– А с каких вдруг херов бабка Ёжка тебе это сказала? – поинтересовался Аркан.
– Она не мне сказала, а мастеру спорта. Я просто мимо проходил и слышал.
– А мастер спорта чё? – продолжал спрашивать Аркан.
Павлик поднял голову – ему тоже было любопытно.
– Зассал. Поржал и сказал, что даже не собирается.
Павлик вздохнул. Наверное, тогда придётся креститься…
– Потому что к холоду нельзя привыкнуть, – гнул свое Сашка.
– Да он просто холода боится.
– И с каких херов мастеру спорта холода бояться? – не поверил Аркан.
– Вашу Машу… – вздохнул Витька. – С таких херов. Вот я читал про детские страхи, что если в детстве какая хурма с человеком приключится, то он потом её всю жизнь будет стрематься. А мастер спорта – сын Бледной девы, она с ним вместе с моста сиганула. Типо, большой всплеск эмоций. И на всю жизнь ссыкотно.
– Вить, как ты думаешь, дарить мне открытку Бледной деве или лучше не надо?
– А чего ж не дарить? – Витька пожал плечами.
– Так Зоя говорит, это страшный грех.
– Да и хрен ей в розовые губки. Небось, ведьмы в таких делах получше православнутых разбираются.
– Я тут подумал: может, она обидится даже, если ей только одну открытку подарить и больше ничего, – вздохнул Павлик.
– Хурма. Главное не подарок, а внимание.
– А как мне ей открытку отдать?
– Когда бишь у неё день рождения? – оживился вдруг Витька.
– В понедельник.
– Вот и славно. На понедельник и назначим поздравление. – Витька потер руки. – С воскресенья на понедельник. Ровно в полночь. В час, когда силы зла властвуют безраздельно. И не ссы, после этого она к тебе больше не придет.
Павлик не понял, почему у Витьки стало такое решительное лицо и почему тот соскочил с подоконника, не докурив сигарету до конца, будто куда-то торопился.
* * *
На автобусной остановке около вокзала было гораздо тише, нежели по пятницам. Посидев на скамейке минут десять, Ковалев решил, что веселей убивать время в теплом универмаге, – к вечеру подморозило, а до автобуса оставалось минут сорок.
Большинство отделов уже закрылось, однако игрушки работали до девяти. Автотрек, конечно, пока никто не купил, и на этот раз его с восторгом рассматривали двое мальчишек лет по двенадцать. Им, в отличие от Селиванова, не хватило наглости попросить продавщицу запустить трек, но понятно было, как им этого хочется. Ковалев снова протянул продавщице полтинник на батарейки и попросил показать детям игрушку.
Мальчишки жали на кнопки пультов с такой радостью, что Ковалев перестал ругать себя за потраченные неизвестно на что деньги. И делать всё равно было нечего…
– Мальчиков любишь? – раздался вдруг негромкий, подозрительный голос.
К автотреку незаметно подошел немолодой капитан, которому две недели назад Ковалев под протокол рассказывал, где и как он нашел Павлика. Тот самый, похожий на мышь и таракана одновременно.
– Вы с ума сошли? – Ковалев при всём желании мог смотреть на капитана только сверху вниз. И, наверное, стоило ответить как-то иначе, но эта фраза сама собой сорвалась с губ.
– А что ты тогда тут делаешь?
– Я встречаю жену с автобуса.
– Что-то незаметно, – хохотнул капитан. – Документы покажи.
Документы Ковалева капитан уже видел, даже записывал данные в протокол. И, судя по первому вопросу, об этом вовсе не забыл. Надеялся, что Ковалев не носит с собой военный билет? Напрасно надеялся.
– Так зачем же ты, гражданин майор, деньгами тут разбрасываешься? Мальчиков игрушками завлекаешь?
Стоило определенных усилий сдержаться и не послать подальше представителя власти при исполнении. Вспомнилась приписка на афише дома культуры, что лица старше тридцати лет не допускаются на дискотеку. Интересно, выявление педофилов – это указание сверху или в этих местах вправду водится так много извращенцев?
– Автобус моей жены придет только через полчаса, – взвешивая каждое слово и стараясь остаться спокойным, пояснил Ковалев. – На остановке холодно и скучно. Я просто убиваю время. В тепле.
– Зарабатываешь, что ли, много? – Капитан продолжал держать в руках открытый военный билет и мерил Ковалева тяжелым взглядом.
– Мне хватает, – процедил Ковалев сквозь зубы.
– Смотри у меня. Тут тебе не город, всё на виду.
Капитан еще раз оглядел Ковалева с головы до ног и вернул военный билет.
Ковалев не ожидал, что так обрадуется приезду Влады. Дело даже не в том, что он скучал по жене, – попросту когда она была рядом, он, оказывается, чувствовал себя гораздо уверенней. На неё можно было опереться – хоть что-то по-настоящему твёрдое, без оговорок.
Хтон тоже обрадовался – выбежал к калитке встретить Владу, прыгал вокруг неё, махал хвостом и поскуливал. Догадался, кто в этом доме готовит собачью еду и стелет коврики на крыльцо.
Баба Паша деликатно ушла, не досмотрев кино, хоть Влада и уговаривала её остаться и попить чаю с пирожными.
– Слушай, Серый, а почему мы спим на этой узкой скрипучей кровати, когда в соседней комнате стоит полноценный двуспальный диван?
– А… он двуспальный?
– Ну да. Я думала, он не раскладывается, а баба Паша показала мне его маленький секрет.
Ковалев почему-то сразу выбрал маленькую комнату и панцирную кровать. И, судя по рассказам Коли, маленьким он спал именно в этой комнате. И ему почему-то не хотелось, чтобы там спала Аня.
– Давай завтра переставим диван в маленькую комнату, – предложила Влада. Будто прочитала мысли Ковалева. – Как думаешь, отдадут мне ребёнка завтра после процедур?
– Отдадут. По четвергам тут молебен, мы с Аней всегда уходим гулять. И процедуры кончаются на полчаса раньше.
Ковалев вспомнил о крещении Павлика Лазаренко. Не хотелось впутывать Владу в это дело…
– На завтрак я, пожалуй, не пойду – меня никто не приглашал. Но к концу процедур прийти ведь будет нормально, правда?
И Ковалев хотел сказать, что сам приведет Аню домой, но вдруг подумал, что если Влада её заберет, у него будут развязаны руки и он сможет дождаться начала молебна, проследить, чтобы Павлика не тащили креститься насильно. Он, конечно, уповал на Инну, но как бы там ни было, а она там работала и Зоя была её начальницей.
* * *
Мчится по кромке воды серый зверь – то ли волк, то ли пёс, – ловит носом ветер, высматривает в темноте бледный силуэт, сотканный из тумана, ищет следы босых девичьих ног на холодном речном песке. Речная девка пахнет рекой – темным илистым дном, где жизнь кончается смертью, а из смерти рождается жизнь.
Не знает серый зверь, за что не любит он бледных девиц, сотканных из тумана, но летом забавно ему загонять их обратно в реку, как забавно выслеживать водяных крыс, – пищат девицы, теряют томную негу, прыгают в воду лягушками.
Дождливой осенней ночью зверю не до забав, и неприязнь оборачивается вдруг ненавистью, черной злобой, которая клокочет в глотке и не дает уснуть. Он знает, он чует, что речная девка вышла на берег. Он знает, зачем она вышла на берег. Он чует, куда она пойдёт.
Бьется пёс в запертую дверь, мечется вокруг высокого остроухого дома, где от страха не спит ребёнок, – его страх для речной девки, как для зверя путеводная нитка запаха в движении ветра: страх влечет её и ведет к ребёнку коротким путем.
Когда нитка страха окрепнет, речная девка потянет её к себе, на темное илистое дно, где жизнь кончается смертью. Из смерти потом родится другая жизнь, но зверю нет дела до жизни и смерти, ненависть его безотчетна и не имеет причин. Речная девка должна сидеть в реке, ребенок должен спать в постели – только так, а не иначе. В дремучих закоулках звериного сознания нет места для сомнений.
И тот, кого зверь любил всей душой и будет любить до последнего вздоха, был со зверем согласен.
* * *
И все же Ковалев не вполне доверял Хтону, а потому, прежде чем уйти на завтрак в санаторий, посадил его на цепь – кто знает, как пес поведет себя, если хозяина не будет дома? Вдруг переклинит ему мозги, ведь бросался же он на Ковалева…
Хтон нисколько не обиделся, будто понял, о чем ему толкует хозяин. И даже смотрел виновато: «Понимаю, я доверия не заслужил. Кусался, рычал на людей и пугал ребятишек в санатории».
За завтраком Инна появилась, прикрывая нос платочком, и, увидев её, Зоя Романовна тут же зашипела:
– Вы с ума сошли, явиться на работу с таким насморком? Немедленно отправляйтесь домой лечиться!
– Зоя Романовна, это сенная лихорадка. Аллергия. Это не заразно.
– Я в этом не уверена. Вызывайте врача, пусть он определяет, заразно это или нет.
– У меня аллергия на книжную пыль, я вчера неосторожно перетряхивала старые поваренные книги, мама попросила найти рецепт творожного печенья.
– Инна Ильинична, немедленно отправляйтесь домой, – чуть громче повторила Зоя.
– Хорошо. Я сейчас уйду. – Инна, должно быть, была готова к такому повороту и больше спорить не стала. – Сергей Александрович, проводите меня до выхода, пожалуйста.
Столь странной просьбы Ковалев не ожидал…
– Извините, что пришлось… так… – сказала Инна, когда они вышли в холл. – Эта аллергия случилась совершенно некстати! Так и знала, что меня сразу выгонят домой… Я должна обязательно вам сказать: мама говорит, что и однократное введение сильного препарата может сделать Павлика стероидозависимым. Она, правда, уверена, что никто с ним такого не сделает, но я, если честно, не знаю, чего от них ждать. С одной стороны, тот же Владимир Петрович перед Зоей выслуживается, потому что ему давно на пенсию пора, с другой – все они верят, что добрый боженька исцелит Павлика, стоит макнуть его головой в святую воду… Вера творит с людьми настоящие чудеса – никакое высшее образование от них не спасает.
– Не волнуйтесь, болейте спокойно. Я прослежу, чтобы никаких уколов Павлику не делали, – ответил Ковалев. – Влада приехала, она Аню заберет, и я смогу задержаться.
– Вы драться с ними будете? – улыбнулась Инна.
– Нет, я с батюшкой поговорю. Мне показалось, он тут один вменяемый человек.
– Верно, неизлечимая. Но бросить пить и вылечить алкоголизм – разные вещи. Почитай в своем интернете про непьющих алкоголиков. И как воцерковление им помогает.
– Не смешите мои тапочки! Воцерковление! – хмыкнул Селиванов. – Да ей всё по звезде сосулькой! Даже Зое позвонить не смогла: типо, с утра выпил – весь день свободен…
Он сказал это беззлобно, снисходительно, но только совершенно бессердечный человек не заметил бы горечи в его словах. Обиды. И не за себя вовсе.
По пути в холл Инна тронула Селиванова за плечо.
– Вить, ваша мама звонила Зое. После обеда. Но она в самом деле была пьяной, и Зоя её не послушала. Обязательно скажи Павлику, что она звонила. Ты понял?
– Это вы нарочно фуфло гоните, чтобы он не расстроился, – ответил Селиванов. – Но Пашке сказать я и без вас догадался.
– Молодец, ты правильно сделал, – улыбнулась Инна.
– А креститься Пашка вправду не хочет, его просто Зоя запугала, что если он не покрестится, то Бледная дева его в речке утопит. Ваша мать, между прочим… – Селиванов злобно зыркнул на Ковалева. – Тоже не подарочек! Вот объяснили бы ей, что Пашка не её сын, тогда бы она в покое его оставила.
