– Татьяна сказала, чтобы мы приходили обедать вдвоём… – сказала Влада в пространство.
– Я не пойду.
– Сказать, что ты болеешь? – Она подняла голову и хитро сощурилась.
– Я думаю, мою внезапную болезнь обсуждают и в младшей группе?
– Юлия Михайловна рассказала: Селиванов собирался писать заявление, что это он закрыл дверь в столовую, а не ты. Учитывая, что его давно хотят выгнать из санатория, – героический поступок.
– Я же говорил: и в младшей группе…
– Юлия Михайловна тоже перед тобой извиняется. Она не предполагала, что Зоя вызовет наряд. Кстати, на лице у тебя почти ничего не заметно. Подумаешь, на брови царапина…
– Ага, порезался, когда брился…
На обед Ковалев всё же не пошел, а пойти на ужин Влада его уговорила. И, немного подумав, он решил, что глупо и малодушно отсиживаться дома.
Впрочем, и субботний ужин, и воскресный завтрак всегда были тихими.
Аня отказалась идти домой, сказала, что хочет ночевать в санатории, с девочками. Объяснила, что с мамой и папой она будет жить ещё всю жизнь, а с Анжеликой только три недели. Влада не стала её уговаривать, решила, что дочери полезно общение со сверстниками.
Баню Ковалев истопил сам, уже без помощи бабы Паши. Не очень-то хотелось появляться в таком виде даже перед Владой, но она не стала заострять внимания на его синяках. Попыталась, правда, отказаться от интима на кушетке в предбаннике, но ломалась недолго.
Река раздумала замерзать, дождь растопил даже широкие закраины, вода поднялась до самых мостков и выплескивалась на доски. От жаркого пара Ковалев чувствовал себя неважно – снова затошнило и заболела голова, – и как минимум окунуться в воду ему казалось просто необходимым.
– Если ты сейчас застудишь почки, то в самом деле рискуешь стать хроником, – намекнула Влада. – Погляди, лёд идет по воде…
– Ледяная вода неопасна, если быстро макнуться… Даже наоборот, обжигает, сосуды расширяет.
– Вот и макнись. Незачем нырять и плавать, тем более что мостки такие скользкие.
– Я один раз нырну и сразу выйду на берег, ладно?
Обычно Ковалев не просил у жены разрешения…
– Но только сразу! – нехотя согласилась Влада.
Признаться, Ковалев опасался, что от перепада температур в голове что-нибудь лопнет, но река приняла его в объятия нежно, осторожно, будто почувствовала, что ему нужно: остудила, а не обожгла, заставила дышать глубоко и спокойно, а не перехватила дыхание, сняла головную боль и избавила от тошноты.
– Серый, ты сказал «сразу»! – крикнула Влада с крыльца, где пряталась под дождем, завернувшись в простынку.
Он ушел под воду ещё раз и вынырнул у самого берега. Пальцы уже начинало ломить от холода… И, поднимаясь на ноги, Ковалев провел ладонью по поверхности воды и одними губами шепнул: «Спасибо».
Любовь и вожделение, клокотавшие в горле, он отдал Владе – на кушетке в предбаннике.
Всю ночь за окнами завывал ветер, бросал в них тяжелые дождевые струи – стекла подрагивали с наветренной стороны от особенно резких порывов.
Дождь прекратился только к утру, река вздулась и помутнела, ветер гнал против течения мелкие островерхие волны, кое-где сдувал с воды пену – как в океане во время шторма. Впрочем, ветер в самом деле был штормовым. Ковалев искренне пожалел отца Алексия и его прихожан, собиравшихся пройти три километра крестным ходом…
После завтрака Татьяна Алексеевна остановила Владу и Ковалева на выходе из столовой и пригласила их (обращаясь более к Владе) на массовое мероприятие – народные гулянья после крестного хода и молебна в часовне.
У Ковалева было немало причин туда не ходить, но ни одной достаточно веской, чтобы вежливо отказаться. Ну, кроме скверной погоды, конечно. И Влада расшаркалась: конечно-конечно, обязательно придем, спасибо за приглашение и так далее…
– Вместо того чтобы придумать, почему мы не можем пойти, ты взяла и согласилась, – проворчал Ковалев, когда Татьяна отошла.
– Серый, нам что, весь день торчать во дворе и играть с собакой?
– Я обычно торчал здесь, а не во дворе. Чтобы Аня меня хоть издалека, но видела.
– Торчать здесь тоже не очень-то весело. Всю наглядную агитацию я прочитала ещё вчера. А Аня, по-моему, уже не так сильно нуждается в нашем присутствии. Думаю, теперь оно ей только вредит, ей неудобно перед подружками.
– Там на меня будет пялиться весь поселок. И на тебя, между прочим, тоже. И шептаться за нашими спинами.
– И пусть пялится. И шепчется. У меня чистая голова, идеальный макияж и красивая новая куртка. А ещё высокий и симпатичный муж – пусть смотрят и завидуют.
Ковалев её оптимизма не разделял.
Река поднялась ещё выше, у моста на шоссе это было особенно заметно – вода на треть покрыла бетонные откосы, и, если прислушаться, под мостом слышался гулкий плеск волн.
Часовня стояла почти над берегом, неподалеку от моста, напротив магазина. Дорогих черных машин поблизости не было, зато по обе стороны от часовни расположились торговые лотки: один – «Церковная лавка», второй с надписью вроде транспаранта – «Православные футболки». Транспарант привел Владу в восторг.
Похоже, большинство жителей Заречного не прельстились крестным ходом, а с нетерпением ожидали народных гуляний – толпились возле лотков и магазина. В кругу местных мужичков Ковалев заметил и Колю.
«Православными» футболками заправляла солидная торговка, поднаторевшая в своем деле. Ассортимент был широким, Влада немедленно достала телефон и принялась щелкать фотокамерой.
– Серый, это надо выложить в контакт… Это что-то с чем-то! Нет, мы пришли сюда не зря.
Время от времени она начинала хохотать, дергала Ковалева за рукав и показывала пальцем на товар, который перед ней разворачивала торговка.
– Потрясающе! «Бог с нами!» – восхищалась она. – Ага, и хрен с ними… Вот ту, черненькую покажите, с веселым Роджером.
На черной футболке с надписью «Православие или смерть» в самом деле присутствовал весёлый Роджер, и не один, а целых три. Черепа зажимали в зубах кривые кинжалы.
– Православненько! – попискивала Влада. – Серый, мы должны купить что-нибудь на память!
– А у вас такая только черная? – спросила подошедшая тетушка.
– Самый ходовой цвет, – пояснила торговка.
– Ребёнку надо бы взять. Какой у вас самый большой размер?
– Икс-икс-эль.
– А это на пятьдесят восьмой полезет?
Вслед за Владой и матерью ребенка пятьдесят восьмого размера к лотку потянулись другие женщины, и Ковалев понял, почему торговка безропотно позволяла фотографировать свой товар.
– Гляди, гляди, Серый! Псалом девяносто…
На футболке был напечатан полный текст девяностого псалма.
В основном, конечно, надписи были скучными: «Я православный» или «Верю», однако на самых красочных футболках натуралистичные кресты, деревянные и металлические, утопали в крови, на некоторых имелись и приписки: «Есть жизнь вечная», «Спаси и сохрани», «ХВ» и прочие.
– Афигеть! Дайте две! Серый, мы купим вот эту: «Слава Богу за все. Святой Иоанн Златоуст». Это цитата, понимаешь?
Еще одна мать семейства высмотрела детскую футболку с ёжиком, на которой тоже было написано «Слава Богу», и долго колебалась, разглядывая футболку с типично мультяшной овечкой и надписью «Господь мой пастырь».
– Скажите, а освятить их можно? – спросила мать семейства.
– Конечно можно! – воскликнула торговка. – Даже нужно!
– Кать, слышь? Можно святить! – крикнула мать семейства, чем прибавила торговке еще трех или четырех клиентов.
– Я Иисуса… – по слогам прочитала вновь подошедшая. – А это что значит? Я Иисуса?
– Не видите? Тут сердечко нарисовано. Значит «Я люблю Иисуса», – разъяснила торговка.
Влада сфоткала и это… А Ковалев долго разглядывал футболку с лозунгом «За веру, царя и отечество», где крест пересекал дуло танкового орудия и явно изображал его мушку.
– Слушай, меня коробит… – выговорил он.
– Ага, – согласилась Влада. – Тебя, неверующего, коробит, а православным, гляди, нравится…
– По-моему, это и есть оскорбление чувств верующих.
– Жаль, что они этого не понимают. Я думаю, как раз такой случай описан в Евангелии – когда Иисус выгонял торговцев из храма…
В эту минуту Ковалев заметил у лотка Инну – она стояла молча и без улыбки разглядывала православный товар.
– Папа слегка переборщил… – сказала она медленно, поглядев на Ковалева и Владу. Вместо приветствия.
– Это ваш папа подбирал ассортимент? – миленько улыбнулась Влада.
– Нет конечно. Но он знал, кому это поручить. – Инна повернулась к торговке. – Здравствуйте, тетя Марина. Где вы это набрали?
– Так нарочно на прошлых выходных в город ездила! Все рынки обошла! Как велели, с православной символикой.
Инна кивнула.
– Вот ту, с овечкой, уберите. Это не православная, а антиправославная символика. Потом на рынке продадите.
– Чего ж тут антиправославного-то? – обиделась торговка. – Для детишек подходит. В городе мне всё детские размеры вот тех, с черепами, предлагали, но у нас больше со зверюшками смотрят.
Инна снова покивала и сказала в пространство:
– Кровища на рынке тоже пойдет хорошо…
Тем временем возле магазина развернулась торговля пирожками – четверо чернецов выставили столы и навесы от дождя, разложили пластиковые ящики с товаром. К ним тут же выстроилась очередь.
– Кстати, пирожки вкусные и дешевые. С рыбой рекомендую, – сказала Инна. – Мы домой всегда берем.
– А где солидные люди на солидных автомобилях? – спросил Ковалев.
– Солидный автомобиль стоит у папы в гараже, а где люди из него – я не знаю, – снова без улыбки ответила Инна. – Или в часовне, или с крестным ходом идут.
В очереди за пирожками стоял и Коля – с двумя товарищами. Они явно сгорали от нетерпения, должно быть уже взяли выпить и оставили деньги на закуску. Коля махнул Ковалеву рукой и нагнулся к уху товарища – сразу после этого на Ковалева оглянулись две женщины из очереди.
– Не повезло крестному ходу с погодой, – заметила Влада. – А ведь наверняка о ней молились…
– Молились, – кивнула Инна. – Между прочим, дождь перестал. Только насчет невезения я не согласна, погода соответствует задуманному. Вы заметили, как поднялась вода?
Это она спросила у Ковалева, и тот кивнул.
– Думаю, это начало, – продолжила Инна. – Видите, весь плывущий сор прибивает к берегам? Значит, вода еще поднимается. У нас во дворе причал поднялся чуть не вровень с террасой, но наш берег круче, а ваш точно сегодня затопит.
На Ковалева тем временем начала оглядываться вся очередь и не только, перешептываясь и подталкивая друг друга локтями.
– Идут, идут! Глядика-ся! – крикнул кто-то.
Вокруг прокатился ропот, праздношатающийся люд высыпал на шоссе, однако из очереди за пирожками никто не вышел.
Наверное, не стоило говорить этого в присутствии Влады, глаза которой и так метали молнии по сторонам, но, к счастью или нет, на веранде появилась Инна. Ковалеву показалось, что она ждала Владу. И того, что Влада не просто появится – ворвется в дом. Улыбка Инны охладила пыл Влады с поразительной легкостью. Ведьма… Она не могла применить свои чары вчера? Когда говорила, что Аня не сможет уехать? Или ей непременно надо было, чтобы и Влада, и Ковалев убедились в её словах? Впрочем, Ковалев был склонен считать Анин приступ совпадением. Она не хотела уезжать, и, возможно, её подсознание сыграло с нею такую злую шутку…
– Мам, это ко мне, – объявила Инна и выразительно посмотрела на Ангелину Васильевну. – Сергей Александрович, папа непременно извинится перед вами. Он искренне раскаивается в том, что сделал.
Она снова посмотрела на мать.
– Ну, раз это к тебе – зови гостей пить чай, – нисколько не смутившись, сказала старая ведьма, но убралась с веранды с некоторой поспешностью.
– Садитесь. – Инна кивнула на стол с самоваром перед широкими окнами. По стеклам стекали крупные дождевые капли. Снег во дворе посерел и скукожился, просел. Ковалев вспомнил, как уютно было за этим столом, когда светило солнце, – и как сумрачно и будто бы сыро стало теперь.
Влада похватала ртом воздух, но все же села, злобно сжимая губы. Инна достала три чашки тонкого фарфора, налила красивого земляничного варенья в вазочку, включила самовар и дернула выключатель – над столом уютно загорелось бра в красивом абажуре.
– Я люблю нижний свет. Он теплее, – сказала Инна, усаживаясь за стол. Она оставалась совершенно спокойной.
– Я знаю, зачем тебе это понадобилось! – зашипела Влада.
– Мне кажется, вы ошибаетесь, Влада Всеволодовна, – без тени иронии ответила Инна. – Я понимаю, что со стороны мои мотивы выглядят понятными: сидит молодая симпатичная девка в глуши, каждый приезжий мужик должен вызывать её интерес. А уж тем более образованный, высокий, интересный, с блестящими перспективами… Простите, Сергей Александрович, я бы предпочла поговорить об этом наедине с вашей женой, но не выгонять же вас под дождь?
– Я могу пойти домой, – обрадовался было Ковалев.
