает ночной воздух намного холоднее, и Кроули поднимает плечи, решительно уставившись на горизонт. Сейчас настанет момент, когда Азирафаэль с сожалением скажет, что им пора разойтись по домам. Сегодня он так много общался с ангелом, и всё же он демон, не способный быть удовлетворённым, не способный не хотеть большего.
Однако вместо «Спокойной ночи» раздается лишь шорох ткани, а затем Кроули ощущает мягкое прикосновение к шее. Он вздрагивает, и Азирафаэль бормочет:
— Стой спокойно, мой дорогой, или я уроню его в реку.
Кроули благодарен тёмным очкам, потому что они позволяют ему смотреть на лицо Азирафаэля, когда тот наматывает свой собственный шарф на шею Кроули. Ткань слегка пахнет одеколоном Азирафаэля, его пальцы касаются кожи Кроули, когда он поправляет складки, и к тому времени, когда он заканчивает, сердце Кроули колотится так, что готово разорваться. В животе у него все обрывается, он чувствует тошноту и восторг по очереди; он не уверен, собирается ли расправить крылья и полететь, или его вот-вот стошнит в реку.
— Так лучше?
Азирафаэль смотрит на него совершенно бесхитростно, а Кроули трогает шарф кончиками тонких пальцев и молча кивает.
— Хорошо, — говорит Азирафаэль. Он прислоняется к боку Кроули — глыба плотного тепла.
Кроули смотрит на оранжевое зарево на горизонте.
— Ты веришь в искупление грехов? В… прощение?
— О, мой дорогой. — Голос Азирафаэля звучит мягко. — Конечно, я верю.
Кроули ухмыляется и машет рукой в сторону костров.
— Даже после всего этого?
Рядом с ним раздаётся громкий лай, но голос Азирафаэля лишь слегка дрожит, когда он твердо говорит:
— Все грехи могут быть прощены.
Эти слова задевают за живое, и на краткий миг Кроули познает чистейшую ненависть к людям. Всё, что он делал, — это задавал вопросы, искал знания, и этого было достаточно, чтобы лишить его благодати и обречь на мучительную жизнь среди проклятых. И всё же на площади были люди, совершавшие зверства более ужасные, чем всё, что мог вообразить Ад, но при этом уверенные в Божьей любви.
А Кроули устал, очень устал. От Земли, от того, что люди всегда выбирают своё худшее я, от искушений, грехов и мелочности. Он хочет чего-то хорошего, хотя бы раз в своей долгой жизни, и он тянется к Азирафаэлю.
Улыбка Азирафаэля — слабая, грустная, и он поднимает руку, чтобы потуже заткнуть конец шарфа за воротник Кроули.
— Ну вот и всё.
Когда он заканчивает, Кроули хватает его за руку и прижимает её к своему лицу. Он слишком много хочет сказать, но его знаменитый серебряный язык отказывает ему и получается выдавить только:
— Ангел…
Азирафаэль ни с кем не делил свою постель. И это хорошо, потому что если бы он это сделал, то Кроули выследил бы того смертного — или смертных, в этом мире или в следующем, — и совершил бы с ними что-нибудь творческое и всесторонне кровавое. Возможно, используя методы испанской инквизиции, которые он давно и благополучно постарался забыть, зарыв в самых глубоких подвалах своей памяти, но для такого случая обязательно бы раскопал.
— Кроули? — Азирафаэль поджимает губы и слегка хмурится. — Не отчаивайся. Это не твоя вина.
— Нет. Я… — Кроули не может этого сказать. Его сердце медленно сжимается в груди, рука Азирафаэля в его руке ощущается как единственная теплая, хорошая вещь, оставшаяся на этой промороженной тёмной земле; Кроули хочет упасть на колени и поклясться в вечной верности, он потратил восемнадцать столетий, используя все свое медовое красноречие, чтобы искушать, уговаривать и обещать, и все же он не может, черт возьми, сказать это!
Возможно, поступки будут говорить за него, и поэтому, глубоко вздохнув, он наклоняется, чтобы поцеловать Азирафаэля.
Всё совсем не так, как в прошлый раз. В нём нет похоти — или, по крайней мере, не очень много; Кроули может быть влюблён, но он не ослеплён очарованием ангела и ничего от него не требует. Вместо этого он предлагает свои собственные желания и тоску, поднимая другую руку, чтобы сжать пальцами мягкие, светлые волосы Азирафаэля, баюкая его голову, как будто он был чем-то невыносимо прекрасным.
Он отстраняется ровно настолько, чтобы прижаться губами к щеке Азирафаэля.
— Ангел, — хочет сказать он, — пойдем со мной. Позволь мне увести тебя от этого кошмара. Возвращайся в Лондон или куда захочешь, просто оставайся со мной.
Но прежде чем он успевает произнести хоть что-нибудь, Азирафаэль отшатывается с негодующим криком:
— Кроули! — …и что-то в груди у Кроули обрывается и леденеет.
А потом всё становится ещё хуже, потому что Азирафаэль поворачивает голову и проводит рукавом по губам, стирая вкус поцелуя Кроули, как будто это самый мерзкий яд, и у Кроули сжимается желудок.
— Прекрати, — раздраженно бросает Азирафаэль. — Прекрати свои глупости.
— Мои глупости, — повторяет Кроули, задыхаясь. В горле у него стоит холодный комок, и он судорожно сглатывает раз, другой, но тот не поддается.
— Я не знаю, почему каждый раз, когда мы напиваемся, ты чувствуешь, что должен попытаться… — Азирафаэль неопределенно машет рукой в сторону Кроули. — Ну, ты знаешь. Хотя… ты же демон. Один из Падших. Должно быть, такая подлость просто заложена в вашей натуре.
— Должно быть, — соглашается Кроули онемевшими губами. Мир головокружительно вращается вокруг него, ломаясь и перестраиваясь, и он сжимает парапет моста с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
— Я возвращаюсь, — говорит Азирафаэль, поправляя пальто и разглаживая манжеты. — Я и так уже потратил здесь слишком много времени.
Потому что время — это, конечно же, самая драгоценная вещь для двух бессмертных существ. Кроули смотрит в воду и ничего не отвечает.
— Я… ну, я уверен, что мы еще увидимся, — чопорно говорит Азирафаэль. — Когда ты вернешься в Лондон.
Говорить больше не о чем, и Кроули молчит, слушая, как стихают звуки шагов Азирафаэля. Сена течет под мостом, холодная, глубокая и темная, и его бессмертные уши могут слышать голоса всех тех, кто выбрал ее своим выходом из мира и был послан прямо Вниз за свои беды. В конце концов, самоубийство — это всё ещё смертный грех.
Через некоторое время Кроули срывает с шеи шарф и швыряет его через парапет; щелчок пальцев — и шарф превращается в пепел ещё до того, как касается воды. Кроули отворачивается и уходит. И долго, очень долго воздерживается от посещений Парижа.
Париж, 1793 год часть 1
Французская революция жестока, кровопролитна и пронизана мелкой несправедливостью. Кроули блуждает среди революционных толп и в который уже раз удивляется тому, насколько творческими в изобретении разнообразного зла могут быть люди без малейшего вмешательства Снизу. Он наблюдает за оратором, который обращается к толпе у Хлебного Рынка, призывая кровавую смерть к les aristos, когда внезапно его охватывает беспокойство, почти страх. Он прижимает ладонь к боку, потрясённый собственной слабостью, пока не понимает, что беспокойство и страх исходят не от него.
От ангела.
С годами связь между ними укрепляется; не то чтобы Кроули чувствовал дискомфорт каждый раз, когда Азирафаэль теряет книгу или проливает кофе на любимый жилет, который у него был с 1710-го года, — и это хорошо, иначе у него не осталось бы времени ни на что другое, — но это всплеск настоящего ужаса, и Кроули не думает ни секунды, он просто закрывает глаза и открывает их рядом с Азирафаэлем.
