На следующий день для знатных гостей была затеяна охота. Эта была уступка придворным нравам. Король Людовик был страстным охотником, и весь двор старательно ему подражал. Герцогиня не любила охоту, как не любила все шумное, многолюдное и бесцельное. Ей хотелось одного – запереть все двери и опустить портьеры. Предаться добровольному самоистязанию.
Утром ей донесли, что слуга Геро вызвал лекаря. Ночью у пленника случился приступ. Оливье, за неимением других средств, отворил пациенту кровь, а затем напоил настоем из маковых зерен. Иной помощи этот шарлатан измыслить не мог. На руках пленника было уже не менее дюжины надрезов. От кровопускания он сильно слабел и впадал в забытье. Обморок избавлял от боли. Анастази, мрачная и встревоженная, заметила, что этот приступ опасней предшествующих и будет длиться дольше. В ее взгляде и голосе слышался упрек. Ей, без сомнения, уже известна причина.
Будь проклята эта охота! Будь прокляты они все, кто вынуждают ее жить так, как она живет, играть по их отвратительным правилам, совершать омерзительные поступки и гордиться своей способностью, даже склонностью их совершать. Это они, они, эти люди, принуждают ее терзать единственного мужчину, который ей действительно дорог! Это они вынуждают ее держать в своей душевной псарне этого чешуйчатого цербера, что хранит врата в ее ад. Это они принуждают ее сейчас трястись в седле во имя участия в этом придворном спектакле вместо того, чтобы, стоя на коленях, вымаливать прощение. Это они виноваты, они… Эта ее сводная сестра, явившаяся так некстати со своим вызывающим богатством, эта интриганка Шеврез, терзаемая праздностью и скукой, этот юный развратник де Ла Валетт, достойный сын своего отца… Как же она их ненавидела! Как ненавидела.
Ее лошадь сама отыскивала тропу, сама следовала за егерями. А всадница не видела ничего. Ее взгляд был запорошен пеплом, тем черным пеплом, что хлопьями покрывал его лицо, что цеплялся за его ресницы и влажно густел в уголках его глаз.Она должна прервать это недопустимое увеселение, должна остановиться и гнать их всех прочь. Но как обычно, она не произнесла ни слова и продолжала следовать тем правилам и предписаниям, которые только что проклинала.
По возвращении в замок Жанет внезапно занемогла. Она уже во время охоты красноречиво прикладывала руки ко лбу, изображая на дурноту. Сразу поднялась к себе, но лекаря отвергла, сославшись на ничтожность недомогания.
— Ах, сестрица, это все последствия моего вчерашнего безумства. Моя слабые нервы подверглись неслыханному испытанию. И вот я доставляю вам хлопоты. Нет, нет, не тревожьтесь. Всего несколько часов покоя, и я присоединюсь к нашему маленькому обществу. Катерина, где мои нюхательные соли?
Но несколько часов спустя выяснилось, что Жанет и не думает покидать спальню. Когда Клотильда, следую правилам гостеприимства поднялась к ней, Жанет являла собой жалкое зрелище. Ее пылающая самоуверенность обратилась в чадящие угли. Она лежала в полумраке, за опущенным пологом, бледная, неприбранная. Она жаловалась на головную боль, говорила едва слышно, сопровождая каждое горловое усилие тяжелым вздохом, едва ли не стоном. Клотильда сочла уместным сыграть скорбь по утраченным удовольствиям. Возможно, Жанет и в самом деле страдает, у нее может быть легкий озноб, тяжесть в висках, колики, но все эти симптомы не стоят такой проникновенной бледности. Что она там говорит? Ах, у нее внезапная мигрень. Мигрень! Звучит как насмешка. Затертая жалоба кокетки. Жанет, пожалуй, и не подозревает, что такое настоящая боль, настоящее страдание, когда судорога сводит тело, когда неосторожный луч света, допущенный в комнату по небрежности, бьет в висок, как молния, взрывая глазные яблоки. Жанет играет в свою болезнь по давней традиции дочерей Евы. Играет неумело, напыщенно, с заламыванием рук. Преследует некую цель. Цель всегдаесть. Обморок, томная матовая бледность, брошенная поверх простыни надломленная кисть. Это все стрелы, пущенные исподтишка в одурманенную жертву, это паутинки, протянутые к невидимым рычагам. Жанет расставляет силки, разбрасывает приманку. Ее дикий вепрь еще не пойман. Клотильда едва не поморщилась. Мелкие, ничтожные игры. И она выбрала для свой провинциальной интриги замок герцогини Ангулемской, храм, где обитает плененное божество.
Жанет все тем же голосом издыхающей сильфиды вопросила, не позволит ли ее великодушная хозяйка послать за ее личным врачом. Клотильда выгнула бровь:
— Мэтр Оливье весьма опытен и с легкостью избавит вас от мигрени. У него в этом есть… особый навык.
— О нет, сестрица, не сочтите это за каприз. Но я не доверяю чужим врачам. Как бы ни был хорош ваш лекарь, он ничего обо мне не знает, о странностях и особенностях тела, а тот, кто всегда рядом, пусть даже его опыт почти ничтожен и не идет ни в какое сравнение с опытом почтенного мэтра, самим своим присутствием, своей причастностью к самым интимным оттенкам моего бытия, может послужить самым действенным снадобьем.
Клотильда пожала плечами. Ей это было безразлично. Если Жанет из-за пустячной головной боли затевает столь сложную процедуру, затягивая саму болезнь, то это ее дело. Пусть посылает за своим врачом. Это все та же наброшенная арканом паутина.
Выходя из спальни, герцогиня обернулась к Анастази:
— Если ей так уж необходим этот лекарь, пусть за ним пошлют.
Лекарь прибыл. Внешне он больше походил на странствующего знахаря, чем на придворного костоправа. Высокий, нескладный итальянец с холщовой сумкой за плечом. Его появление во дворе замка среди важных лакеев и кокетливых горничных повлекло шлейф недоумевающих взглядов и откровенных насмешек. А дальнейшие события оказались и вовсе изумительно непредсказуемы.
Анастази, с обычной, даже дерзкой бесцеремонностью приблизилась в то время, как ее высочество вполголоса беседовала с госпожой де Верне, подругой принцессы Конде, то самой, что некогда смущала покой великого Генриха. Обе дамы держали по бокалу вина и временами переходили на шепот, ибо речь шла о возвращении мятежного маршала Монморанси из Пьемонта, где он, по слухам, успешно взял Салуццо. Анастази подошла так близко, что обе дамы вынуждены были замолчать. Госпожа де Верне бросила негодующий взгляд на странную особу в полумонашеской хламиде. Но Анастази не замечала ее негодующего присутствия. Ее глаза мрачно поблескивали. Клотильда покинула собеседницу.
— Что вы себе позволяете? – прошипела она, следуя за придворной дамой.
— Прибыл лекарь. Некий Джакомо Липпо.
— И что с того? Какого черты вы вмешиваетесь и позволяете себе отвлекать меня этим незначительным поводом? Это лекарь Жанет, вот пусть он ею и занимается.
— Я намерена просить ее светлость княгиню об одолжении.
Анастази, кажется, ни слова не расслышала из господской тирады.
— Каком одолжении? – Клотильда была несколько обескуражена.
— Чтобы ее врач, этот самый Липпо, осмотрел Геро.
Первое чувство даже не удивление, а какое-то детское замешательство, почти обида.
— Да вы никак умом тронулись, милостивая государыня. И как же вам пришло это в голову?
Но Анастази и эти слова пропустила.
— Я наводила справки. Когда ваша сводная сестра упомянула своего лекаря, я вместе с гонцом отправила в Париж своего человека. Этот Липпо прибыл вместе с ней, но уже приобрел некоторую известность. Он излечил сына госпожи де Бар от кровохарканья, а юному виконту де Салюс, который свалился с лошади, так вправил кости, что повеса уже начал ходить.
— На то он и лекарь, чтобы исцелять недуги.
— Говорят, он побывал в самом Китае, а затем учился у какого-то мавра.
Клотильда фыркнула.
— С таким же успехом он мог бы учиться и у самого Мерлина. Что вы задумали, Анастази?
Придворная дама коротко вздохнула. Отвела глаза.
— Геро очень слаб. Все, на что способен Оливье, это отворить ему кровь. У него сильные боли. Он не спит. Если на этот раз вы все же задумали его убить, то сделайте это быстро. Проще перебить яремную жилу. Тогда он истечет кровь за несколько минут. Сразу впадет в беспамятство и ничего не почувствует. Это милосердней, чем цедить кровь по капле, если конец все равно неизбежен.
Анастази говорила очень спокойно, даже небрежно, будто речь шла о жеребце, повредившем ногу. Под седло животное уже не поставить, и самое разумное — добить калеку, не доставляя лишних мучений. Ее темный непроницаемый взгляд, тонкий и жесткий рот, окаменевшие скулы изгоняли самые смелые догадки о скрытых мотивах. Этой женщиной руководит лишь рассудок, неумолимый здравый смысл, который из множества решений выбирает самое жестокое и простое. Вот так же холодно и невозмутимо она когда-то предложила свои услуги в качестве палача.
— Он… он так плох? – осторожно осведомилась герцогиня.
— Он не умрет, если вы спрашиваете об этом. Но силы к нему вернутся не скоро. С каждым последующим приступом его выздоровление будет затягиваться, пока не наступит полное истощение. А сколько приступов он еще переживет, одному лишь Богу известно. Может быть, три, а возможно, и одного будет достаточно.
Голос придворной дамы звучал все так же ровно и невыразительно, как шуршащий под колесом повозки крупный песок. Клотильда не сомневалась в правдивости ее слов. Придворная дама не преувеличивает. Геро действительно очень слаб. Обескровленное тело по-прежнему угнетаемо болью. Накануне, перед самым рассветом, герцогиня осмелилась переступить тот тайный порожек, который внезапно приобрел значимость огненного рубежа. У изголовья, ссутулившись, сидел слуга. Как бесшумно она не ступала, огромный парень все же поднял голову. Он сделал было попытку подняться, когда узнал ее, но герцогиня резким движением запретила. Этот деревенщина мог опрокинуть табурет, на котором сидел. В комнате почти непроглядный мрак. Портьеры плотно задернуты, чтобы и луна своим серебряным шепотком не нарушила бы спасительную тишину, которую будто толстую повязку, наложили поверх воспаленного разума. Геро дышал коротко, отрывисто. Его насильственный сон тоже был вроде повязки, или скорее наложенных на безумца путы. В действительности никакого сна не было. Была тяжелая, душная пелена, в которую он был закутан, под которой был погребен, как взметнувшийся огонь под чугунной крышкой. Внешне эта пелена выглядит огнестойкой, она подавляет бушующий огонь, но против самого огня эта пелена бессильна, ибо крышка над очагом из олова. Пелена прогорит и обмякнет, а пламя вновь вырвется наружу. Пламя боли. Пока эта боль исходит невидимым чадом страданий. Этот чад сгущается, поднимается к потолку, образуя замысловатые фигуры. Как темное полотнище провисает лохмотьями, и лохмотья эти множатся, выпуская бесформенные ростки, оплетая всю комнату, как неистребимый плющ.
Клотильда в ужасе огляделась. Она ничего не видела и не слышала, кроме тяжелого дыхания, но ощутила присутствие. Эти излучаемые телом страдания перерождались в некую эфирную плоть. Их плотность была уже достаточна, чтобы заменить собой эдемскую глину, которая некогда послужила строительным материалом. Но эта новая плоть не послужит источником божественного вдохновения, она послужит возведению туши чудовища, ненасытного обитателя глубин, что вдыхает жизнь, как воздух. Это чудовище близко, оно отращивает множество тонких щупалец, и одно из них уже протянуто к ней, чтобы проникнуть под кожу, иглой просочиться в кровеносную жилу и сделать глоток. Забрать ее жизнь. Она поспешно отступила. Возможно, Анастази права. Почему бы не позволить этому знахарю осмотреть Геро? Оливье бессилен помочь ему. А та болезнь, что в нем поселилась, оказалась праматерью этих бесплотных хищников, провисающих под сводами ненасытным брюхом.
Она дала согласие.
— Как вы намерены ей это объяснить?
— Никак, — ответила Анастази.
— То есть? – изумилась Клотильда. – Но Жанет начнет задавать вопросы!
Анастази пожала плечами.
— Это всего лишь один из ваших приближенных, кому понадобилась помощь. Это обычная практика костоправов. Когда поблизости от больного находится более, чем один врач, то собирают консилиум. Не думаю, чтоЖанет, то есть, ее светлость княгиня, заинтересуется подобными пустяками.
Ее уверенность передалась и принцессе. В самом деле, о чем расскажет своей хозяйке этот доморощенный эскулап? Кого он увидит? Перед ним предстанет бледный, исхудавший юноша с запавшими от бессонницы глазами. Волосы спутались, свалялись, на губах трещинки, сорочка влажная от испарины. Разве в представлении этих придворных красавиц таков фаворит принцессы? То, что у нее есть тайный любовник, давно не секрет. И Жанет непременно посвящена в эту тайну. Но неожиданный пациент очень мало походит на фаворита. Пусть даже сводная сестра и догадывается о чем-то. Что это меняет? Если она, движимая любопытством, пожелает узнать больше, то ее постигнет неудача, как и ее придворных соплеменниц. А без ответов на вопросы ее интерес угаснет, как пламя, в которое забыли подбросить дров. Еще один персонаж, проявивший беспокойство, был Оливье.От гнева и ревности этот иссохший интриган утратил всю свою величавостьи скулил почти жалобно, как изгнанный по старости охотничий пес. Он кричал, что не допустит в храм науки ярморочных фокусов, что ему предпочли шарлатана, площадного шута, обманщика, который торгует на рынке бычьей кровью, выдавая ее за эликсир молодости. Герцогиня слышала его приглушенные вопли в соседней с кабинетом комнате, откуда он был изгнан непреклонной Анастази.
— Этот итальянский прощелыга назвал меня коновалом и невеждой! Вы слышали? Слышали? Я, видите ли, убиваю больного своими варварскими средствами. Это те приемы и методы, которым нас учил великий Гален! Я учился по его книгам. А он меня оскорбляет. Варварские средства! И его средства вы видели? Иглы! У него золотые иглы. Он привез их из страны желтокожих язычников. Он и сам язычник. Я не удивлюсь, что он поклоняется их сарацинскому богу.
Он еще долго жаловался, требовал аудиенции.
А Геро тем временем выздоравливал. Вскоре после визита итальянца он уснул без помощи маковой настойки. Через час проснулся, выпил подслащенной медом воды и снова уснул. Через пару часов он проснулся, еще слабый, но уже терзаемый голодом. Ночь прошла спокойно. На утро он уже поднялся и даже на четверть часа спустился в парк. Анастази позволила себе взглянуть на принцессу с легким торжеством.
Ей пришлось вернуться в гостиную. И там у нее возникло странное ощущение. Ей показалось, что прямо перед ней водрузили огромное, в человеческий рост, зеркало. Но отражение в этом зеркале дает только некоторые, особо важные совпадения с оригиналом, расходясь в такой немаловажной детали, как принадлежность к женскому полу. Этим ее отражением был мужчина. Граф де Монтрезор. Он стоял, скрестив руки на груди, прислонившись к каминной полке. До того, как она вошла, граф смотрел на огонь, а затем взгляды их встретились. И тогда Клотильда поразилась их неожиданному сходству. Граф не настолько хорошо владел собой, чтобы в отличии от нее надежно скрывать свои чувства. Он прилагал к тому все возможные усилия, прятал свое искаженное лицо в отблесках пламени, чтобы те, кто наблюдал за ним, приняли бы лицевую судорогу за чехарду огненных пятен. Он надеялся скрыть за пробегающей тенью гуляющие под кожей желваки. Возможно, что в глазах прочих зрителей этот спектакль был удачен, но только не в глазах той, кто познала те же раздирающие чувства и готова была с той же мученической готовностью погрузить и лицо, и руки, и душу в очистительное пламя.