Ковалев хотел было возразить, но Инна приложила палец к губам.
– Сергей Александрович с нею поговорит. Так Павлику и передай, Бледная дева его не тронет. А если он не хочет креститься, никто его не приневолит. И отец Алексий насильно его крестить не станет, потому что Павлик уже не маленький и сам должен решать, креститься ему или нет.
– Какого черта? – спросил Ковалев у Инны, когда Селиванов направился наверх, в спальню.
– Это вы о чем? – улыбнулась Инна.
– О Бледной деве, с которой я поговорю.
Ковалев уселся в кресло возле медицинского отделения, и Инна составила ему компанию – села на диван напротив.
– Вам совсем не жалко запуганного маленького мальчика? Крещение избавит его от страхов, но если он откажется креститься, ему нужно на что-то опереться. Этот злосчастный звонок Зое очень не вовремя случился. Будто все сговорились довести ребёнка до нервного срыва. Он пока не готов сам справиться с ситуацией, ему всего семь лет.
– Может, лучше объяснить ему, что Бледной девы не существует? Мне кажется, это подействует надежней.
– Вы в детстве не боялись темноты?
– Нет, – соврал Ковалев.
– Пока рядом кто-то из родителей, ребёнок с радостью верит, что в шкафу или под кроватью никого нет, но стоит ему остаться в одиночестве, и страх возвращается. Этот страх иррационален, его нельзя победить логическими доводами. Должно быть, у вас в детстве за спиной был надежный тыл, у Павлика его нет.
– Дед учил меня надеяться только на себя, – пробормотал Ковалев.
– Не сомневаюсь. Но как вы думаете, у кого вы научились защищать слабых? Думаю, ваш случай как раз иллюстрация к расхожему утверждению: ребёнок последует вашему примеру, а не вашим советам. Почему бы вам не послужить примером для Павлика?
– Ну да, подать пример общения с привидениями. Просто отличный пример!
– Не станете же вы разубеждать свою дочь в том, что Деда Мороза не существует, – всему своё время. Уверяю вас, став взрослой, она не будет думать, что глупый папа верил в Деда Мороза. К тому же Бледная дева – не Дед Мороз, она действительно существует.
– Вот только ерунду выдумывать не надо… – Ковалев глянул в потолок и покачал головой.
– Она – ещё одна ипостась реки, её часть, её фантом. Вряд ли вы поверите мне, и все же я скажу: человек не может уйти из этого мира просто так, ничего после себя не оставив. Тем более утонувший человек. И недаром страхи Павлика цветут здесь пышным цветом…
– С этим я полностью согласен: если запугивать его Бледной девой, он без вопросов будет её бояться.
– Дело не только в запугивании, хотя я не отрицаю, что это немаловажный факт. Но… Бледная дева имеет здесь силу, особенно теперь, когда дяде Феде так трудно её сдержать. Павлик уязвим, его страх – открытые ворота, через которые Бледная дева пьет его жизнь, энергию. И в итоге загонит в такую глубокую депрессию, что ему захочется смерти. Поглядите, как он осунулся с тех пор, как вы прогнали «волка» и на его место явилась Бледная дева…
– В депрессиях я ничего не понимаю, но, мне кажется, ребёнка просто затюкали со всех сторон.
– Не без этого. Многим людям иногда трудно сделать простейший выбор: что съесть на завтрак, например. А тут множество уважаемых ребёнком людей пытаются склонить его на свою сторону – есть от чего растеряться. И тем не менее… Я тут поразмыслила о том, что вы мне рассказали… О заговоре на смерть. Делая такой заговор, человек привлекает на свою сторону силу, которая сильней его, становится её должником. Здесь средоточие такой силы – река. Так вот, долг не был оплачен сполна. Крещение, смена имени, изгнание бесов во время обряда, покаяние, причастие – все это делает человека неуязвимым перед силой реки. Но долг остается – и платят его другие. В данном случае Павлик. Думаю, Зоя хорошо это понимает, потому и стремится его окрестить.
– Так в чем дело? Если вы считаете, что крещение защитит его от Бледной девы, зачем этому сопротивляться? – хмыкнул Ковалев.
– Вы тоже против его крещения, или я что-то путаю? – загадочно улыбнулась Инна.
– Я против мракобесного обряда, который вредит здоровью ребёнка.
– А я против навязывания детям нездоровых христианских ценностей. Не все иллюзии вредны, но любовь Бога идет изнутри, а не извне, она действительно подобна наркотику.
– Вы определитесь, существует этот бог или нет…
– Уверяю вас, даже если он существует, то он никого не любит. Он питается любовью и страхом верующих. А ещё я считаю, что человек – это звучит гордо. Бог позволяет человеку быть слабым, и даже требует от него быть слабым. Вот дядя Федя справлялся с рекой без божьей помощи. И пока он был жив, Бледная дева не приходила за детьми и не доводила их до депрессии. Вы тоже могли бы… Ведь хтона вы уже приручили…
– Бледную деву тоже надо приручить? Изловить, скрутить в бараний рог и притащить в дом? – осклабился Ковалев. – Напоминает анекдоты про русалок.
– Нет. Помните, я сказала, что река играет с вами, а не со мной, и я не знаю, что ей надо. Над этим я тоже думала. То, что она зовет вас, вы, мне кажется, отлично чувствуете. Но задумайтесь над разницей в словах: зов и призвание. Мало ответить на зов, мало призвания – нужно то, что принято называть инициацией. Она не просто играет с вами, она испытывает вас.
Ковалев многозначительно покивал.
– Увы, в вашем случае инициация однозначна: чтобы пройти испытание, справиться с рекой, надо переплыть её тогда, когда переплыть её невозможно. Не скажу, что после этого она ляжет под вас, но она будет вас уважать и иногда вам подчиняться.
– И Бледная дева перестанет приходить за детьми? – сдерживая смех, переспросил Ковалев.
– Если вы пожелаете – перестанет.
– Это потрясающее колдунство.
– Не вздумайте переплывать реку, как бы вам этого ни хотелось.
– Даже не собирался… – проворчал Ковалев.
– Собирались. С первого дня собирались, это было написано у вас на лбу. Она… играет с вами, она заманивает вас. Вы утонете.
– Ничего не понял, – все же рассмеялся Ковалев. Теперь, правда, натянуто. – Так переплыть или не переплывать?
– Переплыть тогда, когда переплыть её невозможно. И только тогда, когда вам этого не хочется. А впрочем, вы сами поймёте, когда и как это нужно сделать.
Влада позвонила в шесть вечера и сообщила, что уже едет в электричке – и что Ковалев может не тащиться в райцентр к девяти вечера, она теперь сама найдет дорогу до стоянки такси.
– Я хотела нагрянуть неожиданно, чтобы застать тебя врасплох, – она хихикнула. – Но потом решила, что это нечестно.
– Что это ты вдруг решила среди недели нагрянуть? – удивился Ковалев.
– Отпросилась.
– Тебя уволят.
– Не уволят, не надейся. Я купила мощный модем и могу спокойно работать на нете. И не думай, что это я из ревности, – просто невозможно торчать тут одной целыми днями и думать, как там без меня ребёнок.
– Я тебя встречу с автобуса, – вздохнул Ковалев.
* * *
– Бабка Ёжка сегодня раскололась. – Витька потер руки. – Рассказала, как Бледную деву поставить раком. Оказалось, все это хурма – найти тело, похоронить там, отпеть. Для ужасов тема, впрыск позитива населению.
Люля опять отпустила Павлика в старшую группу. А ещё попросила Витьку помочь Павлику нарисовать открытку, дала с собой фломастеры. Наверное, Зоя ей не сказала, что это грех. Потому Павлик сидел за столом и рисовал, глядя на планшет, где Витька разыскал того самого кота с тортом и цветами. И сказал Аркану, что никто порнуху на планшете смотреть не будет, пока Павлик не закончит рисовать. Вот такой брат был у Павлика – настоящий брат!
Но если утром хотелось нарисовать хорошего кота, чтобы Бледная дева обрадовалась подарку, то теперь Павлик засомневался: наверное, открытки маловато, чтобы от нее откупиться.
– А чё оказалось? – спросил Аркан.
– Надо переплыть реку тогда, когда её переплыть невозможно. Типо, доказать, что ты мегакрутой крендель. Бледная дева охреневает с такого фэншуя и ложится в позу камбалы.
– Вить, а какая поза у камбалы? – спросил Павлик, вынув изо рта кончик фломастера.
– Примерно как у унылого перед иконой, только глубже и кошерней.
– Как это «глубже»? В воде, что ли?
– Необязательно. Унылый на коленках стоит, а глубже – это растечься ковриком.
– Не, а как её переплыть-то? – приоткрыв рот от удивления, спросил Русел. – Холодина же…
– Холодина – чешуя, к холоду быстро можно привыкнуть.
– К холоду нельзя привыкнуть, – как всегда, заспорил Сашка.
– Вы, часом, не баран по гороскопу? – фыркнул Витька. – Отсос Петрович, вы вообще плавать не умеете, а мы в этом году до сентября купались, и ничего. Сперва вштыривает неслабо, зато потом самые шишечки, аж в письке щекотно.
– Ага. А три недели назад дядька утонул, не слышал, что ли? Чуть-чуть до берега не доплыл. Вот почему, спрашивается? – не унимался Сашка.
– Почему-почему? По кочану папайи. Мужик в фуфайке был, в сапогах. Ты в сапогах пробовал поплавать? Прикинь, если ватник намочить, сколько он весить будет? Почти неотвратимый писец, топором ко дну пойдешь.
– Он, говорят, как раз таки и ватник снял, и сапоги.
– Ну не догола же он разделся. Все равно одежка на дно тянет. Плавать в плавках надо.
После дыхательных упражнений на прогулке Тамара велела Павлику подойти к Зое Романовне, которая тоже гуляла в парке. Но когда Павлик нашел Зою на аллее, ближе к воротам, она говорила с какой-то чужой женщиной, не из санатория. Дело не в том, что Павлика учили не вмешиваться в разговор взрослых, – он не подошел к Зое, потому что не очень-то хотел с ней разговаривать. А потому встал потихоньку за деревом, чтобы его было не видно.
А Зоя и чужая тётка сели на скамейку, продолжая разговор. Подслушивать Павлик не собирался, да и неинтересно ему было, о чем они говорят, просто он их слышал, и всё.
– …и забыть на время о нашем экзистенциальном конфликте, – красивым голосом сказала чужая тётка.
– Между нами нет и не было никакого конфликта, – спокойно ответила Зоя. – Я лишь не хотела слышать, как при мне хулят Господа, только и всего.
– Клянусь, я не скажу ни слова о твоём Господе. Меня волнует присутствие здесь одного человека, ты, наверное, догадываешься кого.
– Ты до сих пор веришь в бабкины пророчества?
– Моя бабка была ведьмой. То есть ведала. И, насколько я понимаю, ты тоже не хочешь видеть его здесь.
– Увы, Танюшка не позволит мне его выгнать, – сказала Зоя.
– Ну да, Танька сделает всё, чтобы он тут остался. Но мне кажется, выгонять его необязательно, есть много других способов заставить его уехать. Твоя подстава с деньгами была хороша, но, как видишь, не сработала.
– С чего ты взяла, что это моя подстава?
– Догадалась, – сладко-сладко ответила чужая тётка. – У меня есть предложение пожёстче. Я бы заглянула к тебе в гости сегодня вечерком, не возражаешь?
– Говори здесь. Сегодня в ночь я дежурю.
– Я слышала, ты дежуришь почти каждую ночь? Ладно, я приду сюда попозже вечером. Не хочу, чтобы Инка меня увидела.
– Хорошо, приходи вечером, – с раздражением ответила Зоя.