Подземелье наполнено ароматами, неприятными как для человеческого, так и для оккультного носа Кроули, здесь воняет мочой, сыростью и смертельным ужасом, но неприкрытая радость и облегчение на лице Азирафаэля, когда тот поворачивается к Кроули, заставляет демона чувствовать себя готовым встретиться лицом к лицу с самим Гавриилом.
Ангел кусает губы и смотрит так виновато, и начинает так сокрушенно, многословно и развернуто повествовать о своих бедствиях, что в груди у Кроули тает что-то тёплое и мягкое. Нелепое создание. Он приехал в революционную Францию, одетый в свои лучшие шелка, с ухоженными руками и изысканными аристократическими манерами, просто потому, что был сладкоежкой и питал слабость к их блинчикам.
Кроули никогда особенно не любил блины, но он позволяет Азирафаэлю отвести их в крошечный ресторанчик и слушает новости о приобретении ангелом книжного магазина. А когда им приносят десерт, Кроули откусывает два кусочка, прежде чем отложить нож и вилку.
— Я сыт, — лжёт он, когда Азирафаэль поднимает на него вопросительный взгляд.
— А? — Вилка Азирафаэля дёргается, и Кроули пододвигает к нему тарелку, как он и рассчитывал ещё до того, как сделал заказ.
— Доедай, если тебе нравится.
Смотреть, как Азирафаэль смакует блины, гораздо приятнее, чем есть их самому, а Кроули пьёт вино и вносит свой вклад в поддержание беседы ровно настолько, чтобы Азирафаэль продолжал говорить, позволяя Кроули греться и нежиться в его компании и чувствовать себя более расслабленным, чем когда-либо за последние десятилетия.
Осознание накрывает его, когда Азирафаэль собирается уходить.
Они уже расплатились по счету и допили последние капли вина, и Кроули смотрит, как Азирафаэль поправляет пиджак, когда вдруг понимает, что ещё не готов расстаться с компанией ангела. На самом деле он никогда не бывает готов к этому. Он не хочет с ним расставаться, он хочет последовать за Азирафаэлем домой, в Лондон, и претендовать на небольшой уголок в новом книжном ангельском магазине, чтобы просто быть рядом и наблюдать за всем тем, что удивительное и, безусловно, — неблагоразумное, опрометчивое, суетливое, мягкое, чопорное, — очаровательное существо собирается делать дальше. Осознание оглушает его, выбив почву из-под ног…
Вот, значит, в чём дело. Вот почему он постоянно приносит Азирафаэлю подарки, вот почему он сидит на скучных спектаклях и концертах камерной музыки, вот почему он заказывает десерты, которые ему не хочется есть; вот почему он переоценил себя все эти годы назад, и чертов Гамлет никогда не выходил в тираж со времени его первого издания. Вот почему он протащил эту чертову Библию через пол-Европы верхом — просто потому, что не мог вынести вида разочарованного Азирафаэля.
— Кроули? — Азирафаэль хватает его за руку и легонько трясет. — С тобой все в порядке?
Кроули приходит в себя, внезапно осознав, что он остановился в дверях ресторана и смотрит на Азирафаэля, как телёнок, пораженный Луной, и выходит на улицу.
— Ну что ж, — говорит Азирафаэль, выуживая из кармана часы, — пожалуй, мне пора…
— Кофе! — выпаливает Кроули первое, что приходит ему в голову. Его пальцы буквально сводит от желания схватить Азирафаэля, прижать к себе крепко-накрепко и не отпускать — Мне нужен кофе. После всей этой еды. Выпьешь со мной кофе?
Он съел едва ли половину того, что досталось Азирафаэлю, но, к счастью, ангел не спорит, а просто убирает часы и улыбается.
— Конечно. Веди.
Кофе превращается в другой напиток, и ещё один, и каждый раз, когда рука Азирафаэля тянется к карману жилета, в котором лежат часы, Кроули задает ещё один вопрос, или придумывает убедительный отвлекающий маневр, или заказывает ещё одну бутылку вина, пока они не приканчивают несколько бутылок на двоих, и вертикальная поза Азирафаэля не превращается во что-то текучее и растянутое.
Всё это время Кроули жадно смотрит на него, пряча за темными очками целый мир слишком откровенной неосторожности.
Значит, вот что чувствуют люди? Может быть, именно это стоит за всей их поэзией, пьесами, песнями и искусством? Это странное ощущение, что где-то глубоко в его груди есть нить, привязанная к соответствующему месту в груди ангела, которая отзывается сочувствием на каждую улыбку Азирафаэля, реагирует на его беспокойство, на каждый его вдох? Трудно определимое, но вполне определенное чувство, что именно это существо ему нужно рядом, со всеми его причудами и несоответствиями, именно оно и никакое другое?
— Хуже всего то, что это ничего не даст, — торопливо спохватывается Кроули: он слишком долго молча смотрит на Азирафаэля, и тот уже начинает выглядеть озадаченным. — Ничего не изменится, там по-прежнему будет правящий класс.
Он изо всех сил старался не думать о том, что вся эта кровь и смерть в конечном итоге напрасны, но если он не будет сейчас говорить об этом, если не будет предельно осторожен, то скажет что-нибудь неразумное. Например, о том, как прекрасен мягкий и нежный рот Азирафаэля, словно предназначенный для поцелуев…
Когда он опускает взгляд в бокал с вином, Азирафаэль наклоняется вперёд и кладет руку на его обнажённое запястье, а Кроули закрывает глаза, чувствуя головокружение.
— Мой дорогой…— Азирафаэль хмурится тревожно и мило, а у Кроули так и чешутся пальцы накрыть нежную руку на своём запястье, чтобы ангельская рука оставалась там всю оставшуюся ночь и все последующие ночи. — Ты не должен винить себя, — серьёзно говорит Азирафаэль. — И ты это знаешь. Ты же сам видел, что они собой представляют, причем совершенно без нашего вмешательства.
— Да. — Кроули лихорадочно ищет, что бы ещё сказать, чтобы удержать Азирафаэля, но ангел уже отстранился. Его рука соскальзывает с запястья Кроули, и пальцы Кроули быстро тянутся следом, прежде чем он успевает опомниться и призвать их к порядку.
— Мы должны протрезветь, — добродетельно бормочет Азирафаэль. — Нехорошо думать о таких вещах, когда ты пьян, дорогой мальчик, ты же знаешь. Это просто делает тебя слишком сентиментальным.
Азирафаэль знает, о чем говорит: именно он вернул Кроули к жизни много лет назад, когда тот увидел, что делает испанская инквизиция. Ангел был единственным, кто слушал Кроули, позволяя ему изливать своё сердце, и когда Кроули окончательно растворился в бессвязности, он был тем, кто очистил его изнутри и снаружи, отвёз домой и уложил в постель.
— Нет, давай не будем. — Пьяный Азирафаэль очарователен, весь такой мягкий и расплывчатый, и смотрит на Кроули с чем-то вроде нежности, и Кроули хочет, чтобы он оставался таким же, как сейчас. Он протягивает руку, чтобы дотронуться до руки Азирафаэля, и что-то обрывается внизу его живота, когда Азирафаэль не отстраняется, а только поворачивает свою руку, чтобы обхватить пальцами руку Кроули. — Сегодня очень хороший вечер. Прогуляемся, ангел?
Азирафаэль не проявляет особого энтузиазма, но он позволяет Кроули сжать его руку и вытащить его из уютного кресла и из ресторанчика.
Они идут вдоль Сены. Солнце садится, и западный горизонт окрашивается розовым и золотым, а на востоке поднимается первая бархатная синева, и они идут навстречу ночи. Азирафаэль пьян и рассеян, не то чтобы ноги его совсем не держат, но и уверенной его походку назвать нельзя, и когда он обхватывает своей рукой руку Кроули, тот не протестует, тем более что от этого по его груди и горлу разливается тёплая мягкость.