Подобно ей граф был безжалостно отвергнут. Жанет все же вышла победительницей из этого поединка, герцогиня в ней не ошиблась. Ее прежнее разочарование явилось от излишней поспешности. Но Клотильда не чувствовала удовлетворения. Каким-то невероятным усилием ей удавалось поддерживать внешнюю невозмутимость, а может быть и саму форму тела, где за внутренним фасадом гудела пустота. Начался обратный процесс самопожирания и разлодения. То слоновидное существо, с драконьим гребнем, в сверкающей чешуе, что вырвалось четверть часа назад наружу, чтобы насладиться трапезой, теперь, заглотав лишь воздух, обернуло свою ненасытную пасть к хозяйке, вернее, к своему человекоподобному двойнику. И принялось за десерт. Неизбежные последствия. Она знала об этом, как знает о муках похмелья запойный пьяница, как извещен об объятиях виселицы вор, как обучен всем церемониям на эшафоте государственный изменник. Она давно не дебютантка. Она уже проходила все назначенные ей мытарства. Она встречалась со своим чудовищем, знала его зубы, она виделась со старухой, она хладнокровно спускалась в чистилище, но подобно всем вышеперечисленным персонажем, которых наслаждение грехом и безумством делает нечувствительными к доводам рассудка,она вновь пила допьяна и решалась на разбой.
Тот, кто сидел напротив нее, еще не был достаточно опытен в похмелье. Он не понимал его очищающего значения и упивался подступившей яростью. Он еще не укрощен и не обучен. Урок, преподанный ему Жанет, один из первых. Он еще не понимает, что разбуженное им чудовище, того же облика, родственное с ее темным обитателем, приступает к опустошительной трапезе. Он еще не подозревает, что, когда это чудовище закончит, от него останется пустая оболочка. Тонкая, как бумага. С ней это стало происходить быстрее, маятник, качнувшись, быстро совершал зеркальный разворот, а у него это произойдет медленнее и мучительнее, ибо тяжелому чугунному шару предстоит увязнуть в гордыне и недоумении. Пройдет немало времени, и будет совершено немало ошибок, прежде чем этот редут будет сокрушен и наступит подлинное осознание. Только избавит ли это от мук? У нее это осознание наступило, но лишь удвоило грех. Ей уже не воскликнуть с мольбой «Прости, Господи, ибо не ведаю…» Она ведает, видит, осознает, только остановить свой маятник не в силах. Так чей же грех чернее, его, слепого невежды, или ее, искушенного мудреца?
А Жанет все не было. Беспокойство проявила и герцогиня де Шеврез. Она бросила вопросительный взгляд на Монтрезора. Жанет дала ему отпор, отпор неожиданный, унизительный для баловня судьбы, отказа прежде не знавшего. Впрочем, охотничий замок герцогини Ангулемской не Лувр, где непосвященный рискует заблудиться в лабиринте тайных покоев, и не остров Крит, где за темным поворотом, в неосвященном тупике, поджидает Минотавр. Тот, кто может быть отмечен титулом, не бродит в полумраке, он давно здесь. Или она. Ее придворная дама, Анастази де Санталь, так же отсутствовала. Она как раз и могла покинуть гостиную раньше, чтобы из предосторожности проследить за гостьей. Следовательно, скоро вернет беглянку.
Клотильда взялась за бокал, но сразу же поставила его на место. У нее дрожали руки. Приступ бессильного отчаяния, отвращения усиливался. Подступало раскаяние, негодования на собственную несдержанность, на барскую вспыльчивость. Вновь этот нестерпимый галдеж в голове, когда каждая из ее уменьшенных копий, каждая со своей правотой, с апломбом римского сенатора, кричит о собственной невиновности. Одна оправдывает: имела, дескать, право. По рождению, по титулу. Другая стыдит: «Вы позволили себе произнести непристойность». Третья обвиняет: «Ты причинила ему боль. Ты его ранила. Нанесла ущерб единственному мужчине, кто оправдывает твое существование как женщины». Четвертая склонна увещевать: «Дорогая, не пора ли вам превозмочь вашу несдержанность? С вашей-то ясностью ума, с вашим опытом пора бы вам излечиться от девичей обидчивости».
А что же она сама, подлинная? Она опустошена. Уничтожена. Ей все же удалось сделать глоток. В комнате стало как-то светлее. Она стала различать слова. Ей нельзя сидеть вот так, неподвижно, это привлекает внимание. Ей будут задавать вопросы. Она не граф де Монтрезор, чье поражение вызывает лишь благодушное сочувствие. Она принцесса крови, чье унижение будет стоить обидчику жизни.
Внезапно появилась Жанет. А за ней Анастази. Жанет выглядела, как птица, которую внезапно вынесли на свет. Вид у нее странный. Она напоминает кошку, которую хозяин выдернул из драки. И застигнутая врасплох этим вмешательством, кошка повисла в воздухе, растопырив бесполезные когти. Она и в ярости, и в растерянности. Клотильда усмехнулась. Неужели неудачливый поклонник так оскорбил ее, что она все это время искала пусть к отмщению? Если так, то заметив своего врага, она, чего доброго, бросится на него. Кулаки у нее сжаты, глаза сверкают, и вид очень решительный. Жанет явно не принадлежит к числу женщин, кто оправдывает оскорбительные действия мужчин страстью, или даже находят себя польщенными. Но Жанет графа не замечала. Она смотрела прямо перед собой с той же пугающей сосредоточенностью, с какой готовилась к скачке. В ней шла какая-то борьба. Щеки у нее горели. Затем она огляделась, но опять же, без всякого интереса к графу. Но взглянула на хозяйку. Клотильда не ошиблась. Жанет смотрела на нее. Смотрела, будто не узнавая, будто некто, выдававший себя за сводную сестру, предстал в своем подлинном обличье. Клотильда чувствовала неловкость. Почему эта выскочка так на нее смотрит? Взгляд нехороший, сверлящий. Но в это время Анастази что-то шепнула за спиной княгини. Жанет вздрогнула и отвела взгляд. Анастази продолжала что-то шептать. И ярость Жанет угасла. Ее плечи обмякли, опустились веки, пальцы, сведенные, скрюченные, распрямились, а кисти рук подрезанными цветами опустились вдоль тела. Что пообещала ей придворная дама? Сыграть роль Немезиды?
И тут приключилось неслыханное. Давно забытое. Это было не отторжение, это был бунт! Он как будто забыл все прежние, вырезанные на коже уроки, сорвался с привязи, как пес, окрыленный щенячьей ностальгией. Конечно же, как она могла забыть! За время ее отсутствия его дочь побывала здесь трижды. А его дочь, это умелый подстрекатель, носитель оспенной бляшки, которому достаточно приблизиться и пожать руку ничего неподозревающему прохожему. Геро слишком много времени провел с этой девчонкой. Слишком долго был предоставлен самому себе. Вот и набрался дерзости.
— А знаю. Знаю, кто над тобой так славно потрудился и даже знаю, где ее искать.
После этих слов на лице Геро отразился смертельный ужас. Он так побледнел, что герцогиня подумала, уж не прячет ли он свою дочь в шкафу. С него станется. Чего он так испугался? Она всего лишь подошла к столу. Давно заметила разбросанные рисунки. Еще одна его забава. Сначала изводил бумагу сам, черкая на ней угольным карандашом, затем принялся учить свою дочь. За время пребывания здесь этого крикливого звереныша возникла целая стопка черно-белых набросков. Герцогиня приблизилась к столу и принялась их рассматривать. Кого тут только не было! Летопись Ноева ковчега. Всякая летающая, ползучая и скачущая тварь. Его дочь, вероятно, тыкала пальцем в каждое из подвернувшихся ей созданий. Вот вспорхнувший с ветки дрозд, вот замершая на камне ящерица, вот пес, тот самый, с подведенным брюхом и торчащим хребтом, с ободранным боком и поджатой лапой, вот вытянутая морда фриза с удивленно выкаченным глазом, вот голова мраморного сатира с пятнами плесени, с паутиной трещин, а вот… Боже милостивый, портрет самой уродливой служанки, кособокой Жюльмет, у которой во рту недостает с полдюжины зубов. Эта служанка была единственной из всей женской прислуги, кому дозволялось переступать порог его спальни. И как живо нарисовано, какое сходство! И, конечно же, с десяток изображений девочки. Ее он рисовал бесконечно. Каждый поворот головы, перемещение тени, движение губ и глаз. Он почти документировал ее бытие, как прилежный летописец. Были каракули и самой… наследницы. Чудовищных размеров цветы, фигуры в треугольных платьях, торчащие в стороны конечности с паучьими пальцами. И ни единого намека на нее, на ту, кто властен над их жизнью и смертью. Для нее, принцессы крови, не нашлось и клочка бумаги, жалкого обрывка. Ее там не было. Ее нигде не было. Были бессловесные, четвероногие твари, была уродливая служанка, а ее не было.
Позже, когда пришло осознание содеянного, а с ним привычная мука, она не нашла ничего лучше, как по многолетней привычке, возвести вину на жертву. Геро сам во всем виноват. Он всегда виноват. Чего ему стоило нарисовать и ее, свою хозяйку? Пусть даже рядом с кошкой, рядом с тем мраморным фавном, у которого слуги герцога де Майена отбили нос. Она бы не сочла это за оскорбление. Пусть бы даже рисунок был нелицеприятным шаржем, пусть бы он преувеличил ее черты, заострил бы нос, свел бы до узкой прорези рот. Она бы все стерпела. Но Геро о ней даже не вспомнил. Он нарисовал служанку. Служанку! Старую, уродливую горничную! И сотню раз запечатлел свою дочь. Даже пятна от фруктового сиропа, которым она перемазалась, уплетая десерт. Он запечатлел, правда, очень схематично, несколькими штрихами, лицо девочки едва угадывалось, но ясно видны ее грязные пальцы.
— Я приказала тебе раздеться, — произнесла герцогиня, не оборачиваясь. – Ты уже начал. Продолжай.
Что-то такое звякнуло в ее голосе, чему она сама была не рада, что-то уже за пределами страсти, уже враждебное, господское, чему он не посмел противиться. Он спохватился, но ей уже потребно другое. Ей не нужна его суетливая поспешность, с какой он готов устремиться в спальню. Ей это даже противно. Он упустил свой шанс.
— Здесь ложись. На ковер.
Он изумлен, но подчинился. Вообразил, что это ее фантазия. Нечто подобное уже случалось, ей нравилось видеть его обнаженным, распростертым у ног, стоящим на коленях. Когда человек наг, он слаб и жалок. Одежда это своеобразный статус, к ней прилагаются все права и законы. А без одежды смертный всего лишь червь. Тут уже не до божественного сходства. Тут первозданное несовершенство.
Она столько раз видела его обнаженным, что это зрелище давно бы утратило для нее интерес, будь на месте Геро кто-то другой. Да и сам Геро должен был свыкнуться с процедурой. Чего, собственно, ему стыдиться? Они все знают друг о друге. Они давние любовники, чьи тела уже давно приспособились и притерлись. Нет никаких тайн, стыд давно заместился бы привычкой. Так произошло бы со всяким, кто состоит в долговременном союзе. Но только не с ними. С ними этого рутинного привыкания не случилось. Во всяком случае, со стороны Геро. Он так и не избавился от своей провинциальной, монашеской застенчивости. Что вызывало порой раздражение. Герцогиня догадывалась, что это был вовсе не стыд, а скорее попытка сохранить себя, свою человечность, не дать свести божественное подобие до животного бесчувствия. Было и подозрение, что с любимой женщиной он бы не играл в эти ханжеские игры. А ее, свою владелицу, он не желает, и потому ее взгляд по-прежнему оскорбителен. И он по-прежнему делает попытку уклониться, укрыться отнее, подтянуть колени к животу, скорчиться и стать невидимым. Но ему это не удастся. Он будет лежать так, как она прикажет, как освежеванная добыча со всеми жилами, венами, связками напоказ.
Она стояла над ним с рисунками в руках. Она еще не решила, что сделает с ними. Она вся обратилась в орудие, в мясницкий крюк, клещи, штырь, зазубренный клинок, в наточенный клин и все прочие средства для извлечения боли. Еще она хотела бы стать пыточным колесом, а заодно и дыбой, чтобы разнообразить его опыт. У нее нет нужды притворять все эти фантазии поочередно. Она воплотит их все сразу. Ибо есть одна незаживающая рана, есть несросшийся перелом, где кости до сих пор находят одна на другую, есть вживленная в самое сердце проволока, за которую можно потянуть. Нет, этих ран не видно, они скрыты от непосвященных, но ей они известны. Его дочь. Вот она рана, вот куда она вонзит свой раскаленный прут, свой ржавый, с зазубренными клинок, и медленно повернет в этой ране.
— Знаешь, твоя дочь очень красивая девочка. Смышленая.
Портрет девочки оказался самым верхним рисунком. Она смотрела в ненавистное лицо. Она верила, что способна осуществить то, что пророчествовала. Он слышал и тоже верил. Он даже пытался вскочить, но она ловка придавила башмаком кисть его руки, на которую он оперся. Она говорила и говорила. Говорила нечто чудовищное, ужасаясь собственной изобретательности, той грязи, что порождали ее фантазии, их подробной красочности. Она выкладывала свои фразы, как раскаленные докрасна бляшки. Она впечатывала их и вгоняла. Она слышала, что существует особое искусство украшательства тела, коим злоупотребляют дикари в Новом Свете. С помощью иглы под кожу вливается краска. Бывалые путешественники в светских салонах рассказывали о замысловатых узорах, таинственных знаках и даже географических картах, которые иглами и краской внедряли в самую плоть. Ей вдруг представилось, что у нее в руке связка подобных игл, и она макает их в краску. Да и зачем ей краска, если есть его кровь? Этими иглами она будет выводить свои фразы на его теле, накалывать мелкими точками, для того, чтобы ранки не успели затянуться, она будет освежать этот след, углубляя кровавую бороздку. Она могла бы поступить согласно прецеденту, воспользоваться способом быстры и действенным: сплести свои фразы из стальных волокон, раскалить и выжечь их все сразу, покрыть этим узорчатым приговором все его непокорное тело, с головы до ног, чтобы он уже не мог заслониться от нее забвением, а был бы приговорен к вечному познанию этих рун.
— Нет, не надо, пожалуйста, — шепчет он.
Он уже чувствует боль. Губы сухие, дыхание прерывистое.
— За детскую чистоту платят немало. За изначальную, божественную девственность, за ту, что до грехопадения, в первые часы воплощенной вселенной.
Его кожа останется гладкой, нетронутой. На ней все так же зазывно будут плясать тени, то скрывая, то подчеркивая совершенство линий. Он по-прежнему желанен, цвета золотистого плода, с черным шелком спутанных волос, в переплетении натянутых жил и связок. Но где-то в глубине его разума, за туманом зрачков, происходит черная работа, где-то иглы вонзаются, извлекаются, смачиваются кровью и вновь погружаются в эфирную плоть, где-то проступает несмываемый, неизлечимый узор.
Но ей и этого показалось мало. Не было видимых свидетельств. Того, что происходит в его разуме, она не видит, к тому же, шумом собственных мыслей и страхов он способен заглушить ее слова. Он так взволнован, что близок к горячечному забытью, а ей не хотелось бы его отпускать, он должен присутствовать, видеть и слышать. Тогда ей пришел в голову этот отвлекающий маневр, чтобы занять его глаза и озадачить разум, а если удастся, то и вернуть заиндевевшему телу былую чувствительность. Она медленно, так чтобы он успел заметить ее движение, поднесла к ближайшей свече верхний рисунок. Бумага быстро занялась, огонь побежал, разлагая волокна в пепел, а затем черные хлопья посыпались на его грудь и живот. Геро инстинктивно свел колени и прикрылся рукой. Но взгляда не отвел. Он смотрел, будто на его глазах кто-то развеял пепел погребального костра. Еще один пылающий треугольник она отпустила, когда огонь едва не коснулся пальцев. Угроза пустая, уголок испустит огненный дух, изойдет дымом, прежде чем достигнет живого тела. Так и случилось. Усмехнувшись, она взялась за второй рисунок. И заговорила вновь, с тем же мстительным вдохновением.