– Боишься обвинения в сговоре? Привыкла делать всё чужими руками? Не бойся, тебе делать почти ничего не придётся.
Они коротко попрощались, и Павлику пришлось стоять за деревом, пока Зоя, проводив тётку до ворот, не свернула на другую аллею и не направилась в сторону корпуса. Он догнал её, будто давно искал и не мог найти.
– А, Павлик? – Зоя улыбнулась и взяла его за руку. – Ну давай погуляем вместе.
Она поспрашивала немного о том, как он себя чувствует и хорошо ли спит. А потом спросила напрямую: правда ли, что ночью его душила Бледная дева?
– Это мне сон приснился, – ответил Павлик. – Это называется «сонный паралич».
– Я в этом не уверена. – Зоя покачала головой. – Тем более что приступ удушья тебе не приснился, а случился на самом деле.
Павлик не стал говорить, что Бледная дева его предупредила о приступе нарочно, чтобы он проснулся и достал ингалятор.
– Представь, что бы могло случиться, если бы ты не проснулся, – продолжала Зоя.
Фредди Крюгер убивал всех во сне. Но ведь никто не пробовал его пожалеть и поздравить с днём рождения…
– Я ей подарю подарок на день рожденья, и она меня не тронет, – пробормотал Павлик неуверенно.
– Что? – возмутилась Зоя и даже остановилась. – Бледной деве? Ни в коем случае не делай этого. Во-первых, это страшный грех, обращение к темным силам. Вместо того чтобы бороться с нечистой силой, ты пытаешься от неё откупиться. Во-вторых, если ты этот страшный грех совершишь, то не сможешь креститься без покаяния, ведь ты уже отрок, а не дитя. А пока ты не крещен, Господь не может тебя защитить, не может послать к тебя ангела-хранителя. Посмотри, как спокойно спят другие мальчики, – им ничего не страшно, потому что они под защитой ангелов. Вот в четверг приедет батюшка, и все твои несчастья закончатся. А до четверга я буду за тебя молиться и просить Господа тебя защитить.
– А он послушает? – удивился Павлик. – Если я некрещеный?
– Я думаю, послушает, – ответила Зоя не очень уверенно, и Павлик догадался, что на помощь Бога до крещения рассчитывать не приходится…
– А… если мастер… То есть, Сергей Александрович на вас пожалуется?
– Пусть жалуется сколько хочет. Твое спокойствие и безопасность гораздо важней, чем его жалобы.
Павлик испуганно примолк: если Зоя не боится жалоб мастера спорта, значит Бледная дева действительно такая опасная?
– А Бледная дева… может утащить меня на дно? – спросил он на всякий случай, проверить.
– Она может завладеть твоей душой, обмануть, уговорить последовать за нею. С одним мальчиком здесь такое уже было. Но как только у тебя появится ангел-хранитель, она уже не сможет причинить тебе вред.
– А как же я покрещусь, если в молельне меня душит?
– Это бесы в тебе противятся твоему крещению. Бесы живут в каждом некрещеном человеке, но таинство крещения их изгоняет. Ты не беспокойся, перед крещением мы дадим тебе лекарство, и приступа не случится.
– Пашка, не соглашайся, – забеспокоился Витька, когда Павлик рассказал о встрече с Зоей. – Знаю я, что это за лекарства, которые они тебе всадят. Ты потом всю жизнь будешь на них сидеть, как на белом.
– Как это «сидеть»?
– Тьфу… Ну, как на наркоте народ сидит, не сможешь без них жить. Всю жизнь на лекарства придется работать.
– Вить, ну как я не соглашусь? Они меня спросят, что ли?
– Ну, хочешь, я им скажу, чтобы они не смели ничего такого тебе колоть? Припугну, что матери нажалуюсь…
– А может, правда маме позвонить? Ну, если им мастер спорта не страшен, то мать-то они должны послушать…
Витька почесал в затылке, и Павлик сразу понял, что он не очень-то верит в успех этого предложения.
– А как они узнают, что это мать звонит? Может, это левая телка какая-нибудь… По телефону же нельзя подпись там поставить… Но мы попробуем.
Витька достал мобильник, но позвонил не матери, а сестре Катьке. Она, выслушав длинный Витькин рассказ, пообещала на следующий день заставить мать позвонить Зое, записала телефон, который был вбит Павлику в контакты.
Рассказ о встрече Зои с чужой тёткой тоже Витьку заинтересовал – он даже собирался пойти и подслушать, о чем они будут говорить. У него, конечно, ничего не вышло, и услышал он только, как они прощались в холле – уже после отбоя. Тётка посоветовала Зое хорошенько молиться о том, чтобы Татьяну в четверг вызвали к областному начальству.
* * *
Когда в среду незадолго до обеда стало известно, что Татьяну Алексеевну вызывают в область, персонал санатория начал почему-то косо смотреть в сторону Ковалева, будто он имел к этому какое-то касательство.
За обедом Зое Романовне неожиданно позвонили, и ей пришлось говорить по телефону при всех – разговоры за столом персонала смолкли, однако ей всё равно сильно мешал шум в столовой, так что приходилось прикрывать другое ухо ладошкой. Ковалев удивился, почему Зоя не вышла из-за стола.
Она долго и внимательно слушала, что ей говорят, кивала и легко улыбалась углом рта. А потом едко ответила:
– Деточка, я догадываюсь, кто попросил тебя мне позвонить, так что можешь ему передать, что я прекрасно знаю голос матери Павлика Лазаренко и прикинуться ею у тебя получается не очень удачно. Кроме того, мы уже связались с матерью Павлика и получили от неё согласие на его крещение.
Зое снова что-то сказали, но она не смутилась:
– Даже если ты его сестра, это ничего не меняет. Если мать Павлика возражает против крещения, пусть приедет и скажет мне об этом лично.
Информация была исчерпывающей. Неужели они в самом деле решили крестить Павлика, несмотря на угрозы Ковалева? И Татьяны в четверг не будет…
Оставшись за столом с Инной наедине, Ковалев спросил, как понимать косые взгляды в его сторону.
– Они думают, вы уже кому-то нажаловались, потому Татьяну и вызвали на ковер к начальству, – пояснила Инна. – Но они ошибаются – ковер начальства Татьяны в райцентре, а её вызывают для консультации в областную больницу, как доктора наук. Я это точно знаю, мне папа рассказал, какой Татьяна, оказывается, ценный специалист – он машину для этого должен ей организовать. Не иначе, Зоиными молитвами такое совпадение приключилось.
– Они не побоятся завтра крестить Павлика? – спросил Ковалев.
– Вполне возможно. И даже очень возможно.
– Но его ведь душит в молельной комнате. Неужели они накачают его стероидами?
– Современные препараты не так опасны, как принято считать. Если речь не идет о так называемом системном применении, когда астму переводят в стероидозависимую. Я не врач, но могу узнать у мамы.
– Узнайте, – кивнул Ковалев.
– Слушайте, а давайте напрямую спросим у Ириши, а? Мне интересно, как она будет выкручиваться! И Селиванова с собой возьмем – не иначе это была его идея, чтобы сестренка позвонила Зое и прикинулась их матерью. Впрочем, это могла быть и не сестренка…
Ириша оглядела всех троих тяжелым взглядом.
– Ага, делегация… Ну-ну, – сказала она своим сочным басом, когда Инна объяснила, зачем они пришли. – А что ж ко мне, а не к Татьяне Алексеевне? Она доктор наук, ее слово, чай, весомей.
– Татьяна Алексеевна сказала мне, что никто не собирается завтра крестить Павлика, – сладко улыбнулась Инна. – Но что-то подсказывает мне, что она ошибается.
– И как вам в голову могло прийти, что ребёнка кто-то посадит на стероиды? Мы что, сумасшедшие, по-вашему? Чтобы сделать астму стероидозависимой, нужно длительное применение соответствующих препаратов в соответствующих дозах. Павлику же будет достаточно обычного ингалятора, уверяю.
– Полагаете, бесов можно разогнать ингалятором? – лукаво спросила Инна.
– Не надо глумиться, девочка, – беззлобно ответила Ириша. – Бесы – суть страхи ребенка, они за горло его не держат, лишь пугают. Думаю, ингалятор справится. А если нет – один укол фатальных последствий иметь не будет.
– Я в этом не уверен, – заявил Ковалев. – А неправославные врачи в этом санатории есть?
– Увы, – рассмеялась Ириша. – Придется вам поверить мне на слово. Но лучше всего спросить Татьяну Алексеевну, чтобы не сомневаться.
– Пашка не хочет креститься, вы его заставляете! – заявил Селиванов.
– Это ты не хочешь, чтобы он крестился, – невозмутимо сказала Ириша. – Это твоя гордыня, тщеславие. Хочешь самым-самым для братишки быть, с Богом себя равняешь. Гляди, Бог тебя за это накажет! Не боишься?
– Молнией убьет, что ли? – хохотнул Селиванов.
– Смейся, смейся… Досмеешься. Вот мать у тебя пьёт, почему, как думаешь? А, глядишь, попросил бы Господа о помощи, он бы и помог…
– Хурма это, – фыркнул Селиванов. – Алкоголизм – неизлечимая болезнь, я читал.
Решение созревало по мере появления скепсиса на лице Селиванова. И Ковалев решительно поднялся.
– Пойдём.
– Куда?
– Пошли, сказал. Сам говорил, что я похож на дядю Федю, который за вас.
Селиванов послушался. И шел за Ковалевым, пока не понял, куда его ведут.
– Мы чё, к Инне, что ли?
– Да, – ответил Ковалев и только потом поправил: – Кому Инна, а кому Инна Ильинична.
– Так она же… ведьма…
– Она психолог. И крестить твоего брата не собирается. По-моему, вполне достаточно.
– Не, а если она нарочно?.. Ну, с Бледной девой сговорится?
Ковалев остановился и повернулся к Селиванову:
– Достал. Я серьёзно. Детский сад просто… Ты уморить брата хочешь своими бредовыми идеями?
– Ладно. – Селиванов примирительно развел руками. – Пусть будет Инна как меньшее зло.
– Инна Ильинична, – поправил Ковалев.
* * *
Инна позвала Павлика к себе на прогулке перед обедом, после дыхательных упражнений, – Витька заранее предупредил, что Тамаре лучше этого не видеть, и Павлик, улучив момент, зашел за угол корпуса. Может, Инна была и ведьма, но, наверное, бывают добрые ведьмы, потому что она ему нравилась. Впрочем, она могла доброй и прикинуться. Но говорила она совсем не так, как Зоя, и не как с маленьким.
Расспросила подробно, как его душила Бледная дева, а потом сказала, что это называется «сонный паралич», случается такое с детьми. И что иногда такие сны не просто так снятся, а предупреждают о чем-нибудь заранее, например о начале приступа. И выходит, что Бледная дева не душила Павлика, а разбудила нарочно, чтобы он проснулся и воспользовался ингалятором.
Потом она ещё много про Бледную деву рассказывала, как ей там на дне речки холодно и скучно зимой. И ещё спросила смешное: что бы Павлик ей подарил на день рождения? Павлик сначала посмеялся: ну какой день рождения у Бледной девы? А потом представил, как она одна в свой день рождения плачет на дне речки и как её сын ничего ей не подарит и даже не поздравит вообще (Витька рассказал, что мастер спорта только поржал над тем, чтобы с ней поговорить). Павлик даже спросил, когда у неё день рождения, и Инна сказала, что через неделю.
И в обед, и в тихий час он всё выдумывал, что бы такого подарить Бледной деве. Торт? Но призраки наверняка ничего не едят. Или едят совсем не то, что люди. Игрушку? Но она же не маленькая, чтобы играть в игрушки. И наверное, ей ещё обидней станет, что ей вместо ребенка игрушку подсовывают.