Лондон, 1601 год
Всё возвращается в нормальное русло — или настолько нормальное, насколько это вообще возможно между двумя предполагаемыми врагами, которые так наслаждаются обществом друг друга, что забывают о своей исконной вражде чаще, чем помнят. Договорённость возобновляется, как будто она никогда не останавливалась, и Кроули снова начинает заглядывать к Азирафаэлю запросто, будучи всегда уверенным в его гостеприимстве.
Дружба между ними возвращается в нормальное русло даже быстрее, чем ожидал Кроули. Едва ли это удивительно для Азирафаэля — существо любви и прощения вряд ли способно долго таить обиду, — но где-то около 1507-го года Кроули находит минутку, чтобы посидеть на Хайгейтском холме, посмотреть вниз на Лондон и удивиться самому себе.
Даже несмотря на то, что Азирафаэль был его единственным знакомым с самого начала начал, Кроули ухватился за возобновление их дружбы с поистине недемоническим пылом. Возможно, в глубине души он понимал, что его план перестал быть забавным задолго до той ночи в 1215-ом году, когда Кроули окончательно стало ясно, насколько же Азирафаэль ему дорог. Впрочем, он не жалеет, что попытался. А как ещё демон может развлекаться, имея на руках вечность, а перед собой — теоретически неприступного и чертовски привлекательного противника? Это всё равно что выпустить кошку в комнату, где полно мышей, и ждать, что она будет спокойно сидеть в уголке.
Но Кроули не любит слишком много думать о той их размолвке. Мысли о ней вызывает у него зуд и дискомфорт в том, что он не может точно назвать, и поэтому, как правило, он старается не допускать таких мыслей в свою голову. В любом случае самокопания и самоанализ не являются сильными сторонами выходцев Снизу.
Вместо этого он стал чаще навещать Азирафаэля, принося ему вино и новые книги — он не ошибся в своих предположениях насчет того, как пресс Гутенберга изменит книжный бизнес в Европе, — и лакомства. Засахаренные орехи, пряный мармелад, позолоченные сладкие пирожные, финики, фаршированные миндалем и сдобренные мёдом; у Кроули всё ещё нет особого аппетита к человеческой пище, даже после всех этих лет, но тем большее удовольствие для него наблюдать, как Азирафаэль пробует что-то новое и постанывает от наслаждения. Иногда, если Кроули улыбается удача и он делает всё правильно, рука ангела взлетает вверх, чтобы прикрыть рот, а глаза закрываются, как будто он делает что-то неприличное, и Кроули откидывается на спинку стула, удовлетворённый и гордый собой, с гулко колотящимся сердцем.
При каждой встрече Азирафаэль оказывается увлечённым какой-нибудь новой человеческой придумкой. В конце XVI века на лондонской сцене появляется молодой драматург Уильям Шекспир; Кроули посещает одну из его пьес, а затем направляется прямо к дому Азирафаэля.
— Нет, — отвечает Азирафаэль, когда Кроули напрямую спрашивает, не давал ли ангел кому-нибудь божественного вдохновения, ничего не сказав Кроули. — Нет, он сам всё это придумал. — Он лучезарно улыбается Кроули, сияя от радости. — О мой дорогой, разве люди не чудесны?
С этого момента Азирафаэль тащит Кроули на представление всякий раз, когда они встречаются. Он говорит, что смотреть пьесы куда забавней в компании друга. Один раз Кроули пытается отказаться, просто чтобы посмотреть, как Азирафаэль отреагирует и как будет пытаться его уговорить. Но ничего подобного не происходит. Азирафаэль просто искренне огорчается, его настроение тускнеет, а взгляд делается несчастным. В итоге Кроули рычит себе под нос и уступает. И не может понять, в какой же конкретно момент за последние двести лет он стал неспособен вынести вида разочарованного ангела.
Исторические пьесы и трагедии откровенно утомительны, и когда Кроули не удаётся их избежать, он старается обосноваться в глубине партера, прислоняется к стене и дремлет всё время пьесы. И надеется, что Шекспир и сам скоро поймёт, насколько же людям не нравятся его мрачные истории, и что лучше уж держаться комедии.
И все же, когда они с ангелом сидят на почти провальном спектакле про несчастного датского принца — актёр как раз печально декламирует о терзаниях презираемой любви — и когда Азирафаэль с такой надеждой поворачивается к нему, Кроули вздыхает и даже не пытается притвориться, что не собирается дать ангелу того, чего тот хочет.
— Да, хорошо. Угощаю.
Лицо Азирафаэля расплывается в такой широкой и непритворной улыбке, что, к удивлению Кроули, его собственный рот дёргается в ответ, тёплое удовлетворение расцветает глубоко в груди отражением ангельского счастья, и он вынужден срочно сбежать, прежде чем окончательно разрушит собственную репутацию злобного и бесстрастного сатанинского отродья.
***
Два дня спустя, после того как Азирафаэль отбыл в Эдинбург, Кроули покидает свою квартиру ещё до рассвета и направляется в Восточный Лондон.
Воздействовать на людей легко. Если кто-то из них вообще что-то воспринимает, достаточно просто сказать ему на ухо словечко-другое. Но целый город требует гораздо больше усилий, и в этом должен помочь фокус, через который можно направить свою энергию. Потому-то Кроули и идёт к Лондонскому Камню.
Основание покрыто грязью, и Кроули морщится — на нём сегодня новая пара штанов, причем соответствующая последнему писку моды! — и чудесит подушку для сидения. Он усаживается, скрестив ноги, закрывает глаза и сосредотачивается.
Сложновато убедить огромное количество лондонских жителей в том, во что сам Кроули не верит: что эта ужасная пьеса стоит хотя бы пяти минут их внимания. Азирафаэль никогда не слушает, когда Кроули говорит ему об этом, но жизнь несчастных людей и так достаточно тяжела, и всё, что им нужно, — это комедии, развлечения, весёлые истории, способные хоть как-то её украсить. Ангелу легко наслаждаться трагической игрой: в конце концов, что он действительно знает о потерях, страданиях или боли? Было бы проще всего указать ему на то, по какой причине ангел любит трагические пьесы, и почему средний лондонец — как и Кроули — избегает их. Но Кроули до сих пор так ничего и не сказал, и не скажет — ему почему-то просто не хочется этого делать.
Кроули вздыхает и прислоняется спиной к камню, отпуская мысли в свободное плавание. Азирафаэль так обрадовался, когда Кроули согласился помочь, приятно вспоминать его искреннюю радость. Очень приятно. Ангелу так легко угодить: он принимает даже самые скромные подношения, как будто это бесценные сокровища, и Кроули всё реже прибегает к каким-либо оправданиям для своих визитов или напрашиваний на совместные прогулки. Одно его присутствие рядом вызывает у Азирафаэля такую неподдельную радость, что трудно придумать причины, почему Кроули не должен этого делать.
И ангелу будет очень приятно, если именно эта пьеса прославится и станет иметь успех.
Кроули смягчается, думая об Азирафаэле: пушистый хохолок светлых волос на затылке, эту причёску он не меняет уже пять тысяч лет, озабоченная складка рта, когда он беспокоится о том, что адские Князья сделают с Кроули, если когда-нибудь услышат о заключённом между ними Соглашении, свет в его голубых глазах, когда Кроули согласился помочь. Если у Кроули всё получится, то Азирафаэль может снова так ему улыбнуться; он пригласит Кроули посмотреть «Гамлета», на этот раз зал будет переполнен. И Кроули настоит на том, чтобы занять места в задней части партера — он, черт побери, не согласен скучать стоя три часа подряд! — а в задних рядах можно положить ноги на скамейку впереди и задремать, чувствуя, как от восторга Азирафаэля по всему левому боку разливается ровное тепло, и почти не прислушиваясь к укоризненному ангельскому бормотанию. А потом, если пьеса действительно будет иметь успех и Азирафаэль окажется в достаточной степени доволен, они могли бы вместе напиться. В Азирафаэле есть малая толика совершенно не ангельского озорства и сарказма, которая появляется только после нескольких бутылок вина, и Кроули против собственной воли очаровывается ею.