— Я тут бессильна что-либо изменить. Устройство мира такого, что судьба женщины, высокородной или простолюдинки, быть купленной или проданной.
Второй рисунок догорел. И снова горящий отрывок не достиг цели.
— Их отвозят на телегах в Отель-Дье, там они умирают, их бросают в общие ямы и засыпают известью.
Она все подбрасывала рисунки в огонь, он жадно поглощал добычу, уродуя, растворяя лица и образы. Пепел уже засыпал его лицо, уже налип на ресницы. Он был подобен еретику, чьи богохульные сочинения приговорены к аутодафе у него на глазах.
— Горчайшее из разочарований избегнуть свой судьбы. Если уж сам Господь установил этот справедливейший миропорядок, примерно наказав Еву и ее дочерей, то как можем мы противиться Его воле?
Последний рисунок догорел. Геро не шевельнулся. Действительно в забытьи? Но дыхание по-прежнему короткое, рывками. На груди по своду ребер выступили бисеринки пота. Его обычная уловка – попытаться укрыться в самом себе. Но это иллюзия. Ему даже не удалось оглохнуть. Он все слышал. Хотя и притворяется бесчувственным. Лицедей. Его голова от прикосновения только мотнулась. Он впал в оцепенение. От него мало что добьешься. Подобрав юбки, она направилась к двери.
Геро, конечно, не спит. Незнакомые голоса, топот ног. С каждым из гостей прибыла его свита. Челяди в замке прибавилось. Неугомонный, болтливый люд. Геро все это слышит. Он, без сомнений, задается вопросом, пожелает ли хозяйка его видеть. Сидя во главе стола, с бокалом в руке, приглядывая за гостями из-под опущенных век, герцогиня Ангулемская вновь позволила себя улыбнуться. Кто-то из кавалеров отпустил пошлую остроту, а эта улыбка послужит ему ложным поощрением. Пусть верит в свою удачу. Она будет думать о своем. Ее согревает мысль, что он, Геро, совсем рядом. Их разделяют несколько комнат. Сознавать это приятно. Взращивать это сладкое предвкушение, хранить, будто искру меж ладоней, прикрывая от ветра. Наслаждаться этим потаенным торжеством женщины.
Она могла бы назвать это счастьем, этознание. Если бы не полоска тени, что тянется как шлейф по слякотной мостовой. Он не спит не потому, что ждет, как ждет любовник, а потому, что его ожидание роднится с ожиданием узника. Он все еще там, в застенках Аласонского дворца. Он так и не вышел оттуда. Все еще ждет ржавого визга дверных петель, скрипа тяжелых башмаков, смрадного дыхания под кожаной маской. Для него мало что изменилось. Стены обиты бархатом, пол устлан ковром, но он по-прежнему ждет. Ждет поворота ключа, ждет маслянистого щелчка. Он никогда не привыкнет. И навсегда останется узником. Когда она задавала ему тот свой бессмысленный вопрос об искуплении, ответ на него был один. Единственное, что она может для него сделать, это исчезнуть. Избавить от ожидания. Когда ее нет, ему легче дышать. Пусть даже он остается в своей темнице. Он свободен. В течении нескольких ночей он не вздрагивает и не глядит в темноту. Он может на время сбросить все свои маски, все те нелепые роли, которые вынужден играть. Он может даже улыбнуться. Может без боязни быть застигнутым предаваться воспоминаниям о своей дочери, придумывать для нее забавы, мастерить игрушки и даже беспечно повторять некоторые из ее шалостей. Ему не нужно прятаться. Он может быть самим собой. Со всеми своими несуразностями и чудачествами. В одиночестве он предается той глубинной, внутренней работе, которая не прекращается ни на мгновение в его беспокойной, трудолюбивой душе. Впрочем, эта работа совершается и в ее присутствии. Только еще более скрытно, с большими предосторожностями. Это еще одна из его загадок. Геро ни минуты не пребывает в праздности. Его праздность это видимость для непосвященных. Она и сама когда-то в нее верила, слегка досадуя на его странную, вдохновенную неподвижность, когда он часами смотрел на плывущие облака, прислушивался к шелесту листьев, ловил солнечные осколки на поверхности пруда или подолгу вычерчивал на плотной бумаге подсказанный внешним миром механизм. Он постоянно наблюдал и чему-то учился. Вероятно, даже в минуты страданий, когда случался приступ мигрени, он и больразглядывал со стороны. А в ожидании своей владелицы он, по видимому, изучает свой страх, придает ему некий образ, отращивая этому страху уродливые крылья. Он и ее, свою владелицу, тоже изучает. И знает про нее даже больше, чем она сама осмелится признать. Он знает, что ее терпение на исходе, вернее, ее одолевает голод, что она уже вычерпала до звенящего донышка свой бочонок жизненных сил, который подобно моряку, захватила в столичное плавание, что ей нетерпится сделать глубокий вдох и насытить внутренний эфир его тревогой и страхами, если ничем другим он ответить не может.
Ужин давно кончился. Гости перешли в гостиную, где пылал огромный камин, блестели спелыми боками испанские фрукты в серебряной чаше, в ведерке охлаждалось вино. Клотильда заметила, что Жанет исчезла. А с ней исчез и граф Монтрезор. Герцогиня уже не чувствовала ни сожаления, ни разочарования. Она чувствовала себя обманутой. Солнечный плод подгнил. Она вновь окинула взглядом сидящих вокруг дам и кавалеров, играющих в галантность. Их лица показались мертвенно бледными, с провалами вместо глаз, теми отвратительными кукольными заготовками, какие она когда-то пошвыряла в огонь, ибо они имели сходство с личинками, скользкими и шевелящимися. Еще несколько минут назад она верила, что среди этих ходульных персонажей бродит живая душа. Но она ошиблась. Жанет такая же умелая подделка под живое существо, как и все остальные. Только ее окрас выполнен более искусно. И потому на первый взгляд она выглядит одушевленной. Она как умело выполненная кукла, выставленная в поле. Волосы этой куклы развеваются на ветру, умело прилаженные лопасти вращаются под воздействием того же ветра, приводы в движение скрытый под одеждами механизм, и кукла шевелит руками и ногами. Глупые вороны, грачи и галки верят, что в поле стоит живой человек, готовый запустить в них камнем. В подлинность этой куклы верят даже редкие путники, разглядев нарумяненное лицо и яркие одежды, но приблизившись и распознав обман, клянут собственное легковерие. Вот и она уже себя клянет. Вновь сожаление и тоска.
Клотильда поднялась и вышла из гостиной.
Видит Бог, она не хотела. Как нелепо все вышло, как отвратительно. Почему так происходит? Почему все светлое, живое, нежное обращается в свою противоположность, день в ночь, вино в уксус, и льется этот уксус на свежие раны. На ней будто проклятье. Она обращается в изголодавшееся чудовище. Как в проклятый час полнолуния в ней пробуждается иная суть, демоническая, когтистая. Ее кожа лопается, влажными пучкамилезет шерсть, черты ее лица искажаются, нежный подбородок и точеные скулы тянутся в волчью пасть, ее пальцы, белые, с розовыми ноготками, темнеют, покрываются чешуйками. И глаза уже не ясные, с молочным белком, а налитые кровью, с янтарной пылающей сердцевиной. Она все чувствует, понимает, но не в силах это прекратить. Магия зла сильнее.
Она шла к нему вовсе не за тем, чтобы требовать близости. Нет, торопливое, беспорядочное сопряжение было не в ее вкусе. Куда ей торопиться? Геро здесь, рядом, в полной ее власти. Сама мысль об этом служит неистощимым афродизиаком, разгоняя кровь быстрее шпанской мушки. Ей всегда нравилось предвкушать, терзать себя воображением. Свидание, влекомое лишь порывом, под влиянием минуты, не для нее. Если она и затевает нечто подобное, если действует спонтанно, без предварительных грез, то преследует цель незначительную, обменяться взглядами, коснуться руки. Она шла за этим и тогда, когда покинула своих захмелевших гостей. Ей требовалось всего лишь его увидеть. Может быть, обнять. Вдохнуть запах его волос, аромат его теплой, молодой кожи. Она искала краткого прибежища в этом чертоге Тартара, среди немых истончившихся душ. Она должна была убедиться, что не одна в этом царстве призраков, что ее поиски все же увенчались успехом, и что он, живой, облаченный в плоть, найден. Ей бы еще захватить фонарь, по примеру Диогена. Бог свидетель, что она задержалась бы не дольше минуты. Она так долго не прикасалась к нему, так долго не слышала его бархатистого голоса.
Как она и предполагала, Геро не спал. Постель не разобрана, в кабинете свет. Сейчас Геро сделает шаг к ней навстречу. Приветствуя с тихой почтительностью, склонит голову. Он безупречно вежлив, он даже научился целовать ей руку с легкостью придворных кавалеров. В ответ она погладит его темные волосы, поцелует в едва заметный пробор. Она даже не будет с ним говорить. Только прильнет всем телом, обхватит обеими руками так, чтобы слышать его дыхание, его взволнованное сердце, и сразу уйдет. Большего ей не требовалось.
Но все пошло как-то не так. Геро не встретил ее с тихой почтительностью. Он был крайне взволнован. Он стоял посреди комнаты и взирал на нее чуть ли не с ужасом. Ей даже показалось, что он отшатнулся, едва не бросился бежать. Конечно, она не ждала радости. Верхом ее ожиданий была даже не радость, а полустертая, беглая улыбка. Она согласна и на притворство. Ибо давно уверила себя, что Геро сам когда-нибудь поверит в то, во что играет. Ведь так бывает. Она слышала. Разве не сказал кто-то из римских сластолюбцев, что притворяясь влюбленным, рискуешь им стать? Что эта роль легко укореняется в чувствах и мыслях? Если Геро вслед за вежливым поклоном научиться улыбаться, он скоро поверит в эту улыбку. Улыбка прорастет и даст побеги в сердце. Улыбка, как зерно, взойдет урожаем нежности. Но сегодня нет даже притворства. Он взирает на нее с неприязнью. Будь ее воля, он указал бы ей на дверь, вышвырнул бы за порог, как назойливую шлюху.
— Что с тобой? Ты взволнован?
— Я не думаю… полагал, что ваше высочество будет слишком занята.
Похоже на правду. Он полагал. Он не полагал, он отчаянно в это верил. Пожалуй, даже вздохнул с облегчением, когда заметил, что возвращается она не одна. Хозяйке будет не до него. Она угадывала его мысли. Читала их так ясно, будто слова дымным силуэтом висели в воздухе. Нет, он ее не ждал. Он молился об обратном. Ничего не изменилось. Он по-прежнему ее ненавидит. Не пытается простить. Все те проблески благодарности, жалости, сожаления, симпатии, что ей мерещились, как синеватые огоньки за кладбищенской оградой, всего лишь ее жалкая, пустая надежда.
Он еще смеет оправдываться! Подобно всем своим презренным собратьям, пребывающих в уверенности, что женщины падки на их ложь, как пьяница на дешевое божоле. Достаточно изобразить смущение, сыграть раскаяние, и женщина верит в самое нелепое оправдание. Просто потому что глупа. «Нет, юноша, вам эта роль дается плохо. Никудышный вы лицедей. Или у вас недостаточно опыта. Вам не оправдаться».
— Я должна всего лишь исчезнуть. Уехать и не возвращаться. Быть похищенной или сосланной.
О, как же он мечтает об этом. Его неприязнь прорастают как тысячи тончайших невидимых жал, его отторжение, как ядовитый сок поверх сверкающих листьев. Он сейчас опасен как майская крапива или дикий сумах. Если она прикоснется, вся ее душа покроется волдырями. Он только одного не учел. К этому яду она уже привыкла. Ее этот яд уже не обжигает, а скорее взбадривает. Его неприязнь уже давно оказывает на нее обратно действие, как свежевыкопанный трюфель. Запах его отвратителен, а вкус неповторим.
— Мне нравится, когда ты такой упрямый и смелый. Меня влечет твоя ненависть… Ты такой желанный в своей неразрешимой печали.
Ему бы следовало давно усвоить урок. Ненависть это тоже чувство, отчаяние – лакомство. Ему следовало сохранять ледяное спокойствие, прятаться за равнодушием и взирать на нее с невозмутимостью идола. Заставить свое сердце биться размеренно. А так она услышит, как колотится его сердце, и этот звук сведет ее с ума. Ему бы следовало учиться у тех благоразумных тварей, что притворяются мертвыми. Истинный хищник не утоляет свой голод падалью.
— Поэтому тебе можно все. Я все тебе прощаю. Даже ненависть.
Теперь она уже не уйдет. Одного прикосновения ей уже мало. Она заберет все, что ей причитается, как дотошный и безжалостный мытарь.
— Ну что же ты? Раздевайся.
Она затруднилась бы назвать причину своего интереса к Жанет. Но сводная сестра ее по-прежнему раздражающе волновала. Как ей удалось сохранить свою душу в неприкосновенности? Почему эта душа не мумифицировалась, не отмерла, как души всех прочих? Что за эликсир придумала и выпила Жанет? Клотильда вновь и вновь, помимо воли, задавала себе эти вопросы. Жанет обратилась в предмет ее изысканий, и чтобы подобраться к ней ближе, герцогиня и задумала эту увеселительную поездку в загородный замок. Доверить подобный смехотворный предлог постороннему уху было бы по меньшей мере неосмотрительно. Легко вообразить, с каким пугливым изумлением на нее взглянула бы герцогиня де Шеврез, эта жрица придворной интриги и житейского здравомыслия. Хороша была бы она, принцесса крови, в глазах светских дам, она, этот столп рассудка и хладнокровия, изрекая подобные тезисы: я желаю приблизить к себе сводную сестру, чтобы изучить ее метафизические способности, раскрыть секрет ее живого присутствия. После подобных откровений по Парижу непременно поползли бы слухи, что герцогиня Ангулемская тронулась рассудком. Или попала под влияние безумца-священника, желающего обратить ее к покаянию. Она не настолько глупа, чтобы открывать мотивы своих действий. Она могла бы поговорить об этом с Анастази. Та не сочла бы ее безумной. Был еще Геро, который понял бы ее с полуслова. А вот со всеми прочими следовало держаться настороже.
Официальная версия звучала убедительно и не вызывала сомнений. Жанет следовало привлечь на свою сторону. При дворе, как неистребимый сорняк, повилика или вьюнковый горец, всегда прорастает заговор. Предшествующий был вырван и затоптан, но на ближайшей грядке уже набирает силу, протягивая липкие усики, следующий. Всегда находятся недовольные, желающие выгодных для себя перемен, обиженные, жаждущие мести. Да и чем занимать свое время тем, кто рожден так близко от трона? Жанет одна из них, избранных. К тому же, она богата. А это для заговорщика неоценимое достоинство. Цель заговора – устранение неугодного правителя, средства заговорщиков – подкуп и наемная армия. Кому-то предстоит платить. Совсем не помешает иметь под рукой глубокий кошелек.
Поговаривали, что Жанет и сама не знает истинных размеров своего вдовьего наследства, ибо ее покойный муж, оказавшийся не только удачливым пиратом, но и ловким дельцом, проворачивал прибыльные сделки через банки Флоренции и Сиены. Сама Жанет удачно прикидывалась несведущей в этой непозволительной для благородного сословия деятельности и сразу же отсылала всех любопытствующих к своему банкиру, сеньору Галли, проживающему на улице Ломбардцев, где еще со времен Людовика Святого обосновались итальянские менялы. Жанет как-то заметила, с безупречным легкомыслием, что в глаза не видела ни одного счета, ни от мебельщика, ни от ювелира, ни от белошвейки. Все они отсылаются банкиру, минуя трепетный взор принцессы. Но Клотильда, наблюдая за сестрой, подумала, что эта беспечность наигранная, и за легкомыслием скрывается трезвый и ясный ум.