– Нет уж, теперь слушайте. Тем более что это не займёт много времени. Влада Всеволодовна, если бы я захотела, ваш муж бегал бы за мной, как мальчик, забыл бы и вас, и дочь. Но этого не произошло, не так ли?
От возмущения Влада не нашла, что ответить. А Ковалев неожиданно сказал:
– Влада, она права. Я… видел… знаю, что она может это сделать.
– Так почему не сделала? – с кривой улыбкой спросила Влада.
– Потому что ваш муж мне не нужен. Ни в качестве мужа, ни в качестве любовника. Его отец был моим другом. Не сердечным другом, не поймите меня неправильно. Помощником. Мне его не хватает. И в вашем муже я вижу только его преемника.
– Я слышала, ваша прабабка нагадала, что мой муж погубит вас, – задумчиво произнесла Влада. – Право, не знаю, что это значит, но не боитесь ли вы прабабкиного пророчества?
– Нет, не боюсь. Перед смертью баба Ксеня сняла с меня это проклятие. Теперь ни ваш муж, ни какой другой мужчина погубить меня не сможет, у меня другая судьба.
Откуда-то сверху раздалось приглушенное «Ах»… А потом на лестнице, ведущей на второй этаж, зазвучали торопливые шаги. Ковалев не усомнился в том, кого сейчас увидит. Наверное, внутри дома была ещё одна лестница, ведущая наверх…
Инна тоже оглянулась на лестницу. И спросила с улыбкой:
– Подслушивала?
– Инка! – На Ангелине Васильевне лица не было. – Инка, ты правду сейчас сказала? Сознавайся, ты правду сказала?
Последнее она выкрикнула истерически, с ужасом. Ковалев думал, что сейчас Ангелина ухватит Инну за воротник и начнет трясти. Но Инна охладила её долгим тяжелым взглядом, и старая ведьма остановилась, не дойдя до стола трёх шагов. По лицу у нее побежали слёзы, оставляя дорожки с темными разводами туши на напудренных щеках.
– Что она наделала! Что наделала! – тоненько тянула Ангелина в полном отчаянии. – Она же тебя ещё верней погубила! Сама на болоте просидела всю жизнь и тебе такую же судьбу сосватала? Я-то, я-то, дура, верила, что она так и умерла, никому силу не передав… А она… Старая сука! Что наделала!
– Я думала, ты сама давно догадалась, – спокойно и свысока сказала Инна. Слезы матери её будто не тронули. – Могла бы догадаться, не тайна за семью печатями.
– Вот как оно вышло… – Ангелина с ненавистью поглядела на Ковалева. – Вот как вышло! Все же погубил…
Он хотел спросить «А я-то при чем?», но счел лучшим пока помолчать.
– Ничего не помогло… Ничего… Я думала, от судьбы можно спрятаться, обмануть судьбу. Судьбу не обманешь, – забормотала старая ведьма. – Все же погубил…
– Мам, прекрати истерику, а? Выпей чайку. Сергей Александрович ни в чем не виноват.
– Лучше бы ты утонул тогда! – в отчаянии выкрикнула старая ведьма с перекошенным лицом. – Лучше бы ты утонул! Зачем Федька тебя спас вместо Наташки? Зачем?
– Мам, ты совсем обалдела? – вздохнула Инна. – Перестань орать. Я жива и здорова. И своей судьбой вполне довольна. Ты сама всю жизнь этой моей судьбы хотела, еще скажи, что нет…
– Хотела! Да, хотела! Потому что я – циничная стерва, потому что с детства училась равнодушию к чужим смертям! Для того медицинский закончила, для того в хоспис пошла работать! Чтобы сердцем зачерстветь, чтобы привыкнуть, не пропускать через себя чужую боль!
– Научилась? – усмехнулась Инна. – Вот потому баба Ксеня тебе свою судьбу и не отдала. Потому что ты главного не понимала и не понимаешь: они не через дом на болоте – они через чьё-то сердце должны уходить. Кто-то должен их за руку подержать перед уходом.
– Но почему это должно быть именно твоё сердце?! – с честной нежностью и страхом прошептала Ангелина.
– Наверное, потому, что мне хватит на это силы, – отрезала Инна. – Мам, сила даётся именно на это, а ты хотела силу на что-нибудь другое приберечь. Для того и училась равнодушию.
– Так зачем, как ты думаешь? Есть ли в моей жизни что-нибудь, кроме тебя? Только чтобы тебя защитить, тебя счастливой сделать! Ты ещё под сердцем у меня была, а я уже за тебя готова была любому глотку перегрызть, как волчица.
– Может, тоже заговор на смерть Сергея Александровича делала? – Инна презрительно изогнула губы.
– Тоже? Что значит «тоже»? – Ангелина подняла брови, но потом покивала вдруг головой с пониманием. – Ах вот как! Вот оно что! Я-то всю жизнь себя винила! Столько лет была уверена, что погубила Наташку, да ещё и без толку! А это Зойка! Зойка, стерва!
– Ты успокоилась? – спросила Инна. – Тогда сядь и расскажи. Всё равно призналась…
– Ни в чем я не призналась, – холодно ответила Ангелина. – В отличие от дуры Зойки, я заговор на смерть делать никогда бы не осмелилась. Тем более с ребёнком под сердцем.
– Сядь, – повторила Инна и повернулась к Владе. – Извините нас. Не нужно было выяснять отношения в вашем присутствии.
– Ничего, я уже начинаю привыкать к вашим… к выяснению отношений, – ответила Влада.
Перед Ковалевым Инна извиняться не стала. А ему очень хотелось уйти, чтобы не слушать бреда на тему странных фантазий.
Ангелина всё же села – напротив Ковалева. И сказала, глядя ему в глаза:
– Я не делала заговор на смерть, ни на вашу, ни на смерть вашей матери. Я не сумасшедшая. Я лишь хотела, чтобы Наташка уехала. Испугалась и уехала. Видите ли, бабкино пророчество звучало расплывчато: сын Наташки погубит твою дочь, мою правнучку. Как и когда, она не сказала. И вариантов было сколько угодно. Дитя в материнской утробе погубить легко – матери достаточно поднять на руки трёхлетнего карапуза, например. Или испугаться чего-нибудь. Или оступиться и неудачно упасть. Я всего лишь хотела, чтобы Наташка уехала и увезла вас. Я всего лишь вызывала домового, безобидного домового! Чтобы постучал по полу на чердаке и ножками потопал. Наташка боялась темноты, две ночи – и она бы сбежала. А вместо домового явился этот кошмар! Настоящий демон смерти, убийца… Кстати, он теперь сидит у вас во дворе.
– Ерунду не болтайте, – проворчал Ковалев. – Я готов поверить в то, что вы вызывали домового. Я тоже в детстве вызывал пиковую даму и кровавую Мэри. Сам я их не видел, но кое-кто из моих друзей утверждал, что они приходили. Однако у меня во дворе сидит нормальный, живой и вполне покладистый пёс. Ветеринар сказал, что ему около двух лет.
Ангелина его будто не услышала.
– Смирнов его долго ловил, собирался утопить. А когда поймал, вдруг передумал. И тоже считал, что его Хтон вполне покладистый и безобидный пёс. Впрочем, это возможно: ведь он сделал то, для чего его вызвали…
– А я думаю, что в ту ночь кто-то нарочно привёл злую собаку в дом к моей матери. Это гораздо более правдоподобно, нежели вызов домовых, заговоры на смерть и прочая чушь. Учитывая, чем кончилось дело, можно назвать бедного пса убийцей. И даже демоном смерти, звучит поэтичней. Я бы хотел узнать, кто это сделал, но, боюсь, по прошествии стольких лет найти его невозможно. Зоя Романовна утверждает, что это была она.
– Она врёт! – усмехнулась Ангелина. – Она была у меня в ту ночь. И никуда не отлучалась. Мы бы проболтали до утра, такое часто бывает с девушками, но услышали крики тети Паши, увидели людей под мостом… Я тогда жила на другой стороне реки, неподалеку от вашего дома.
– Серый, они тут все сумасшедшие? – спросила Влада по пути к дому.
– Ага, – ответил он.
Дождь лил и лил, растопив почти весь снег. Они шли вдвоём под одним зонтом, Влада прижималась к Ковалеву и иногда заглядывала ему в глаза снизу вверх.
– Я серьёзно. Они же шизофренички обе… Ты слышал, о чем они говорили? Я подумала даже, что они нарочно это всё разыграли. Но администраторша так натурально руки ломала, как ни одна актриса не может. И если они на полном серьезе, то это диагноз. Про какой дом на болоте они говорили? Аня тоже сказала про дом на болоте.
– Дом, где жила прабабка Инны. Я там был. Дом как дом… Заброшенный, даже электричества нет. Мальчишки бегают туда испытывать смелость, это местная традиция.
Конечно, начальник лагеря не поверил ни единому слову, но дело замяли, не стали даже обращаться к родителям. Хотя они все втроём после отбоя пробрались в административный корпус и позвонили домой. Дед, конечно, ничего не понял и в родительский день учинил Ковалеву допрос с пристрастием – Ковалев все рассказал ему честно, от начала до конца. Не про Финляндию, конечно, а про травку, – потому что боялся, что дед на тренера пожалуется.
– Ну-ну, – сказал дед. – Надеюсь, всыпали тебе хорошо и добавлять не надо. А то бы я добавил.
Больше никогда в жизни желания курить травку у Ковалева не возникало, хотя пробовать доводилось, за компанию, но без энтузиазма. И никакого зла на тренера он не держал, потому что понимал его правоту и признавал его право наказывать, соглашался внутренне со справедливостью наказания.
Ковалев считал, что готов отвечать за свои поступки. Выходит, не готов? Или не уверен в том, что был прав, забирая Павлика? А теперь, получив по шапке, собирается сбежать, лишь бы не видеть торжества на лице Зои?
Что-то менять было поздно. Раз сказал, что уедет, – придётся уехать. И Влада не поймёт, если Ковалев вдруг передумает.
Следующей гостьей была Инна – приехала на машине, как только по улице проехал трактор, расчистивший снег. Аня уже спала, было около девяти вечера. Инну Ковалев тоже видеть не хотел, тем более что смотрела она на него с неприкрытым сочувствием. Понятно, Влада не обрадовалась её появлению.
Инна сказала, что пришла на несколько минут. К Владе. Отказалась от чая и начала без предисловий:
– Вы не сможете уехать. Аня не сможет – у нее начнётся приступ, как только вы отъедете от реки… от райцентра хотя бы на пять километров. Я говорила об этом Сергею Александровичу, но он мне не поверил. Вы – мать, вы лучше чувствуете опасность для ребёнка; пожалуйста, поверьте, что вам не следует уезжать.
Влада сначала испугалась, а уже потом не поверила. Татьяна права, страх за детей иррационален.
– Серый, ну-ка быстро объясни мне, о чем тебе говорили и почему Ане станет плохо? В пяти километрах от райцентра начинается нецелебный воздух?
– То, что мне говорили, – полная чушь, – проворчал Ковалев.
Однако Инна не сдалась. И начала рассказывать Владе о призвании Ковалева, о власти, которую над ним имеет река, о совпадении, которое привело его в Заречное, и всю прочую ерунду, о которой рассказывала ему раньше. И о том, что Аня будет свободна, как только Ковалев ответит на зов…
По мере рассказа лицо у Влады делалось всё кислей. И становилось понятно, что не только в Бога, но и во всё остальное верят только придурки. Ковалев даже хотел напомнить ей о гадании на картах Таро и пророчествах Ангелины Васильевны, в которые Влада почему-то поверила.
Инна не стала дожидаться, когда Влада выгонит её вон, – ушла сама, оставив Ковалева объясняться с женой о его призвании и прочих совпадениях.
Он рассказал Владе о том, что утром узнал от Татьяны. И о её просьбе не уезжать.
– Нет, она в своём уме? – в конце концов фыркнула Влада. – Она на полном серьёзе думает, что ты должен остаться здесь ради священной миссии спасения утопающих? Нет, ты не подумай, я не эгоистка, которой плевать на чужие человеческие жизни, которые ты призван спасать, но, по-моему, все это далеко от здравого смысла. С тем же успехом ты можешь посвятить свою жизнь тушению пожаров или поискам заблудившихся в лесу детей – тоже спасешь много жизней. Ты не хочешь стать пожарным, Серый? Нет? Интересно, почему? Наверное, потому, что закончил академию по другой специальности.
– Это не миссия спасения утопающих, всё гораздо хуже: они считали моего отца ведьмаком, местным колдуном, который на ты и за ручку с водяными. И хотят, чтобы я тоже стал местным колдуном. Экстрасенсом.
– Потрясающе, – усмехнулась Влада. – Я думаю, нам пора спать, если мы хотим к семи утра успеть на дизель.
Ковалев не посмел заикнуться о том, что его отъезд – малодушие, которое вредит Ане. В смысле лечения в санатории и пребывания на свежем воздухе, без мистики и колдунства.
* * *
Дизель не успел доехать до следующей станции, когда у Ани начался приступ. Но сначала жалобно заскулил Хтон – как только закрылись двери и поезд тронулся с места. Аня тоже ныла всю дорогу, и вдвоём они довели Ковалева до белого каления. Собственно, и приступ начался у Ани, когда он не выдержал и прикрикнул на обоих:
– Да прекратите вы нытьё когда-нибудь? Достали!
Не так уж громко он кричал. И не так уж зло, чтобы ребёнок испугался. Даже Влада не вставила привычного «не ори на ребёнка». И показалось сначала, что Аня нарочно дышит так, как перед приступом, что она научилась вызывать удушье, чтобы получать от родителей желаемое (о чем их с Владой давно предупреждали врачи), но ей неожиданно помог ингалятор. На пять минут.