Камень обжигает ему спину, и Кроули резко наклоняется вперед, внезапно приходя в себя и разрывая связь. Он поворачивается, чтобы положить на него ладонь, и тихо благословляет. Ну что ж, этого должно хватить, и он встает на ноги, взмахом руки отбрасывая подушку. Возможно, он немного перестарался, трудно сказать наперед, и он пожимает плечами. Судьей им станет история.
Майнц, 1454 год. Часть 2
Боль обжигает и мгновенно становится нестерпимой, и Кроули вскрикивает, роняя книгу и трость на пол и крепко сжимая запястье искалеченной руки. На его ладони и пальцах стремительно распухают волдыри, Кроули стискивает зубы от боли и, подняв глаза, видит шок и панику на лице Гутенберга.
Очки Кроули криво сползли, и Гутенберг пристально смотрит в узкие желтые глаза с вертикальным змеиным зрачком, переводит взгляд вниз на его покрасневшую, покрытую волдырями руку и бледнеет. Он быстро крестится:
— Господи, сохрани меня.
Он начинает молиться, его голос дрожит, а слова спотыкаются друг о друга в спешке. На Кроули это не оказывает никакого воздействия, разве что вызывает у него яростный зуд, и он щелкает покрытыми волдырями пальцами перед лицом Гуттенберга, проглатывая хриплый крик боли, и приказывает:
— Забудь.’
Лицо Гутенберга становится безмятежно-невозмутимым, и Кроули вздыхает.
Здесь ему больше нечего делать. Эта идея пустила корни и процветает, и всё, что ему остаётся, — сидеть сложа руки и наблюдать, как она будет развиваться в течение следующего столетия. Он уже собирается развернуться и уйти, но вдруг останавливается, глядя на книгу, лежащую на полу лицевой стороной обложки вниз.
Он знает ангела, который поклоняется книгам почти до нечестивой степени.
— И я принимаю твой подарок, — говорит Кроули, снова поворачиваясь к Гутенбергу. — Очень любезно. А теперь, пожалуйста, заверни его, чтобы он не повредился в дороге.
Гутенберг так и делает, его лицо по-прежнему неестественно спокойно, а Кроули осматривает свою обожженную руку. Он пытается залечить рану, но тщетно: она остается болезненной и обожженной, и он хмурится. Божественные раны не подчиняются ускоренному заживлению, поэтому он просто обматывает руку черной повязкой и бережно прячет ее в карман.
— И верёвка, — коротко добавляет он, наблюдая, как Гутенберг заворачивает книгу в слой за слоем ткани и бумаги.
Уходя, Кроули держит книгу на длинном шнурке, перекинутом через запястье. Так она ударяется о его ноги и жалит, но, по крайней мере, не обжигает, и он возвращается в свою квартиру. Он собирает вещи как перед длительной поездкой, а затем закрывает глаза и делает шаг вперёд, сосредоточившись на Лондоне.
Но его нога опускается не на булыжники, а на деревянные половицы в его же собственной квартире, и Кроули открывает глаза. Это что-то новенькое.
Он делает ещё одну попытку, дважды, прежде чем ему приходит в голову взглянуть на книгу. Он рычит себе под нос. Свёрток светится опасным теплом даже сквозь всю его тканевую и бумажную обертку, и Кроули в припадке гнева швыряет его на стол и уходит, чтобы позаботиться о покупке лошади. Предпочтительно — самой глупой из всех возможных лошадей, не способной проникать сквозь иллюзии и понимать, что она на самом деле несет на своей спине.
***
Месяц спустя, когда Кроули сходит на берег в Дувре, он в полной мере страдает от морской болезни, простуды, болей во всем теле и находится на грани того, чтобы отказаться от всей этой затеи. Но он уже пронёс эту чертову благословенную дрянь так далеко, что вполне может донести её и до конца.
Он находит Азирафаэля, спокойно живущего неподалеку от Лондона, и, к его радости, на этот раз ангел не захлопывает дверь перед носом Кроули.
— Кроули, — осторожно говорит он.
— Послушай, ангел, я уже сказал, что мне очень жаль. — Кроули осторожно переступает с ноги на ногу и морщится. Даже если ему до скончания веков больше не придётся смотреть ни на одну лошадь, это всё равно будет слишком малый промежуток времени; люди, такие умные в других областях, странно медлительны в изобретении более удобных способов передвижения. — Но я повторю ещё раз: мне очень жаль. Я был на взводе, и ты был там, и… — Он широко пожимает плечами. — В то время это казалось хорошей идеей.
Уголок рта Азирафаэля дёргается. Это хороший знак.
— Во всяком случае, плохие идеи — это моя специальность, точно так же, как сопротивление низменным импульсам — это ваша специальность, ты же знаешь. — Кроули поводит рукой, словно заключая в объятья Азирафаэля в его мягком, чистом шерстяном халате, пьющего чашу глинтвейна и окруженного ещё большим количеством книг, чем в прошлый раз. — Из нас двоих ты самый разумный.
Ангел пробыл среди людей достаточно долго, чтобы столь неприкрытая лесть пригладила его взъерошенные перья, и когда он фыркает в ответ:
— Змея с серебряным языком! — в его словах нет никакой горечи.
— Пожалуйста, скажи, что ты снова со мной разговариваешь, — говорит Кроули, стараясь не обращать внимания на явно умоляющие нотки в собственном голосе. — Мне было так скучно без тебя.
— Ну… — На лице Азирафаэля мелькает виноватое выражение. — Должен сказать, что мне тоже.
— Хорошо. — Кроули облегченно улыбается и вспоминает: — И посмотри. Я тебе кое-что принёс.
Он поднимает сверток, покачивая его на пальце за верёвочку.
— А это что такое?
— Открой его и узнаешь.
Азирафаэль осторожно берёт свёрток, и Кроули быстро потирает руки, радуясь, что избавился от него. Это было всё равно, что носить с собой кусок раскалённого льда, который высасывает его силы и делает слабым, бесполезным и смертным. У него появляется острое желание развернуть в реальности свои крылья или испепелить что-нибудь, просто потому, что он может это сделать.
— Он, конечно, хорошо упакован, — бормочет Азирафаэль, аккуратно разворачивая слои, и когда снимает последнюю бумагу, то выглядит смущенным. — Библия? — Он слишком хорошо воспитан, чтобы смотреть на свои книжные полки, но Кроули смотрит и видит разные экземпляры, которыми уже владеет Азирафаэль. — Хорошо. Э-э, спасибо.
— Это не просто Библия, — говорит Кроули, нетерпеливо качая головой. — Новости ещё не дошли до Англии, но скоро дойдут. Люди изобрели новую вещь. — Сейчас не время делиться новостями о его финансовой поддержке. — Это… что-то вроде такого устройства. Они называют его печатным станком. Он позволит им массово выпускать книги, намного лучше и быстрее, чем можно было бы скопировать вручную.
Азирафаэль кивает; может быть, он и наивен по сравнению с демоном, но далеко не глуп и сейчас выглядит впечатлённым.
— Такие устройства произведут революцию в распространении знаний.
— Именно. И это первая — самая первая — копия первой книги с самого первого такого устройства. — Кроули подходит и встаёт рядом с Азирафаэлем, стараясь держаться подальше от книги, которую тот листает. Он смотрит на неё сверху вниз, но текст причиняет боль его глазам, и он вынужден отвести взгляд. — Я так и думал, что тебе понравится.
Азирафаэль молчит, склонив голову и благоговейно переворачивая страницы, пока его взгляд не падает на руку Кроули. Рана хорошо зажила, а обожженная кожа высохла и начала шелушиться; Кроули ничего не говорит, но резко поворачивает запястье, чтобы скрыть шрам. Это слишком похоже на то, как если бы он сбросил свою змеиную шкуру, это слишком обнажённо, чтобы чувствовать себя комфортно под взглядом ангела.
— Значит, мы снова друзья? — спрашивает он осторожно.