«Она лжет! Она знает гораздо больше о том, что происходит в расчетных книгах ее поверенного, чем он сам. Не удивлюсь, что некоторые из удачных сделок, которые заключил сеньор Галли, совершились не без ее участия. Взять хотя бы эту покупку поместья в Лизиньи. Это поместье было условно помещено под залог, а на самом деле отдано ростовщикам за долги. Герцогиня де Шеврез рассчитывала раздобыть достаточную сумму, чтобы успеть расплатиться. Но не тут-то было! Откуда-то из небытия возник этот флорентиец Галли и выкупил закладную. А затем оказалось, что Галли банкир незаконнорожденной принцессы. Ох, Жанет далеко не так проста, как это выглядит на первый взгляд. Но в чем подвох?»
На этот вопрос ее высочество пока затруднялась ответить. Но этот подвох был, она чувствовала, знала, она читала это в сияющих, зеленых глазах. И чтобы найти этот подвох, установить меру присутствующего в этой кипучей душе порока, она и пригласила Жанет в Конфлан. Разумеется, не одну.
Охотничий сезон был в разгаре. Дикие кабаны уже нагуляли жирок в дубовых чащах Венсенна. Это никому не покажется странным, если герцогиня Ангулемская нарушит прежде установленные границы. Всем было известно, что первая принцесса крови не одобряет шумных увеселений и многолюдных сборищ. В этом она сохраняла сходство со своим венценосным братом, который даже охотничью свиту ограничивал полудюжиной верных дворян. Клотильда время от времени принимала приглашения знатных дам и сеньоров, но к себе приглашала редко, только по причине неотложных переговоров. Ее охотничий замок, вопреки своему изначальному предназначению, никогда не служил приютом, а с некоторых пор и вовсе превратился в священный заповедник. Вторгшийся туда без приглашения становился браконьером даже без улик в охотничьей сумке. При дворе было известно, что там живет ее любовник, но кто он, оставалось тайной, ибо челядь ее высочества, даже ее благородная составляющая, фрейлины и пажи, благоразумно хранили молчание. Слухи будоражили воображение самых отчаянных и неугомонных. Однажды герцогиня де Шеврез позволила себе явиться в Конфлан без приглашения. Она приехала тихо, без свиты, без окриков лакея, без сигнального рога. Ее дерзость увенчалась успехом: Геро попался ей на глаза. Он как раз выгуливал своего фриза. Любопытная Роган даже стала свидетельницей удивительной мизансцены. Геро, набегавшись наперегонки со своим четвероногим компаньоном, бросил на траву свою куртку, а затем повалился в изнеможении сам. Затем, приподнявшись на локте, небрежно похлопал по траве рядом с собой. Таким жестом обычно подзывают собак. Но ни одной собаки поблизости. Был только высокий, широкогрудый, могучий жеребец из Фрисландии, который никак неподходил на роль комнатного любимца. Тем не менее, фриз прекрасно понял этот приглашающий жест человека. Он еще немного потоптался, приноравливаясь, затем подогнул передние ноги и плюхнулся на бок, аккуратно подобрав под брюхо копыта, чтобы не задеть того, кто был рядом. Фриз вытянул морду и попытался выразить свое расположение огромным шершавым языком, от чего Геро пришлось со смехом отмахиваться.
Клотильда была в ярости, когда узнала, что это маленькое чудо стало достоянием стороннего глаза. Она чувствовала себя так, будто в ее будуар, туда, где она хранила самые дорогие для нее, интимные вещи, забрался вори шарил по этим вещам грязными руками, примеряя их и даже обнюхивая. Если бы это был вор, она бы приказала его вздернуть. Она испытывала необоримое желание поступить именно так с любопытной самкой, невзирая на ее благородное происхождение. Безжалостно покарать пришельца, осквернившего священную рощу, где на свободе, никем неузнанное, резвится божество. Но времена языческой вседозволенности прошли. Теперь приходилось изворачиваться и находить средство более утонченное, чтобы наказать богохульника. Клотильда обуздала свой гнев. Ее месть будет изящной, неожиданной и недоказуемой. Как брошенный за воротник кусок льда. Обожжет и бесследно растает.
Герцогиня де Шеврез, которую вежливо выставили вон, на этом не остановилась. Она пыталась задавать вопросы. Правда, безуспешно. Те, к кому эти вопросы были обращены, успешно прикидывались глухими. И в конце концов, неукротимая интриганка поняла, что проще и безопасней расспрашивать о короле, о кардинале Ришелье или даже об отце Жозефе, хранителе самых губительных тайн, чем о безвестном юноше в парке охотничьего замка. Но излишняя скрытность также привлекает внимание. Во избежание подозрений ее высочество была вынуждена время от времени открывать двери своего дома.
Ей была любопытна Жанет. А все прочие служили дымной завесой, усыпляя возможную настороженность. Впрочем, чего Жанет было опасаться? Их не связывала ни вражда, ни дружба. Они состояли в родстве по отцу, но были чужими друг другу. Голос крови обретает силу там, где подспорьем служит многолетняя привязанность, разделенное бытие. Людей связывают совместные страхи, горести, радости, страсти и преступления, но не кровная схожесть. Сколько их на свете, этих ее полубратьев и полусестер? Разве слышит она призывающий голос? Она никого из них не узнает. Как не узнала бы собственного сына или собственного отца, если судьбы разлучила их. Только рассудок напоминает, что Жанет ей сестра, а сердце молчит. Правда, есть еще любопытство, странный интерес. Но более ничего.
Едва стало известно, что свадьба Жанет не состоится, и она свободна, а сердце ее, согласно законам куртуазного свода, кровоточит и взывает к отмщению, как нашлись доброжелательницы и покровительницы бедной жертвы. Дочери Евы полны необъяснимых противоречий. Зрелище чужого счастья для них невыносимо, и они стремятся его разрушить, подгоняя катапульты и тараны из сплетен и клеветы. Но стоит лишь задуманному свершиться, а счастливая избранница превращается в жертву, как те же завистницы уже хлопочут о новом союзе. Жанет постигла та же участь. Ей простили ее драгоценности, венецианские кружева и новую мебель. Ее объявили покинутой ижертвой мужчины. Окольными разговорами, прозрачными намеками, многозначительным переглядом ей подбирали подходящего любовника. Утешителя.
«Как же им нравится заниматься сводничеством!» – с тайным презрением думала Клотильда, с улыбкой выслушивая доводы госпожи де Верне, подруги Шеврез, когда та, исподволь, убеждала ее пригласить в их маленькое сообщество сына герцога д’Эпернона, который не так давно овдовел, и графа де Монтрезора, дворянина из свиты Гастона Орлеанского. «Почему их так заботит, ляжет Жанет в постель одна или с кем-то из этих господ?» Но возражать не стала. В конце концов, какая ей собственно разница, с кем ее сводная сестра намерена утешиться в своем горе? Да и нуждается ли она в утешении? Герцогиня вспомнила тех двух молодых дворян, которые сопровождали Жанет в Лувр. Неужели кто-то из них посмел бы отказать ей в утешении? И взглянет ли Жанет на маркиза де Ла Валета, томного молодого человека с поредевшими светлыми волосами и лицом уже увядшим от излишеств? Да и граф не Монтрезор вряд ли будет для нее привлекателен. Он слишком вспыльчив и груб. Такой типа мужчины, захватчика и поработителя, предпочитают женщины слабые, безвольные. Им нравится воображать себя голубкой в когтях ястреба, юной Европой на холке могучего быка. У Жанет слишком много собственной страсти и необузданности, чтобы она захотела ему подчиниться. На быка, пожелавшего ее похитить, она, колеблясь, набросит аркан.
Клотильда мысленно поставила рядом со сводной сестрой еще несколько претендентов, о ком судачили в гостиных. Но легко избавилась от бесцельных образов. Они ей были не нужны. На свете был только один мужчина, который по-настоящему занимал ее мысли. Это был Геро. О чем бы она не думала, о Мантуанском наследстве, об интригах графа Оливареса, о притязаниях матери на корону, о войне с Англией, о побитых градом виноградниках в Пуату, о наследстве для подрастающего сына, о всех тех непреложно важных вещах, что должны занимать высокородную даму, ее мысли все равно возвращались к Геро. Как ручные почтовые голуби. Геро никогда и никуда не исчезал. Он присутствовал всегда, как строгий воспитатель, надзирающий за своим питомцем. Она могла отвлечься, отбежать в сторону, сделать полукруг, совершить прыжок, забиться в нору, но все равно, как зачарованная, возвращалась обратно. И каждое возвращение было ей приятно. Окончен скучный урок. Латинский текст со множеством глаголов в perfectum и futurum. Когда же текст окончен, переведен, переписан, учебник брошен под стол, начинается блаженная перемена. Она может вновь думать о нем. Вспоминать его лицо. Совсем недавно случилось почти невозможное. Она проснулась на рассвете и застала Геро спящим. У нее было всего несколько бесценных минут, прежде чем он почувствовал ее взгляд и проснулся. Сон у него болезненно чуткий. Но все же она успела увидеть его без привычной маски. Увидеть его настоящим. Очень юным и ранимым. Встревоженным и печальным. Чего же она ждала? Неужели предполагала, то за маской скрывается довольство? Это украденное во сне лицо подтверждало давно установленную, нелицеприятную истину, от которой ей так хотелось укрыться. Он был несчастен. Он по-прежнему был несчастен.
И все же это был он, живой, осязаемый. Рука, брошенная поверх одеяла, выпавшая ресница в уголке глаза. За этим лицом все прочие лица бледнеют, стираются. Ей пришлось прибегнуть к привычному маневру, уклониться и сделать полукруг, заставить видеть тех, других, обозначенных тенью.
Жанет, похоже, приняла ухаживания графа де Монтрезора. Толчок разочарования. Неужели ей, герцогине Ангулемской, впервые изменила ее проницательность? Кавалькада знатных гостей далеко опередила обоз из трех нагруженных экипажей и стайки лакеев. Княгиня Караччиолло, вновь яркая, вызывающая, в охотничьем платье цвета заката, в плаще, подбитым лисьем мехом, гарцевала на берберском скакуне масти. Об этом жеребце тоже ходило немало слухов. Говорили, что его украли еще жеребенком из конюшен султана Марокко. По другой версии, жеребенок послужил выкупом за голову корсарского капитана, изловленного в прибрежных водах Сардинии. Была еще и треть версия, что жеребенок достался победителю скачек, в которых принимал участие сам князь-авантюрист. Сама Клотильда склонялась к тому, что жеребенок скорее всего был куплен на лошадиной ярмарке для молодой жены и для придания этой покупке особого романтического ореола, сопроводил ритуал дарения устрашающей байкой. А Жанет, как всякая женщина, чье самолюбие польщено, с готовностью приняла эту байку. Или присочинила собственную. Эти незаконнорожденные своего не упустят. Следует отдать ей должное. Держится в седле она безупречно. Учитывая, что рыжий бербер нрава не кроткого, под стать своей хозяйке, глаза злые, сарацинские, хрипит, вскидывает «щучью» морду, скалит зубы, на удилах – пена. Полный ярости, гонимый далеким пустынным ветром, этот зверь рвется вперед, и Жанет приходится его сдерживать.
Клотильда на своей спокойной андалузской кобыле с интересом отметила досаду графа. Чертов бербер, как ревнивый страж, не позволял ему приблизиться вплотную к намеченной жертве, чтобы завести томный, обволакивающий разговор, чтобы шептать ей прелестные пошлости и наслаждаться ее смущением. Жанет, казалось, искренне сожалеет, что ее огненный пустынник столь беспокоен.
— Ему в тягость этот неспешный шаг, — услышала Клотильда. – Он рожден, чтобы побеждать.
Самовлюбленный рыцарь не согласился. Он не мог допустить и мысли, чтобы какой-то конек, ходящий под женским седлом, мог претендовать на превосходство. Сам граф ездил на кауром жеребце той же андалузской породы, что и герцогиня. Он хвастал, что скакун был им захвачен во время дерзкой вылазки во Фландрии, где он в честном поединке сразил испанского гранда. Жеребец был самых чистых кровей, безупречного экстерьера и претендовал на звание самого резвого скакуна при дворе. Граф не мог не попенять Жанет за ее самонадеянность, на что та немедленно ответила:
— Граф, вы меня чрезвычайно обяжете, предоставив столь прелестный повод нарушить этот неспешный ход. Я, право же, слишком утомлена нашей медлительностью.
Бравый кавалер, не рискуя оскорбить даму своим будущим триумфом, — да и как могло быть иначе? – попытался с покровительственной мягкостью вразумить бедняжку. Но Жанет, капризно сдвинув бровки, выпятив губу, настаивала на своем.
«Она все-таки глупа», — решила про себя Клотильда, пока велся этот шутливый спор между верховным божеством – мужчиной и правнучкой адамовахрящика. Однако, Жанет спор выиграла. Граф, с усмешкой, тайно желая этой победы, принял условия. Они начнут скачку через лес по направлению к замку. Кто окажется во дворе первым, тот и победил.
— Вы слышали, господа?
Все дамы, дружно не одобрявшие выходку Жанет, пылали любопытством и очевидным злорадством. Клотильда с удовольствием оглядывала их лица. Де Шеврез, де Верне, маркиза д’Эффиа, мадам де Лианкур. Как же они хотят, чтобы Жанет проиграла, эта выскочка, эта богатая вдова, такая независимая и такая живая. Она будто скатившийся на землю солнечный зародыш, огненное семя, призванное начать свой путь у самых истоков. Прорасти в черную землю, преодолеть глиняную тяжесть, тянуться к небу, выбросить цветок, выносить плод, перепачкавшись, перемешавшись с песком, умереть, чтобы затем вернуться уже полноценным светилом. Зерно Гелиоса, забытое, брошенное в сосуд плоти. Сама Клотильда колебалась. Она желала и победы и проигрыша. Победа подтвердит ее право на интерес к этому странному существу, связанному с ней узами крови. А с другой стороны, поражение лишит Жанет всех ее тайных преимуществ, всех ее магических, светоносных способностей. Проиграв, она станет одной из них, заурядной кокеткой, затеявшей этот флирт с мужчиной, чтобы стать его жертвой.
Все заволновались, заговорили, выбирая соперникам исходную точку. Это оказалось брошенное у насыпи старое колесо с треснувшем ободом. Граф все так же снисходительно улыбался, а вот Жанет разительно изменилась. На ее лице не было и тени той кокетливой глупости, которую мужчины находят столь привлекательной. Она смотрела прямо перед собой, поглаживая жеребца по шее. Тот уже не вертелся, не перебирал ногами. Он навострил уши. Дорога впереди, утекая в лес, суживалась и обращалась едва ли не в тропинку. Был и другой путь, в объезд, по широкому, утоптанному тракту через Венсенн, но соперники выбрали первый, более трудный.
«Она сломает себе шею»,- почти равнодушно подумала Клотильда. –«Жаль, я еще ничего о ней не узнала».
Солнце светило им в спину. Огромное, красное, с обещанием ненастья, оно перекатывало свой уже бессильный, ноябрьский жар в разноцветные земные пятна. Лес был будто заляпан кистью полубезумного художника, который в порыве, не то отчаяния, не то вдохновения, смешал все краски, а затем стал наносить их на полотно беспорядочными мазками.
«Скоро зима», — следовала тропой своих раздумий герцогиня Ангулемская, после бешеного бега по кругу, возвращаясь к своему собственному колесу на обочине дороги. «Будет холодно. Сквозняки. Геро тяжело переносит зиму. У него возобновятся боли. Мигрень будет преследовать его. Надо приказать, чтобы у него лучше топили».