А Хтон завыл. Как по покойнику – немногочисленные пассажиры оглядывались и ужасались, но заткнуть ему пасть Ковалеву не удалось.
На третий раз ингалятор помогать перестал. Аня задыхалась непритворно, Ковалеву показалось, что у неё синеет лицо, – и ничего, кроме ужаса и растерянности, бессилия, он не ощущал. Влада, едва сдерживая слезы, заорала, чтобы он немедленно сорвал стоп-кран и вызвал скорую, но ей кто-то сказал, что сейчас будет станция и скорую надо вызывать туда, а не в чистое поле.
Ковалев подхватил Аню на руки и бросился в тамбур, Влада потащила вещи, Хтон перестал выть и, шмыгнув у Ковалева между ног, оказался у дверей первым.
Ещё несколько томительных секунд дизель замедлял ход и тормозил, пока не встал у платформы первыми двумя вагонами, – они ехали в третьем. Хтон спрыгнул вниз не задумываясь, Ковалев поискал ступеньки, но так и не понял, как по ним спускаться, и, побоявшись бежать в соседний вагон, тоже спрыгнул в снег, прижимая Аню к себе, – ощущение было такое, будто его ударили по почкам дубиной. Влада сбросила сумки на землю и крикнула, что ей помощь не нужна, когда Ковалев хотел поставить ребёнка на ноги.
Дизель закрыл двери, свистнул и тронулся с места. Аня дышала глубоко и свободно, бронхоспазм прошел так быстро, будто его и не было.
Влада всё же расплакалась. От облегчения. Обнимала Аню и беспорядочно целовала ей голову. Аня лепетала: «Мамочка, не плачь» и в итоге тоже заплакала. Нет, никогда Ковалев не поверил бы, что она может вызвать приступ нарочно, заставить Владу плакать нарочно!
Сам он стоял и не мог сдвинуться с места – боль от удара о землю никак не отпускала. Даже прислониться было не к чему… Хтон скакал по снегу, как веселый щенок, отпущенный на волю, и с непривычки путался ногами в поводке.
Влада утерла слёзы – себе и Ане – и повернулась к Ковалеву.
– Серый, надо вещи… Серенький, Серенький, что с тобой?
– Ничего. Просто испугался.
Она не поверила и сказала:
– Я одну сумку могу понести, она не очень тяжелая.
– Не надо. Держи лучше ребёнка и собаку.
– И куда мы пойдем? Что-то я ничего, кроме платформы, тут не вижу.
– Вряд ли поезд останавливается посреди леса. Наверняка где-то есть дорога и жилье.
Поднимался ветер.
Они вернулись в Заречное к позднему рассвету, отдав за такси сумасшедшие деньги. Аня искренне радовалась, что они едут назад, но вовсе не злорадствовала. И спрашивала, пойдёт она сегодня в санаторий или не пойдёт. Влада сидела впереди, потому что сзади Ковалев держал Хтона.
– Заедем мы туда совершенно точно, – с угрозой ответила Влада. – Сказать твоей Инне, что я о ней думаю.
– А сумки мне потом тащить через мост? – уточнил Ковалев. – И только ради того, чтобы ты сказала Инне, что о ней думаешь?
– Твоя Инна – ведьма почище её матери.
– Мама, Инна Ильинична не ведьма, а бабка Ёжка. Она живет в доме на болоте иногда, и мальчишки говорят, что она ест детей.
– Мальчишки говорят ерунду, – ответила ей Влада. – Мы сделаем так: выйдем у моста на шоссе и пойдем пешком до санатория, там одна остановка. А ты с сумками поедешь до дома на машине. Может, мы ещё успеем на процедуры, раз уж вернулись.
Ветер принес с собой тепло и нагнал тяжелые тучи, начался дождь – сначала мелкий, неуверенный, он не прекращался, а креп с каждым часом.
Влада позвонила из санатория и сказала, что Инна на больничном, а потому придется идти к ней в гости.
– Зачем? – спросил Ковалев. – Неужели чтобы сказать ей всё, что ты о ней думаешь?
– И сказать тоже. Но ради этого я бы к ней не пошла.
– Зачем тогда?
– Тебе, конечно, не понять, но я собираюсь заставить её снять порчу, которую она навела на Аню.
– Так… – поглубже вздохнул Ковалев. – Ничего лучше не придумала?
– И ты пойдешь со мной. Как муж и отец.
– Нет, в этой клоунаде я участия принимать не буду, – хмыкнул Ковалев.
– Серый, раз мы теперь не дружим, а враждуем семьями, ты должен меня поддержать.
– Даже не собираюсь. Ни враждовать, ни поддерживать.
– Речь идет о здоровье твоей дочери. Ты ведь не будешь отрицать, что по дороге в город у нее случился приступ?
– И что? Ребенок расстроился, переволновался, в машине ее укачало…
– Серый, пожалуйста. Я должна пойти. Но одной появиться в этом змеином гнезде мне страшно.
– Не ходи.
– Я всё равно пойду. В любом случае. Я тебя попросила, но ты можешь наплевать на мою просьбу, никто тебя не заставляет, – фыркнула она и положила трубку.
Ага, не заставляет… Да это натуральный шантаж!
Здесь не запирали дверей, по крайней мере днём, и Влада растерянно остановилась на высоком каменном крыльце дома главы администрации в поисках звонка.
– Тут принято стучаться, – намекнул Ковалев, но Влада, вспыхнув, решительно распахнула дверь безо всякого стука.
Должно быть, Ангелина Васильевна увидела их из окна, потому что в эту секунду как раз появилась на веранде. С улыбкой радушной хозяйки.
– Правильно ли я понял, что Илья Валентинович на работе? – осклабился Ковалев.
Улыбка её слегка поколебалась.
– Увы, – ответила она, быстро взяв себя в руки.
– Передайте ему, что я жду извинений за его личную просьбу к капитану Колтырину.
– Я не собираюсь продолжать семейную традицию своего отца, я даже не знал, что он мой отец, пока не приехал сюда. Я ушел из спорта из-за травмы и не могу плавать так, как раньше. У меня интересная работа с большим потенциалом служебного роста, я майор в двадцать девять лет, начальник отдела. Я занимаюсь авиационным приборостроением, неужели вы думаете, что я найду себе работу в этой глухомани?
– А я вас об этом и не прошу, – пожала плечами Татьяна. – Я прошу вас остаться только до понедельника.
– И что же такое должно случиться в понедельник?
– В воскресенье. И это не совсем моя просьба, это просьба моего брата. В воскресенье из церкви в нашу часовню перенесут икону, на крестный ход приедет большое епархиальное начальство…
– Ваш брат хочет, чтобы я поглядел и на крестный ход тоже? На один обряд я уже посмотрел, это плохо закончилось.
Татьяна не обратила внимания на его слова.
– Мишка был против крестного хода, это Зоя развила бурную деятельность и организовала многочисленные просьбы верующих. И знаете, почему он был против? Он до сих пор уверен, что виной смерти вашей матери была его попытка выгнать домового при помощи святой воды и молитвы. Он уверен, что разозлил этим нечистую силу.
– Надеюсь, вы не думаете, что я могу с этим согласиться?
– Нет, вам не нужно с этим соглашаться. С этим и я не могу согласиться. Но ходят слухи, что большое епархиальное начальство едет не просто так, а везет с собой людей… иеромонахов… с особым благословением. Даже Мишке напрямую об этом не сказали. Православная церковь не отрицает существования нечистой силы, но к борьбе с нею относится вроде бы с прохладцей, чтобы не давать повода верующим пользоваться верой как магией, а молитвой – как заклинанием. И в ответ на многочисленные жалобы верующих, которые утверждают, что в реке водится нечистая сила, было принято решение о переносе иконы, никаких обрядов изгнания дьявола… Но Мишка уверен, что большинство таких обрядов заканчиваются победой дьявола, если так можно выразиться. Да, ваш отец плевал ему под ноги и смеялся над «верунами», но Мишка считал, что именно ваш отец борется здесь с нечистой силой. А ещё он уверен, что река ответит приезжим иеромонахам, если, конечно, они действительно приедут. Потому и просит вас остаться.
– Поддержать его морально, что ли? Или плюнуть ему под ноги прилюдно? Я не понимаю, чего он от меня ждёт, я – это не мой отец. И мы с женой уедем сегодня, потому что мне все это надоело. Я устал от местных сплетен и нелепых обвинений.
Татьяна улыбнулась ему тепло, по-матерински.
– Я не буду вас уговаривать. Мне понятно ваше желание уехать сегодня же. На это Зоя и рассчитывала, когда звонила в полицию. И Алька на это рассчитывала, когда обстряпывала мою поездку в областную больницу. Жаль только, что Анечка не долечится, у нас в самом деле целебный воздух… Вы заметили, насколько ей стало лучше? Ведь ни одного приступа за три недели.
Её хитрости были шиты белыми нитками, но как раз это Ковалеву и нравилось – это означало, что Татьяна хитрить не умеет.
– И тем не менее, мы уедем. И Зое передайте, что Хтона мы забираем с собой, она может не беспокоиться за детей в санатории, которым он якобы угрожает.
– Она говорила с вами о Хтоне? Я забыла упомянуть еще одну маленькую деталь. Дело в том, что через месяц после Наташкиной смерти ваш отец поймал собаку, которую собирался утопить. Якобы она бросалась на людей. Но почему-то не утопил, а оставил у себя. Эта собака была очень похожа на волка, и бабка Аксинья, женщина образованная, почему-то посоветовала ему назвать её Хтоном. У неё вообще были мрачные шутки…
– Ничего мистического, мне то же самое посоветовала Инна Ильинична, правнучка бабки Аксиньи. Надеюсь, вы не верите, что у меня на крыльце лежит та же самая собака, которая стала причиной смерти моей матери?
– Нет, конечно не верю. Должно быть, это работа доминантных генов Федькиного пса, потому они так похожи. И я не уверена, что именно будущего Хтона я видела в вашей спальне при свете красного фонаря. Однако сейчас я скажу вам одну вещь, над которой вы вольны посмеяться. Но это результат моих многолетних наблюдений за детьми в санатории.
Татьяна зачем-то оглянулась на окно и слегка пригнулась к Ковалеву, понизив голос:
– Когда вокруг санатория рыщет волк, дети не вспоминают Бледную деву. Но стоит ему исчезнуть, как она появляется. Понимаете? Она до сих пор боится собак…
Татьяна не была ведьмой. Она не умела даже хитрить. Если бы что-то подобное Ковалеву сказала Зоя, или Инна, или Ангелина Васильевна – он бы расхохотался. А тут у него по спине пробежал холодок.
* * *
– Серый, мы ведь не потащимся с вещами на автобус, правда? Да ещё и когда снегу по колено. Мы ведь вызовем такси? – намекнула Влада.
Снег сыпал и сыпал – впору было расчищать дорожки во дворе снова.
– Вызывай, – усмехнулся Ковалев.
Аня снова начала реветь – она не хотела уезжать. У неё только-только наладились отношения с девочками и появилась «лучшая подружка» Анжелика… Даже Ковалев засомневался: не слишком ли эгоистично его желание уехать? Но Влада пока была непреклонна.
– Алло? – заговорила Влада в трубку. – А такси можно вызвать? Как это нет?!
Ей что-то долго объясняли, и лицо её становилось всё более растерянным. Понятно, что вещи до автобуса пришлось бы тащить Ковалеву…
Однако все оказалось ещё хуже.
– Серый, дизеля не будет. Верней, он будет неизвестно когда. Там из-за снегопада что-то на железной дороге случилось. Говорят, завтра дополнительный дизель пойдет, утром. Автобусы не ходят, такси ездят только по крайней надобности, снег не успевают убирать, уже несколько аварий было на ровном месте – машины заносит. Говорят, быстрей двадцати километров в час никто не разгоняется.
– Ну что, поедем завтра утром, – пожал плечами Ковалев. – Не пешком же идти.
У Ани тут же высохли слёзы, но Влада сказала, чтобы она не слишком радовалась, – они поедут завтра утром.
Снегопад прекратился внезапно, сумрачный день вдруг закончился ясным закатом, и легкий морозец сменился основательным, крепким…
Ковалев чистил дорожки во второй раз, хоть Влада и говорила, что в этом нет необходимости. Ему было, пожалуй, даже жарко, но он всё равно чувствовал, как крепчает мороз, как снег под сапогами скрипит всё тоньше и громче.
Коля с загадочным лицом подошел к калитке, но во двор заходить не стал, поманил Ковалева пальцем.
– Слышь, пошли кой-что покажу…
– Что? – нехотя спросил Ковалев, разгибаясь. Никуда идти не хотелось.
– Пошли, не пожалеешь. И дочку с женой зови.
Ковалев не пожалел. Сумерки были долгими и ясными. Коля провел их через свой двор к мосткам, уходящим в воду, – по сторонам от мостков вдоль берега уже легли ледяные закраины.
– Во, глядите. Природное явление. Редко кто застает, шугоход называется… – сказал Коля почему-то шепотом и приложил палец к губам.
– А что такое шугоход? – спросила Аня тоже шепотом.
– Тише… Слушай, – ответил Коля. – Шуга звенит.
– Река замерзает, – ответил Ане Ковалев. – Видишь, плывут льдинки? Это называется шуга.
Шуга пела. Пощелкивала, шуршала, приплескивала в морозной тишине. Воздух не двигался – двигалась река. Быстрая на стрежне, у берегов она замирала, подталкивала тоненькие льдинки, кое-где покрытые снегом, к закраинам, и те росли на глазах.
Никогда в жизни Ковалев не слышал такого чудного звука… Он не сразу вспомнил, на что это было похоже, и удивился, когда сообразил: бывало, в детстве бабушка перед сном гладила его по голове. Звон шуги в сумерках, будто колыбельная песня, выхолаживал тревоги и обиды, бередил что-то внутри, рождал неизбывную зимнюю тоску, светлую и сонную.