Азирафаэль берёт книгу и кладет её на письменный стол, не глядя на Кроули.
— Я прощаю тебя, — чопорно говорит он. — Знаешь, я ведь простил тебя уже на следующий день.
Это вопиющая ложь, поскольку Кроули чувствовал его гнев в течение многих лет после, но он пропускает её мимо ушей и только фыркает.
— Ну конечно, ты меня простил, ты же ангел. Но стали ли мы снова друзьями?
И Азирафаэль слегка улыбается ему.
— Наверное, так оно и есть.
Кроули вздыхает, и боль под рёбрами, которую он носил в себе двести лет, растворяется в ничто.
Майнц, 1454 год. часть 1
Большая часть четырнадцатого века проходит мимо него. Он просыпается несколько раз — в 1337-м году, чтобы спровоцировать бунт, и в 1382-м году с яростной жаждой, которую отлично утоляет кувшин холодного сидра, — но в остальном погружается в глубокий сон без сновидений.
В конце концов он просыпается, перекатывается на спину, сильно потягивается, а потом лежит, почесывая грудь и размышляя. Год 1428-й, он знает это точно так же, как знает, что Азирафаэль всё ещё в Англии, что сегодня четверг и что луна — убывающий полумесяц. Но вот чего он не знает, так это что происходило в Европе во время его долгого сна, и поэтому он отправляется туда, чтобы выяснить.
Ну вот и всё. Он, конечно, ничего не пропустил в 1300-х годах, но этот век гораздо интереснее предыдущего, и он плотно занят до 1450-го года, когда присаживается отдохнуть посреди Черного леса и чудесит себе кувшин вина и блюдо копчёного мяса.
Он поводит плечами, вытягивает черное крыло и лениво перебирает перья, размышляя.
За всю свою долгую жизнь Кроули ни разу не испытал чувства вины. Он не сожалеет о своем Падении, хотя у него нет никакого желания вновь пережить этот опыт, и он никогда не чувствовал стыда за то, что предпочел думать самостоятельно. Он сам хотел знать. Он не был доволен слепым следованием приказам, он хотел знать, почему Божественный План был так предопределен. Когда они сказали: «Это непостижимо!», он спросил: «Почему?» Когда они сказали: «Так написано», он спросил: «Где?». Он искал знания, хотел сам выбирать, и в результате из него вырвали Божественную любовь, оставив ободранным до мяса, и он погрузился в озеро кипящей серы. Через некоторое время он сумел выползти наружу и лежал, задыхаясь, на берегу, его кожа потрескалась и покрылась волдырями, его вопрошающий язык расщепился надвое и кровоточил, а прекрасные белые крылья горели чёрным огнём. Его яркие глаза, увидевшие первый восход солнца и принявшие все его краски, превратились в отвратительную карикатуру на то, чем они были раньше, и пространство внутри него, ранее наполненное Небесной любовью, безмятежностью и покоем, теперь наполнилось другими вещами. Яростью. Ненавистью. Завистью.
Но он не жалел. Никогда. Даже когда кашлял кровью в агонии, корчился от боли и никак не мог исцелиться, он ни разу не раскаялся в своем желании мудрости.
А теперь… Кроули должен был бы чувствовать себя триумфатором. Ему почти удалось довести до Падения ангела; если бы он не потерял терпения и вместо этого просто подождал ещё одну-две бутылки, когда Азирафаэль стал бы более пьян, расслаблен и податлив, тогда его кровать, возможно, в ту ночь потеряла бы свою девственность.
Кроули подробнее останавливается на этой приятной мысли. Похвалы снизу, которые обеспечили бы ему свободу провести остаток вечности, делая всё, что ему заблагорассудится. Лицо ангела после акта, когда бы тот понял, что натворил. В саду, много веков назад, он видел, как изменилось лицо женщины после того, как она съела яблоко — он с гордостью наблюдал, как новое самосознание расцвело на её лице, навсегда прогоняя бессмысленное выражение бездумного принятия.
Кроули улыбается, но улыбка как-то странно отражается на его лице. Он смеётся про себя, но ему не хватает настоящего веселья; почему-то грезы о Падении ангела не приносят ему того же удовольствия, как раньше. Где-то на этом пути, в течение последних 1200 лет его план перестал быть таким забавным, каким был раньше. А он даже и не заметил. когда же это случилось.
Кроули вспоминает белые крылья Азирафаэля, которыми он закутался, скрывая лицо, и как свет костра окрасил их золотом. Мысль об этих сияющих крыльях, запятнанных чёрным грехом, и о том, как Азирафаэль будет кричать в агонии, когда из него вырвут Божественную Благодать, почему-то больше совсем не радует, а лишь заставляет сердце сжиматься в груди болезненно и горячо.
Кроули проводит ладонью по грудине, его крылья слегка подрагивают от нового ощущения. Это не голод и не жажда. И это не может быть усталостью, особенно после того сна, из которого он совсем недавно проснулся. Тем не менее он складывает крылья и отправляется на поиски ближайшей таверны.
***
Спустя месяц, посвященный утолению всех возможных человеческих аппетитов и погрязанию в разврате, Кроули лежит поперек кровати, растянувшись и почти не шевелясь. Он сгибает плечи и выгибает спину до резкого хруста в позвоночнике, а затем осторожно снимает волосок с кончика языка, просто чтобы вызвать румянец на щеках молодого человека, вытянувшегося вдоль его бока.
— Передай мне вина, — приказывает он, лениво проводя рукой по гладкому бедру юноши, и тот садится и наклоняется, чтобы порыться в куче кувшинов у кровати, пока не находит тот, который они ещё не осушили.
Он протягивает Кроули кувшин, и демон жадно глотает вино, вытирая рот рукой.
— А ты не можешь остаться подольше? — спрашивает молодой человек, его темные глаза полны тоски, и он нежно проводит рукой по низу живота Кроули. На плечах и бедрах его видны следы наслаждения Кроули: едва заметные синяки в форме растопыренных рук и рта. На собственной коже Кроули есть такие же отметины, но только потому, что в данный момент он хочет, чтобы они были там.
Кроули коротко целует его, но отстраняется, когда юноша пытается углубить поцелуй и перевести его в нечто большее.
— Нет. — Он встает и потягивается, испытывая лёгкое чувство гордости при виде жадного взгляда молодого человека, скользящего по его груди и бедрам. — Но он составит тебе компанию.
Кроули кивает в сторону третьего обитателя кровати, растянувшегося на животе и всё ещё спящего, надевает бриджи и начинает их зашнуровывать. Он незаметно посылает небольшой импульс похоти в их сторону, и они начинают новый раунд. Когда Кроули выходит, его присутствие уже забыто обоими, они слишком поглощены друг другом.
Этого должно было хватить. Столько усилий и времени, они действительно должны были бы все исправить и избавить его от странного дискомфорта, и Кроули рычит про себя, когда сидит в таверне, заказывает кувшин вина и обнаруживает, что смутная боль под рёбрами всё ещё там. Он прижимает костяшки пальцев к этому месту и лениво тянется к своему ощущению ангела.
Азирафаэль сейчас в Лондоне, это всё, что он может сказать. А когда Кроули закрывает глаза и сосредотачивается сильнее, он обнаруживает, что Азирафаэль больше не сердится. Если бы Кроули не знал лучше, если бы Азирафаэль не был небесным существом, предназначенным вечно пребывать в гордом одиночестве, он бы сказал, что Азирафаэль чувствует себя почти… одиноким.
Ну а если так, то это его собственная вина; Кроули уже извинился и вряд ли сможет сделать больше. Он бормочет проклятия всем упрямым, упёртым, слишком гордым ангелам и открывает глаза лишь тогда, когда рядом с ним на лавку усаживается какой-то мужчина.
— Такой упрямый, — говорит мужчина. Он мрачно смотрит в свою кружку с элем. — Иногда люди слишком тупы, чтобы увидеть хорошую идею, когда она находится перед ними.
Кроули хмыкает. Он сейчас не в настроении для разговоров.