Додумать она не успела. Кто-то из дворян молодецки свистнул, и всадники рванули в галоп. Но Жанет прибегла к тому же маневру, что и в Лувре. Она замешкалась. Так естественно, так убедительно. Граф уже был впереди на два корпуса, а рыжий злой бербер все еще путался в собственных ногах. На лицах женщин тайное, сочувственное злорадство. На лицах мужчин – вежливое превосходство. Разве кто-то ожидал иного? Разве к лицу и по силам женщине бросить вызов мужчине? Клотильда видела лицо Жанет, скрытый за ресницами зеленый огонь. Она играла со своим самоуверенным противником. Она давала ему фору. Легкая победа ей не нужна. Наконец, ей удалось послать бербера в галоп. И едва он взлетел, сплетая тонкие ноги в танце, едва толкнулся острыми копытами в каменистую ленту, герцогиня убедилась в собственной правоте. Жанет играет. Играет с этим самодовольным глупцом, как великолепная кошка играет с нахальной мышью. Ей ничего не стоит догнать соперника, но она сделает это не сразу. Она позволит ему увериться в собственном могуществе, насладиться им, вознестись, раздуться до размеров индюшачьего зоба, а затем сдернет зазевавшуюся птицу с насеста, бесцеремонно ухватить за распущенный хвост. Всадники скрылись в лесу. Еще мелькал подбитый лисьим мехом плащ. Жанет отставала, не позволяя берберу обойти собрата. Это все еще спектакль. Но очень скоро, при отсутствии зрителей, она бросит играть и окажется во дворе замка прежде, чем самоуверенный граф разгадает ее замысел.
— Почему никто не догадался заключить пари? – воскликнул кто-то.
— Ах, — перебил говорящего женский голос, — заключать пари имеет смысл, если шансы у соперников примерно равны. А здесь победитель известен заранее. Что это за пари, если все поставят на графа? Против, возможно, сыграет кто-то из вежливости, кто-то из кавалеров, чтобы заслужить благосклонный взгляд дамы.
— Как же неосмотрительно со стороны княгини, особы едва прибывшей в Париж, затевать подобные поединки. Граф великолепный наездник.
— Вы правы, мадам, — сказал кто-то из мужчин. – Я бы поставил на даму из вежливости.
— Полагаю, все присутствующие здесь господа поступили бы сходным образом, — звенел насмешливый голос Шеврез. – За незначительным проигрышем стоят неплохие дивиденды.
— Почему же только господа? – не выдержала Клотильда. – Я бы поставила на д’Анжу.
Наступила тишина. На нее в изумлении глазели и дамы, и кавалеры. Она усмехнулась. Затем пришпорила кобылу и неспешной рысью последовала за растворившимися всадниками.
«Жаль, что я не заставила их заключить пари, всех, против меня одной. Могла бы неплохо развлечься».
Она пожалела об этом еще больше, когда обнаружила, что Жанет уже давно гарцует во дворе ее замка, поджидая замешкавшихся спутников. Граф де Монтрезор с трудом сдерживал бешенство. Он был смертельно бледен и несколько раз безжалостно хлестнул своего скакуна меж ушей. На графа бросали насмешливые взгляды, сыпались фальшивые утешения.
— Граф, вы поступили, как истинный рыцарь, — воскликнула госпожа де Верне. – Как это благородно, позволить женщине одержать победу!
Граф бросил на нее яростный взгляд. Он-то знал, что ничего подобного себе не позволял. Он жаждал первенства, превосходства. Над мужчинами, над женщинами и над животными. Даже в ином порядке. Над животными и над женщинами. Победа женщины оскорбительнее, чем неповиновение пса. Клотильда отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
Ей показалось, или это и в самом деле был Геро? Знакомый силуэт мелькнул у черного хода, коим пользуются слуги. Он, скорей всего, был в парке, когда кавалькада приблизилась к замку. День выдался чудесный. Солнечный и прохладный. Ломкий и прозрачный, как стекло. Один из тех дней, какие осень дарит в качестве отступного, день хрупкого пограничья времени. В такой день Геро не мог оставаться в душной темнице. Он бродил, прощаясь со своими деревьями. Или украдкой подкармливал бродячего пса, который вновь шнырял по окрестностям. У него было больше двух недель покоя. Замок был в полном его распоряжении. Явление гостей как вражеское нашествие. Он поспешил укрыться.
Последующие два часа прошли в суматохе. Гостей следовало разместить, указать им отведенные апартаменты, раздать тысячи приказаний. К счастью, Анастази уже вернулась из Ангулема и взяла на себя эту шумную процедуру.
Герцогиня тоже нуждалась в некоторой передышке. Горничная освободила ее от тяжелого дорожного платья, обтерла занемевшее усталое тело хозяйки куском мягкого полотна, смоченного в розовой воде. Откинувшись, Клотильда блаженного вытянула ноги. Она не любила ездить верхом. У нее затекала спина. Она даже ощутила укол зависти, когда вспомнила, как живо, без чьей-либо помощи, Жанет соскочила с седла. Ни тени утомления. Только щеки горят от ветра.
Позже, уже в Аласонском дворце, она подумала, что этот контраст был задуман не случайно. Как не случаен был выбор ее платья. Красное — цвет подвенечного платья Маргариты Наваррской. Она занятна, эта рыжая девчонка. Как она наслаждалась легкостью своих движений, теми взглядами, что притягивала. Она умеет чувствовать, по-настоящему, до дна, до корня, она чувствует ток самой жизни, ее дрожь, колебание, трепет. Поэтому ей ничего не страшно. Она жадно ловит само свое присутствие на этой земле, ничтожное касание пятки, тесноту корсета, щекотку сползающей на грудь пряди, холодок камня в колье, скрип накрахмаленного полотна. Клотильда вдруг испытала приступ смертной тоски. У нее сжалось сердце. Тоска приговоренного, чья жизнь через минуту прервется. И зависть, ревность, недоумение. Зависть мертвого к живому. Зависть подгнившего стебля к юному пробившемуся ростку.
Было уже далеко за полночь, когда она позвонила и приказала вошедшему лакею, чтобы немедленно послали в Конфлан за Геро. Те ее слуги, кто жил в столичной резиденции, мало что знали в любовнике ее высочества, не были с ним знакомы, а приказ герцогини прозвучал почти как приговор. Со стороны это выглядело, будто она обнаружила за своим фаворитом непростительное деяние, тайную измену и спешит его разоблачить.
Она слишком поздно вспомнила об этом. Геро уже стоял перед ней, полуодетый, испуганный и… босой. Это в первую очередь бросилось ей в глаза. Его босые ступни и цепочка темных отпечатков от самой двери. Видимо, когда его, по причине служебного рвения, гнали по лестнице, он наступил на острый обломок мрамора или поломанную шпору. Почему это вновь случилось? Она этого не хотела. Она хотела его увидеть. Убедиться, что и у нее есть собственное доказательство жизни, что эта жизнь изловлена и порабощена. Она пыталась спастись от тоски, которая как жук-червоточец, грозилась сожрать ее изнутри. Но все ее усилия и надежды были затерты этим силуэтом босой окровавленной ступни.
Геро взирал на нее с покорным недоумением. Он успел кое-как одеться, волосы спутаны, смяты. Край длинной сорочки, поверх которой он натянул камзол, с детской неряшливостью торчал из-за пояса и даже вываливался треугольным лоскутом. Похоже, что одежду ему милостиво швырнули, но одевался он уже на бегу. Его гнали как преступника, как разоблаченного вора или изменника. Ей спешили услужить. Мерзавцы! Анастази не позволила бы с ним так обращаться. Но Анастази не было в Париже. Она отправилась с поручением в Ангулем.
Одному Богу известно, что Геро успел себе вообразить, пока его везли сюда, нахлестывая лошадей. К тому же, он слишком хорошо помнил, что пережил в этом столичном дворце. Сюда его приволокли сразу после смерти жены и епископа. Во дворе этой роскошной цитадели он стоял на коленях, ожидая смерти. Затем был брошен в подземелье и там тоже ждал смерти. Он боялся этого дворца. Однажды герцогиня уже пыталась поселить его в Аласонском дворце. Ей предстояло оставаться в Париже несколько недель. Она не могла отлучиться и, затосковав, она тоже послала за ним. Но тогда ее приказ исполняла Анастази. Для него приготовили апартаменты, протопили, зажгли свечи, но Геро все равно будто попал под магическое заклятие. Не мог говорить, не мог есть, даже глоток воды давался ему с трудом. Казалось, стены этого дворца излучают некую темную силу, которая его погружает в вязкую полужизнь. Герцогиня тогда приказала отвезти его обратно. И вот она снова заставила его пережить этот ужас. Обстоятельства обнаруживали печальное сходство. Грубость, насилие, израненная ступня.
— Что мне сделать, чтобы ты простил меня? – сказала она, изумляясь собственным словам.
В ту ночь она исполнила бы все, о чем бы он не попросил. Она жаждала прощения. Но Геро, оглушенный этим ночным происшествием, ничего не понял. А если и разобрал ее слова, то принял их за ее очередное шатание, проявление скоротечной слабости. С ней не раз это бывало. Когда трескался монолит ее воли и убеждений, и на свет выступало жалкое подобие женщины, когда она выбиралась из своего панциря, чтобы вдохнуть свежего воздуха, она всегда произносила нечто подобное. Геро знал эти приступы слабости. Но он так же знал, что приступы скоротечны, и все милости, которыми его одарят, очень скоро обветшают.
О чем он мог ее попросить? Какой бы просьбы она не исполнила, ей не воскресить мертвых. Чтобы заслужить прощение, она должна была еще три года назад отослать его прочь из библиотеки. Он бы вернулся к своей беременной жене и спал бы до утра, не тревожась о будущем. Его разбудил бы стук колес отъезжающего экипажа. Он подошел бы к окну, бросил бы сонный взгляд во двор, пожал бы плечами в ответ на странный каприз благородной дамы: вызвать его в полночь на свидание, а затем, без видимых причин, это свидание отменить. Мысленно он посетовал бы на женское непостоянство, а затем, счастливо вздохнув, забыл бы о ней, о принцессе крови, почтившей его поцелуем. А еще четверть часа спустя он сидел бы за столом старика епископа и просматривал бы почту, откладывал бы в сторону важные послания, делал бы торопливые наброски. Его жена, проснувшись позже обычного, ступая с осторожностью, боком, цепляясь за шаткие перила, принесла бы ему на завтрак кусок сырного пирога и жесткое зимнее яблоко. Жизнь шла бы своим чередом, передвигая дни и ночи, как стрелки на циферблате вечности. Он бы учился в своем университете, читал латинские книги и растил бы своих детей, девочку и мальчика, а может быть, еще одного мальчика или девочку. Своим прилежанием, своим искусством, своими прекрасными руками он мог бы спасти немало жизней. Но ничего этого не случилось. Это возможное, бесцветное, но безгорестное будущее погибло в утробе вселенной, как вырванный заточенной спицей плод. И чрево вселенной до сих пор кровоточит. Вон она, эта кровь, темнеет на паркетном узоре. Каким деянием, пусть даже безумным и благородным, возможно было бы остановить эту кровь?
Время не подвластно даже тем, кто в тщеславии своем мнит себя богом. Как жалок должен быть император Август со своим притязанием на божественность, на все возведенные им храмы и статуи, в глазах Бога истинного, рядом со смертью, болезнями и старостью. Как он ничтожен, этот смертный, отравленный гордыней. Мнит себя живым богом, а уступает могильному червю. Со всем своим могуществом, с легионами и золотом, он не вернет утраченного. Никто не вернется в прошлое и не исправит ошибок. Они уже содеяны, занесены на вселенские скрижали.
Геро все смотрел на нее с тихим усталым недоумением.
— Иди спать, — вдруг сказала она. – Я распоряжусь, чтобы тебя проводили в твои апартаменты. Утром тебя отвезут обратно.
На ее звонок явился заспанный паж. Герцогиня коротко объяснила, что от него требуется. Паж испуганно поклонился.
— Иди, — повторила она, вновь обращаясь к Геро.
Он бросил на нее еще один долгий взгляд, в котором мелькнуло нечто, очень похожее на жалость, и, чуть прихрамывая, отправился вслед за пажом. Кровь уже свернулась в ране, и новых кровавых отпечатков на паркете не появилось.
С чего же ей так не терпелось взглянуть на сестру, теперь по прошествии стольких лет? В Париже обитает не меньше дюжины незаконнорожденных королевских отпрысков, из тех, кто был признан королем. А сколько их всего по свету? Почему в данное время ее интересует Жанет? Чем она отличается? Да, собственно, ничем. Ее интересует вовсе не сама Жанет, ее интересуют последствия того грандиозного надувательства, которое ей недавно открылось. Знает ли об этом надувательстве Жанет, об этом грабеже, коему все они подверглись в детстве? Клотильда имела возможность видеть, что произошло с ее братьями, и продолжало происходить. Она могла исследовать то, что происходило с ней самой, все необратимые изменения. Но она и ее законные братья уже в то время были подсушены этой болезнью, они уже тогда подверглись истощению, были деформированы, как выращенные в деревянных зажимах карлики. Но Жанет было моложе их всех, к тому же, визиты ее ко двору были редки, и она могла избежать этой невидимой глазу ампутации. Ее не воспитывали при дворе. Она могла уберечься от воров. Вот что разжигало любопытство. Клотильда не пыталась объяснить его вразумительно. Даже Анастази сочла бы ее сумасшедшей. Даже себе самой она объяснила это чем угодно, только не тем подслушанным под дверью разговором. Не будь того разговора, до Жанет не было бы никакого дела. Но с тех пор, как обнаружилась пропажа, она искала утешения в общности с теми, кто так же, как и она, был когда-то обворован. Такие, как Анастази, не в счет. Она искала друзей по несчастью среди равных.
Ущербных было немало, но не было тех, кто готов бы это признать, кто подобно ей, готов был взрезать этот гнойник и пережить очищающую боль. Все эти люди предпочитали оставаться в блаженном неведении. Они все были обобраны, как слепцы, и сами продолжали красть, не подозревая о содеянном. Прежде она полагала за преимущество осознание всей прижизненной смерти. Она не страдала слепотой. Но с недавних пор это преимущество обрело статус дорогостоящего, бесполезного и опасного приобретения. Зачем ей эта истина, если она не в силах что-либо изменить? К чему ей эта губительная проницательность, если она лишь усугубляет муки? Если бы она могла все забыть и стать, как они, блаженные слепцы. Пусть бы и ее глаза покрылись белесой пленкой, искажающей мир. Зачем ей встречаться с Жанет? Чтобы обнаружить те же белесые бельма и страдать от зависти?
Жанет д’Анжу, княгиня Карачиолло, прибыла в Париж к концу октября, но въезд ее в столицу имел мало сходства с триумфальным шествием на Палатин. Она явилась не победительницей, а проигравшей. Помолвка расторгнута, свадьба не состоится. В Лондоне была сыграна другая свадьба: юного шотландского лорда и наследницы графа Солсбери. Выяснилось, что отец шотландского жениха давным-давно сосватал своего сына и нарушить слово в угоду каким-то чувствам, пятнать свою честь союзом с женщиной, рожденной вне брака, с негодованием отказался. Он пригрозил сыну родительским проклятием, вечным проклятием, лишением имени, если тот осмелится поступить по собственному разумению. И юный лорд не осмелился перечить. Он подчинился. Отец, опасаясь, что вольнодумство и страсть могут взять верх надо сыновним долгом, поспешил женить его на девице, отвечающей всем канонам добродетели. Клотильда усмехнулась. Еще одной наивной дурочке был преподан урок. Третьей попытки, надо полагать, уже не будет.