И на прогулке вечером Павлик спросил Витьку, что обычно дарят женщинам. Витька вопросу удивился и долго чесал в затылке.
– Ну, побрякушки.
– Какие побрякушки? – не понял Павлик. – Как для грудных детей, что ли?
– Цацки. Брюлики. Ну, колечки там, сережки…
– А… Не, это мне не подходит… – вздохнул Павлик. – А ещё?
– Духи там. Конфеты. О, цветы! Цветы телки любят!
Цветы! Как же Павлик сам не догадался! И достать их можно было, хоть и с трудом, – в зимнем саду, там всегда что-нибудь цвело.
А ещё Павлик вспомнил, что в садике их учили на Восьмое марта рисовать мамам открытки, – и что якобы нарисованная своими руками открытка любой маме дороже купленной. Насчет купленной Павлик не проверял, но открытка, которую он сделал в садике, маме понравилась, она ею хвасталась даже своему новому мужу, когда они Восьмое марта отмечали. Открытку, правда, вином облили случайно, но сестра Катя её у мамы забрала, высушила и спрятала в ящик, где лежали всякие документы.
Вечером в группе Павлик сел делать открытку Бледной деве. Тамара удивилась его желанию порисовать (хотя вечером в группе многие рисовали) и всё подсматривала через плечо, что он нарисует. В результате Павлик так и не придумал, что изобразить на открытке, и решил утром расспросить об этом Витьку.
* * *
Баба Паша называла Инну «Иночкой» и, в отличие от всех остальных, не удивилась и не возмутилась её появлению во дворе у Ковалева. Будто так и должно было быть, что в отсутствие Влады он может приводить домой девушек. Пёс на Инну тоже рычать не стал.
Потом они гуляли по берегу, и Аня обнаружила, с какой радостью пёс бросается за брошенной палкой, после чего не пришлось больше развлекать ни ребёнка, ни собаку – они носились друг за другом и были игрой чрезвычайно довольны.
Ковалев не хотел рассказывать Инне о Зоином покаянии, но неожиданно взял и рассказал. Инна, конечно, ужаснулась, но содеянному не Зоей, а Ковалевым.
– И вы что, в самом деле смеялись? – переспросила она.
– В самом деле. Даже слезу утирал…
– Вы сошли с ума?
– Я понимаю, что это бестактно. Но вот не удержался.
– Бестактно – это не то слово. Она вам этого никогда не простит.
– Она несла такую чушь… Об отправлении собаки обратно в ад… – пожал плечами Ковалев.
– Это не чушь. И люди на дорогих черных машинах, думаю, готовы это сделать.
– Сделать что? Отправить собаку в ад?
– Ада не существует. Но… скажем так… отправить хтона туда, откуда он появился. Я-то думаю, какой на ней грех, а оказывается – заговор на смерть. Значит, Зоя уже тогда имела немалую силу, заговор на смерть сделать непросто.
– Да ладно «непросто»… У нас в лагере девчонки делали.
– Вы глупости говорите. Ведь Зоин заговор сработал. Силу-то она имела, а опыта – никакого. Потому заговор по ней так и ударил.
– Вы в самом деле уверены, что сработал заговор? – скептически осведомился Ковалев. – Или травить подружек собаками – это часть магического ритуала?
– Она соврала вам, она никого не травила собакой. Все знают, что Зоя в ту ночь не выходила из дома. Она ведь в самом деле каялась в милиции, через год примерно, когда уже окрестилась и в Бога уверовала. И менты очень смеялись тогда над ней, хотя про заговор на смерть она ничего не рассказывала. В ту ночь они с моей мамой сидели у Зои и, когда шум поднялся, вместе на берег прибежали. Там весь поселок на крики бабы Паши собрался, вашу маму искали с лодок, баграми…
– Зачем же ей врать? Тем более в милиции? Она так сильно ненавидит этого бедного пса?
– Иначе вы не поверили бы в то, что заговор сработал, решили бы, что это совпадение.
– А вы не допускаете, что это совпадение?
– Такое совпадение абсолютно неправдоподобно.
– Вы считаете, что сработавший заговор более правдоподобен, чем совпадение? – Ковалев фыркнул.
– Совершенно всё равно, как вы к этому относитесь. И конечно, в таких делах самовнушение имеет значение тоже. Но поглядите: вокруг Зои выжженная земля… Заговор на смерть делать опасно даже опытным ведьмам… Именно поэтому я не верю в совпадение.
* * *
Во вторник за завтраком Зоя начала с того, что отчитала Инну.
– Инна Ильинична, а кто позволил вам проводить психотерапевтические беседы с Павликом Лазаренко?
Инну не удивил её вопрос.
– В моей должностной инструкции указано: «Принимает меры по оказанию детям различного рода психологической помощи».
– Вот именно. Принимает меры, но никак не занимается психотерапией. К тому же столь неуклюже.
– Зоя Романовна, я понимаю, что вы по образованию тоже детский психолог. Но штатный психолог в санатории я. И борьба с возрастными страхами в моей компетенции. К тому же ничего неуклюжего в моей психологической помощи Павлику не было. – Глаза Инны смеялись. Наверное, наедине она говорила бы с Зоей иначе – как тогда, в гардеробе.
– Я прослушала запись вашей беседы с Павликом. Это ужас что такое! Вместо того, чтобы дать ребёнку простейшие способы защититься от Бледной девы, вы укореняете в его сознании исходящую от неё опасность.
– Простейшие способы защититься – это крестное знамение, молитва и крещение в ближайший четверг? – улыбнулась Инна.
– Ребёнок, уверенный в божьей помощи, не боится призраков.
– Я научила ребёнка защищаться от призрака самостоятельно, без помощи Бога.
– Да? Это каким образом? Выяснив у него, что бы он хотел подарить Бледной деве на день рождения?
– Зоя Романовна, это классический приём борьбы с детским страхом – заставить ребёнка встать на место своего ужаса, полюбить его и пожалеть. Он описан в каждом учебнике. Разумеется, для христианской системы ценностей этот приём неприемлем – ребёнок должен ненавидеть призрака как представителя Дьявола и уповать на Бога в борьбе с призраком.
– Есть немало других приёмов, которые не противоречат христианской системе ценностей.
– Извините, я не христианка и не задумалась о других способах – воспользовалась тем, который показался мне наиболее эффективным. В моей должностной инструкции нет указаний на то, что психологическую помощь я должна оказывать по-христиански.
– Об этом я и говорю: вы используете свое служебное положение для отвращения детей от Бога.
– Вашему богу нравятся дети, считающие себя слабыми, грешными, грязными, неспособными принимать решения и самостоятельно бороться со страхами, – с милой улыбкой сказала Инна. – И пока в Конституции черным по белому написано, что пропаганда религии детям запрещена, я буду пользоваться тем, чему меня учили в институте, а не христианской системой ценностей. А на вашем месте я бы задумалась о том, кто из нас двоих использует служебное положение…
Если на Ковалева верующие врачи и педагоги шипели хором, то почему-то в разговор Инны и Зои Романовны не вмешивались. Даже верная Зое Тамара Юрьевна помалкивала, а остальные делали вид, что не прислушиваются.
Когда все разошлись (как всегда, оставив Ковалева и Инну за столом), он спросил, почему Инна вдруг изменила своему обычаю не возражать Зое Романовне.
– Потому что речь не обо мне и не о мировоззрении. Речь о Павлике и его страхах. Впрочем, этот раунд я проиграла…
– Вы уверены?
– Почти. Зоя не позволит Павлику жалеть Бледную деву. Не драться же мне с ней… Я не могу посоветовать ребёнку не слушать старшую воспитательницу, это нарушение педагогической этики.
* * *
Витька сказал, что на открытке рисуют цветы или котиков, потому что котики рулят и телки от них тащатся. Взял у Аркана планшет и показал Павлику целую кучу открыток с котами. Идея Павлику понравилась, он не сомневался, что может нарисовать кота. А может, и кота с тортом в одной лапе и с букетом в другой, как было на одной открытке в интернете. Ему даже захотелось, чтобы поскорее настал вечер. Тем более что Бледная дева прошлой ночью к нему не приходила, не душила и не пугала, будто догадалась, что Павлик собирается поздравить её с днем рождения.
Наверное, Зоя снова включила «цыганский гипноз», потому что Ковалев нашел эту версию самой правдоподобной из всех предложенных. Не то даже, что Зоя натравила собаку на его мать, а то, что за его матерью гналась собака. И, вспомнив волны злобы, которые пёс мог катить на человека вместе со страшным рыком, поверил, что напугать женщину с ребёнком собаке ничего не стоило. Будто бы вдалеке снова послышался шум поезда – и вспомнился зверь в комнате, освещённой красным фонарем.
– Я не знаю, зачем вам так нужно, чтобы я поверил в вашу виновность в смерти моей матери.
– Это шаг к искуплению. – Зоя опять смотрела прямо и открыто.
– А не было ли шагом к искуплению покаяние в милиции? У убийства нет срока давности, его бы вряд ли сочли предумышленным – одна девочка травит собакой другую девочку, а тут внезапно из-за угла появляется поезд… Вас бы даже на зону не отправили – условно бы года два дали. Конечно, после этого вы бы вряд ли стали старшим воспитателем в санатории… Судимость есть судимость. Но разве искупление не важней?
– А кто вам сказал, что я не каялась в милиции? К сожалению, они уже закрыли дело и не собирались открывать его снова.
– Удобный момент для покаяния вы выбрали. А менты какие молчаливые попались! Но, предположим, так оно и было. Что вы хотите от меня после этого?
– Это была та самая собака, которая лежит сейчас у вас на крыльце.
– В это я вряд ли поверю. Но, предположим, эта собака очень похожа на ту. И обладает теми же свойствами пугать женщин и детей с фатальными для тех последствиями. Что теперь? Надо окрестить Павлика Лазаренко? Изгнать из собаки бесов? А мне покаяться и получить отпущение грехов? Это мало похоже на смиренную мольбу о прощении. Или вы думали, что я оценю ваш жест доброй воли, прощу вас по христианскому обычаю, немедленно уверую в Господа и встану на вашу сторону?
– Эта собака угрожает вашему ребёнку. И Павлику Лазаренко. Я всего лишь хочу, чтобы вы это поняли.
– Не понял – поверил. Вы хотите, чтобы я в это поверил. Я верю, что большая собака может быть опасна. Для моего ребёнка особенно, для Павлика – сомнительно. Где собака – и где Павлик. Но, предположим, по ночам собака бежит в санаторий и крутится под окнами. Павлик что, дурак ночью выходить на улицу? А двери в корпус теперь запираются.
– Вашей душой владеет демон, – вздохнула Зоя. – И вы никогда не позволите его прогнать. Он купил вашу душу, однажды лизнув вам руку. Не дешево ли вы продались?
– Значит так. Весь этот мистический бред оставьте суеверным тетушкам из санатория. Издеваться над ребёнком я не позволю. Замучить животное до смерти – тоже. Я не верю, что вы так удачно натравили собаку на мою мать, но допускаю, что вы искренне желали её смерти. Однако желать смерти – одно, а предпринимать что-то для убийства – совсем другое. Наверное, поэтому ваше христианство так плохо относится к заговорам на смерть, – предполагается, что вы совершаете убийство у себя в душе. Если надеетесь, что заговор поможет. Конечно, влюблённые девочки обычно плохо соображают, но скажите, чья душа здесь принадлежит демону?
– Я раскаялась в том, что сделала, – с вызовом ответила Зоя. – Моя душа принадлежит теперь Богу.
– Ваше раскаяние – фарс. Способ избавиться от чувства вины. Раскаиваться – это удобно и красиво, совсем не то, что сидеть за убийство. Вы ничего не потеряли, раскаиваясь. Напротив – вы и теперь собираетесь на это раскаяние купить мою помощь и поддержку в своих православных фантазиях.