Ковалев мог слушать его бесконечно. Влада и Аня ушли домой, а Ковалев всё стоял и стоял, не в силах шевельнуться. Ему вовсе не хотелось побеждать реку – она засыпала, прощалась с ним до весны, предлагала перемирие. Умиротворение. Спокойствие. Она не бросала вызов – дарила на прощание материнскую нежность. И в звоне шугохода, в дымке, вившейся над водой, Ковалеву слышалось тихое дыхание и приглушенный девичий смех.
А может, он напрасно решил уехать? Путевка на сорок два дня, Аня может лечиться ещё три недели с лишним. И, собственно, из-за чего? Обиделся?
Боялся прийти в санаторий и увидеть торжество на лице Зои. Будто она устроила ему выволочку. Наказала за плохое поведение. Он ведь и дорожки расчищал, чтобы никто не заметил, что его наказали…
Когда Ковалеву было четырнадцать, в спортивном лагере его и двоих его товарищей тренер по-отечески выдрал скакалкой. Больно и унизительно. За то, что застал их за курением травки, раздобытой у местных гопников. Он должен был выгнать их из лагеря, написать в школу, родителям, а то и сообщить в милицию, но поступил иначе. Когда об этом узнал начальник лагеря, начались нешуточные разборки, тренеру грозило увольнение и прочие неприятности, вплоть до суда, – как же, рукоприкладство, совершенно непедагогичный метод воспитания… Всех троих вызвали к начальнику лагеря, заставили раздеться в присутствии врача, осмотрели соответствующие места и задали прямой вопрос, что это такое с ними приключилось. Начальник лагеря ошибся, когда вызвал их всех вместе, а не по одному, – Ковалев бы точно растерялся и не знал, что соврать. А вот один из товарищей Ковалева нашелся сразу:
– Ко мне вчера отец приезжал, ему на меня наябедничали, и он меня выдрал.
– А ко мне мать приезжала… – не дожидаясь подробных расспросов, вставил второй. – Ей тренер позвонил, нажаловался, она приехала и меня выдрала.
– Так, Ковалев, а тебя выдрала бабушка? – Начальник лагеря сложил губки бантиком. – Я правильно понимаю?
– Почему бабушка? Дед. – Ковалев едва не рассмеялся. – Ему тренер позвонил.
– И что же вы такое наделали, что ваши папы-мамы-бабушки сюда посреди недели примчались, а?
– Мы собирались бежать из лагеря в Финляндию, – хмыкнул сообразительный товарищ Ковалева. – Но родительское вразумление спасло нас от необдуманного шага.
– Так что же произошло той ночью? – кашлянул Ковалев.
– Та ночь не имеет никакого отношения к тому, чей вы сын. В ту ночь у Надежды Андреевны было дежурство, а Наташка ещё в первый день пожаловалась мне, что ночью слышала домового. Мы отнеслись к этому как к игре, как к сказке, понимаете? Будто детство вернулось, когда мы друг дружке страшные истории рассказывали. А Наташка всегда боялась темноты и страшных историй не любила. И она попросила меня переночевать у неё, боялась остаться в доме одна. Я рассказала про домового Мишке, а он тогда собирался поступать в семинарию, желание для советского юноши неожиданное и в некотором роде предосудительное. Голова у него была забита всякой ерундой, тогда о вере он имел смутные представления. А тут обрадовался возможности сразиться с нечистой силой, поехал в церковь – тогда было мало действующих церквей, – и раздобыл святой воды. Договорился с батюшкой об освящении этого дома. Из церкви он вернулся поздно, добирался в Заречное на попутках и пришел к Наташке ближе к полуночи. Вы спали в маленькой комнате, – Татьяна показала на дверь, – а мы сидели в большой, погасив свет, – ждали появления домового. Вы, наверное, понимаете, что если очень хочется что-то услышать, обязательно услышишь. А если ещё и заводить друг дружку… В общем, нам показалось, что в доме кто-то есть. И Мишка принялся читать молитвы и брызгать по углам святой водой. Вы даже представить себе не можете, как это было смешно…
Татьяна прервалась, покачав головой. И слово «смешно» она выговорила с горечью.
– Так вот, дальше и случилось нечто фантастическое, чему я так и не смогла найти рационального объяснения. Сначала хлопнула дверь на веранду. Потом, как положено, по дому прошел холод, но, скорей всего, насчет холода мы себя накрутили. Мои субъективные ощущения можно не принимать в расчет, но, знаете, чем громче Мишка читал молитву, тем мне делалось страшней. Я просто оцепенела от ужаса. И Мишка… понимаете, я вижу: он не просто так молитву всё громче читает, он, можно сказать, от страха кричит. Чем ему страшней, тем громче он слова выговаривает. Наташка тоже оцепенела вся, мы за руки держались, я чувствовала, как дрожит её рука. И тут вы закричали из маленькой комнаты: волк, мама, здесь волк! Наташка бросилась к вам, открыла настежь двери… Вы спали с ночником, она включала красный фонарь для печати фотографий, если знаете, что это такое…
– Он стоит на шкафу. До сих пор, – кивнул Ковалев.
– Так вот, мы-то сидели в темноте, свет ночника показался очень ярким. И я клянусь вам, я видела волка в углу комнаты. Пойдемте, я покажу, как всё было.
– Не надо. Я и так хорошо это представляю.
– Я лишь хочу, чтобы вы мне поверили. Не в домовых и волков в детских спальнях, а в то, что я вам не лгу. Я видела его своими глазами. Я допускаю, что мне могло показаться. Я смотрела на него не больше секунды, а потом завизжала и бросилась прочь из дома. Я испугалась, понимаете? Я ничего не соображала от страха. А Мишка… Мишка побежал за мной. Мы оставили Наташку одну с этим кошмаром, мы не догадались сразу, что она не могла убежать и бросить вас. Она всегда боялась собак… Может быть, в этом и не было никакой мистики. Может, кто-то в самом деле решил напугать Наташку до полусмерти… – Татьяна осеклась и поправилась: – До смерти… Я даже одно время подозревала, что Зойка подговорила кого-то привести в дом эту собаку, ведь мы слышали хлопок двери, чувствовали холод в доме – если открыть дверь, вы заметите ток воздуха с веранды…
Ковалев кивнул.
– Я даже могу объяснить свой иррациональный ужас – мы часа три накручивали себя ожиданием домового. Темный дом, красный свет ночника, крик ребёнка и, наконец, волк в спальне… Да ещё и в этом нереальном свете, с блестящими красными клыками… Я видела его всего секунду, но запомнила на всю жизнь. Глаза у него не светились, светились только зубы. Насчет глаз я разобралась быстро, я ведь была на пятом курсе медицинского, знала, почему у животных светятся глаза в темноте. Если у животного цвет мембраны зелёный, как у большинства кошек, собак и волков, то красный от него не отразится. Значит, волк был вполне материален, никакое подсознание не выдумает такой подробности, как цвет мембраны глаза.
Из всех, кто пытался заразить Ковалева своими странными фантазиями, Татьяна делала это наиболее убедительно.
– Так вот, мы с Мишкой в панике бежали до калитки и только на улице сообразили, что Наташке надо помочь. Что мы поступаем подло. И мы решили позвать на помощь Смирнова. Мишка решил. Бежать-то сто метров… Мы колотили в окно так, что выбили стекло. И орали на всю улицу. Я не помню, что мы кричали, как убедили Смирнова встать с постели, но он выскочил на улицу в фуфайке, в сапогах на босу ногу и в трусах. Мы втроём побежали назад, к Наташкиному дому, но вскоре увидели, что Наташка поднимается на мост. Мы не видели, бежит ли за ней собака: темно, далеко… А вот поезд видели, он шел Наташке навстречу. Смирнов бросился её догонять, но не успел, – когда он был около насыпи, она уже прыгнула в воду. Понимаете, если бы мы не отстали от него, если бы помогли ему спасти хотя бы вас, Наташка могла бы остаться в живых. Но ни я, ни Мишка никогда не были уверенными пловцами, и я-то хорошо знала, чем грозит человеку ледяная вода… Смирнов вытащил вас и отдал мне, а сам поплыл назад, спасать Наташку. Тогда уже люди начали собираться, тётя Паша за нами бежала, кричала… Я не помню, кто вас у меня забрал, кто-то из женщин, я совсем не соображала тогда. Федька чуть не утонул, его мужики в лодку еле втащили, он сопротивлялся, хотя уже почти не мог двигаться.
– А я слышал, он пошел к ведьме… В домик на болоте…
– Нет, он никуда не ходил, это точно. Он в лодке сознание потерял, его домой на брезенте несли, потом в бане отогревали, пока скорая не приехала. Болел потом долго. А вы даже не простудились…
– Скажите, а почему вы об этом никому не рассказали?
– А вы не догадываетесь? От стыда, – просто ответила Татьяна. – Мы всё рассказали родителям. Они испугались, понимаете? Папа тогда строго-настрого запретил нам об этом говорить хоть полслова. Шло следствие, он боялся, что нас будут в чем-то обвинять, подозревать. Папа ездил в больницу к Смирнову, просил о нас не рассказывать. Денег ему предлагал, Смирнов от денег отказался, но милиции ни о нас, ни о собаке не говорил. Я не знаю, видел ли он вообще собаку. Сказал, что из окна Наташку заметил. Следствие кой-как велось, самоубийство – удобная версия. Приложили показания трёх сплетниц, которые рассказали о Наташкиной несчастной любви, и все дела.
– Вы понимаете, что мои бабушка и дедушка умерли, думая, что их дочь – самоубийца, которая хотела утопить собственного ребёнка?
– Нам нет оправданий. – Татьяна вскинула голову и посмотрела Ковалеву в глаза. В отличие от Зои, её раскаяние было честным, непритворным, она не просила прощения и не надеялась на него. – Я бы многое отдала, чтобы всё вернуть и поступить по-другому. Но это невозможно. Потом я рассказала всё Надежде Андреевне, через несколько лет, мы уже вместе работали, но она, должно быть, не стала бередить рану ваших бабушки и дедушки. Махнула рукой, сказала, что Наташку этим не вернуть, так какая разница? А тогда прийти к убитым горем Наташкиным родителям и сказать, что мы с Мишкой виноваты в её смерти, – это было выше наших сил. Пока мы собирались с духом, они уехали и увезли вас. Только-только девять дней справили. Поспешно, будто чего-то боялись.
– Бабушке сказали, что я утону в этой реке, потому что водяной теперь меня не отпустит.
– Да, думаю, это возможно. И хоть ваша бабушка была образованной женщиной, а не темной деревенской дурой, страх за детей – он иррационален. Не веришь, но думаешь: а вдруг правда? Конечно, и бабка Аксинья могла такое сказать, но, мне кажется, это Алькина работа. Она тогда ждала ребёнка. Инку. А ей бабка Аксинья ещё в детстве нагадала, что Наташкин сын, вы то есть, погубит её единственную дочь. Потому Алька такая перепуганная ходит и всеми силами старается выпроводить вас отсюда.
– Да, об этом я уже слышал не раз. И оправдываться мне надоело. А теперь скажите, какое отношение всё это имеет к моему завтрашнему отъезду?
Татьяна кашлянула.
– Я принесла вам собранную мной статистику. Никакой мистики, никаких совпадений. Только факты.
– Статистику чего?
– Смертей от утопления.
– И зачем мне она?
– Я хочу доказать, что вашего отца не просто так называли спасателем. Количество утонувших за два лета после его смерти возросло больше чем в три раза, понимаете? От этого нельзя отмахнуться, это не совпадение. Говорят, после Наташкиной смерти он начал видеть сквозь воду. И вообще заранее знал, что кто-то будет тонуть, и оказывался рядом, если кто-то тонет. Его боялись, верили, что он может отдать человека водяному, стоит ему только сказать: «Вот погоди, будешь ты тонуть». Не только боялись, но уважали. Считали, что он может усмирять реку.
– А при чем тут я? Я не умею усмирять реку, не вижу сквозь воду и не знаю заранее, что кто-то будет тонуть…
Ковалев осёкся. Да, усатый капитан перепугался сказанного Ковалевым, и, наверное, испуг его понятен, никакого колдовства. Но Ковалев видел, как тот падает с лодки. Видел? Впрочем, от сотрясения мозга привидеться могло что угодно.
– Дело в том, что Наташка утонула примерно через два года после смерти Федькиного отца, дяди Ивана, вашего деда. Федька был в армии, когда тот утонул. Вот статистика утоплений за те годы, собрать её мне было довольно трудно. До смерти вашего деда и два года после его смерти. Те же самые три раза, понимаете? Увы, собрать статистику за те годы, когда был жив ваш прадед, мне не удалось. Не подумайте, я не усматриваю в этом никакой сверхъестественной подоплеки. Что-то вроде семейной традиции. А тут такое совпадение: вы мастер спорта по плаванию…
Влада щебетала без устали: и намазывая масло на бутерброды, и разливая чай, и раскладывая перед Ковалевым пирожные – пожалуй, он был благодарен ей за этот непрерывный щебет. Потом предложила посмотреть какую-нибудь «хорошую картину», восхищаясь тем, что почти такой же видеомагнитофон был у неё в детстве, но она уже и не помнит, какой стороной в него вставляют видеокассеты.
– Будем валяться на двуспальном диване, как цивилизованные люди, и смотреть кино, а? – Влада заглянула ему в глаза снизу вверх.
* * *
– Главное, чтобы до понедельника речка не замерзла, – сказал Витька, глядя, как за окном падает снег. – А то как мы Бледную деву будем с днём рожденья поздравлять?