Она почти жалела сводную сестру. Как же ей теперь появиться при дворе? Пройти по луврской галерее под взглядами всех этих злорадствующих, любопытствующих, злословящих. Но вот что странно, партия злорадствующих была не настолько многочисленной, чтобы затмить партию сострадающих. Над потерпевшей это матримониальное крушение Жанет не потешались, как это непременно бы случилось с любой из знатных дам, окажись она в схожей ситуации, Жанет скорее жалели. Даже поздравляли с тем, что она избежала этого брака, как чудовищной ошибки. Англичан при дворе не жаловали. Оскорбленная Жанет могла бы обзавестись сотней защитников чести, готовых бросить вызов обидчику. В глазах всего Парижа она предстала почти мученицей. Другая бы этим воспользовалась. Явилась бы ко двору со слезами тайных слез на лице. Ступала бы, превозмогая слабость, томная, всем своим видом взывающая к возмездию. Герцогиня Ангулемская ожидала именно такого спектакля. Но Жанет или не поняла, в какую игру ей следует играть, или затеяла инуюигру. Клотильда позаботилась, чтобы оказаться в королевской приемной чуть раньше назначенного времени. Ей любопытно было взглянуть. Король до странности легко согласился дать аудиенцию своей побочной родственнице.
«Это от скуки, — подумала герцогиня. – Он каждый день видит одни и те же постные лица, слышит одни и те же льстивые речи, а тут что-то новое, неизвестное. Возможно, он не забыл детскую в Фонтенбло. Помнит эту рыжую бестию. Надеется, что произойдет нечто подобное. Неожиданные шум и возня».
Жанет на аудиенцию опоздала. Заставила себя ждать. Пробежал слушок, что она и вовсе не явится. Не посмеет от стыда покинуть свой особняк на улице Сен-Поль. Ибо со дня своего прибытия она отклоняла все приглашения и не принимала посетителей.Ее сочли провинциалкой, чрезмерно чувствительной и дурно воспитанной. Никто не подозревал, что Жанет вовсе не прячется в особняке, вдыхая нюхательные соли, а в ту же ночь покинула столицу, чтобы навестить свою кормилицу в поместье Лизиньи. Эти сведения раздобыла вездесущая Анастази, у которой в квартале Маре нашлись глаза и уши.
Княгиня вернулась в Париж накануне аудиенции. Судя по ее неспешности, она не утруждалась соблюдением протокола. Что это? Невоспитанность, самоуверенность, неведение? Скандал назревал, подкатывал, уже стучал в тесную скорлупку благонравия. В приемной шептались и переглядывались. А Жанет опаздывала. Король проявлял признаки нетерпения. Он скорее любопытствовал, что гневался. Случилось нечто, что вторгалось и подтачивало рутину, размеренность всего сущего. Он давно привык, что даже заговоры и покушения происходят по строго обоснованной схеме, без отклонений и случайностей. Король, не смея признаться в столь удивительной слабости, желал потрясений. Он напоминал того узника, который с радостью следует за тюремщиков на допрос с дыбой, благодарный за внесенное судьбой новшество. Была ли Жанет настолько расчетлива, что поставить на скучающего монарха? В те первые часы ее пребывания в столице Клотильда твердо ответила бы, что нет, это везение, бездарное пустое везение, сопутствующее безумцам. Судьба, как известно, хранит дураков и пьяниц. К последним Жанет явно не относится, ergo, она урвала толику везения из доли первых.
Она, вдовствующая княгиня, самозваная принцесса, появилась в дверях приемной и замедлила шаг. Со стороны эта мимолетная заминка походила на замешательство, на колебание юной дебютантки, впервые оказавшейся в переполненном зале. Но герцогиня Ангулемская отбросила эту мысль. Это не смущение, это намеренная пауза. Жанет задержалась в дверях, чтобы обратить на себя все прежде рассеянные, отвлеченные взоры. Если за минуту до ее появления кто-то был занят беседой, развлекался флиртом или оценивал покрой рукава соперницы, то внезапная тишина у двери околдовала всех собравшихся. А Жанет следовала за торжествующей тишиной.
Герцогиню поразил цвет ее платья. Жанет была в красном. Легкий струящийся бархат удивительно глубокого, насыщенного оттенка. Это был не тот крикливый, развязный красный с желтизной, в какой рядятся перезрелые девицы и легкомысленные жены, желающие подразнить мужей. Это был не тот красный с розоватой, тусклой изнанкой, в какой облачаются более почтенные матроны, желая приманить угасающую молодость. И далеко не тот красный с мрачноватым грунтом в основе, каким отличаются кардинальские шапки. Это был цвет изумительной, первозданной наполненности, еще не искаженный суетным исканием человеческого разума. Цвет той бархатистой глубины, что таится в расцветающей розе, в самой ее сердцевине, еще обманутой светом, еще не растворенной и не разбавленной. Это был цвет восторга и чистой, безгрешной страсти, цвет вызывающий, спорный, насмешливый, режущий глаз, цвет будто краешек восходящего из-за туч светила, цвет крови и жизни, цвет пылающего, нетерпеливого сердца. Платье покроя свободного, щедрого, без искажающей ткань густой вышивки. Лишь прорези на рукавах были перехвачены золотым шнуром с аграфами. Вопреки моде кружевного воротника не было. Казалось, что текучий бархат почти сползает с ее плеч, открывая ключицы и грудь.
Ее волосы, все такие же огненно-рыжие, разрослись, как питаемые солнцем и весенними дождями, ползучие сорняки, являя природную мощь. Когда Жанет подошла ближе, герцогиня почти с удовлетворением подумала, что ее сводная сестра так и не избавилась от веснушек. Она даже не попыталась их припудрить! Кожа белая, как у всех рыжих, но эти золотистые пятнышки лишали обладательницу этой кожи матовой прелести. Она выглядит, как пастушка, проводящая долгие часы на солнцепеке, присматривая за козами. Красавицей ее не назовешь. В ней нет той благородной утонченности, что так ценится при дворе. Ее брови и ресницы отмечены той же ржавчиной, что и жесткие волосы. У нее слишком широкие для аристократки скулы и нос к старости извернется крючком, памятуя о гасконской крови их отца. И все же… И все же взгляд от нее не отвести. Как женщина, герцогиня могла видеть желанные недостатки, она могла их преувеличить, изобрести, чтобы назначить их себе как успокоительное, но как сторонний наблюдатель, обладающий хорошим вкусом, без предрассудков, свойственных тому или иному полу, она не могла не признать, что Жанет хороша согласно еще незачитанным канонам, что она даже прекрасна, как прекрасен полевой цветок, чей апогей далек от строгих линий садовых обитателей, что она восхищает, как восхищает рассвет, как захватывает дух гремящий водопад, как завораживает гроза. Полевая лилия, с которой не сравнится и Соломон во всей славе своей. И она живая! Она по-настоящему живая. У нее яркие зеленые глаза, в которых нет и тени белесой мути. Она вся здесь, в этом движении, в этом колебании бархата, в своем дыхании, в своей мимолетной улыбке. Ее миновала чаша сия. Она сохранила душу, взрастила, взлелеяла, как пшеничную ниву. И вот эти тяжелые, зрелые колосья волнуются, текут, подобно этому красному бархату, подобно этим тяжелым рыжим прядям, горящим первородным золотом, тем золотом, что еще не осквернено алчностью, что извлекается в самородках, а потом перековывается в длинные, волнистые нити, золотом без малейшей медной примеси, и даже без дуновения и вмешательства серебра.
Герцогиня вдруг вспомнила, что должна вдохнуть. Жанет подошла уже близко. Их взгляды встретились. Жанет приветливо улыбнулась. Но сразу же обратила свой ласкающий взор к королю. Клотильда перевела дух. Ей казалось, она целую минуту, не моргая, смотрела на полуденное солнце, и оттого у нее красное марево в глазах. К счастью, оно быстро растаяло, и она увидела, что Жанет явилась не одна, а со свитой, которая изумляла придворных с тем же успехом, что и госпожа. Их было четверо, трое мужчин и дама. Двое молодых дворян, оба красавцы. Один темноволосый, второй – блондин с ясными, светлыми глазами. Одеты без излишней роскоши, но изящно и модно, держатся свободно, но без дерзости. А вот третий будто насмешка над первыми двумя. Их полная противоположность. Толстый, коротконогий, плешивый, лет сорока, в старомодном камзоле и огромных брыжах. Цвет камзола ярко зеленый, лягушачий, и поверх него чудовищного, розового цвета перевязь с вычурным шитьем. И вышагивал этот третий с самым нахальным и победоносным видом, волоча по плитам длинную, громоздкую шпагу. Дама, шедшая с ним рядом, так же мало напоминала фрейлину, как ее спутник придворного кавалера. Дама была высокой, ширококостной, с растерянным лицом потомственной провинциалки, большерукой и довольно грузной. Ступала она тяжело, будто крестьянка с мешком брюквы за плечами. Клотильда с изумлением разглядывала эту парочку. Ну и свита у ее сводной сестры! Те двое молодых дворян могли бы украсить королевский двор. Но вот тот плешивый толстяк с круглой, лоснящейся довольством физиономией и та неуклюжая дылда! О чем она думала, эта новоявленная княгиня, отправляясь в Лувр с подобным зверинцем? Этому толстяку только осла не хватает, и зовите его тогда Панургом или Санчо Пансой.
Слухи о возвращении в Париж незаконнорожденной дочери Генриха Четвертого скоро подтвердились. Шептались о скорой свадьбе этой побочной принцессы. После десятилетней ссылки она возвращалась ко двору, чтобы испросить разрешения на повторный брак. Десять лет назад ей подыскала мужа сама королева-мать, рассчитывая раз и навсегда избавиться от дочери ненавистной женщины, Генриетты д’Антраг, второй по значимости королевской фаворитки. Первой, как известно, была Габриэль д’Эстре, едва не ставшая королевой. Подобно своей предшественнице, Генриетта так же метила на французский престол, даже взяла с короля письменное обязательство заключить брак после рождения наследника. Наследник родился, но недоношенным и бездыханным. Король женился на пышнотелой флорентийке, а неугомонная Генриетта весь оставшийся ей срок при короле вела с законной супругой войну. Они даже беременели одновременно, соревнуясь в деторождении, подобно женам Иакова. Фаворитке удалось родить мальчика, но было уже поздно. Наследником престола был объявлен первенец флорентийки, Людовик. Напоследок, почти перед самой своей отставкой, Генриетта родила дочь, ту самую, что на днях возвращается в страну, из которой была некогда изгнана. Клотильда помнила ее по детской в Фонтенбло. Король Генрих любил всех своих детей, и законных и незаконных. Он охотно признавал их своими и раздавал им титулы, соответствующие их королевскому происхождению. Поговаривали, что своих незаконных детей, рожденных ему любимыми женщинами не по велению долга, а по велению страсти, он балует гораздо безрассудней, чем детей законных, от жены флорентийки, глупой и розовотелой. Клотильда была живой тому свидетельницей. Она помнила высокомерное лицо Сезара де Вандома, первого бастарда, который держался с поистине королевским величием. Сезар до последнего верил, что столкнет с трона вялого, бледного Людовика. И король его в этом не разубеждал. Клотильда помнила, как заносчиво они держались, эти королевские ублюдки, как дерзко поддразнивали маленького, неуклюжего дофина. А потом появилась она, Жанет, дочь Генриетты д’Антраг. Ее привозили в Фонтенбло из замка Мальзерб, родового поместья д’Антрагов, даже тогда, когда ее мать уже покинула двор. Жанет не походила ни на кого из королевских детей. Возможно, она была еще слишком мала, чтобы задаваться вопросом о легитимности своего происхождения. Она была ребенком, живым, бойким. Впервые оказавшись в огромной королевской детской, где разновозрастные принцы и принцессы держались обособленно, каждый в своем стане, она нисколько не смутилась, а тут же затеяла какую-то шумную игру, вовлекая в нее всех, без различий и рангов. Людовик, вечно покинутый, скучающий и несчастный, откликнулся первым, за ним потянулась маленькая Елизавета, даже брат Сезара Александр выразил желание принять участие. Неподвижными остались только Сезар, как самый старший в этой детской стае, и она, Клотильда, ибо не выносила шума. Ей было уже восемь лет, а Жанет едва исполнилось пять.
Странное совпадение. Ей было пять лет, как и той, кому отец читал вслух приключения хитроумного идальго. У короля Генриха, само собой, не было ни желания, ни времени, чтобы оставаться в детской дольше четверти часа, а уж о чтении вслух и говорить не приходиться. Однако, он успевал повозиться с детьми. Застав однажды королевских отпрысков в самый разгар игры, он охотно к ним присоединился. Даже покатал на спине хмурого наследника, а ту самую зачинщицу игры, рыжеволосую егозу, несколько раз подбросил к потолку. Генриху ставили в вину, что он слишком снисходителен к детям своих любовниц, и пренебрегает детьми законными, на что тот ответил, что, как король, вправе выбирать, кого ему одаривать, а кого нет. Его законные дети уже отмечены судьбой, а вот те, кто рожден вне брака, обречены на позор своего рождения, и его долг, как короля и отца, облегчить это бремя всеми возможными средствами, дав своим детям подобающие титулы и имена. В то время он повздорил с королевой, желавшей особых милостей для своего любимца Гастона, и назло супруге заявил, что отдаст титул принца кому-нибудь из побочных детей. Да вот хотя бы этой, рыженькой… Жанет д’Анжу, звучит восхитительно. А Гастону и прочих титулов хватит. Поговаривали, что эту свою волю король намерен внести в завещание, но не успел, или забыл, но титул остался у Гастона, а дочь Генриетты д’Антраг так и осталась с тех пор д’Анжу, хотя никаких законных прав на имя она не имела.
После смерти короля в 1610 года незаконные отпрыски, как водится, попали в немилость. Дети Генриетты отправились в Мальзерб, откуда по прошествии нескольких лет, каждый отправился своей дорогой. Сны Генриетты впоследствии стал епископом, а Жанет, носившая фамилию матери Верней, отправилась в Неаполитанское королевство, где флорентийские родственники королевы нашли ей мужа, третьего сына обедневшего князя Карачиолло, герцога Мельфийского. Дочь Генриха была обречена на безвестность и прозябание, ибо избранный для нее супруг не обладал ни положением, ни богатством. Он ходил в море на старой галере, входившей в состав неаполитанской флотилии. У него не было будущего. Но как это часто бывает, судьба по иному бросила кости. Казалось, женитьба на побочной принцессе принесла незадачливому моряку удачу. Он будто обрел магический талисман, заманил в свои паруса попутный ветер, который погнал его судно к острову Фортуны. Из третьего сына он внезапно стал единственным. Оба его брата погибли нелепо, по вине тщеславия и гордыни. Удрученный князь вынужден был признать наследником земель и титула третьего сына, который стал адмиралом и герцогом ди Мельфи. Новоявленный адмирал возгласил неаполитанскую фамилию и так успешно сражался с берберскими корсарами и османами, что был удостоен приема во дворце вице-короля Неаполя. Таким образом, дочь фаворитки становилась одной из самых влиятельных и знатных дам неаполитанского королевства. Со временем предприимчивый адмирал подлатал и денежные прорехи. Поговаривали, что он сам не брезговал пиратством, а с богатых купцов, желавших без потерь, провести свои караваны на Кипр или Мальту, брал немалую дань. На него не раз поступали доносы в канцелярию вице-короля, но доблесть адмирала была столь велика, так он был щедр и ловок, что ему все сходило с рук.