– Это ваше последнее слово? – спросила Зоя, изображая усталость.
– Да.
Она поднялась.
– Надеюсь, вы уедете отсюда до того, как с Павликом или с вашим ребёнком случится беда.
– Я тоже на это надеюсь.
Зоя не попросила подержать собаку. И Ковалев подумал ещё, что, действуя по принципу «око за око», надо было бы натравить на неё пса и посмотреть, как она будет убегать, – но почему-то этот вариант показался ему абсурдным. Примерно таким же абсурдным, как и бить ей морду.
Выходя на веранду, она смерила Ковалева испытующим взглядом и процедила:
– А вы умней, чем ваш отец.
Ковалев последовал за ней, собираясь всё-таки подержать собаку за ошейник, но Зоя его опередила и, выходя на крыльцо, достала из кармана и выставила вперёд большое распятие. Поднявшийся на ноги Хтон захлебывался рыком, но не сделал ни шагу, пока она, двигаясь спиной вперед и бормоча себе под нос какие-то молитвы-заклинания, не вышла за калитку.
Что ж, уверенность в себе (в распятии и молитве) собаки чувствуют отлично. Да что там собаки – и тигры в цирке позволяют собой командовать.
* * *
Стынет вода в реке, стынет, до самого дна пробирает её осенний холод, замирают шустрые мальки, уходит на ямы теплолюбивая рыба, сонно шевелит хвостами; раки забиваются в глубокие норы – рыщут в стылой воде ненасытные щуки. Катится вперед холодная река, мрачнеет, наливается ядовитым свинцовым глянцем.
Бродит берегом речная дева, оставляет на песке следы босых бледных ног, ломает руки, смотрит сквозь пелену дождя с надеждой – не нужны ей пригожие крепкие парни, не до шуток ей, не до игр и веселья. Об одном её мечтания – качать колыбель с дитятком, прикладывать его к холодной груди, сотканной из тумана, целовать в лоб неживыми бескровными губами.
Грезит речная дева, вздыхает счастливо, льёт от умиления слезы – и вспоминает, что не суждено сбыться её мечтаниям. Вместо сладких слёз бегут по бледным её щекам слёзы горькие и злые.
Смотрит в окна речная дева, любуется чужими детьми, завидует матерям злой завистью – не ценят матери своего счастья, не восхищаются им каждую секундочку, не боятся потерять его в одночасье, разменивают на суету.
И иногда является она детям в облике матери – обмануть себя хоть на минутку, поиграть, будто в самом деле у неё есть дитятко, отхлебнуть глоточек любви и пролить накопившуюся в груди тоску и нежность… Коротка игра: чует речная дева, что не к ней дитя обращает любовь, а к недостойной своей матери. Не видят дети, не замечают, не хотят знать, насколько недостойны их матери!
Не избыть речной деве тоску. К утру дождь размоет следы босых ног, и никто не узнает – то ли была она, то ли её и не было…
* * *
За завтраком поведение Зои ничем не отличалось от обычного, и Ковалев решил не распространяться о её «исповеди» – из жалости.
Инна вышла на работу в понедельник, якобы желая прибавить лишний день к отпуску. И после завтрака вежливо спросила у Ковалева, не хочет ли он пригласить её в гости – исключительно чтобы взглянуть на пойманную собаку.
– На демона смерти, вы хотели сказать? – усмехнулся Ковалев.
– В этом нет ничего смешного.
– Уверяю, это обычная собака. В меру злобная, но ласковая и преданная тем, кто её кормит.
– Я думаю, не тем, кто её кормит, а тем, кто может с нею справиться. – Инна улыбнулась углом рта.
Признаться, Ковалев опасался привести Инну в дом, где никого нет, и предложил компромисс – пойти посмотреть на собаку после полдника, вместе с Аней. Инну не удивило его предложение – может, она в самом деле всего лишь хотела взглянуть на собаку, а Ковалев слишком много о себе воображал.
– Почему вы не сказали, что ваш любимый дядя Федя много лет держал у себя такого же «демона смерти»? – спросил Ковалев.
– Потому что тогда вы бы точно решили, что это обычный пёс. А это необычный пёс, уверяю. Дядя Федя мог с ним справиться, и потому пёс был ему предан. Скажите, вы сами придумали ему кличку?
– Только не надо искать в этом волшебство. Я выбрал эту кличку только потому, что вы называли собаку хтоном.
На этот раз Селиванов нашел Ковалева не вечером в гардеробе, а средь бела дня в холле.
– Опять посоветоваться? – спросил Ковалев, подняв голову (он сидел в глубоком кресле, а парень стоял слишком близко).
– А чё нет? – развязно ответил тот.
– Что на этот раз?
– Я сяду, можно? – Селиванов, не дожидаясь ответа, развернул соседнее кресло и уселся почти напротив Ковалева.
И Ковалев подумал вдруг, что ведет себя с ним как-то неправильно: старается дистанцироваться, оттолкнуть мальчишку, задеть, унизить даже. Откуда берется желание вести себя таким образом, Ковалев понять не мог.
– Я знаю, что вы сын Бледной девы, – доверительно и вполголоса сообщил Селиванов.
– Потрясающе… – вздохнул Ковалев, и мысли о неверном поведении тут же улетучились.
– Да ладно вам… Все это знают, мне Ириша рассказала.
– А ты поверил?
– Слушайте. Позапрошлой ночью у Пашки приступ был – его во сне Бледная дева душила.
– Надеюсь, об этом знают доктора, которые лечат твоего брата? – Ковалев обеспокоился – дети есть дети, у них свои представления о том, что можно говорить взрослым. Но с приступами удушья не шутят. Понимает ли это Селиванов?
– Не, если кому рассказать, тут такой орально-церебральный секс начнется…
– Чего?
– Зоя мозг Пашке совсем закомпостирует. Они ещё больше его покрестить захотят.
Ковалев не мог не согласиться с его утверждением – и почувствовал себя вдруг беспомощным, всерьёз испугался за Павлика. Вспомнил слова Зои о том, что мальчику грозит опасность… Они тут все ненормальные! Совет обратиться к врачам был очевидным – что ещё взрослый может посоветовать глупому мальчишке?
Пока Ковалев размышлял о том, что может предпринять, Селиванов продолжил:
– Все знают, что она маленьких детей к себе заманивает, потому что ищет своего сына. Вот я и думаю: может, вы с ней побазарите, пусть уже впитает, что Пашка не её сын…
– С кем? – вздохнул Ковалев.
– С Бледной девой, конечно…
– Парень, ты в своем уме? Ну тебе же не семь лет, подумай головой. Все хорошо в меру – и фантазии как-то надо контролировать, а?
Поступок. Инна говорила, что поступок – граница, где кончается сказка и начинается самообман. Воспоминание пришлось кстати.
– Фантазии фантазиями, а она Пашку чуть не задушила.
Ковалев собрался с мыслями, стараясь не издеваться над Селивановым и говорить так, как взрослому человеку положено говорить с ребёнком, а не как старый пёс обращается со щенком.
– Послушай. Приступы астмы случаются с детьми от страха, от стресса, это всем известно. Поэтому я приехал с Аней – она никогда не жила вне дома, без родителей. И я не говорю, что у Павлика не может быть приступа удушья ночью, – очень даже может быть. Особенно если поощрять его страхи, рассказывать о Бледной деве, например…
– Разумеется. Хотите чаю?
– Да, пожалуй. За чашкой чая разговор будет более непринужденным…
Она разделась быстро и даже нашла себе тапки – они оказались ей слишком велики. Здесь, в тесной кухне, особенно хорошо был заметен её маленький рост – она и до плеча Ковалеву не доставала, и он поспешил предложить ей сесть и сел сам.
– Я пришла исповедаться перед вами, – с вызовом начала Зоя, не дожидаясь вопросов. – Наверное, мне давно следовало это сделать, но сейчас это просто необходимо. Иначе вы не поймёте, какой опасности подвергаете свою семью.
– Вообще-то я не поп, чтобы мне кто-то исповедовался, – пробормотал Ковалев.
– Я думаю, вам не составит труда выслушать меня от начала и до конца. И потом уже делать выводы. Я понимаю, что вы человек неверующий, но не буду ходить вокруг да около, надеясь вас в чем-то убедить. Попробуйте вычленить рациональные зерна из моей исповеди. Миролюбивый пёс, который лежит сейчас на вашем крыльце и которого ваша дочь дёргает за уши, – виновник смерти вашей матери.
Будто в ответ на её слова за окном послышался далёкий грохот поезда, и на Ковалева как по волшебству накатил детский кошмар: оскаленная пасть зверя в углу комнаты, блестящие красным клыки, подавшееся назад мохнатое тело, пружиной сжатое перед прыжком… Грохот поезда нарастал, появился запах реки, холодный и сырой…
– Моя мать умерла двадцать шесть лет назад. – Ковалев мотнул головой, прогоняя наваждение. – Собаки столько не живут.
– Это не просто собака – это демон, исчадие ада. Вы можете убить его, но вскоре он воплотится снова. И будет воплощаться до тех пор, пока его не загонят обратно в ад.
Куда там Ангелине Васильевне, старой опытной ведьме… Её «штучки» показались вдруг детскими шалостями по сравнению с силой и убедительностью Зои… Каждое её слово пробивало брешь в скепсисе Ковалева. Он отдавал себе отчет в том, что ни демонов, ни ада не существует, но при этом почему-то не усомнился в том, что собака (волк) может быть демоном и исчадием ада. Это напомнило ему, как однажды цыганка развела его на круглую сумму: он отчетливо понимал тогда, что его разводят, но сопротивляться почему-то не смог.
Ковалев вдохнул поглубже, чтобы не сказать какой-нибудь бестактности.
– Вы в этом уверены? – спросил он с жалостью к Зое.
– Это мой грех, моя вина – это я вызвала его к жизни. И я сама должна покончить с ним.
– Его же нельзя убить, вы сами только что сказали.
– Убить нельзя, но отправить в ад можно. Для этого есть соответствующие обряды.
– Так что же вы до сих пор этого не сделали? Ждали, когда я вам его поймаю, что ли?
– Видите ли, раньше этот зверь находился под покровительством вашего отца. Потом он на некоторое время исчез, и я надеялась, что он никогда больше не появится.
Она сказал «вашего отца» без оговорок – «возможно» или «предполагаемого»…
– Но вот приехали вы – и зверь вернулся. Я считала, что зверь вернулся за вашей жизнью. Возможно, так оно и было, адские сущности не всегда предсказуемы. Но теперь я вижу, что вместо вашей жизни он взял вашу душу. Так же как когда-то взял душу вашего отца.
– Вы определитесь, кто под чьим покровительством находился. А то я что-то плохо понимаю: пёс под моим покровительством или я под его, – вставил Ковалев. Отсутствие логики – это чисто женское свойство или следствие гуманитарного образования?
– Завладев вашей душой, зверь обрёл в вас покровителя, защитника.
Ковалев покивал. И, снова отдавая себе отчет в том, какую чушь Зоя городит, не мог не верить её словам. Верней, не так – не мог не относиться к ним со всей серьёзностью.
– Обратите внимание: по вашим словам, зверь щерился на меня, охраняя свою территорию. Верней, вашу территорию, территорию своего хозяина. Но Прасковью Михайловну он встречал и провожал, виляя хвостом, не правда ли?
– Это что-то доказывает?
– Прасковья Михайловна много лет его кормила. В поселке никто не считает, сколько лет живет собака. Никто не помнит, в каком году она появилась, а издохла – берут другую, молодую. Спросите у Коли, сколько лет его чистокровному волкодаву, и он не ответит даже приблизительно. Тем более никто не следит за возрастом собаки соседа. А между тем зверь прожил у вашего отца более двадцати лет. Двадцать четыре, если считать точно. И теперь, я уверена, все сочли, что ваш зверь – сын того зверя. Или внук.