– Я знаю теперь, в каком месте она с моста прыгала, – сообщил ему Павлик. – Мне мастер спорта сам показал. Вить, а его теперь в тюрьму посадят?
– Нет, на зону отправят. Но, может, если заявление в ментовку написать, что это я двери закрыл, а не он, и вообще, что я его попросил тебя забрать, тогда не знаю…
– Давай напишем, Вить, а? Или тогда тебя на зону отправят?
– Не, меня не отправят, ты же мой брат. Разве что из санатория выгонят. Не, я не возражаю, напишем, конечно. Бабку Ёжку попросим передать в органы раздачи звездюлей, у неё папаша начальник здешний.
– Надо Люлю спросить, как заявления пишут, – обрадовался Павлик. – Она, кстати, сама меня мастеру спорта отдала, по-тихому, чтобы Зоя ничего не заметила.
– То-то я думаю, чего она так ругалась с Зоей, чтобы та ментам не звонила… А чё? Пошли спросим, а то она в полдевятого уйдет.
Люля рассмеялась сначала, но потом похвалила и Витьку, и Павлика, сказала, что они приняли правильное решение. Но писать ничего не надо, потому что мастер спорта уже давно дома, в милиции во всем разобрались и его отпустили. И про дверь можно никому не рассказывать.
– Годная телка ваша Люля, – сказал потом Витька. – Я слыхал, как она ментам звонила, когда уже тебя привели. Что безобразное поведение сотрудников отделения внутренних дел нанесло ребёнку непоправимую душевную травму, что теперь вместо защитников ребёнок, ты то есть, будет видеть в них врагов, равнять их с бандитами. Обещала жалобу написать.
– А я так испугался, Вить…
Однажды Павлика забирала милиция, вместе с мамой. Он тогда был совсем маленьким, помнил только, что его на всю ночь отвезли куда-то, он был уверен, что это и есть детская комната милиции. Он проревел всю ночь, потому что слышал, как в милиции говорили, что его у мамы надо отобрать насовсем. Маму отправили в трезвак, и она пришла за ним только утром, когда он уже ни на что не надеялся.
Теперь он, конечно, не боялся, что его отвезут в «детскую комнату». И драки он видел не раз и не два, если к маме приходили двое или трое человек, они дрались потом, бывало. И на улице видал, конечно. Но мастер спорта был совсем не из тех – не пьяный был, не лез ни к кому, не дрался и ничего не крал.
– Вить, а что, они думали, он мне сделает?
– Рано тебе такое знать, – вздохнул Витька снисходительно. – Вот вырастешь – поймешь.
* * *
Посмотрев кино, Ковалев вышел во двор и обомлел: выпал снег. Снежинки посверкивали в свете лампочки, освещавшей тропинку к калитке, сыпались густо и часто, пушистые и крупные, совсем зимние. Снег облепил яблони и сливы, росшие во дворе, и вместо черных ветвей, похожих на чьи-то костлявые пальцы, двор тонул в белом кружеве, посыпанном блестками. И такая тишина была вокруг – будто звуки тонули в снегу и вязли в заснеженных деревьях. Только собаки лаяли во дворах – Ковалев уже не замечал их лая, как в городе не замечал уличного шума.
Влада вышла вслед за ним и ахнула.
– Надо же, а красота-то какая… Где еще такое увидишь?
– В любом городском парке, – проворчал Ковалев.
– Ну, понимаешь, я не бегаю в любые городские парки по двадцать раз на дню. А вот так, чтобы открыл дверь – а за дверью сразу красота…
Снег шел всю ночь и не прекратился наутро. Вместо обрезанных сапог по двору надо было ходить в валенках. Ковалев поднялся с трудом, с трудом доковылял до удобств во дворе, но, одевшись, всё же решил расчистить дорожки – разогнать кровь. Лучшее лекарство от синяков – движение.
Сначала дело шло неважно: в первый раз согнувшись, Ковалев понял, что не может разогнуться… Выругался, сделал ещё одну попытку поднять лопату со снегом и подумал было, что они всё равно скоро уедут, зачем надрываться? Но… не хотелось, чтобы соседи думали (и говорили), будто он не смог даже снег расчистить после вчерашнего. Хорошо, что было темно и никто не видел, что он еле шевелится…
А в половине девятого к Ковалеву явилась Ириша. Её бас он услышал уже на крыльце, испугался, что Хтон может на неё кинуться, и был чрезвычайно удивлен, увидев, что Ириша треплет пса за уши, приговаривая что-то о хороших собаках…
– С добрым утречком. Доктора вызывали? – спросила она весело.
– Проходите, – сказал Ковалев. Не гнать же её прочь?
– Меня Татьяна к тебе отправила, – пояснила Ириша, снимая пальто. – Говорит, ты наверняка в травму не поехал.
– Не поехал, – поддакнула Влада.
– Напрасно. Знаешь, как бывает? Внутричерепная гематома, например. Кажется, всё нормально, а через сутки раз – упал и умер.
Влада уронила на пол ложки, которые мыла после завтрака.
– Я заметил, что жить вообще опасно: того и гляди умрёшь, – процедил сквозь зубы Ковалев. – Не от собачьего укуса, так от гематомы, или как у вас синяки называются?
– Бережёного бог бережет, – ответила Ириша. – Тебе Татьяна медосмотр назначила, без него на обед тебя не пустит.
– Я не пойду на обед. Мы уезжаем сегодня.
– Обиделся? А нечего обижаться. Я говорила, что это Алька порчу на тебя наводит.
– Наслала на персонал санатория острое желание позвонить в полицию?
– Какая Алька? – Влада навострила уши.
– Так Ангелина, Инкина мать, – без задней мысли объяснила Ириша. – А что ты хотел, когда забирал ребёнка? А если бы у него приступ случился по дороге? А если бы он поскользнулся и ногу сломал? Ты представить себе не можешь, сколько бы у нас было проблем и какая это ответственность. Оно нам надо? Мы родителям и то под расписку детей отдаём. А тут – чужой мужик ребёнка забрал!
От «медосмотра» отвертеться не удалось. Ириша сказала, что тошнота и рвота – стопроцентный признак сотрясения, но, судя по всему, нетяжелого. Посоветовала вместо поспешного отъезда дня три полежать в кровати. Поводила молоточком перед глазами, пощупала живот, постучала по коленкам и пояснице, спросила, нет ли крови в моче. Ковалев ответил, что понятия не имеет.
– А ты проверь, – сказала Ириша. – Хроником хочешь стать?
Спасибо, что не сюсюкала и не ужасалась… Но более всего её удивили ссадины недельной давности, оставленные челюстями сома…
– Это как тебе удалось так ободраться? Нарочно, что ли?
Говорить, что его укусила рыба, Ковалев не стал.
– В дырку на мостках провалился, когда из бани в воду нырял.
Ничего более правдоподобного в голову не пришло. Ириша не поверила, но спрашивать больше не стала.
Список лекарств она отдала Владе.
Через полчаса после её ухода, когда Влада собиралась в санаторий за Аней, у калитки появилась Татьяна Алексеевна собственной персоной. В отличие от Ириши, трепать Хтона за уши она побоялась, и тот, почуяв её страх, рычал зло и грозно.
Татьяна вежливо расспросила о самочувствии Ковалева, рассыпалась в извинениях за своих подчиненных, ни слова не сказав о своих связях.
– А кто такой Игорь Моисеевич? – всё же спросил Ковалев.
– Главврач областной больницы, – сдержанно ответила она. – Кстати, никто меня туда не вызывал. Я приехала, попила чаю и поехала обратно.
– Вы о моем самочувствии пришли узнать? – намекнул Ковалев, когда ушла Влада.
– Конечно нет, – улыбнулась Татьяна. – Я хочу поговорить с вами начистоту. И, наверное, стоило сделать это раньше.
Ангелина говорила, что Татьяна верит только в то, что трогала своими руками… Может, хотя бы у неё нет никаких странных фантазий?
– Ирина Осиповна сказала, что вы собираетесь уехать. Я пришла попросить вас не уезжать. Ну хотя бы до понедельника.
– Полежать в кровати, что ли? – фыркнул Ковалев.
– Я сомневаюсь, что вы будете лежать в кровати. Давайте я попробую вам всё объяснить. И начну издалека. Когда-то, очень давно, я дружила с вашей матерью…
– Да, об этом мне рассказала Ангелина Васильевна.
– Вряд ли она знает все подробности той ночи, когда погибла ваша мать. Дело в том, что мы с братом были у Наташки в ту ночь. И я, и Мишка… мы до сих пор считаем, что виноваты в её гибели. Пусть косвенно, но виноваты. За это ваш отец всю жизнь плевал Мишке под ноги… Меня он не винил, потому что я женщина и вроде как имела право испугаться, а Мишке не простил малодушия, так и не простил, хотя и не рассказывал об этом никому.
Ещё одно покаяние?
– И что же случилось той ночью?
– Понимаете, я до сих пор считаю произошедшее не совсем правдоподобным. Но я видела всё своими глазами. Я не верю ни в какие сверхъестественные силы, я вообще рациональный человек. Я доктор наук, наконец…
– Не оправдывайтесь. Я уже привык, что тут все немного чокнутые.
Татьяна не обиделась, лишь попыталась скрыть улыбку.
– Ваша мать приехала сюда после четырёхлетнего отсутствия. Раньше мы дружили вчетвером, но Зоя… Романовна просто её возненавидела, ещё раньше, до отъезда. А Ангелине, как вы уже знаете, бабка нагадала…
– Да, я слышал, что она насылает на меня порчу.
– Насчет порчи – это полная чушь, конечно. В общем, мы тогда раскололись, я поддерживала Наташку, а Ангелина – Зою. Я одна знала, что вашим отцом был наш Федька Смирнов, а не приезжий Валерик Орлов, царствие небесное им обоим. Но в те времена не было никаких тестов ДНК и доказать это Наташка не могла, тем более что Валерик раззвонил всем, что она с ним спала. Простите за грубость. Он нагло врал. Но дело не в этом, конечно. Она привезла вас сюда, чтобы все увидели, на кого вы похожи. Но, если честно, тогда сходство в глаза не бросалось. Так, как бросается сейчас. Мне довелось тетешкать вас на коленях, я помню вас славным карапузом. Завидовала Наташке: она моложе на два года, а у неё уже ребенок… А когда вы явились в санаторий, такой высокий, такой взрослый, с дочерью, я вас не узнала. Верней, я в первую секунду приняла вас за вашего отца.
– Каких таких мальчиков? Ты совсем там обалдел со своим телевизором? Тебе заняться нечем? У тебя в школе наркотики детям продают, ты лучше этим займись как следует!
– Так ведь… Илья Валентиныч… Лично просил. Лично, понимаете?.. – чуть не шепотом выговорил капитан.
– Плевал я на вашего Илью Валентиныча! Немедленно отпускай майора. С извинениями. Или не видать тебе бесплатной операции как своих ушей. Я сейчас ещё начальнику отделения позвоню, чтобы и ему мало не показалось…
Капитан истово кивал – разве что не добавил в конце «разрешите бегом»… И, еще не нажав на отбой, начал шипеть на подчиненных, прикрывая рукой трубку:
– Бысссстро! Быссстро браслеты снимайте!
Капитан ничего из себя изображать не стал, подписал Ковалеву пропуск и козырнул на прощание со словами:
– Извините, Сергей Александрович, вышла ошибка. Ну, каждый может ошибиться, а у нас работа такая – всех подозревать. Хорошо, что всё разъяснилось.
– Царь и бог, говоришь? – не столько улыбнулся, сколько оскалился Ковалев.
– У дежурного свои вещи забрать не забудь…те…
Плюнь в глаза – всё божья роса… Ну до чего же ничтожный человечишка…
Ковалев поднялся, с трудом изобразив, что ему это ничего не стоит. Едва не выронил пропуск, который капитан сунул ему в руку. Дверью хлопать не стал.
Однако капитан догнал его на выходе, когда Ковалев уже забрал у дежурного содержимое своих карманов, изъятое при входе. Телефон был выключен.
– Может, тебя домой подвезти? – на голубом глазу спросил капитан.
Ковалев не удержался – честно указал капитану направление, в котором тому надо проследовать.
– Слышь… Ты зла не держи – ну подневольный я человек, понимаешь? Меня просили – я сделал…
– О чем просили-то? Закрыть меня на двадцать лет, что ли?
– Да не, чистосердечное получить и обидеть хорошенько.
– Второе удалось.
– Ты зла не держи, а? Хочешь, ящик водки подгоню, для возмещения морального ущерба?
– Совсем охренел? Оставь меня в покое!
Ковалев развернулся и направился прочь.
– Это… Мороз на улице, может, фуфайку возьмешь? Чтоб до дома добраться? – не унимался капитан.
Ковалев остановился и повернулся к капитану.
– У тебя когда выходной?
– А что?
– Лицо тебе хочу начистить, когда ты будешь не при исполнении.
Дожидаться ответа Ковалев не стал, но ему показалось, что капитана предложение удовлетворило. И по всему выходило, что не в бесплатной операции дело. Неужели этот недоумок всерьёз решил, что теперь непременно утонет?
Идти было больно, и до тошноты кружилась голова. До ворот Ковалев добрался, делая вид, что с ним всё в порядке, а потом свернул в сторону, в темноту, прислонился к бетонному забору, окружившему отделение. Между ним и освещенной улицей текла канава, с противоположной стороны поросшая высокими кустами, – никто бы тут Ковалева не увидел, отлить можно было спокойно.
Деньги остались в кармане куртки, с собой не было ни копейки – в автобус не сядешь. Впрочем, ехать домой на автобусе – без куртки, с разбитым лицом, в свитере, закапанном кровью, – чтобы завтра это обсуждали и в младшей группе санатория? Даже выходить к вокзалу и искать такси не очень-то хотелось, но на улице в самом деле было морозно, не пешком же возвращаться в Заречное?