— И все это ради жалкой горстки гульденов, которую я пытаюсь собрать. — Мужчина вздыхает и проводит рукой по волосам. — Я бы всё отдал за свои собственные деньги. Чтобы не приходилось ползать, умоляя…
Кроули ловко поворачивается на стуле лицом к нему.
— Отдал бы всё, говоришь?
Он прикусывает язык, чтобы тот перестал дрожать от удовольствия и предвкушения. Редко бывает, чтобы столь лёгкое искушение само падало ему на колени.
Он делает знак бармену, чтобы тот наполнил его кружку, и спрашивает:
— Что именно вы готовы сделать, герр…
Вопрос ещё висит в воздухе, когда мужчина протягивает Кроули ладонь для рукопожатия:
— …Иоганн Гутенберг.
***
В результате все выходит несколько иначе, чем Кроули рассчитывал. Если честно — совсем иначе. Когда Кроули заходит в мастерскую и видит, что именно основатель книгопечатания решил выпустить в качестве своей первой книги, он почти шипит от отвращения.
— Я думал, вы собираетесь печатать трактаты. Математика. Естественная наука. Движение планет. — Кроули нетерпеливо постукивает тростью по полу. — Распространение знаний.
— О да. — У Гутенберга на щеке пятно чернил от какой-то новой смеси, которую он пробует, но глаза у него сияют, как звезды. — Но что может быть лучше, чем первым делом использовать мою работу во славу Божью?
Очень многое, по мнению Кроули, но он проглатывает свой ответ и смотрит на книгу. Это просто чудо. Линии аккуратного черного шрифта, чёткие, хорошо расставленные и разборчивые, и Кроули размышляет о перспективах, которые они олицетворяют. Он так поглощен тем, как это изменит людей, как это распространит знание, которое Церковь так упорно пытается подавить, что он не реагирует достаточно быстро и не успевает отшатнуться, когда Гутенберг застенчиво говорит:
— И так как вы мой покровитель, конечно, я хочу, чтобы у вас был первый, самый первый экземпляр.
Он берёт Кроули за запястье и вкладывает ему в руку книгу.
Уэссекс, 1270 год
В течение следующего месяца Кроули не может сосредоточиться. Из-за этого он едва не запарывает совершенно простое искушение на кражу; каждый раз, когда он пытается сосредоточиться на Азирафаэле, он буквально захлёбывается в гневе ангела. Это вызывает у него непрестанную головную боль, и через полгода он не выдерживает: очищает свой график, а затем ложится спать на тридцать лет.
Он просыпается в 1246-м году и, протянув руку, обнаруживает, что Азирафаэль всё ещё сердится, но, по крайней мере, это просто гнев, а не та праведная небесная ярость, которая может сравнять с землёй горы или разрушить целые города. Он слоняется по Лондону, чтобы вызвать некоторые гражданские волнения, едет на север, чтобы побудить местных жителей взбунтоваться против повышения налогов новым лордом, и через пару десятилетий наконец перестаёт ждать, пока Азирафаэль успокоится, и появляется на его пороге.
Мир станет утомительно скучным, если Азирафаэль так и не заговорит с ним, да и об их Соглашении тоже не стоит забывать, и Кроули предусмотрительно вооружается корзиной апельсинов, фиников, инжира и винограда — всего того мягкого и сладкого, что Азирафаэль любит и что люди ещё не принесли в эту страну. Он поднимает корзину, когда Азирафаэль открывает дверь: яркое, благоухающее предложение мира.
Но Азирафаэль даже не взглянул на дары Кроули — точно так же, как не дал самому Кроули заговорить.
— Я думал, мы друзья, — говорит Азирафаэль, и его обычное выражение мягкой доброжелательности сменяется гневом.
— Ангел… — Кроули сутулится, стараясь казаться маленьким и безобидным. — Мы и есть друзья…
— Но теперь я вижу, что вёл себя глупо. Все это время ты хотел только одного-чтобы я… чтобы…
Пал. Но ангел не может произнести это слово, и Кроули с удивлением обнаруживает, что на самом деле вовсе не хочет этого.
— Ты всё это время планировал, — говорит Азирафаэль, и в его гневе слышится разочарование.
— Нет! — Кроули лжет без колебаний. — Я был пьян, и тогда мне это показалось хорошей идеей.
— Ты хочешь стащить меня на свой уровень.
— Нет. — Кроули лжёт так же легко, как и искушает, змей с серебряным языком, ну да, он таковым и является. — Я пришел сказать… — демоны не извиняются, и Кроули стискивает зубы, слова обжигают ему рот, — мне очень жаль. Прости. — Он поднимает корзину. — Это… ну… Извинение. И я сделаю для тебя десять добрых дел. Где угодно в мире, всё, что ты хочешь. Просто скажи.
Он, вероятно, мог бы поднять ставку до пятнадцати, прежде чем возникнет опасность быть замеченным Снизу, но Азирафаэль не торгуется и не берёт фрукты. Даже не смотрит на него.
— Просто уйди. — Азирафаэль пытается захлопнуть дверь, но Кроули засовывает в щель ногу.
— Азирафаэль, ну же, мы же друзья…
— Мы не друзья! — шипит Азирафаэль, и ярость этих слов заставляет Кроули невольно сделать шаг назад. — Ты демон! Я ангел! Мы по разные стороны баррикад!
И пока Кроули ещё не оправился от яда, прозвучавшего в голосе Азирафаэля, дверь захлопывается у него перед носом.
***
Кроули возвращается домой, взмахом руки отправляет куда подальше свой дар и сверяется с планом работы на следующее столетие. Там, похоже справятся и без него: одно проклятие в 1315-м году, и больше ничего.
— Ну и хрен с ним, — говорит он и идет спать.
Раннимид, 10 июня 1215 года
Кроули потребовалось ещё сто лет, чтобы окончательно дожать Азирафаэля, но соглашение было окончательно согласовано в 1020 году, после поездки ангела на северное побережье Шотландии, которая включала в себя неделю в пути, пять смен лошадей и нападение бандитов. Азирафаэль добрался до места мокрый, замёрзший, измученный, и при виде Кроули, свернувшегося калачиком в гнезде из мехов перед ревущим камином, пьющего мёд и слушающего барда, ангелу показалось, что он готов выругаться больше, чем когда-либо за всё время их знакомства.
— Ну, я мог бы сделать это и для тебя, — заметил Кроули самым рассудительным тоном, выслушав рассказ Азирафаэля о его несчастьях. Он налил ангелу чашу мёда и набросил на него ещё одну меховую шкуру. — Я здесь со вчерашнего дня, выполняю парочку искушений. Тебе не нужно было тащиться сюда только ради пары благословений.
И поэтому в следующий раз, когда Кроули разыскал Азирафаэля морозным январским утром, густо покрытым мокрым снегом, и невинно обронил, что он едет в Уэльс и не нужно ли Азирафаэлю чего-нибудь там сделать, ангел ослабел и в конце концов сдался.
Конечно, эта договорённость — тщательно охраняемая тайна, но тем не менее после её заключения что-то начинает связывать их ещё теснее. Теперь Кроули не только знает, где находится Азирафаэль, но даже может почувствовать, какие эмоции тот испытывает, если те эмоции достаточно сильные.
Так, в 1215 году, когда ослепительная и всесокрушающая волна ангельской радости застигает его прямо во время обольщения, у него перешибает дыхание.
— Что-то не так? — спрашивает молодой человек, его рука лежит на бриджах Кроули, а умные пальцы ритмично сжимаются.
— Ничего! — выкрикивает Кроули, содрогаясь всем телом и не в силах справиться с нахлынувшим на него ангельским блаженством. Он запутывает пальцы в тёмных волосах мужчины и глубоко целует его.
Этот человек был предназначен для церкви; его отец хотел, чтобы сын присоединился к дому местного лорда, но благочестивый юноша был непреклонен в своём призвании. Снизу приказали Кроули отвратить юнца от веры, оставив методы на усмотрение самого Кроули; Кроули бросил один взгляд на молодого человека — стройного, темноволосого, с кривой усмешкой — и решил совместить приятное с полезным.