Фортуна слишком быстро вертит колесо. Тот, кого она на мгновение вознесет, часто столь же стремительно бросит в бездну. Удачливый адмирал, наследник княжества и герцогского титула, был убит в схватке с турецким капером. Жанет д’Анжу осталась вдовой. Ей было 22 года, когда она обрела свободу. Но как и большинство женщин, приобретением этим не дорожила. И вот она возвращается в Париж, чтобы заключить новый брак, выставив эту новую свадьбу, как свидетельство триумфа. Клотильда не сомневалась, что Жанет затеяла это триумфальное возвращение, чтобы насолить королеве-матери. Вот она я, смотрите! Когда-то ваше флорентийское величество, вы пытались от меня избавиться, сослали в нищее, крохотное княжество, обрекая на бедность и забвение. Теперь смотрите на меня. Я вернулась. Я обрела богатство и славу. Я принята и обласкана вице-королем Неаполя, я удостоилась благосклонности папы Урбана. Я блистала в Милане, я покорила Флоренцию, я даже побывала в Лондоне и порезвилась при дворе Карла Стюарта. Теперь я возвращаюсь в некогда отвергший меня Париж, чтобы покорить, освежевать его, отрубить голову и вывесить захваченный трофей в своем будуаре. Клотильда мысленно усмехнулась. Эти незаконнорожденные безмерно тщеславны. Их терзает недостаток происхождения, они ощущают некий тайный изъян, как уродство, как сросшиеся пальцы, сиреневое родимое пятно между лопаток или тщательно задрапированный горб. Им непременно нужно доказать свою равноценность, и даже превосходство. Сезар де Вандом до сих пор не оставил своих надежд на престол. Но Жанет на престол покушаться не будет. Она прежде всего женщина, у нее иные средства и приоритеты. Она будет блистать, ослепит королевский двор роскошью, бросит вызов самим этим браком с англичанином. Ее будущий муж вновь иностранец. Французы, как видно, ей по вкусу. А брак с англичанином, с представителем страны, с которой Франция вот-вот вступит в войну, это шаг скандальный и смелый. Занятно, что по этому поводу скажет король, памятуя о том, какое наследство оставил в столице другой англичанин, герцог Бэкингэм. Один покушался на жену монарха, а другой намерен украсть сестру, пусть даже сестру наполовину. Весь двор с нетерпением ждал развязки. Жанет еще только подъезжала к предместьям, а ее особняк на улице Сен-Поль, ее драгоценности, ее чулки, туфли и платья, размер ее состояния, стоимость ее сундуков, новой мебели, лошадей и постельного белья служили неисчерпаемой темой для разговоров.
Утомленная этим шумом, она однажды спросила Анастази:
— Кто к нам едет? Царица Савская? Или сама Клеопатра Египетская почтила Великий Рим своим визитом? Кто ее Антоний?
— Некто Дункан МакЛохлэн, шотландец, — невозмутимо ответила придворная дама, — родословная от Адама, беден, как, церковная мышь.
— Что ж, выгодный союз. Он прикроет ее худородство, а она, своим вдовьим наследством, залатает дыры в штанах его многочисленной родни. Насколько мне известно, эти горцы все между собой родственники.
Решение ее сводной сестры вторично выйти замуж вызывало у герцогини искреннее недоумение и даже презрение. Эта женщина, невзирая на королевскую кровь, выказывала ту же глупость, что и дочь трактирщика, позволив одурманить себя любовью. Где же в ней дальновидность и расчетливость ее матери? Когда-то юная Генриетта д’Антраг дорого продала свою девственность и впоследствии так же неплохо торговалась, сбывая свои ночи за титулы и земли. А что же ее дочь? Кажется, она пошла не в мать. Сама платит мужчине. Наивная! Или она настолько некрасива, что у нее нет иного средства, чтобы заполучить мужа?
Внезапная известность сводной сестры, разговоры слегка раздражали Клотильду, она испытывала даже некоторую ревность к этой славе, но встречи она ждала с тем же нетерпением. Воспоминание было смутным. Кроме той шумной возни в детской и взлетающего под потолок огненного, громогласного шара, она припоминала неясный образ нелепо одетой девочки-подростка, веснушчатой, с теми же огненными вихрами. Эта девчонка присутствовала на свадьбе по договоренности их сестры Елизаветы. Клотильда тогда глубока переживала постигшую ее неудачу. Она лишилась испанского престола. Выбор пал на ее младшую сестру, румяную, жизнерадостную Елизавету. Клотильда была отвергнута и расценивала это решение испанской стороны, как величайшее оскорбление, крушение всех надежд. Она родилась на свет, чтобы стать королевой, и вот ее мечта, ее предназначение было обращено в прах седым, желтолицым испанцем, который нашел ее слишком… зрелой. Она была старше Елизаветы на два года. Уже тогда ей удалось справиться с чувствами и благополучно скрыть гнев и разочарование. К сожалению, прилагаемые усилия мешали смотреть по сторонам. Лица расплывались в каплевидные пятна. Где уж ей было запоминать глазеющих на нее подростков? Вскоре и сама Жанет покинула Францию, а герцогиня Ангулемская о ней благополучно забыла.
Их пути вновь пересеклись, несмотря на то, что герцогиня, вняв доводам рассудка, прикладывала все усилия, чтобы не встречаться с соперницей. Она уезжала в Париж, сопровождала короля в Сен-Жермен и Фонтебло, однажды осмелилась взглянуть на охотничий приют в местечке Версаль, где ее августейший брат предпочитал проводить дни и ночи в уединении. Необходимости в том не было, она рисковала навлечь на себя монаршую немилость, покусившись на королевскую келью, но с некоторых пор королевский гнев страшил ее не больше детской хлопушки. Так грешник, познавший ад, прошедший его ледяные круги, смеется в лицо земному палачу. Она предпочла бы провести ночь в Бастилии, в Шатле или Тампле, если бы это заключение позволило избежать встречи с неким ребенком. Но как это часто бывает, случается именно то, чего страшишься и от чего бежишь. Судьба, с присущим ей насмешливым коварством, как ловкий шантажист, распознает страхи людские и сооружает их немедленно воплощение.
В начале октября, повздорив с королевой-матерью, желавшей затеять новую войну с собственным сыном, герцогиня, не пожелав оставаться в холодном столичном дворце, вернулась в Конфлан раньше времени и вновь застала там девочку. Своего врага. Правда, до сцены прощания, которую она так боялась вновь засвидетельствовать, было еще далеко, едва пробило полдень.
Шел дождь. Небеса зашлись в осеннем плаче. Отец и дочь не могли выйти в парк, где под ногами хлюпала вода, а деревья, будто дряхлея, утратив лиственную шевелюру, уже не могли уберечь от небесной картечи, с которой октябрь все настойчивей воплощал волю своей желто-багряной повелительницы. В солнечные дни Геро и его маленькая гостья большую часть времени, которое оставалось у них после верховых прогулок и беготни по дорожкам цветника, проводили у развалин мраморной беседки. Клотильда давно знала, что Геро по какой-то причине находил эти руины привлекательными. Он отыскал их в первую из своих прогулок в парке, когда еще был только узником, которому позволили покинуть на время его темницу.
Эта мраморная беседка, возведенная некогда флорентийским зодчим, прибывшим ко двору короля Франциска, погибла скорее по неосторожности, чем по злому умыслу. Конфлан, некогда построенный Гизами, принадлежал герцогу Майенскому, который вступил в сражение с королевским войском. Рассказывали, что в той беседке, предназначавшейся для влюбленных, держали бочки с порохом. Кто-то поджег фитиль. Резиденция мятежного герцога ущерба не понесла, а вот беседка, приют поэтов и любовников, погибла. От нее осталась одна единственная колонна в дорическом стиле, примыкающие к этой колонне три ступени и небольшая часть отшлифованной мраморной площадки с обломком скамьи. Ни один из последующих владельцев замка не позаботился снести эти руины окончательно. Точно так же не один не предпринял обратного действия, не отстроил беседку заново. Так и торчала эта единственная колонна, будто укоризненно возведенный перст. Поврежденные взрывом обломки затягивал дикий виноград, как новорожденная кожица затягивает рану. У подножия колонны разрослась жимолость, розовел своими невзрачными цветами, а затем поблескивал оранжевыми плодами дикий шиповник.
Клотильда, подобно своим предшественникам так же не обращала внимания на эти развалины. Первый, кого привлекли мраморные останки, был Геро. В теплое время года он часто устраивался там с книгой, скрываясь в тени колонны от избыточных ласк полуденного солнца, или находил там защиту от порывов ветра. Возможно, в этих развалинах, по своему величественных, он находил сходство со своей жизнью. Нечто такое же невосполнимо утраченное, иссеченное, разбитое, под стыдливо цветущей мантией, и неуловимо прекрасное. Он приходил к этим руинам и со своей дочерью. Девчонка прыгала по ступенькам, пряталась за массивный цоколь, водила пальчиком по фигурам раздробленного барельефа, пытаясь угадать по оставшимся рукам, ногам и крыльям первоначальное содержание. А Геро, надо полагать, сопровождал эти ее изыскания кратким и упрощенным до детской считалки пересказом гомеровской Одиссеи или«Метаморфоз» Овидия. По свидетельству соглядатаев, он уже учил девочку читать и даже выводить на грифельной доске первые буквы. Узнав об этом, Клотильда усмехнулась. К чему он готовит эту маленькую замарашку? Зачем этой простолюдинке знать грамоту и знакомится с картой древней Эллады? Уж не намерен ли он обучать ее еще и латыни, чтобы она, эта наследница торговца, составляла свои послания мяснику или пекарю на изящной латыни, подобно Маргарите Наваррской? О чем он смеет мечтать? Что его безродная дочь станет благородной дамой? Что ей предстоит блистать остротой ума в отеле Рамбуйе? Он верит, что великодушная любовница, в конце концов, расщедрится на приданое? Как бы не так! Единственное, на что может рассчитывать эта девчонка, так это на место послушницыв монастыре Сен-Сир, где короли ни один век скрывали своих незаконнорожденных дочерей. Для такой, как она, в чьих жилах течет кровь простолюдинки Мадлен и отца, не ведающего о своем происхождении, будет великой честью принять постриг в этом монастыре. А со временем, если Бог даст, ее высочество поспособствует, чтобы девчонка заняла место аббатисы. Геро не сможет оспорить подобный выбор. Разве подобная участь не привлекательней и достойней, чем брак с каким-нибудь одышливым суконщиком из Антверпена или пивоваром из Брюгге, которого ей подыщет мстительная бабка, вынудив внучку расплачиваться за дочь? Девочка еще очень мала, но время летит так быстро. Она была младенцем и вот уже учится читать. Не пора ли заняться устройством ее судьбы? Она вспоминала об этом своем намерении все чаще, особенно, когда заставала девочку в замке. Самое время для Геро принять решение. Она заговорит с ним об этом, едва лишь представится случай.
Вот, пожалуй, и случай. Эта девочка снова здесь. Из-за дождя они остались там, в его покоях. Как полновластная хозяйка, герцогиня вправе туда войти и даже потребовать, чтобы девчонка с нянькой немедленно отправились в Париж. Скорей всего те двое, отец и дочь, еще не знают, что она вернулась. Дождь за окном стеной, грохочет, булькает в трубах. Стук копыт и скрип колес не слышен в этом вселенском плаче. Переодевшись, сменив узкие кожаные туфли на мягкие, с лебяжьей изнанкой, она прошла через потайной ход, но перед самой дверь ее постигла минута сомнений. Зачем она здесь? Чего она этим добьется? Девчонка испугается. Геро заледенеет. Ей лучше уйти. Геро не нарушал договора. Ей было известно о предстоящем свидании. Она все же сделала шаг вперед, но рычаг на двери потянула, как можно деликатней, как это делают грабители, чтобы не потревожить спящих хозяев — избежать металлического щелчка.
Дверь в кабинет, где горели свечи и потрескивал камин, была закрыта неплотно. Огненная нить указывала ей, непрошенной гостье, путь в осеннем, невразумительном сумраке. За дверью слышались их голоса. Геро, похоже, что-то рассказывал, а нетерпеливая зверушка перебивала его своими вопросами. Клотильда подобралась ближе к двери, чтобы разобрать слова.
— «Тут глазам их открылось не то тридцать, не то сорок ветряных мельниц, стоявших среди поля, и как скоро увидел их Дон Кихот, то обратился к своему оруженосцу с такими словами:
— Судьба руководит нами как нельзя лучше. Посмотри, друг Санчо Панса: вон там виднеются тридцать, если не больше, чудовищных великанов, — я намерен вступить с ними в бой и перебить их всех до единого, трофеи же, которые нам достанутся, явятся основою нашего благосостояния. Это война справедливая: стереть дурное семя с лица земли — значит верой и правдой послужить богу.
— Где вы видите великанов? — спросил Санчо Панса.
— Да вон они, с громадными руками, — отвечал его господин. — У некоторых из них длина рук достигает почти двух миль…»
Геро читал вслух. Герцогиня даже расслышала, как шуршит под его рукой перевернутая страница. Он сделал небольшую паузу, отыскивая взглядом предложение, что было безжалостно разбито печатником. Герцогиня узнала произведение. Роман однорукого испанца, к тому же осужденного за растрату казенных денег. По непонятным причинам этот роман имел успех в Испании. И постепенно расползался по Франции после того, как был переведен на французский секретарем ее отца, месье Уденом. Не желая отстать от модных веяний, не оказаться в нелепом положении при дворе, где мнение салона Рамбуйе становилось равносильно королевским эдиктам, Клотильда бегло просмотрела роман, не в силах избавиться от недоумения. Текст непомерно длинен, скучен, персонажи нелепы. Главный герой просто сумасшедший. Но Геро, по всей видимости, так не считал. Эта книга о хитроумном идальго (в чем состоит его хитроумие так же осталось загадкой) была одной из первых, к которой он проявил интерес, когда вышел из своего оцепенения. Помнится, заметив имя хитроумного идальго в корявом списке, который ей представил соглядатай, герцогиня вновь пыталась читать книгу и вновь с раздражением ее захлопнула. Нет, она не понимает! Не понимает. Что видит на этих страницах он?
Герцогиня прислушалась. Геро продолжал читать о схватке с мельницами. Его бархатистый голос ласкал и нежил. Клотильда подумала, что пятилетний ребенок скорей всего скучает и не прерывает чтение только из послушания, но быстро отрешилась от этой мысли. Возможно, девочка не улавливает смысл, сложные синтаксические конструкции ей еще чужды, как математические формулы, но она слушает и будет слушать, даже если ее отец будет читать скучнейший теологический трактат. Ее завораживает голос. То внимание и проникновенность, с какими он обращается к каждому слову автора, то участие, которое он дарит этим вымышленным персонажам. Да что там девочка… Возможно, у нее самой никогда не возникло бы то недоумение и та досада, если бы Геро взялся читать ей вслух эту книгу. А может быть, попросить его сделатьэто? Учредить новый прелестный обычай? Каждое утро, после завтрака. Сидеть с ним рядом и слушать его голос. Он не ведет с ней длинных разговоров, но в данном случае у него не останется выбора. Он будет говорить, пусть даже чужими словами, как это делают актеры на сцене. Пусть воспользуется чужим монологом, чужими клятвами и чужим сюжетом. Она не станет его уличать. Она вообразит, что эти слова обращены к ней, а вовсе не к вымышленной героине, к Брунгильде или Дульсинее. Она не щепетильна и даже готова поступиться своей гордыней.
Неожиданно девочка прервала чтение вопросом:
— Папа, а зачем он длался с мельницами? Он лазве был слепой?
— Нет, милая, он не слепой. Есть люди, которые видят только то, во что они верят, а не то, что есть на самом деле.
— А как увидеть то, чего нет? Лазве так бывает?
— Бывает, если в это верить. Очень верить. Ну вот, скажи, если ты ночью видишь тень, что тебе кажется?
Девочка некоторое время молчала. Затем нерешительно и даже стыдливо произнесла:
— Мне кажется, мне кажется, что это… лука. Ночью я плоснулась, было темно, темно… а на стене… лука. Я испугалась и стала звать Наннет. Наннет плоснулась и зажгла свет…
— Что же это было? – ласково спросил Геро.
Девочка вздохнула.
— Это были свечки. Пять свечек. Тень длинная предлинная, как пять пальчиков. А однажды Наннет повесила на крючок мое платье. Я плоснулась и подумала, подумала, что там… — девочка понизила голос до шепота, — там кто-то стоит и… и качается. Стласно…
— Не бойся. Это же всего лишь платье. И не было никакой руки, это была только тень. Вот видишь, так бывает. Люди видят то, чего нет. Видят, когда боятся. Или наоборот, когда забывают страх.
— А тот господин, он хлаблый?
— Да, очень храбрый. Он хотел сражаться с драконами и великанами.