Ковалев надеялся, что от свежего воздуха его перестанет тошнить, но стоять было тяжело, и он сел на траву, обильно прораставшую под забором.
И только окончательно промерзнув, понял, что тошнить его не перестанет. Собравшись с духом, включил мобильник, позвонил Владе.
– Да, Серый! – выкрикнула она, будто ждала его звонка.
– Влад, я щас домой приеду, но у меня денег нет. Выйди с деньгами встретить машину, ладно?
– Серый, ты где?
– Какая разница. Выйди минут через двадцать.
– Меня нет дома, я не могу выйти. Где ты находишься? – кричала она в трубку. Впрочем, у нее всегда был громкий голос.
– Ну в райцентре, и что?
– Я знаю, что в райцентре, где конкретно?
– Да какая разница? Около милиции.
– Ещё конкретней!
Это «ещё конкретней» Ковалев почему-то услышал не только в трубке… Вот этого ему как раз и не хватало! Он надеялся, что у него есть в запасе время, чтобы немного прийти в себя.
– За ворота выйди и поверни направо, вдоль забора.
– Никуда не уходи, слышишь? Стой на месте! – выкрикнула она. – И не клади трубку!
Трубку Ковалев все же положил, но зажег телефонный фонарик.
Она бежала. Смешно перебирая ногами и оступаясь – фонарик не очень помог выбирать дорогу.
– Не беги, теперь я никуда не денусь, – сказал он с усмешкой.
– Серый, ну как ты? – Влада даже не перевела дух. – Что с тобой? Они ничего тебе не сделали?
– Всё нормально. Помоги мне встать.
– Здрасте, приехали… Всё нормально, только ты встать сам не можешь? Так, что ли?
– Я сказал: всё нормально. Что тебе непонятно?
– Мне всё понятно, – немедленно и миролюбиво согласилась Влада. – Я твою куртку привезла…
Ковалев поднимался медленно и неловко, уронил куртку, едва попытавшись накинуть её на плечи, чуть не упал, когда хотел за ней нагнуться…
– Нет, Серый, всё, конечно, нормально, я поняла, но ты и куртку сам надеть не можешь? Погляди, тебя же трясёт от холода, ты заболеешь…
– Не заболею.
Влада вызвала такси прямо к воротам отделения, чтобы не идти к вокзалу, – заранее узнала номер телефона… Но ждали они машину под фонарем, и она успела разглядеть его лицо – не сильно пострадавшее, правда.
– Серый, поехали в травму…
– Зачем? – не понял Ковалев.
– Снимем побои…
– С ума сошла? Ни в какую травму я не поеду.
Уму непостижимо рассказать кому-нибудь о том, что с ним было, да ещё и под протокол, да ещё и не один раз потом повторить…
– Хотя бы рентген сделать, – не успокоилась Влада.
– Я сказал, что ни в какую травму я не поеду! Мы едем домой, всё понятно?
– Понятно, товарищ майор. Но на твой тон мне следовало бы обидеться.
В доме было тепло и пахло едой, от чего затошнило ещё сильней. Часы показывали всего шесть вечера – а Ковалев-то думал, что время идёт к полуночи. Он прошел в комнату, закрыл дверь и, не без труда раздевшись, улегся в постель. Спать совсем не хотелось, но он повернулся к стенке и накрылся одеялом с головой. Меньше всего ему требовалось сочувствие Влады…
Ковалева разбудила неожиданная мысль: отчество Инны! Как он раньше не догадался, кто такой Илья Валентинович? Зато почти сразу сообразил: он не только отец Инны, но и муж Ангелины Васильевны.
На часах было девять. Судя по темноте за окном – девять вечера. Дверь в комнату оставалась закрытой, Влада лишь погасила свет. По почкам настучали неслабо, пришлось натягивать спортивные штаны и идти во двор. Болело всё, но, вроде бы, отпустила тошнота.
Влада сидела за своим нетиком в кухне и, увидев Ковалева, сделала вид, что её нет. Хтон спал на крыльце – должно быть, она сама его отвязала. Не побоялась. Всё-таки хорошая у Ковалева была жена…
Он вернулся в дом и сел за стол в кухне. После постной рисовой каши на завтрак он ничего не ел.
– А пожрать у нас ничего нет? – спросил он, включив чайник.
– Конечно есть! – оживилась Влада. – Суп с фрикадельками будешь?
– А то. И бутербродик бы какой-нибудь…
– И пироженку? К чаю?
Ковалев кивнул и подумал, что Павлику пирожных так и не досталось. Начистить лицо капитану захотелось ещё сильней.
Влада засуетилась, нарочно делая вид, что ничего не произошло.
– Вас почему дома не было? – спросил Ковалев, стараясь, чтобы вопрос его не прозвучал как обвинение.
Но, наверное, плохо стараясь: Влада растерялась и начала оправдываться.
– Понимаешь, администраторша предложила нам посмотреть местные достопримечательности. И я подумала, что Ане будет интересно… Мы на родник ездили, потом купеческий дом смотрели, потом судомодельный кружок в школе… Я хотела позвонить, но телефон, оказывается, забыла.
И поискать рецепт какого-то там печенья Инну попросила мать. Будто не знала, что у дочери аллергия на книжную пыль? Старая ведьма! Да она не сомневалась, что Ковалев заберёт Павлика! Или… Зоя, конечно, искренне хотела его крещения, но раньше она никогда не терялась и за словом в карман не лезла, а тут позволила Ковалеву спокойно уйти. Оставалось вообразить, что она и Селиванова подговорила закрыть двери… Не хватало стать параноиком. Впрочем, в личной просьбе Ильи Валентиновича сомневаться не приходилось.
– Давай уедем отсюда, – неожиданно сказал Ковалев.
Надоело. Пересуды за спиной, обвинение в краже денег, нелепые предположения о его нездоровых сексуальных предпочтениях, бесконечные замечания, мракобесные обряды, странные фантазии, тайные сговоры и заговоры на смерть… Надоело. Пусть делают, что хотят: крестят детей, молятся перед едой, верят в оживших покойников и водяных…
– Давай! – обрадовалась Влада. – Месяца через два найдём другой санаторий, дождёмся бесплатной путевки, после Нового года меня спокойно с работы отпустят.
– Завтра.
– Завтра, – согласилась Влада. – Я Аню заберу после процедур, соберём вещи и на дизеле поедем. Как раз успеем.
Неужели завтра весь этот кошмар закончится? В глубине души Ковалев понимал, что это малодушно, но явиться в санаторий после произошедшего было выше его сил…
– Хтона мы возьмем с собой, – сказал он, подумав.
– Конечно, – ответила Влада. А Ковалев-то думал, что она станет возражать. – Он теперь наша собака на веки веков…
Она поставила перед ним тарелку с разогретым супом.
– Зачем ты отдала Аню?
– Понимаешь, мы приходим – а Хтон воет, как по покойнику, тебя нет. И куртка твоя на вешалке висит. Хорошо, Коля прибежал, сказал, что тебя в милицию повезли. Не могла же я с Аней туда тащиться…
– Тебе вообще не надо было туда тащиться.
Влада пропустила его замечание мимо ушей.
– В санатории на меня посмотрели косо, и только одна врачиха мне всё объяснила. Ну, что они не могли не вызвать милицию, потому что не имеют права тебе чужого ребёнка отдать, даже на полчаса. И если бы с ребёнком что-то случилось, то Зоя бы села.
– Никуда бы она не села. И почему с ребёнком что-то должно было случиться?
– Они перестраховались. Так мне эта врачиха сказала. Я сначала в ментовку поехала, но там меня просто послали. Тогда я заявилась к администраторше. Раз уж мы дружим семьями… Ух, что тут началось! Твоя Инна закатила матери жуткий скандал и кинулась звонить папаше-администратору. Не дозвонилась. И тогда нажаловалась Татьяне Алексеевне. Татьяна тоже не без связей оказалась, быстро все выяснила и велела мне ехать тебя встречать. Но пока я такси ждала, пока добиралась, ты уже ушел… Ты не бойся, я уже сходила в санаторий, сказала Ане, что ты заболел и что я заберу её завтра. Она не возражала, ей нравится играть с девочками. И на ночь им обещали рассказать что-то интересное… Бабу Пашу я тоже успокоила, она очень переживала.
Пожалуй, Инна оказалась права: этот раунд она Зое проиграла… Потому что вместо сочувствия к Бледной деве, вместо взгляда сверху вниз Павлик собирался от неё откупиться. А это совсем другое.
– Ты не понял. Не за открытку, – попытался объяснить Ковалев. – А за то, что ты её жалеешь, хорошо к ней относишься. За то, что ты один вспомнил про её день рождения и поздравил.
– А вы чего же про её день рождения не вспомнили?
Ковалев понял, что заврался, и промолчал.
– А, я понял! – обрадовался Павлик. – Это вы потому, что она и вас утопить собиралась!
– Она не собиралась меня топить. Она меня спасала, – неожиданно резко ответил Ковалев.
Наверное, надо было выбрать тон помягче – Павлик замолчал, будто чего-то испугался.
Ковалев издали заметил, что в доме не горит свет. Хтон, завидев нового хозяина, начал радостно рваться с цепи.
– А это… тот самый волк? – Павлик испуганно попятился.
– Не бойся, он же на цепи. Но вообще-то он оказался совсем не злой – просто его никто не любил, вот он и злился на всех.
– Анька говорила, что спокойненько его гладит, – вздохнул Павлик и поежился.
Ни Влады, ни Ани дома не было. Ну вот куда они подевались? Отправились гулять? И баба Паша нарочно не пришла, не хотела мешаться. Ковалев набрал номер Влады – её телефон тут же зазвонил в маленькой комнате…
На столе в кухне лежали привезенные Владой пирожные, и, понятно, оставить Павлика без угощения, сразу пойти искать Владу и Аню, было просто жестоко, с таким вожделением ребёнок смотрел на стол…
– Раздевайся. Попьем чаю с пирожными, а потом пойдем гулять. Если хочешь, и Хтона с собой возьмем.
– А он меня не загрызёт?
– Нет, не загрызёт совершенно точно. И даже не укусит.
Ковалев не успел снять ботинки – вешал куртку Павлика на вешалку, – когда услышал за окном шум подъехавшей машины. Низко и грозно залаял Хтон. А через минуту, распахнув настежь все двери, в дом ворвались человек пять полицейских. И первым был капитан, похожий на мышь и таракана одновременно… Брань его была преимущественно нецензурной.
Перепуганный Павлик забился в угол кухни, между столом и холодильником, а Ковалева скрутили быстро и без церемоний, хорошенько приложили лицом о дверной косяк и надели наручники. Ему хватило ума не сопротивляться.
– Теперь ты точно у меня сядешь… – сквозь зубы процедил капитан и прибавил несколько сочных ругательств.
– За что? – всё-таки спросил Ковалев, хотя поза – лицом в стол – не располагала к конструктивному диалогу.
– Статья сто двадцать шесть в отношении заведомо несовершеннолетнего – от пяти до двенадцати, статья сто тридцать пять часть третья в отношении лица, не достигшего двенадцатилетнего возраста, – от двенадцати до двадцати.
Номера статей ни о чем Ковалеву не говорили – раньше его не сильно интересовал уголовный кодекс.
– Это вы обвинение предъявляете? – уточнил Ковалев.
– Ты поговори у меня, пидор гнойный… Гляди-ка, мужики, он сейчас еще и адвоката потребует! – Капитан хохотнул. – Пакуйте его, в отделении разбираться будем.
Куртку Ковалеву надеть не предложили, а просить он не стал. И к милицейскому козелку тащили, держа под руки с двух сторон, хотя ни бежать, ни сопротивляться Ковалев не собирался, и это было очевидно. Из разбитого о косяк носа на белый свитер капала кровь, и бровь, похоже, тоже рассекли до крови.
– А ребёнка-то куда? – между делом поинтересовался один из ментов.
Надо же, про ребёнка они и забыли!
– Веди его в санаторий, – велел капитан, – там воспитательши волосы на заднице рвут с перепугу…
Хтон рвался с цепи и захлёбывался лаем. Счастье, что он был привязан, – собаку запросто могли и застрелить…
Из дома в тапочках выскочил Коля, подбежал к своей калитке, заорал, перекрикивая собачий лай:
– Вы чё, мужики? Охренели? Это ж сосед мой, Серёга!
– Коль, а ты каждой бочке затычка? – Капитан искренне расстроился появлению свидетеля. – Я давно на тебя дело завел.
– Это какое такое дело? – неуверенно спросил Коля.
– Аппарат на чердаке стоит? Значит, гонишь.
– Я себе. Для личного, так сказать, потребления, – с еще меньшей уверенностью пробормотал Коля, но все же спросил: – Морду-то за что ему так расквасили?
– Это он упал. О порог споткнулся, – снова хохотнул капитан. – А, гражданин майор?
– Бился головой о косяк в порыве искреннего раскаяния, – проворчал Ковалев.
– Ты пошути мне здесь! А то я ещё и сопротивление при задержании добавлю. Здесь тебе не город, тут я царь и бог, понятно?