Он намеревался не торопиться с этим делом, но его гложет любопытство, и приходится изменить план. Поэтому соблазнение он проводит в ускоренном темпе и, расправившись с человеком, выходит из сарая и делает паузу, чтобы перевести дух. Его собственное желание всё ещё не удовлетворено, но это не имеет значения, и он закрывает глаза и сосредотачивается на том, где в Англии находится Азирафаэль.
— О, хрень собачья! — Это первые слова, которые слетают с его губ, когда он прибывает на место и сразу же оказывается по щиколотку в грязи и конском дерьме.
— Кроули! — Азирафаэль кажется довольным. Нет, он и на самом деле доволен, и Кроули подозрительно смотрит на сцену перед ними. Там стоит большая палатка, её края завязаны сзади, так что отлично видно, что происходит внутри: там стоит большой дубовый стол, за которым богато одетые мужчины по очереди подписывают какой-то документ. Солнце светит ярко, очень ярко, и Кроули, увидев радость Азирафаэля, подозрительно щурится на небо.
— Как я рад тебя видеть, — сияет Азирафаэль. — Что ты здесь делаешь?
— Я пришел посмотреть, что тебя так обрадовало. — Кроули снова заглядывает в палатку. — Моих это наверняка не обрадует, чем бы оно ни было.
— Справедливость! — Азирафаэль почти светится. — Справедливость и равное обращение для всех, без страха и милости. Бароны убедили короля подписать соглашение. Они называют это, — Азирафаэль почти заметно раздувается от гордости, — Великой Хартией.
— Да. Твоя задумка, не так ли?
— Нет, именно это и есть самое чудесное! Люди придумали всё это сами.
Кроули оглядывает толпу. Нетрудно узнать короля: это человек с золотым венцом на непокрытой голове и лицом, похожим на небо перед грозой.
— Справедливость никогда не длится долго, — предсказывает Кроули, даже не заглядывая в сердце мужчины, чтобы прочесть его намерения.
— О, тише, — говорит Азирафаэль, и его сияние ничуть не меркнет. — Вот увидишь. — Он поворачивается к Кроули и, кажется, впервые замечает, что рубашка того расстёгнута до середины груди, шарф сдвинут, а волосы растрёпаны. — Чем ты занимался, когда решил заглянуть сюда, дорогой мальчик?
— Тренировался со своим мечом, — почти не лжёт Кроули, потому что если Азирафаэль не чувствует исходящего от него острого запаха неудовлетворенной похоти, то Кроули не собирается просвещать его. Лёгкий ветерок доносит до него запах Азирафаэля — новый пергамент, свежие льняные простыни и лавандовая вода — и скользит прохладными пальцами по коже Кроули, а тот потирает руки и складывает их на груди.
Демонам и ангелам технически не нужно чувствовать холод, если они этого не хотят. Но Наверху и Внизу явно не рассчитывали на погоду этой несчастной страны, когда издавали этот указ.
— Послушай, как ты думаешь, мы могли бы пойти куда-нибудь выпить? Отпраздновать твою Великую Хартию. — Кроули пытается насмехаться над этими словами, но сердце его не слушается, особенно когда Азирафаэль снимает с плеч свой плащ и набрасывает его на плечи Кроули.
— Конечно. Моя палатка вон там. — Бросив последний нежный взгляд на людей, Азирафаэль отступает назад со странным лёгким поклоном. — После тебя.
Нет нужды спрашивать, какая палатка принадлежит ему: то, что никто не заметил, что она на несколько оттенков чище, чем даже королевская, должно быть, само по себе стоило нескольких чудес. Это уж точно.
Кроули пристально смотрит на палатку и спрашивает:
— Это все та же самая, которую ты использовал в Уэссексе?
— Я бережно отношусь к своим вещам, — фыркает Азирафаэль.
Внутри палатки стоит большое деревянное кресло, отделанное толстым мехом. Есть вино, которое за последние несколько сотен лет стало значительно лучше, и Кроули, свернувшись калачиком в кресле, не предлагает вернуть плащ Азирафаэля и слушает, как ангел гордо говорит обо всех положениях Устава.
Все эти годы Кроули находил предлоги, чтобы заглянуть к ангелу, и Азирафаэль уже давно смирился с его приходами и уходами. В нём явственно видна спокойная радость от встреч со старым знакомым, и Кроули прекрасно это понимает. Небесные существа не должны знать одиночества. И всё же они обитают в человеческих телах и, как ни странно, иногда проявляют собственную волю. Как дыхание, например: технически Кроули не нуждается в этом, но тело хочет этого, и он должен сделать сосредоточенное усилие, чтобы остановить его. И трудно не почувствовать тягу к единственному знакомому лицу, которое было здесь с самого начала. А Азирафаэль — приятный собеседник, даже если он слишком много говорит о Непостижимости.
Поэтому Кроули позволяет Азирафаэлю говорить о новой хартии. И Кроули — который видит тьму в людях так, как ангел не может видеть — знает, что король нарушит своё обещание в течение года, но ничего не говорит об этом Азирафаэлю, поскольку ангел раскраснелся от вина и тепла, и его разговор отклоняется от темы. Вместо этого Кроули сидит, наблюдает, слушает и молча наслаждается успехом своего Последнего искушения. Ничто не сравнится со стремлением успешно ввести кого-то в заблуждение, заставив его усомниться в Божественной воле Господа. Это лучше, чем любой наркотик, который Кроули пробовал на протяжении веков, лучше, чем секс. Он никогда не говорил про это Азирафаэлю, но, возможно, именно так он чувствует благословение.
Его собственная неутоленная похоть всё ещё бурлит в его крови и не может найти выход. Молодой человек был красив, Кроули совместил приятное с полезным, искусив его поровну ради долга и удовольствия, и эта интрижка была его первой за последние сто лет. Он был более чем на взводе, когда ангел невольно остановил его, и теперь, не мигая, смотрит сквозь очки на мягкие губы Азирафаэля и его светлые волосы, такие короткие, что пальцами с трудом ухватишь.
И когда ангел неуверенно встаёт и отворачивается, чтобы открыть седьмую бутылку — они обнаружили, что для того, чтобы напоить небесных существ, требуется поистине героическое количество алкоголя, — Кроули молча поднимается с кресла.
— Разве ты… — Азирафаэль по-совиному моргает, когда Кроули забирает у него бутылку и отставляет её в сторону. — Разве ты не хочешь ещё?
— Можно и так сказать. — Кроули улыбается и касается лица Азирафаэля, положив большой палец на его подбородок рядом с прекрасными розовыми губами.
Азирафаэль втягивает воздух, его глаза широко раскрываются, когда он смотрит на Кроули, и Кроули использует маленькое демоническое чудо, чтобы незаметно поколебать волю ангела.
— Мы могли бы продолжить празднование в другом месте, — предлагает он, когда Азирафаэль переводит взгляд на его рот и что-то дрожащее мелькает в воздухе между ними. Победа уже поёт в его крови, потому что Азирафаэль покорно стоит в его руках. Как ягнёнок на заклание, и крылья Кроули проскальзывают в реальность, сотворяя шатер вокруг них обоих, закрывая мир, когда он наклоняет голову, чтобы поцеловать мягкий, изумлённо распахнутый рот Азирафаэля.
Этот порыв головокружителен, лучше, чем капитулирование любой простой слабой человеческой воли, и Кроули торопливо проскальзывает языком в рот Азирафаэля, прислушиваясь к ответному слабому вздоху и отмечая его с мрачным удовлетворением.
— Ну же, — шепчет он, его дыхание щекочет влажные губы Азирафаэля, а рука легко обнимает его за талию, — я позабочусь о тебе. Просто позволь мне, — и на несколько ударов сердца Азирафаэль, кажется, уступает и наклоняется к нему.