— А великанов не бывает! И длаконов тоже!
— Правильно. А если их нет, то он их…
— Плидумал! Он плидумал великанов. А вместо великанов были мельницы. Вот такущие…
Девочка внезапно умолкла.
— Ему, навелно, было больно, когда он упал… Он же упал?
— Увы, — грустно подтвердил Геро. – Он зацепился за крыло мельницы.
— Бедненький, — вздохнула девочка. – А он живой?
— Живой, — утешил ее отец. – Будем читать дальше и узнаем, что с ним случилось.
Герцогиня бесшумно отступила к стене, нашла дверь. Там, в узком коридоре, она медленно сползла вниз. Ноги ее не держали. Они стали непослушными, как у младенца, который делает первый шаг, еще несведущий в этом простом и полезном искусстве. Ей было больно. Очень больно. Боль другая, незнакомая, из той земной разновидности, что отмечена позором; боль, которую она много лет училась разминать и разглаживать до полной прозрачности, которую училась обесцвечивать до стертого, позеленевшего медяка; боль, которую ей так и не удалось изжить, которая жила в ней огромным, внутренним нарывом, чей гнойно-желтый наконечник она старательно пудрила и притирала. Но эта боль всегда была там. Боль чудовищного прозрения, боль отрицания и обмана.
Когда-то очень давно ее обманули. Заставили поверить в ценность подделки, украв у нее подлинник. Она смутно догадывалась, что подобно сестрам и братьям, стала жертвой грандиозного мошенничества. Но из страха, тщеславия или гордыни она позволила себя убедить, что подлинник, тот оригинал, отданный за символическую цену, напрасное бремя, что она заключила выгодную сделку, не поддавшись на посулы неких безумцев, предлагавших ей когда-то нечто эфемерное. Она выбрала то, что служило весомым доказательством величия, согласилась с правилами, по которым играли боги. Но ее в действительности обокрали. Обокрали подло и низко, воспользовавшись ее детской наивностью. У нее украли любовь, украли эти детские вопросы и ответы на них, украли тихие, долгие разговоры, украли ее первые заблуждения, ее открытия и ошибки, у нее украли радость ученичества и познания, ее разлучили с ее собственной душой, заменив эту живую душу на золоченый, тикающий механизм. Она завидовала маленькой, нищей девочке, завидовала с неистовой мукой. Она взирала на нее с тем самым отчаянием, и даже с безрассудной жаждой убийства, с тоской и молчаливым укором, с каким голодные приютские дети взирают на розовощеких счастливцев, когда те цепляются за юбки матерей и руки отцов. Она, принцесса крови, равная по рождению всем владыкам мира, была никем иным, как одной из этих жалких, завистливых сирот. Она не раз совершала благотворительные визиты в монастырские приюты и видела там этих несчастных, полуголодных детей, чьи глаза светились затаенной надеждой, когда она, величественная, благоухающая, в меховой пелерине, проходила холодными, продуваемыми дортуарами к покоям аббата или старшего попечителя. Она не удостаивала этих детей даже мимолетным взглядом, а если ненароком цеплялась, то брезгливо поджимала губы. Будь ее воля, она бы предоставила этих детей их участи, не заботясь и не утруждая себя тревогой. В конце концов, эти дети плоды похоти и беспечности их родителей, а те, кто соблюдает заповеди и обуздывает страсти, вовсе не обязаны нести на себе бремя чужих грехов.
Она всю жизнь верила в свою избранность, в свою породистость и в свое особое качество, коим отличаются те, кто рожден под знаком благородной крови. Она искренне полагала, что она другая, сотворенная из божественной субстанции, которая не может быть сходна с той кровянистой глиной, что служит исходным материалом для этих отверженных в приютах. Сам Господь узаконил неравенство, одарив одни народы своим покровительством, а другие – меткой Каина. Одних вознес на вершину, а других кинул у подножия. Есть те, кто призван повелевать, вершить правосудие, ибо назван Господом, а есть те, кто рожден служить, ибо разумом своим едва отличим от животных. Как легко, как сладостно было в это верить! Как соблазнительно было призывать эту веру при любых сомнениях и колебаниях, ставить эту веру во главу угла при каждом, самом незначительном, самом мелком решении, и как же больно познавать истину, принимать откровение, будто кожу сдирать и облачаться в другую. Она, принцесса крови, одна из них, из тех сирот, из тех отверженных, что жмутся за рассохшейся, скрипящей створкой в ожидании размокшей гренки. Она сама только что стояла в той же позе нищенского молебствования, прислушиваясь, как звенит золотом чье-то счастливое детство. Прежде ей не было так больно, ибо она не знала и не видела иного. Она жила в окружении таких же обворованных и обманутых, таких же слепо верующих, лишенных души, с отвердевших холодным сердцем. Она боялась и ненавидела эту маленькую девочку вовсе не потому, что ее отец когда-то любил ее мать и все еще видел в ней отражение, след той женщины, а потому, что эта девочка грозила разоблачением. Эта девочка могла ненароком ткнуть пальцем в пульсирующий гнойник и вскрыть его, обнажив давнее уродство.
И вот это случилось. Гнойник вскрылся. И боль, невыносимая, стыдная, согнула пополам некогда гордую королевскую дочь. Да и королевскую ли? Жалкая, обмотанная в шелка сиротка. Рожденная лишь для украшательства, выставленная в приемной, будто вывезенная из Рима ценная статуя, кариатида, подпирающая трон. Холеное ничтожество. От ярости герцогиня кусала пальцы. Мелькнул полустертый образ. Когда-то она уже испытывала нечто схожее, завистливое и болезненное. Тогда она была еще мала, и боль не была такой острой. Гнойник только нарождался. Маленькая рыжеволосая девочка на руках ее отца. Ее незаконнорожденная сестра. Она оглушительно смеется. Рыжие кудри как пламя. Эта рыжая девчонка, этот королевский ублюдок, была любима. Ее не обокрали. Она отмечена знаком позора, но она любима.
Герцогиня провела тыльной стороной руки по сухим глазам. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». На этом празднике любви достанется и ей, нищенствующей сиротке.
Боги приговорили Тантала к вечным мукам за гордыню. Никогда этот фригийский царь был их любимцем. Будучи сыном Зевса, он был обласкан, отмечен божественным благоволением и даже вхож в олимпийские чертоги. Согласно преданию, Тантал был зван на пиры и даже принимал участие в тайных сборищах, где боги решали судьбы неугодного им человечества. Неудивительно, что такая неслыханная милость вскружила голову бастарду с горы Сипил. Тантал воровал амброзию, которую, вероятно, украдкой сливал в захваченный на Олимп кувшин, разглашал тайны богов, укрывал краденное, лжесвидетельствовал и, в конце концов, обезумев от попустительства и безнаказанности, подал на стол в качестве главного блюда собственного сына Пелопа, якобы для того, чтобы убедиться в тонкости обоняния и вкуса своих бессмертных гостей. Олимпийские боги не пожелали быть уличенными в каннибализме, и Тантал был разоблачен и наказан. Как и следовало ожидать, неблагодарный бастард оказался в аду, и мука ему досталась изощренная. Стоя по горло в воде, он вечно страдал от жажды. Едва ли не касаясь спелых плодов над головой, он мучим голодом. Стоит ему склониться к воде, чтобы сделать глоток, как вода уходит, обнажая каменистое дно. Стоит протянуть руку за нависающим фиником или гранатом, ветвь строптиво отклоняется. А еще выше, выше деревьев и гарпиевых гнезд, шатается скала, усугубляя его муки неизбывным страхом.
Она вспомнила это предание в одну из сентябрьских ночей, когда лежала без сна рядом со спящим Геро. Впервые за много лет с ней случилось невероятное – ей приснился сон, кошмар, унылый, черно-белый. Во сне она испытывала жажду, тянулась к воде, но никак не могла напиться. Вода была ненастоящей. Она серебрилась, отражала то луну, то звезды, перетекала, набегала волной, но природой была как призрак, как дым, бесплотной. Жажды она не утоляла. Клотильда безуспешно ловила эту воду ладонями и губами, и даже глотала, но язык оставался сухим. От отчаяния и обиды она проснулась.
В действительности жажды она не испытывала. Ей не раз приходилось слышать, что сон порой осуществляет сиюминутную потребность. Голодному снится кусок оленины на ломте хлеба, а замерзающему – пылающий очаг. С ней самой подобного никогда не случалось, и она воздерживалась от прямого опровержения или согласия, поддерживая мнение тех, кто подозревает подлунный мир в изобретательности и притворстве. Более того, у нее не было таланта сновидения. Сны ей, разумеется, снились, но под утро теряли свою сюжетную основу. Она не могла их вспомнить. И вот, — о чудо! – она помнила сон! Этот сон был ярок, жизнеспособен, полон красок и ощущений. Этот сон ее испугал. Она угадывала в нем предостережение, странный намек. Сюжет указывал на некое пугающее сходство. Но с чем? История затертая. В этом она уверена. Она эту историю знает. Та же неутолимая жажда. Та же призрачная вода. И еще голод. Да, именно так, кроме жажды были еще голод. И страх. Были призрачные плоды, финики и оливки. Была нависающая скала.
Она вспомнила низвергнутого в Аид царя Тантала.
Вот о чем предупреждал ее сон. Судьбы их схожи. Она дочь короля, он побочный сын бога. Вознесены на вершину, обласканы фортуной. Оба гордецы, одурманенные, ослепленные могуществом. Разве она, принцесса царствующего дома, не воображает себя допущенной в олимпийский чертог? Разве она не состоит участницей тайного совета власть предержащих? Разве ей не видится мир игрушечным, расчерченным полем, где она беззаботно передвигает фигуры? Но она еще не утратила рассудка и не подала своего сына на стол, запеченным в тесте. Но она уже проклята. Тантал был наказан после смерти, а ей мука послана при жизни. И мука ее горше танталовой. Грешник в темном Аиде только созерцает воду тоскующим взглядом, лишь догадываясь о том, какова она на вкус, а ей дано право эту воду попробовать, даже сделать глоток. Геро не призрак. Он из плоти и крови. Вот оно, ее прижизненное наказание. Геро лежал с ней рядом, покорный, доступный, как та вода у подбородка страдающего Тантала. Ее любовник желанен и прекрасен, как те плоды, что нависают над головой грешника, суля блаженство сытости. Но это обманчивая доступность. Она не утоляет, но усиливает жажду. Удесятеряет муку. Лучше бы она, подобно несчастному Танталу, могла только смотреть, воображала бы сладость утоления. Но ее пытка задумана тоньше, изящней. Ее мечты осязаемы. Сулимое блаженство не витает бесплотным видением в ее сна, оно имеет все признаки воплощения. Все ее пять чувств задействованы, и даже пресыщены. Она ни в чем себе не отказывает, не обделяет свои руки и губы. Она вправе насытиться. Но на исходе трапезы ее голод и жажда будто обретают новые силы. Они подобны лернейской гидре, у которой взамен отрубленной голове отрастали две.
В тот вечер, когда он, как добросовестный заёмщик, явился к ней в кабинет, она боялась к нему прикоснуться из-за воображаемых фигурных ран на его теле, которые оранжево тлели, будто угли. Она стыдилась задуманного и тайно желала, чтобы и та, первородная, рана исчезла бы, как решающая улика. Теперь, по прошествии недель, она желала обратного. Ожесточенная своей танталовой мукой, она хотела бы все его тело покрыть этим узором власти. Она воображала, что каждый ее поцелуй оставляет на его коже отметину в форме ее монограммы. В одну из ночей Геро был слегка изумлен ее внезапной пылкостью, когда она мечтательно погрузилась в свою затею. Ей казалось, что каждое касание ее губ жарко светится в полумраке, и взялась протягивать эту светящуюся дорожку от его пальцев к мягкой впадине на сгибе локтя, а затем по плечу. Она хотела, чтобы эти знаки покрывали его спину и грудь, голени и бедра, чтобы горели и отпугивали тех, кто мог бы покуситься на ее собственность. Геро попытался было отнять руку, но она не позволила. Схватила второе его запястье, будто вторым ее тайным помыслом было обратиться в оковы на этих руках. Геро счел благоразумным подчиниться.
В те дни, после визита дочери, она вела себя, как ревнивая жена, заставшая в доме любовницу. Без права затеять ссору, она принялась бороться с соперницей единственно ей доступным способом – взымая супружеский долг. Если она не может завладеть его чувствами, она будет властвовать над телом. Рассудок шептал, что избранный ею метод нелеп, ибо соревнуется она не с женщиной, искусной в любви, а с невинным ребенком, с маленькой девочкой, чье существование лежит в ином летоисчислении или даже в иной вселенной; что соперничать с этой девочкой все равно, что соревноваться с птицами в искусстве летать. Любой человек, бескрылый двуногий, был бы смешон, попытайся он, взмахивая руками, бросить вызов этойсиничке.
Но ей было не до сентенций рассудка. Она признавала их справедливыми, она не спорила, не срывалась на крик. Она покорно кивала головой на монотонное жужжание тихого голоса, сыпавшего один довод за другим. Но что ей до них? Она знает цену всех увещеваний, но отклоняет их, как упрямый подросток. Она готова навредить себе, движимая демоном разрушения. Это происходит с ней не в первый и не в последний раз, как это случается со множеством других смертных, на вид благоразумных, кто внезапно лишается рассудка и становится игрушкой страстей, тех разрушительных стихий, что заложены в самый фундамент человеческой природы. Как дикие лошади, они срывают постромки и несутся, не разбирая дороги. Они ни признают законов и правил, они знаю лишь пожирающую их потребность и немедленное ее удовлетворение, пусть даже это удовлетворение будет оплачено кровью, смертью и разрушением. Они живут в каждом, эти чудовища. И в ней они обитают. Она давно слышит, как они ворочаются с боку на бок, как глухо негодуют, подобно изгнанным в Тартар титанам. Их повелитель и тюремщик – разум, но он не всесилен. Временами он способен лишь увещевать в ответ на сокрушительные, требовательные удары, доносящиеся из глубин подземелья.
Что он предлагает ей, этот жалкий миротворец? Вновь набраться терпения и ждать. Действовать медленно и осторожно, сглаживать прежние зазубрины, уступать. Но она уже не в силах ждать! Внутри нее что-то клокочет, взрывается. Она хочет забраться к нему под кожу. Нет, покрыть фигурными знаками его тело уже недостаточно. Она хочет, чтобы ее печать сияла на гладкой, перламутровой мышце его сердца, чтобы там проступило его имя, как проступает имя Христа на сердцах праведников. Она слышала, что такое случается, что те, кто проводит дни и ночи в молитве, в особых удаленных монастырях, в таких как Сен-Мишель на скале, отрезанный от суши многодневным приливом, получают стигматы не только на ладонях и ступнях, но в самом сердце. Там проступают кровавым рубцом первые буквы имени: Christus. Богохульство даже мечтать о подобном, но она ничего не может с собой поделать. Она желает заместить собой эту девчонку. Потому что она, эта крикливая зверушка, всегда там, с ним, в каждом его порыве, в каждом сне. Каждая его мысль отмечена ее именем и присутствием. О чем бы он ни думал, чем бы не был занят. Эта девчонка будто огромный паук в самом центре сверкающей паутины, держит в своих чувствительных лапках многочисленные нити, нити его рассуждений, его забот и планов. Ухватившись за эту нить, он всегда придет к ней, к ее настоящему и возможному будущему. Герцогине никогда не удавалось остаться с ним наедине в истинном значении этого слова. Их всегда было трое, как бы отвратительно и непристойно это не звучало. Даже за их ложем всегда стоял этот невыносимый ребенок. Как бы ей хотелось прогнать эту маленькую шпионку. Шикнуть на нее, как на собачонку. Чтобы она убежала, обливаясь слезами, чтобы спряталась за портьеру и сидела бы там, затаившись, не подавая голоса. Но она не молчит, эта назойливая зверушка, она подает голос, поскуливает, хнычет и щебечет. Она требует, она предъявляет права.