Чего ж не понять? Приехал хлыщ из города в чистой одежде, в звании майора к двадцати девяти годам, – приятно, должно быть, над ним поглумиться, чтобы нос не задирал… Особенно если к сорока ты сам только до капитана дослужился…
Впрочем, будь Кавалев на месте ментов, он бы тоже не церемонился с похитителем ребёнка, но… их не интересовал ребёнок, они не ребёнка защищали. Им даже козел отпущения не требовался – зачем заводить дело на ровном месте? Однако они упорно доказывали самим себе, что абсолютно правы. Им нравилась эта их абсолютная правота…
Последнее, что Ковалев увидел, прежде чем его посадили в козелок, – баба Паша, изо всех сил торопившаяся в их сторону. Она не успела – УАЗ рванул с места, когда она не прошла и половины пути. И Ковалев надеялся, что она его не заметила… Однако сильно сомневался, что Коля промолчит о том, что видел…
Били они здорово, со знанием дела – не оставляя заметных следов. Даже сопли было не утереть из-за наручников, и вдобавок Ковалева вырвало прямо на собственные джинсы. Последний раз его били лет в пятнадцать, в темной подворотне, – их было много и они были старше, но он всё равно находил ту историю донельзя унижающей его человеческое достоинство. Ещё совсем маленьким, на первых же тренировках он понял и запомнил, что боли надо стыдиться, и в глубине души презирал тех, кто считал иначе.
Менты ничего пока не требовали, просто оттягивались. Или надеялись, что после этого Ковалев подпишет любой протокол? Напрасно надеялись, ему вполне хватало мозгов, чтобы сравнить несколько допросов в отделении с годами на зоне по весьма скверной статье. Впрочем, он не сомневался, что ни один суд не признает его виновным, – разве что невменяемым, потому что только невменяемый станет похищать детей на глазах у сотни человек.
Вообще-то о его задержании менты должны были уведомить воинскую часть, но на этом Ковалев настаивать не стал.
Капитан, конечно, орал, что у него пятеро свидетелей того, как Ковалев раздевал ребёнка, и ещё двое – как он нес его через мост и за какие места при этом держался. И, наконец, заикнулся о признательных показаниях. Ковалев на всякий случай поинтересовался, в чем должен чистосердечно признаться.
– А ты не знаешь? – осклабился капитан, отчего его мышиные усы смешно зашевелились. – Зачем похитил ребёнка и какие развратные действия с ним совершал.
– Я не совершал никаких развратных действий. И ребёнка не похищал.
– Да тебе мало, что ли? – будто бы удивился капитан. – У меня весь санаторий будет в свидетелях, как ты его похитил! Или ты думал, кто угодно с улицы может прийти, взять ребёнка за руку и вести куда угодно? Ха-ха! Это самое натуральное похищение, от этого тебе вообще не отвертеться. А ты еще людей в столовке запер, это отдельная статья.
– Какая? – спросил Ковалев.
– Сказал же: отдельная.
Когда за окном стемнело, Ковалев начинал подумывать, что на суде подписанный протокол ничего значить не будет… Наверное, полиции в райцентре было чем заняться, кроме как прессовать педофилов: его трижды и надолго оставляли одного в запертом кабинете, выдав бумагу и карандаш, – каждый раз, прочитав написанное, капитан отправлял «чистосердечное признание» в мусорную корзину. И под конец написал «правильный» протокол допроса. Впрочем, к тому времени Ковалев вряд ли смог бы удержать карандаш в руке – разбитые пальцы посинели, распухли и тряслись, как у алкоголика. Посылая капитана с его протоколом ко всем чертям, Ковалев уже не испытывал ни злости, ни презрения, но всё ещё хотел верить, что ему вовсе не страшно. Вот если бы не наручники… И если бы не умели они так ловко и неожиданно вышибать из-под него стул…
Должно быть, Ковалев отключился, ударившись об пол. Или нет? Но вместо ругани ментов услышал вдруг звуки переполненного пляжа – с визгом детей, гомоном множества голосов и ревом скутеров, почуял запах цветущей от жары речки, увидел вместо кабинета с крашеными стенами ее веселую летнюю воду… И усатого капитана, вусмерть пьяного, который падает за борт лодки, смешно и неловко взмахнув руками… Падает – и топором идет ко дну. И веселая летняя вода вокруг него, чуть зеленоватая, просвеченная солнцем, становится всё темней и холоднее, звенит в ушах всё громче, давит на грудь все сильней…
Впрочем, удар ботинком под рёбра привел Ковалева в себя. Капитан сидел за столом, со стороны наблюдая за работой своих подчиненных. И лицо его было самодовольным и презрительным.
– Ну погоди, сука… – сквозь зубы выдавил Ковалев. – Будешь ты тонуть…
Лицо капитана вмиг переменилось. Побледнело. Вытянулось – даже кончики усов поникли. Он испугался! Он натурально испугался, отшатнулся, откинулся на спинку стула и сделал какой-то неопределенный жест рукой – то ли перекреститься хотел, то ли остановить коллег. Однако они все же остановились. Признаться, Ковалев не ожидал такого сильного эффекта от своих слов.
Его усадили обратно на стул, когда на столе зазвонил телефон. Капитан долго на него косился, но трубку так и не снял – после чего телефон запел у него в кармане. Взглянув на экран, капитан всё же нажал на кнопку ответа.
Из трубки на весь кабинет загрохотал мужской голос:
– Ты что, Колтырин, себе позволяешь? Ты что за дела там творишь?
– Игорь Моисеевич, вы про что? – спросил капитан, сделав лицо, как положено, лихим и придурковатым, будто его могли увидеть из телефона.
– Я пробиваю бесплатную операцию матери заслуженного работника милиции, а он ни черта не заслуженный, он того и гляди с работы вылетит за превышение полномочий!
– Игорь Моисеевич, да я…
– За что ты приезжего майора задержал, Колтырин?
– Это… он ребенка, типо, украл. И раньше сигналы были… Что он мальчиков… того…
Она будто собиралась довести Ковалева до белого каления, чтобы тот не выдержал и ушел.
Зоя хлопнула в ладоши, призывая детей к тишине, когда в столовую ворвался Селиванов. С выражением твёрдой решимости на лице. Однако, натолкнувшись взглядом на Ковалева, он решимость едва не потерял… Если бы он посмотрел с презрением, назвал Ковалева предателем интересов ребёнка, вообще – обвинил бы в чем-нибудь, было бы не так противно. Но Селиванов сдулся вдруг, опустил плечи и поглядел без злости и обид. С горечью. Будто потерял опору.
Впрочем, думал он не долго. И плечи развернул совсем иначе – без показухи и пафоса. И так получилось, что вся столовая смотрит именно на него.
– Пашка не хочет креститься, понятно? – выговорил он негромко, обращаясь к батюшке.
– Селиванов, раз уж ты явился последним, пройди к своей группе потихоньку, не привлекая всеобщего внимания, – объявила Зоя Романовна.
Да, старой ведьме Ангелине Васильевне до Зои далеко… Ковалев вздрогнул от её слов, а Селиванов должен был упасть ниц от ужаса. И подползать к её ногам ползком, как провинившийся пёс ползет к хозяину, не надеясь на прощение. На секунду Ковалев поверил Инне: Зоя имеет немалую силу. Что, интересно, об этом думает батюшка?
Селиванов поёжился и почему-то снова глянул на Ковалева. Вовсе не в поисках поддержки. И не сдвинулся с места.
– Пашка не хочет креститься, – повторил он, теперь с угрозой.
– Селиванов, что тебе было сказано? – выкрикнула воспитательница старшей группы. Лучше бы ей было помолчать, потому что после угрозы в Зоином голосе её жалкое поддакивание прозвучало смешно.
– Спросите его, он скажет, – гнул своё Селиванов.
Зоя направилась в их сторону, как всегда вроде бы и неторопливо, на самом же деле – очень быстро. Не дала опомниться батюшке, уже раскрывшему рот, чтобы задать Павлику вопрос.
Нет, она не заискивала перед Павликом. Не сюсюкала, как раньше. Она давила, и Ковалев ощущал её давление каждой своей клеткой.
– Павлик, скажи батюшке, что ты давно хочешь стать крещеным. Что никто тебя не неволит.
Вот так, не вопрос – утверждение. И попробуй сказать «нет»!
Более всего Ковалеву хотелось взять Зою за загривок и хорошенько встряхнуть. Может, она и считает, что крещением спасает ребенку жизнь, а потому ей все средства хороши, но со стороны это выглядит натуральным принуждением.
– Пашка, скажи, что ты не хочешь! – выкрикнул Селиванов – не требовательно, в отличие от Зои, а, пожалуй, отчаянно. Будто от ответа зависела вся его дальнейшая жизнь.
– Не дави на брата, – повернулась к нему Зоя.
– Сами на него не давите! Он не хочет креститься, это вы его зачморили совсем, чтобы он покрестился!
– Так. Немедленно выйди отсюда вон, раз до сих пор не научился разговаривать со старшими. – Зоя показала, куда Селиванову нужно выйти, сжатым в руке блокнотом. А поскольку тот и так стоял в дверях, то вышло это двусмысленно, будто она направила на него оружие. И было это не смешно вовсе, а почему-то страшно. Понятно, что Селиванов никуда не пошел.
Павлик оглянулся и посмотрел на брата. Будто заранее извинялся за свой ответ. А увидев его лицо, задышал глубоко, приподнимая плечи, – Ковалев прекрасно знал, что это означает. Юлия Михайловна шепнула что-то Павлику на ухо, сама достала ингалятор у него из кармана и вложила мальчику в руки. Только он не спешил им воспользоваться.
Да, лучше отказаться от ребёнка, чем разрубить его пополам. Но Ковалев понял вдруг, что речь идет не об одном мальчишке, а о двоих. И неизвестно ещё, для кого из них происходящее важнее…
Наверное, именно эта мысль, а не начинавшийся приступ Павлика, стала последней каплей… Ковалев оторвался от стены.
– Павлик, погляди, и ребята, и взрослые собрались здесь, чтобы тебя поддержать, за тебя порадоваться, – уже помягче начала Зоя. – Давай, ничего не бойся, вдохни скорей лекарство, и всё пройдёт…
Павлик замотал вдруг головой, будто наотрез отказывался воспользоваться ингалятором.
– Не бойся, это же твой собственный ингалятор, чего ты вдруг испугался? – доверительно спросила Зоя и нагнулась к ребёнку.
– Нет! – сипло выкрикнул Павлик. – Я не хочу! Я не буду!
И после этих слов неожиданно сунул ингалятор в рот и глубоко, со свистом в груди, вдохнул. После чего стало понятно, что его «нет» относилось вовсе не к приёму лекарства.
– Ну вот… – улыбнулась Зоя. – А говорил «не буду»…
Павлик закашлялся, а потом несколько раз торопливо вдохнул. И выговорил неожиданно спокойно и громко:
– Я не буду креститься. Не хочу.
Он оглянулся на Селиванова с торжествующей, счастливой улыбкой. Он отказался, похоже, вовсе не из принципиальных соображений, не от страха перед крещением и приступом удушья, а ради брата. Потому что Селиванов, как ни в чем другом, нуждался в его отказе.
– Павлик, ну что это за детские капризы? – снисходительно, а вовсе не строго, спросила Зоя. – Погляди, сколько людей ждёт твоего крещения, а ты ломаешься, как маленький.
Инна права, многим людям трудно принять решение, сделать выбор. И Павлику, должно быть, отказ дался нелегко. Слова Зои не только начинали новый круг уговоров, мучительных для ребёнка, – они обесценивали его жертву.
Ковалев отошел от стены и направился к столу персонала.
– По-моему, мальчик однозначно высказал своё мнение, – сказал он громко, обращаясь в основном к батюшке. – И, мне кажется, издевательств над ним на сегодня достаточно.
Батюшка растерянно кивнул – наверное, догадался, кто здесь настаивает на том, чтобы ребёнка разрубили пополам…
– Павлик, к Богу нужно идти с открытым сердцем, не сомневаясь в своем желании к нему прийти, – сильным певучим голосом пропел отец Алексий. – И насильно никто тебя крестить не станет.
Он покосился на Зою и не стал говорить больше ничего – так и оставил свои слова двусмысленными. Ковалев оказался рядом с Павликом не задумываясь об этом, машинально встал между ним и Зоей. И тут Юлия Михайловна незаметно для остальных вложила руку Павлика в руку Ковалева. Она ничего не говорила, не подмигивала, не наступала ему на ноги, но жест её Ковалев истолковал однозначно, хотя обычно не понимал намеков.
– Пойдём, – сказал Ковалев Павлику. – Погуляем, пока идёт молебен.
Павлик закивал часто и радостно и чуть не впереди Ковалева направился к выходу. Селиванов сиял, как начищенный пятак, и посторонился, шагнул в холл, пропуская Ковалева в двери. Зою Ковалев не видел, но чувствовал её ядовитый взгляд в спину, слышал её частое дыхание – она не сразу нашла возражения, а может, и боролась с собой и своей совестью.
Она опомнилась, когда Ковалев был уже за дверью, заорала вслед:
– Вы не имеете никакого права!..
И тут Селиванов захлопнул дверь в столовую снаружи и сунул в петли для замка шнурок для зарядки телефона. Хохотнул, завязывая шнурок покрепче, со словами, обращенными, должно быть, к Зое:
– А вот хрен тебе на весь макияж!
– Селиванов, это называется хулиганство… – намекнул ему Ковалев, не собираясь, впрочем, ничего менять.
– Я скажу, что это вы завязали, – снова хохотнул тот. Нервно. – Гребите отсюда шустрей, пока вас не поимели орально-церебральным путем.
Между тем в дверь изнутри стучали всё громче, слышались возмущенные выкрики воспитателей и врачей, Зоя грозила вызвать милицию. Однако Павлик одевался с такой поспешностью, что Ковалев решил не обращать внимания на угрозы – пусть скандал уляжется в отсутствие ребёнка.
Селиванов на прощание хлопнул Павлика по плечу и сказал:
– Пашка, ты молодец! Ты так Зою уел! И вообще…
Павлик от этих слов расцвел, порозовел и ответил:
– Вить, это потому что ты настоящий брат. Самый настоящий.