– Вы не допускаете, что у моего предполагаемого отца было две или даже три собаки? Дед, отец и внук?
– Это ничего не значит. Для демона телесная смерть – всего лишь новое воплощение. Но, воплотившись заново, он демоном быть не перестает.
– Он не причинил вреда Прасковье Михайловне, не бросался на людей, иначе бы его давно застрелили, жил себе с моим предполагаемым отцом тихо и мирно, да так тихо, что никто о нем и не вспоминал, – и в чем же проявлялась его дьявольская сущность?
– Он охотился на детей из санатория, – просто ответила Зоя. – На некрещеных детей. Так же как в эту осень охотится на Павлика Лазаренко.
Вообще-то от её слов у Ковалева холод прошел по спине, хотя, конечно, чушь это была невообразимая – если бы собака убивала детей из санатория, ее бы давно извели. Но Хтон в самом деле приходил по ночам в санаторий – там его Ковалев и подкараулил.
– И тому есть доказательства? Часто его охота бывала успешной? – со всем возможным скепсисом спросил он.
– Однажды, десять лет назад, она увенчалась успехом, в остальных случаях нам удавалось спасти ребёнка.
– Вовремя окрестив?
– Не только, но это самое простое и верное средство. Десять лет назад оно не помогло – мальчик погиб на следующий день после крещения. Мне не позволили совершить очистительный обряд, и я жалею, что не сделала этого без благословения. В случае с Павликом я этой ошибки не повторю. Если вы и дальше будете препятствовать его крещению, то станете виновником его гибели.
– Я буду препятствовать его крещению, потому что пока не вижу в ваших словах никакой логики. Ребёнок погиб на следующий день после крещения – с чего вдруг вы решили, что крещение защищает его от собаки? Только с того, что остальные после крещения не погибали?
– Обряд крещения совершили тогда слишком поздно – зверь уже завладел ребёнком. Я знаю, что говорю. – Зоя посмотрела на Ковалева прямо, не мигая, и он поверил: она знает, что говорит, каким бы глупым это ни казалось.
– Если я посажу собаку на цепь, вас это удовлетворит?
– Нет. Цепь зверя не удержит. Я хочу, чтобы вы позволили совершить над ним обряд изгнания демона.
– А если демон выйдет из собачьего тела, это будет просто собака? Не демон? – осведомился Ковалев, подумав, что это было бы забавно – посмотреть, как Зоя выгоняет из пса бесов и, удовлетворенная, на этом успокаивается.
– Думаю, что собаку, тело собаки, в котором живет демон, обряд убьёт. Кроме того, демон находится под вашим покровительством, и без вашего покаяния, без отпущения ваших грехов, обряд изгнания демона не даст результатов.
– Мне показалось или это вы собирались покаяться? А теперь выходит, что каяться надо мне. Может, начать прямо сейчас?
– Боюсь, вы плохо представляете себе покаяние. Вам каяться надо перед Богом – искренне.
– А вам?
– Я раскаялась перед Богом. И отец Алексий отпустил мне смертный грех, принял на себя, хотя и не должен был этого делать. Потому теперь искупление моего греха – это спасение не моей, а его души. Покаяться перед вами – сделать ещё один шаг к искуплению.
– Покаяться или получить прощение? – уточнил Ковалев.
– Раскаяние предполагает мольбу о прощении, – назидательно, а не смиренно ответила Зоя.
Ковалев снова покивал: удобная штука – покаяние… Ты каешься, молишь о прощении, тебя вежливо прощают, и совесть твоя чиста.
– И в чем же вы хотели покаяться передо мной?
– Я виновна в гибели вашей матери. Я вызвала к жизни демона, который её убил.
– Зачем же винить себя в гибели моей матери, если вы всего лишь вызвали демона… – пробормотал Ковалев, находя происходящее излишне театральным. – Мы в детстве, помнится, тоже вызывали Пиковую даму, но я же не виню себя в смерти Германна…
– Я сделала заговор на смерть вашей матери.
То ли столь болезненное признание ослабило «цыганский гипноз» Зои, то ли Ковалев сам внезапно прозрел, но тут ему стало невыносимо смешно… Инна говорила, что Зоя всю жизнь замаливает какой-то грех. Бедняжка… Трудно сказать, сколько женщин делает заговор на смерть подружек, но, наверное, немало. В лагере как-то раз девчонки делали заговор на смерть своей злобной тренерши – Ковалев с друзьями подглядывал за ними через окно и на самом интересном месте просунул в форточку швабру с белой тряпкой. Эффект был потрясающий, его чуть из лагеря не выгнали…
Серьёзность на лице Зои, её искренняя вера в то, что заговор на смерть способен кого-то убить, её приход, её многолетние терзания – всё это было невозможно смешно. И Ковалев, как ни старался сдержаться, сначала прыснул в кулак, а потом все-таки расхохотался – до слёз. Пожалуй, это было невежливо. Даже, наверное, оскорбительно.
Зоя смотрела на него с каменным лицом. И, отсмеявшись и утерев набежавшие слезы, Ковалев выговорил:
– Извините.
Его тут же снова разобрал смех, он ещё раз смахнул слезы и сказал:
– Это нервное. Извините.
От собственных слов опять стало смешно, но он сдержался.
– Я всю жизнь благодарила Бога за то, что Он помог вам в ту страшную ночь, – сказала Зоя. На её каменном лице Ковалев не заметил христианского всепрощения.
– В ту страшную ночь, если я ничего не путаю, мне помог мой предполагаемый отец, а вовсе не ваш бог. – Смеяться расхотелось. – Я в полной мере ценю ваше раскаяние. Остановимся на том, что вы желали смерти моей матери, но зарезать или отравить её побоялись.
Зоя сузила глаза.
– Да, я её не зарезала. Я натравила на неё собаку, когда она с вами на руках шла через мост. Ваша мать всю жизнь боялась собак, и когда впереди показался поезд, она не могла остановиться в нише, где его можно было бы переждать, потому что убегала от собаки. Она не могла постоять, прижавшись к перилам, – тогда бы её настигла собака. И она, спасая вас, прыгнула в воду. Может быть, это было глупое решение с её стороны, но другое ей в голову не пришло. Ваша мать отлично плавала и была уверена, что выплывет. Она не учла удар о воду при падении с такой высоты. Её тела не нашли, и теперь никто не сможет сказать, что её убило.
Он вспомнил их самую первую близость – она случилась месяца через три после их знакомства, что само по себе считалось не совсем нормальным, и мальчиком Ковалев давно не был. Но раньше он почему-то не решался предложить это Владе, списывая свою робость на отсутствие места для встреч. А тут бабушка с дедом на две недели уехали в дом отдыха, и в первую же субботу после их отъезда Ковалев пригласил её к себе. Он знал, чем это закончится, и Влада, наверное, тоже знала. Он даже не стал придумывать повода, чтобы между ними не было двусмысленности, неловкости. Просто предложил пойти к нему и сказал, что дома никого нет. Она подумала, прежде чем согласиться. Посмотрела на него с прищуром. И спросила:
– А ты не боишься?
– Чего?
Она уже привыкла к тому, что намёков он не понимает.
– Что после этого мы не сможем общаться, как раньше.
– Не знаю. По-моему, это нормально, – пожал плечами Ковалев.
Они вошли в полутёмную прихожую, Ковалев запер дверь и обнял её, как только она сняла куртку, – стоял сентябрь, на ней была легкая куртка и джинсы, а на нем – свитер. Она не отстранилась, только замерла и сжалась.
– Что-то не так? – спросил он тихо.
– Всё так, Серенький, всё так, – ответила она и положила голову ему на плечо.
Этот её жест – доверчивый, а не страстный – перевернул всё у Ковалева внутри. И если раньше он был влюблен, то в тот миг понял, что любит. Он обнимал и гладил её совсем не так, как собирался, не так, как мечтал по ночам. Он не просто хотел её – а желание сводило его с ума ещё по дороге к дому, – теперь он думал не о соитии, а о близости.
– Чего ты боишься? – спросил он, так и не растопив её скованности – но не холодности.
– Я боюсь тебя потерять, – ответила она.
– Не бойся, – ответил он, считая, что этого достаточно.
Он очень хотел взять её на руки и отнести на кровать, но постеснялся. И дорога до комнаты – несколько шагов – была самой мучительной, самой долгой и неловкой дорогой в его жизни.
Теперь Ковалев ничего не стеснялся: подхватил поднимавшуюся на крылечко Владу на руки и даже крутанул вокруг себя – от избытка силы и восторга, вызванного ледяной водой после горячего пара.
– Только не бросай меня с размаху на топчан… – пробормотала Влада.
– Муж носит тебя на руках, а ты чем-то недовольна?
– Я довольна. Честное слово. Я вообще очень счастлива в браке, – быстро-быстро ответила она. – Но с размаху на топчан меня бросать всё равно не надо. И ещё это… тут дверной косяк и мои ноги…
– Не такая уж я грубая скотина, – заметил Ковалев.
– Нет-нет, не скотина, – поспешила заверить его Влада. – Но мне почему-то кажется, что косяка ты не видишь.
Этой своей холодной рассудительностью она умела довести его до дрожи. Ведь не возражала, не противилась, но заставляла его добиваться желаемого, а не просто брать то, что ему вроде бы уже давно принадлежит.
* * *
Ночью Павлику приснилась мама. Сон был слишком похож на правду, Павлик был уверен, что всё происходит на самом деле. Будто мама приехала к ним с Витькой в санаторий, но младшую группу к тому времени уложили спать, а она так хотела увидеться с Павликом, что тайно от воспитателей пришла к нему в спальню. Павлик увидел её, когда она шла от двери к его постели и прикладывала палец ко рту – чтобы он помалкивал. И была, как обычно по вечерам, немного навеселе (а не пьяная вовсе), румяная и добродушная, улыбчивая. Именно в таком «небольшом подпитии» она была самой нормальной, смеялась часто, могла запросто притянуть к себе Павлика и целовать его в макушку, называть сынулей своим дорогим. Позже вечером она напивалась слишком сильно, и Павлик старался заснуть до того, как это случится.
Тут, в спальне, мама подошла и села к Павлику на кровать, потрепала его по волосам, стала спрашивать, как ему тут живётся. И Павлик начал рассказывать, что тут, в санатории, лучше, чем в интернате, интересней, и про волка рассказал, про Витьку, который его от волка защищал, и про дядю Федю, и про мастера спорта и его красивую дочку, и как они с Витькой ходили к дому ведьмы на болото. Уже по тому, как молчаливый обычно Павлик вдруг разговорился, можно было догадаться, что это сон, – но во сне он этого не понял.
Она сказала, что останется в санатории ненадолго, что ей, как и мастеру спорта, тоже разрешили побыть с детьми и она будет забирать их с Витькой после полдника, чтобы вместе гулять. А потом поправила ему одеяло – натянула повыше, закрыв рот и нос, – и хотела поцеловать в лоб, нагнулась, навалилась на Павлика всей тяжестью, так что он не мог пошевелиться. И прижимала одеяло, не дававшее дышать, к подушке двумя руками. И смотрела в глаза. Вблизи Павлик увидел её лицо таким, каким оно бывало по утрам: злым, больным и некрасивым, с черными кругами вокруг глаз, синюшным, отечным… Он начал задыхаться, испугался вдруг, что мама хочет его задушить, но в этот миг отчетливо понял, что это не мама, а Бледная дева, которая только прикинулась мамой и сейчас точно его задушит. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой – она придавила его своим тяжелым телом и обеими руками держала одеяло, не дававшее Павлику дышать.