Вспышка света ослепляет, удар в грудь страшен. Кроули отбрасывает через весь шатер и буквально распластывает на толстом ковре. Он остается лежать, задыхаясь и глядя на Азирафаэля, пылающего священной яростью.
— Позволить тебе? — эхом отзывается Азирафаэль. Его крылья проявились, огромные и ослепительно белые, и впервые за четыре с половиной тысячи лет Кроули видит, почему это скромное существо всё же было поставлено охранять Восточные ворота.
— Ты что, только что ударил меня? — Кроули с трудом поднимается на колени, все силы покидают его. Гнев Азирафаэля горит с ледяной свирепостью, как воздух над высокими горами, и высасывает всё тепло из палатки.
— Не могу поверить, что ты пытался…
— Я демон! — огрызается Кроули, защищаясь и злясь на самого себя. Это был его единственный шанс, но он слишком рано сорвался и упустил его, не лучше неуклюжего бесёнка из первого круга. Его очки где-то потерялись, а глаза сверкают жёлтым; крылья исчезли, и когда он снова пытается их проявить, то терпит неудачу. — Искушение — это моя работа, ангел.
— Но я думал, что мы с тобой… о, как глупо с моей стороны. — Азирафаэль отворачивается. — Убирайся.
Друзья.
Кроули слышит это слово так ясно, словно Азирафаэль произнес его вслух. Я думал, что мы с тобой друзья.
Он подползает к изножью кровати — разумеется, не использованной, он знает это, как и многое другое об ангеле — и с помощью деревянной рамы поднимается на ноги. От удара Азирафаэля он стал слабее котёнка, сердце его бешено колотится, а вино тошнотворно плещется в желудке.
Азирафаэль стоит у жаровни, зажжённой, несмотря на июньский день снаружи, потому что он знает, что Кроули постоянно холодно в этой благословенной стране. Свет костра, пробивающийся сквозь его крылья, окрашивает их в золотой цвет, и Кроули дрожит, глядя на них.
— Аз-с-сирафээль… — говорит Кроули, и «Зет» соскальзывает в шипение, когда его контроль над этой формой ослабевает. Он обрывает себя, прикусывая язык, пока раздвоенный змеиный кончик не превращается в нормальный.
— Убирайся. Сейчас же. — Голос Азирафаэля дрожит. — Или я убью… я разорву тебя на части, и ты будешь объяснить Внизу, зачем тебе нужно новое тело.
Азирафаэль сейчас в таком гневе. что не преминет исполнить свою угрозу, если только Кроули даст ему хотя бы малейший повод. Вероятность такого исхода достаточна, чтобы заставить Кроули собрать последние силы и перенестись в свою квартиру. Он цепляется за край стола, пока комната не перестает вращаться, а затем, шатаясь, идёт к кровати, чтобы свернуться там калачиком в меховом гнезде.
Винчестер, 920 г.
Первый раз Кроули приносит Азирафаэлю апельсин в 920-м году.
Последние несколько десятилетий выдались спокойными, и у него появилось сильное желание увидеть этот мир, который колонизировали люди. Поэтому он возвращается к горячему солнцу Средиземноморья, позволяя ему глубоко впитаться в его кости, а затем поворачивается лицом к рассвету и начинает путешествие на восток. Он пересекает горные хребты и реки, густые леса и выжженные пустыни, которые доставляют ему удовольствие, опьяняя жарой. Он видит чудеса и ест всё странное, произрастающее под солнцем, а когда находит плод, который выглядит как это самое солнце и по вкусу напоминает летний день, он ехидно улыбается, собирает охапку и использует свою силу, чтобы отправить себя через полмира к двери Азирафаэля.
Азирафаэль открывает на стук и моргает, увидев Кроули.
— Заходи, заходи. — Азирафаэль широко распахивает дверь, и Кроули входит и садится так близко к огню, как только может, не подпаливая одежду. — А что это такое?
В ответ Кроули протягивает ему апельсин. Самый лучший из всех, его кожа пухлая и безупречная, а сам он тяжёлый от сока. Кроули вонзает острый ноготь в кожуру, выпуская из шкурки вспышку мелких остро пахнущих брызг, и Азирафаэль вдыхает их, приоткрыв рот.
— А что это такое?
— Они называют его апельсином. — Кроули смакует новое слово.
Азирафаэль с изумлением вертит плод в руках.
— А откуда он взялся?
— Из страны далеко на востоке. — Кроули наблюдает, как Азирафаэль разглядывает новый плод, подобного которому ещё никогда не видели в Европе. — Дальше, чем ты когда-либо путешествовал.
— Апельсин, — эхом отзывается Азирафаэль. — Как ты думаешь, люди привезут их сюда?
— Конечно, привезут, — отвечает Кроули, не задумываясь ни на секунду.
Азирафаэль живёт в маленьком загородном поместье с толстыми гобеленами на стенах, чистыми белыми свечами из пчелиного воска в настенных канделябрах и с богато украшенными книгами в кожаных переплётах на полке. На столе между ними стоят бокалы с вином и тарелка пирожных, залитых мёдом и посыпанных орехами, ароматный огонь яблоневых поленьев наполняет воздух, и Кроули широко раскидывает руки, словно пытаясь обнять все это.
— Ты только посмотри, чего они добились. — Он смотрит на Азирафаэля. — Несколько тысяч лет назад они всего лишь пасли коз и пытались научиться делать хлеб.
— Верно, — бормочет Азирафаэль. Он подносит апельсин к лицу и глубоко вдыхает, закрыв глаза.
— А ты разве не собираешься его съесть? — спрашивает Кроули, терпение его на исходе. Оно никогда не было его добродетелью, отсроченное удовлетворение — прерогатива других людей.
Азирафаэль смотрит на него и нерешительно подносит апельсин ко рту, а Кроули выхватывает плод у него из рук.
— Нет, нужно снять кожуру.
Говоря это, он уже разрывает шкурку, отрывает кусок и поднимает вверх.
Азирафаэль давно уже не выказывает подозрений; после стольких лет он теперь с восторгом встречает подарки Кроули. Но даже сейчас Кроули едва может поверить в свою удачу, когда Азирафаэль наклоняется, чтобы съесть плод прямо из его пальцев.
— О! — Азирафаэль подносит руку ко рту и жуёт, глядя на Кроули, а тот слизывает с большого пальца капельку сока и снова дивится его вкусу: жизнь, солнечный свет и сладость.
— О, это замечательно, — бормочет Азирафаэль.
В ответ Кроули отрывает ещё одну дольку, и когда Азирафаэль берет её у него, их пальцы соприкасаются.
На мгновение Кроули почти срывается. Азирафаэль в этот момент особенно беззащитен, он весь тает от удовольствия, наслаждаясь чудесным новым даром, который принёс ему Кроули, и тот почти наклоняется, чтобы попробовать сладкий сок с губ Азирафаэля, но что-то останавливает его.
Ангел ещё не совсем готов к своему Падению. Он уже почти созрел, но что-то тут не так, есть в нем какая-то глубоко запрятанная настороженность, о которой даже сам Азирафаэль, возможно, не подозревает, и шестое чувство заставляет Кроули откинуться на спинку стула и отхлебнуть вина. Он очень долго путешествовал, замёрз и устал, и сейчас ему очень нравится удобное кресло и внимательный слушатель его рассказов о странных землях. А потом, поскольку у него больше нет жилья в Англии, возможно, он займёт кровать, которой никогда не пользовался ангел, и будет спать долго и крепко.
Поэтому он начинает чистить ещё один апельсин для Азирафаэля и закидывает ноги на спинку кресла. Он может позволить себе подождать ещё немного, у него есть время.
— Расскажи мне о своих путешествиях. — Азирафаэль смотрит на Кроули, ежащегося от зимнего холода, а затем наклоняется вперед, чтобы развести огонь и подбросить ещё одно полено. — Я хочу услышать всё.
Пламя танцует восхитительно жарко и ярко, когда Кроули протягивает ноги к огню, смотрит в сияющие глаза ангела и начинает говорить.