– Дверь не забудь открыть, – напомнил Ковалев Селиванову.
Чтобы никому не пришло в голову искать нездоровые мотивы в прогулке взрослого с маленьким мальчиком, Ковалев решил вести Павлика к себе домой, к Владе и Ане. И детям вдвоём будет веселее, и чаю можно попить, и диван, как обещал, передвинуть.
Подходя к мосту, Павлик всё внимательней разглядывал реку, а потом спросил:
– А речку можно зимой переплыть?
– Нет, – ответил Ковалев.
– Совсем?
– Такую нельзя. Маленькую можно, но не нужно.
– А почему нельзя?
– Потому что вода холодная.
– Ну к холоду же можно привыкнуть… – не очень уверенно сказал Павлик.
– Если ты привык к холоду, то, считай, уже утонул. От холода люди умирают. А в холодной воде быстро теряют сознание и тонут.
– И что, совсем-совсем никак нельзя речку переплыть? – не поверил Павлик.
– На лодке можно. Но мы пойдём через мост.
Однако, оказавшись у моста, Павлик, как и Аня в первый раз, растерялся и попятился.
– Какие дырки большие… А если провалишься? В речку упадешь и утонешь?
– Не провалишься.
Ковалев подумал и решил, что спокойней будет перенести ребёнка через мост, – Аню он всегда нёс через мост на руках, а Павлик был не намного её тяжелей. Однако Павлик неожиданно растерялся, замолчал – должно быть, его давно никто не брал на руки. Впрочем, на середине моста он успокоился, вертел головой во все стороны, а потом спросил:
– А Бледная дева… То есть ваша мама… Она с этого моста с вами прыгнула?
Ну да, Ириша рассказала Селиванову историю о Бледной деве, и теперь даже младшей группе известны все подробности этого происшествия… В бутылку Ковалев не полез.
– Да, с этого.
– А вы можете показать, с какого места?
– Зачем тебе?
Павлик задумался над ответом, но все же сказал:
– Я же должен её с днем рождения поздравить, ведь у неё в понедельник день рождения…
Вообще-то день рождения у матери был в июле, но Ковалев вспомнил разговор с Инной и не стал говорить этого Павлику.
А Павлик добавил со значением:
– Ведь больше её никто не поздравит. Вот вы, например…
Ковалев не стал отвечать.
– Вот с этого примерно места. – Он остановился около перил.
Павлик заглянул вниз.
– Высоко…
– Я надеюсь, ты не собираешься прыгать с моста, чтобы её поздравить, – проворчал Ковалев.
– Не, я думаю, надо прямо отсюда открытку вниз сбросить. Но мне кажется, одной только открытки ей не хватит… За открытку она от меня не отстанет.
– Отличная идея. – Инна шмыгнула носом. – Правду говорят, что большинство священников – атеисты, духовная семинария быстро избавляет от иллюзий. Отец Алексий, правда, исключение, у него противоположная реакция – вместо того, чтобы презреть Бога, он презрел церковные догматы и верит в то, что ему больше нравится. Но я всё равно волнуюсь… Может, мне не уезжать? Подождать где-нибудь за территорией?
– Не волнуйтесь. Поезжайте домой. Павлика вам всё равно не отдадут, скажут, что вы его заразите.
– Вам его тоже не отдадут. Скажут, что вы… В общем-то, они не имеют права вам его отдавать, вы совершенно посторонний тут человек.
Об этом Ковалев не подумал.
– Будем уповать на здравомыслие батюшки, – сказал он.
Батюшка, как всегда, приехал за полчаса до начала молебна. Зоя, будто ожидая от Ковалева подвоха, устремилась к выходу, едва черный внедорожник остановился возле крыльца. Ну не бежать же ей наперерез?
Ковалев всё равно поднялся и шагнул батюшке навстречу, мучительно думая, как к нему обратиться, – ни «батюшка», ни «отец Алексий» почему-то никак не выговаривалось, казалось то ли дешевым фарсом, то ли унизительной формальностью, будто этими словами Ковалев расписывался в добровольном ему подчинении, назначал старшим по званию – или, еще хуже, переводил малознакомого человека в разряд уважаемого родственника. Никакие аргументы против этого не помогали. Зато вспомнилось, что этому человеку дядя Федя при встрече плевал под ноги…
И пока Ковалев мусолил на языке обращение к священнику, Зоя успела поцеловать батюшке ручку и встрять между ним и Ковалевым.
– Вы что-то хотели, Сергей Александрович? – спросила она и недовольно сжала губы.
– Да. Я хотел поговорить с отцом Алексием, – твердо ответил Ковалев.
– О чем? – продолжила Зоя, надеясь прикрыть батюшку своей не очень-то широкой спиной.
И Ковалев понял вдруг, что она ждёт от него ответа «не ваше дело». Он едва не ответил ей именно так, но вовремя прикусил язык.
– О крещении Павлика Лазаренко.
– Зоенька, погоди, – неуверенно кашлянул батюшка. – Разве можно спрашивать человека, о чем он хочет говорить со священником?
– Вряд ли Сергей Александрович собрался исповедаться в грехах.
– И всё же. У нас есть время, давайте присядем. – Батюшка кивнул на кресла и выразительно глянул на Зою, которая, должно быть, собиралась к ним присоединиться.
– Отец Алексий, я знаю, что собирается сказать Сергей Александрович. Он уверен, что мы готовы сделать Павлика инвалидом, лишь бы ввести в молельную комнату. И будет утверждать, что Павлик не хочет креститься. И то, и другое – полная ерунда, его ничем не подкрепленные… фантазии.
Слово «фантазии» она произнесла с особой интонацией. И батюшке пришлось выразительно посмотреть на неё ещё раз, чтобы она убралась восвояси.
– Я слушаю. – Батюшка ободряюще улыбнулся Ковалеву, садясь в кресло, и, надо сказать, улыбка его вызывала доверие.
– Я говорил Татьяне Алексеевне. И хочу повторить вам лично… Я не доверяю православным докторам и считаю, что обряд крещения может повредить здоровью Павлика Лазаренко. Не говоря о психологическом на него давлении со стороны педагогов… – Ковалев оглянулся на удалявшуюся Зоину спину. – И если кто-то попытается ввести его в молельную комнату, я сообщу об этом в органы опеки.
– Написать в органы опеки – ваше неотъемлемое право, – без вызова, а наоборот, будто с одобрением, ответил батюшка. – И забота о мальчике, о его здоровье, его душевном состоянии – это правильный, добрый поступок. Должен сказать вам по секрету, что органы опеки на этот счет имеют негласные указания сверху, а потому никому от заявления хуже не будет, разве что хлопотно: и мне, и Татьяне, и органам опеки – отреагировать на сигнал они обязаны. Тут дело в другом: я не верю, что Павлик искренне хочет креститься. И, тоже по секрету, Зоя Романовна на крещение смотрит как на магическое действо, как на снятие бабкой порчи или проклятия, а это нехорошо, не по-христиански, не по-божески. И я не стал бы его крестить, если бы дело было только в этом. Вряд ли вы читали монографию Татьяны, но я полностью уверен, что после крещения Павлику станет гораздо легче, и не от того даже, что он обретет ангела-хранителя, а лишь потому, что верит в свое исцеление таким путем. И мучительный для него выбор останется позади. Как священник я не должен его крестить, должен дождаться, когда он захочет прийти к Богу, а не спастись от кого-то или чего-то через магические заклинания. Но по-человечески я считаю, что с этим лучше поскорей покончить к вящей радости Зои Романовны.
Батюшка посмотрел на Ковалева вопросительно, будто искал одобрения.
– А я считаю, что ребёнка запугали нарочно, лишь бы он согласился окреститься.
– Даже если это так, что вполне вероятно, крещение все равно избавит его от страхов и благотворно скажется на здоровье.
– Я в этом сильно сомневаюсь. И, насколько мне известно, Татьяна Алексеевна была против крещения Павлика.
– Да, это я убедил её в том, что Павлику рано креститься. Но теперь я думаю иначе: мальчик весь извёлся из-за этого крещения, не знает, кого ему слушать. И надо бы, как в известной притче, отказаться от ребёнка, лишь бы не разрубать его пополам, но ведь не выйдет…
– И вы предлагаете отказаться от ребёнка мне? Я правильно понял? – осклабился Ковалев.
– Я думаю, что сейчас крещение для Павлика – наименьшее зло.
Ковалев готов был с этим согласиться, если бы не слова Инны о том, что одним уколом астму можно сделать стероидозависимой…
– Я должен быть уверен, что попытки снять приступ на входе в молельню не повредят его здоровью. Ни вы, ни я – не врачи.
– А кто сказал, что крестить непременно надо в молельне? Это можно сделать в другом месте, где у Павлика не случается приступ удушья. Только и всего. И я считаю, вам надо при этом присутствовать, чтобы убедиться: никакого насилия над ребёнком никто не совершит. Если, конечно, вам это не претит…
– Мне это, конечно, претит, – ответил Ковалев. – Но я всё же поприсутствую. Чтобы убедиться.
Влада появилась за несколько минут до конца процедур и, к счастью, не видела, как Ковалев говорил с батюшкой, – она бы, наверное, решение Ковалева не одобрила. Она бы вообще не одобрила его вмешательства в это дело.
На душе всё равно оставался неприятный осадок. Ковалев убеждал себя в том, что был последователен, а доводы батюшки – вполне логичны. Если здоровью ребёнка ничто не угрожает, какая разница, совершат над ним этот пресловутый обряд или не совершат, пусть он и трижды мракобесный. Так в чем же дело? Неужели так противно считать, что Зоя одержала победу? Какая разница, кто одержит победу, надо думать об интересах ребёнка, а не о собственных амбициях. И всё же… Ковалеву казалось, что он не оправдал надежд Павлика (надежды Селиванова не в счет). Но в чем же состояли эти надежды? В том, что Ковалев снимет с него бремя принятия решения, запретит его крестить – и Павлику не придется отвечать на вопрос, хочет он креститься или не хочет. Хоть он и маленький, но это решение должен принимать сам. И делать выбор за него – это неправильно.
Нет. Наверное, неприятный осадок остался лишь потому, что Ковалев был принципиально против любого крещения вообще. В том числе крещения младенцев родителями. Считал религию лишней в жизни любого человека. И вполне был согласен с Владой: в Бога верят только придурки. И не было у него в душе ни толерантности, ни веротерпимости, а это нехорошо. Наверное.
Между тем детей потихоньку готовили к явлению чуда – как крещеный Павлик сможет без страха войти в молельню. Нет, официально об этом не объявляли, но шептались, спорили: сможет или не сможет? И споры эти напоминали прогнозы футбольных болельщиков: так никто не желает проигрыша своей команде, даже тот, кто сомневается в победе.
Надо отдать Зое должное: крещение Павлика она превратила в некое общее дело, чтобы все присутствующие ощутили причастность к чуду, которое вот-вот состоится. И вместо молельни детей направили в столовую, где батюшка приготовился к проведению обряда.
Ане тоже хотелось поглядеть на крещение, и любопытство её было понятно, но Влада сказала, что не может принять в этом участие: без юбки и платка женщинам неприлично принимать участие в таких мероприятиях.
– Я не буду натягивать поверх брюк никакие покрывала. И полиэтиленовые мешки на голову напяливать не буду, – уперлась она, когда Аня принялась её уговаривать.
– Почему? – спросила та.
– Потому что это унизительно, – отрезала Влада. – Превращать себя в чучело на том основании, что у кого-то от вида твоих ног и волос текут слюни.
Вряд ли Аня поняла, что Влада имела в виду, её, скорей, убедил уверенный и бескомпромиссный тон матери – она легко смирилась с уходом домой.
Дети уже собирались в столовой, когда Ковалев неожиданно увидел в холле Ангелину Васильевну – она запыхалась, будто спешила.
– Здравствуйте, Сергей Александрович! – Она широко и красиво улыбнулась Ковалеву.
– Здравствуйте, – сдержанно ответил Ковалев и едва не спросил: «А вам-то что здесь понадобилось?»
Но она будто прочитала его мысли.
– Инка документы забыла, сейчас врач приедет, а полиса нет. Пришлось мне сюда тащиться. Извините, бегу – такси ждет.
Однако с Владой, которая одевала Аню, Ангелина раскланивалась гораздо дольше, несмотря на спешку.
– Серый, а ты почему ещё не одет? – спросила Влада, когда подошла к выходу с одетой Аней.
– Я задержусь ненадолго. Мне надо… – ответил он. – Ждите меня дома, будем двигать диван.
– Ладно. Потом мне расскажешь, что тебе было надо, – согласилась Влада. – Но если бы Инна Ильинична не заболела, я могла бы подумать что-нибудь не то. Слушай, а может, тебе Юлия Михайловна нравится? Она ещё ничего, не старая…
– Прекрати болтать ерунду при ребёнке, – проворчал Ковалев.
Тут как раз появилась Ангелина Васильевна и на крыльцо вышла вместе с Владой и Аней, что Ковалеву совсем не понравилось. Особенно то, что Влада мило с нею заговорила.
Столы в столовой передвинули к стенкам, на столике персонала, накрытом расшитой золотом скатертью, была расставлена церковная утварь, ни назначения, ни названий которой Ковалев не знал.
Селиванова не было. И Ковалев догадался: кто-то из врачей или сестер нарочно задержал его на процедурах. От греха. Растерянного Павлика за руку держала Юлия Михайловна, шепча ему на ухо то ли наставления, то ли успокаивающие слова. Павлик кивал ей молча и равнодушно.
Ковалев встал у стены, в сторонке ото всех, стараясь остаться незаметным, – не вышло. Зоя, зайдя в столовую, тут же заявила:
– Неприлично подпирать стенки во время богослужения. А ведь дети берут с вас пример!