Он забился под ней, хотел закричать, но, конечно, не смог выдавить из себя ни одного звука. И наверное, понял уже, что это сон, что надо проснуться, но всё равно не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, ни вздохнуть.
Павлик всё-таки проснулся и с удивлением увидел, что руки его лежат поверх одеяла, хотя он явственно помнил его прикосновение к щекам и рту – так явственно, как ощущается настоящее прикосновение. В груди клокотало, воздух с трудом проходил внутрь, а сердце стучало бешено и громко. Их учили держать ингалятор в верхнем ящике тумбочки и следили за тем, чтобы он всегда был на месте, сверху, – только протяни руку. Не у всех, только у тех, кто пользовался ингаляторами.
Павлик закашлялся, сел на кровати и полез за ингалятором.
Если бы он не проснулся, Бледная дева успела бы его задушить. Как в кино про Фредди Крюгера, который убивал детей во сне. Павлик не стал кричать и звать Витьку – побоялся, что на крик прибежит нянечка или дежурная воспиталка, и тогда они обо всем доложат Зое. И та опять захочет его покрестить, несмотря на угрозы мастера спорта. Но и заснуть после этого Павлик поостерёгся. Сначала сидел на кровати, а когда замёрз без одеяла и начал клевать носом, не поддался соблазну – сам пошел в спальню к Витьке, прихватив одеяло с собой.
Выходить из спальни в коридор было страшновато, но неожиданно в голове мелькнули слова из песни, которую Павлик разучивал с третьей группой: «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый». Сильным и смелым Павлик себя не ощущал – ведь собирался спрятаться от Бледной девы за Витькиной спиной, – но слова придали ему немного уверенности в себе и желания когда-нибудь стать этим сильным и смелым человеком. Во всяком случае, смелости выйти в коридор и добраться до спальни старшей группы ему хватило.
* * *
На следующий день, проводив Владу на дизель и вернув Аню в санаторий, Ковалев застал бабу Пашу за просмотром следующей «хорошей картины» – «Кавказская пленница». И не без удовольствия составил ей компанию. Пить чай баба Паша не стала, засобиралась домой, как только фильм закончился, и Ковалев, не доверяя Хтону, проводил её до калитки. А когда возвращался, уже на веранде, услышал грозный собачий рык, донесшийся с крыльца.
Хтон, продолжая рычать, поднялся и подался вперед – открывший двери Ковалев снова поразился злобе, с которой рычание клокотало в глотке у пса. Признаться, страшновато было положить руку ему на холку – собаки не любят, когда им трогают шею… Но руку на холку псу Ковалев все-таки положил.
– Чего? – спросил он у Хтона, но тот смотрел только вперед, на калитку, и на Ковалева внимания не обратил. – Эй, там есть кто?
– Да, Сергей Александрович, есть, – ответили с улицы. – Будьте добры, придержите вашу собаку, я войду.
Зоя? Здесь? В этот час? Впрочем, время подходило к девяти вечера, это из-за темноты и тишины на улице вечер казался глубокой ночью, и было бы совершенной бестактностью Зою не впустить. Ковалев взял пса за ошейник и оттащил от двери – тот рычать не перестал. Не то чтобы рвался из рук, но тянул вперед ощутимо.
– Проходите. Я его держу.
Пёс захлебнулся рычанием, когда Зоя поднялась на крыльцо, рванулся вперед всем весом, и стоило определённого усилия удержать в руке ошейник… Но Зоя оставалась хладнокровной, приостановилась, открыв двери на веранду, и проворчала:
– Нечего сказать, весьма миролюбивая собака…
– Собака охраняет дом. Это нормально для любой дворовой собаки.
– Дворовая собака лает на чужаков. Сообщает хозяевам о приближении чужого. Вот что нормально для любой дворовой собаки.
– Проходите. Не дразните пса.
Она была права – Хтон ни разу не тявкнул, только рычал. И если бы Ковалев зашел в дом на минуту раньше, то не услышал бы рычанья. И Зоя долго стояла бы у калитки. А впрочем… Это лучше, чем пустобрёх, который тявкает едва завидев на улице прохожего.
Ковалев отпустил собаку, когда Зоя с веранды вошла в дом и закрыла за собой дверь. Рычать Хтон не перестал, на дверь не бросался, но смотрел на неё с величайшим подозрением.
– Да ладно тебе, парень… Маленькая слабосильная тётушка – не вор, не разбойник и не громила.
Пёс посмотрел на Ковалева как на дурака. Он вообще умел выразить на морде своё отношение к происходящему.
В отличие от Ангелины Васильевны, Зоя не села за стол без приглашения. Даже пальто не расстегнула.
– Проходите, раздевайтесь, – вздохнул Ковалев, теряясь в догадках: что ей здесь нужно? Она могла бы поговорить с ним днем, на своей территории.
– Я прошу прощения за столь поздний визит, – сказала Зоя чопорно и вовсе без чувства вины. – Я не хотела, чтобы нас подслушали. И… мне кажется, здесь вы чувствуете себя более уверенно и спокойно.
На счастье, от Фединого «Ктона» остался добротный кожаный ошейник, на нем-то Ковалев и повёл пса к ветеринару – в Заречном, неподалеку от шоссе, был якобы ветеринарный кабинет, на самом же деле доктор Айболит принимал зверюшек в вагончике-времянке на собственном участке. Над входом в вагончик с улицы висела культурная табличка «ИП Павлов В.Н.».
– Вот туда тебе и дорога, – сказал Ковалев псу. – В собаки Павлова…
Пес поднял голову и доверчиво взглянул в глаза, будто говоря: «Это такая шутка, я понял».
Доктор Айболит мало походил на своего сказочного тёзку, больше напоминая Бармалея, – ростом повыше Ковалева, а весом больше Ковалева раза в два, если не в три, с чёрной бородой. Не вязались с образом Бармалея только очки в роговой оправе. Он появился с другого конца участка в ответ на звонок в дверь времянки, в фуфайке и грязных армейских сапогах, – а дверь Ковалеву открыл уже в белом халате и остроносых ботинках.
– Таки изловил… – сказал доктор с порога, смерив Ковалева взглядом, и спросил, приглашая войти: – Ну что, будем усыплять.
– Я вообще-то хотел справку, что он не бешеный… – растерялся Ковалев. Похоже, ветеринар прекрасно понял, кто к нему пришел, зачем и почему.
– Одно другому не мешает. Десять дней наблюдаем, потом усыпляем.
– Да ладно, чего усыплять-то сразу…
– Как «чего»? На тебя бросился – ещё на кого-нибудь бросится. На ребёнка, например. Злые собаки на свободе долго не живут. Не я, так участковый из ружья пальнёт. Ласковый да симпатичный ещё может зиму пережить, если к магазину прибьётся. А злобный – нет, не выживет.
– Так. – Ковалев глянул на пса. – Этот тоже ласковый и симпатичный. Усыплять мы его пока не будем.
Доктор посмотрел на Ковалева с серьёзностью и некоторым презрением.
– Ты уверен? Вот к Новому году ты уедешь, а собаку здесь бросишь. И что с ней дальше будет, тебя не волнует. Я таких, как ты, каждый год до сотни вижу: приведут щеночка глистов прогнать, блох вывести, прививки сделать, чтобы дети не заразились, а осенью их поминай как звали. Погляди, сколько собак на автобусных остановках круглосуточно дежурит, – ждут, что хозяева вернутся.
– Я без вас разберусь, что делать с собакой, – оборвал его Ковалев. – Мне нужна справка, что он не бешеный. И… значит, надо блох вывести, глистов прогнать и прививки сделать? Я правильно понял?
– Ветеринарный паспорт посоветую завести – если покусает кого-нибудь, будет меньше проблем, – усмехнулся доктор в черные бармалейские усы. – Чертовски на волка похож. Не волк, но, вполне возможно, помесь с волком. У Федьки Смирнова такой же был, первый парень на всех собачьих свадьбах, так что ничего удивительного…
* * *
– Инна передавала тебе привет и беспокоилась о твоём здоровье, – едко сказала Влада, когда Ковалев зашел в дом.
– А с какого такого перепугу она беспокоилась о моём здоровье?
– Дамы из санатория интересовались, почему ты не пришел на завтрак, и я сказала, что ты заболел.
– Я не заболел, как видишь. Надеюсь, ты не сказала им, что я ловил в реке собак?
Ковалев в самом деле чувствовал себя вполне здоровым, разве что колено немного саднило от прикосновения брюк, но и только. Даже собачий укус в неудачном месте его не тревожил – он обратил на это внимание, когда снимал куртку.
– Нет. И что тебя укусила рыба, я не сказала тоже. Кстати, как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно. Я там крупу купил и куриные головы, надо бы сварить кашу собаке.
– Серый, слушай… Мне кажется, мы поступаем безответственно. В городе такой собаке будет тяжело, а привязать его к себе и бросить было бы подло.
– Посмотрим. Может, баба Паша его возьмёт. Здесь почти все держат собак.
– Баба Паша старенькая, а пёс огромный и злой. Это тебя он будет слушаться, потому что чувствует силу. Садись давай, я тебе блинчики зажарила. С мясом.
– Ты знаешь, баба Паша, возможно, моя родная бабушка… – неожиданно для себя сказал Ковалев, усаживаясь за стол. И добавил: – По отцу.
От этой новости Влада оставила блинчики и присела на табуретку напротив Ковалева.
– Серенький… Ты не переживай так. Тебе вовсе необязательно её любить, как бабушку…
– С чего ты решила, что я переживаю? – обозлился вдруг Ковалев. – Давай блинчики.
– Хорошо. Не переживаешь. – Влада поднялась, и Ковалев почувствовал себя скотиной. Нет, прямота Влады иногда выводила его из себя, но всё равно нравилась ему больше, чем намеки Инны. – Но если она в самом деле твоя бабушка, хоть и по отцу, мы, наверное, должны о ней позаботиться. Ну, деньгами там помочь… Огород вскопать весной, дров наколоть… И вообще.
Ковалев задумался – ему не приходило это в голову. А от слов Влады стало вдруг легко и спокойно, будто проблема разрешилась сама собой. Одно дело любить, и совсем другое – «должны позаботиться». Слово «должен» было Ковалеву гораздо ближе, чем эфемерные понятия вроде любви и привязанности. Всё же умела его жена поставить всё на свои места! Он-то считал, что не может ответить на искренние чувства бабы Паши, считал себя негодяем, использующим пожилую женщину. А оказалось, что проблема решается просто: позаботиться.
И он хотел сказать Владе, какая она умница, но она как раз выскочила на веранду за оставленной там сметаной.
* * *
К обеду весь санаторий знал, что Ковалев изловил и приручил пса (волка), который его укусил. «Ириша» сразу же выразила одобрение.
– Ах, молодец! Чего, он опять тебя цапнул?
– С чего вы взяли? – удивился Ковалев.
– Так повязка ещё одна, – расхохоталась она. – К ветеринару-то его отвел?
– Отвел. Десять дней, сказали, надо ждать, тогда справку дадут.
Инна посмотрела на Ковалева через Владу, снова севшую между ними.
– А я говорила, что он укусит вас ещё раз…
– Ваш демон смерти оказался безобидным и ласковым псом, – ответил ей Ковалев. – Стоило только дать ему… В общем, вломить хорошенько.
Зоя, глядевшая в тарелку, после этих слов вскинула глаза и посмотрела на Ковалева без злости, а вроде бы даже и с жалостью. Странно посмотрела.
– Надеюсь, вы посадили собаку на цепь… – сказала она, а не спросила.
– Зачем? Он ведет себя миролюбиво, Аня за уши его таскала и руки ему в пасть клала, и ничего…
– Вы ведете себя легкомысленно. Любая собака, даже самая миролюбивая, непредсказуема. Сегодня он позволил ребёнку дергать себя за уши, а завтра укусит её за лицо. Я не говорю о чем-нибудь более серьёзном. Пёс такого размера может без труда убить ребёнка, тем более что он бросался на вас, сильного и здорового мужчину.
Свою тираду она обратила скорей к Владе, нежели к Ковалеву. И Влада ответила:
– Мы пока не будем оставлять ребенка наедине с собакой. Но, если я ничего не путаю, общение с животными благотворно влияет на детей и рекомендуется психологами.
Последние слова она произнесла без всякого вызова, будто извинялась, потому Зоя и не встала в стойку разъяренной кобры.
– Да, рекомендуется, – согласилась она. – Но, я думаю, кошечка или морская свинка для этого подходят лучше. Только вашего мужа вряд ли заинтересует хомячок или попугайчик, его, мне кажется, больше увлекает соперничество со зверем, нежели благотворное влияние животного на ребёнка.
Влада не полезла за словом в карман, хотя и была более чем деликатна, выбирая тон:
– Благотворное влияние состоит не в том, чтобы животное служило развлечением ребёнку. Общий любимец поспособствует сплочению семьи и развеет некоторые детские иллюзии. Пусть Аня учится у отца брать на себя ответственность за животных и любить их без сантиментов.
– Вот-вот, об ответственности я и говорю. Ваша воля держать собаку на привязи или нет, ставить под угрозу жизнь собственного ребёнка или нет. Но вы уверены, что в ваше отсутствие пёс не отправится гулять по поселку и не бросится на чужого ребёнка? Мне кажется, перемахнуть через забор этой собаке ничего не стоит.
В общем-то, Зоя говорила правильно. И удивлял Ковалева только её терпеливый, без вызова, тон.
– Ещё вчера этот пёс спокойно разгуливал по посёлку и по ночам являлся в санаторий, – заметил он. – Но бросался только на меня и только потому, что я на это напрашивался.
– Если бы этот пёс бросился на кого-нибудь кроме вас, его бы просто застрелили, – парировала Зоя.
– Если он теперь бросится на кого-нибудь кроме меня, его тоже просто застрелят. И наверное, будут правы.
– Когда человек заводит собаку, он берет на себя ответственность за нее, – мягко ответила Зоя. Так мягко, что стало не по себе.
* * *
Ковалев сам истопил баню под руководством бабы Паши – пора было освоить это нехитрое дело. Как ни странно, сказанное Владой «должны позаботиться» избавило его от мучительного чувства вины перед старушкой. Ни рубить дрова, ни вскапывать огород пока не требовалось, да и хозяйство за полтора года в запустение не пришло, и для начала Ковалев лишь починил подтекавший в кухне кран – у бабы Паши и в дом, и в баню воду из скважины качал насос.
Не сказать, что ночное купание накануне отбило у Ковалева охоту поплавать, и даже наоборот: он поймал себя на мысли, что хочет непременно доказать глупой рыбе своё превосходство. Растопив баню, он долго стоял на мостках и вглядывался в черную воду – не покажется ли сом? И лишь когда убедился, что сома поблизости нет, испугался вдруг самого себя, своих глупых мыслей, а особенно того, что в самом деле знал, видел – сома поблизости нет. Убеждая себя в том, что сквозь черную воду ничего разглядеть нельзя, Ковалев поспешил отойти от мостков.
В этот раз Влада ревностно следила за Ковалевым и не оставила его наедине с рекой. Он окунулся, конечно, и даже нырнул – вода была черной как смоль и ничего в ней видно не было. Влада выскочила из воды сразу, но не ушла, а стояла на песке и не сводила с Ковалева строгих глаз. Несмотря на купание, от её горячего раскрасневшегося тела шел парок, и Ковалев, выбравшись на берег, вдруг снова ощутил темную, первобытную страсть, слишком грубую, пугающую его самого больше, чем Владу.
Наверное, голова закружилась от тепла, которого Ковалев не чувствовал, он опёрся на печку, чтобы не упасть, но жар ощутил только через несколько секунд, отдёрнул руку. Вот только обжечься не хватало до полного счастья!
– Черт… Ну дай же тапки, наконец!
– Ты чего? Горячая же печка!
Влада поставила тапки к его ногам и подняла голову.
– Обжёгся?
– Да нет, не успел.
– Давай я маслом полью, чтобы кожа не слезла.
Она выскочила в кухню и через секунду вернулась с бутылкой нерафинированного подсолнечного масла, купленного ещё тётей Надей.
– С ума сошла?
– Лучше будет, вот увидишь. Сядь.
Он сел на кровать, чтобы не так сильно кружилась голова, и Влада этим воспользовалась, принявшись намазывать маслом его правую ладонь.
– Серенький, что ж тебя так трясёт-то? Ты не заболел?
– Просто замёрз.
– Просто? Вот так просто взял и замёрз? Ты купался, сволочь такая! – Она шмыгнула носом и поставила масло на торшер. – Лучше?
– И куртка сейчас тоже вся будет в масле…
– Не чувствую искренней благодарности.
Правый рукав ещё худо-бедно соскользнул, а замотанная футболкой левая рука застряла в манжете.
– Нормально… – протянула Влада, увидев пропитанную кровью футболку.
– Я ловил собаку, – вздохнул Ковалев и добавил в свое оправдание: – Мне врачи сказали поймать собаку и отвести к ветеринару.
– Ты её в речке ловил?
И тут Ковалеву стало смешно. Мало было одного собачьего укуса, который обсуждало все Заречное, включая малолетних детей. Теперь его укусила рыба! Много ли людей могут похвастаться таким приключением – быть укушенным рыбой? Это в конце-то ноября…
– Ну… да. И в речке тоже.
– Мне пока ни разу не смешно. У тебя здесь от свежего воздуха с манной кашей мутится в голове. Давай-ка все это перевяжем и положим тебя под одеяло.
– А чаю мне дадим? Горячего?
– С коньяком, – кивнула Влада.
Кожа на ноге была ободрана до крови спереди и сзади, будто действительно по ноге проехали две широкие острые терки. Размер сомовой пасти впечатлял… Коленка распухла. Влада сказала, что понятия не имеет, как такое лечат, предполагала, что надо купить какую-нибудь мазь, а лучше всего съездить в травму. Перевязка руки укрепила Владу в мысли о поездке в травму, она считала, что надо накладывать швы, иначе большой палец не будет двигаться. В травму Ковалев не поехал, не очень-то хотелось рассказывать врачам об укусе рыбой – хотелось под одеяло с чашкой горячего чая.
Впрочем, под одеялом он всё равно не мог согреться, и озноб никак не проходил.
– Тебе не пора спать? – спросил Ковалев у Влады, которая сидела над нетбуком.
– А что?
– Я читал, что лучший способ отогреть замерзшего – положить его между двух женщин.
– Ну Серый, где же я среди ночи найду тебе двух женщин?
– Я же не совсем замерзший, мне хватило бы одной…
– Может, Инне позвонить? – Влада смерила его взглядом.
– У меня нет её телефона.
– Правда? – улыбнулась Влада – обрадовалась.
– Можешь проверить, когда я буду спать.
– Фи, Серый! Чтобы я опустилась до такой низости – ковыряться в твоем телефоне? Тем более когда ты спишь.
Она, конечно, тут же бросила свой нетик, пошла чистить зубы. И, конечно, после этого направилась во двор – Ковалев и думать забыл о собаке на крыльце и спохватился, только услышав крик Влады с веранды.
Он добежал до двери в три прыжка – пёс не боялся кинуться на взрослого мужчину, женщину он порвёт, как тузик грелку! Надо было посадить тварюгу на цепь! Надо было хотя бы предупредить Владу!
Ковалев оттолкнул жену в сторону, собираясь разобраться с собакой, но пёс только хлопнул хвостом по полу раз-другой, он даже не собирался вставать!
– Что? – всё ещё в испуге спросил Ковалев. – Он на тебя рычал?
Влада покачала головой и нервно хмыкнула.
– Нет, это я просто… От неожиданности… Что же ты не сказал? Его же надо покормить, надо постелить ему что-нибудь – холодно на голых досках… Ох, Серый, и ты голый выскочил… Но я… я всё равно боюсь мимо него пройти.
– Иди, я постою.
– Нет уж, отправляйся-ка под одеяло. Но если через пять минут я не вернусь…
Она вернулась. И пёс снова поприветствовал её вялым хлопком хвоста – Ковалев не решился уйти с веранды. Ну кто же знает это «настоящее динго»? Одно дело выйти из дома, и совсем другое – войти.
– Серый, ну ты что? Ну иди скорей обратно. Ты и так завтра заболеешь.
– Не заболею.
По пути на веранду Ковалев не вспомнил о больной ноге, а обратно еле-еле доковылял. Влада же всерьез озаботилась кормлением собаки – поделилась с ней привезенным рассольником, молоком и хлебом. И вытащила на крыльцо половик с веранды, уже совсем без опаски. Ковалев же нервно прислушивался, не доверяя псу.
Вернулся озноб, и когда Влада наконец разделась, Ковалева трясло так, что дрожала железная сетка кровати.
– Серенький, тут слишком узко… Ты вот так руку положи, чтобы я случайно её не задела. Когда что-то болит, надо удобно лежать…
– Я очень удобно лежу, – проворчал Ковалев. А собирался сказать совсем другое: что у него замечательная жена, умная, красивая и нежная. Любящая собак. Что так хорошо, как с ней, ему не может быть ни с какой другой женщиной. Что ни с кем ему не будет так тепло и уютно. Но, как всегда, не сказал.
– Да, пожалуй, тут не помешала бы вторая женщина… Ты холодный, как лягушка.
Он проснулся часа через два – ногу жгло будто кислотой, руку дергало так, что каждый удар сердца обращался вспышкой перед глазами. Если бы не спящая с краю Влада, он бы встал и выпил таблетку баралгина. Или даже две. В общем, ночь стала сущим кошмаром: Ковалев дремал понемногу, на грани сна и яви в голову лезли странные и неудобные мысли, бросало то в жар, то в холод, и только к утру стало вдруг легче и он заснул крепко, без снов.
Наверное, Влада решила его не будить, прикрыла дверь в кухню, Ковалев сквозь сон слышал Анин голос, думал, что пора вставать, и вроде бы даже садился на кровати, но потом оказывалось, что это снова ему приснилось.
– Мама, ну мне же уже жарко! – раздался с кухни голос Ани.
– Я иду, зайчонок! – отозвалась Влада из большой комнаты – наверняка красила там глаза. – Не выходи без меня!
Мысль о том, что на крыльце лежит «настоящее динго», а ребёнок запросто попытается погладить собачку, подбросила Ковалева с постели. Он, не догадавшись включить торшер, с трудом нашел в темноте спортивные штаны, не обнаружил тапок и вывалился в кухню босиком.
И вовремя, потому что Аня, совсем одетая, уже открывала дверь на крыльцо, а Влада, пока без куртки, бежала за ней следом, но не успевала её остановить.
– А что здесь делает дикий пёс? – оглянувшись, театрально спросила Аня, с той интонацией, с которой эти слова говорила Инна.
– Его имя уже не дикий пёс, а первый друг, – механически ответила Влада, замерев на месте.
– И он будет нашим другом на веки веков?
Разумеется, Аня присела на корточки и потянулась рукой к песьей голове. Ковалев хотел было крикнуть, чтобы она этого не делала, но побоялся её напугать – собаки не любят резких движений, неуверенности и страха. Влада тоже стояла не шелохнувшись, Ковалев с трудом подвинул её в сторону, чтобы выйти к двери на крыльцо.
– Какие ушки… – приговаривала Аня. – Гляди, мам, сразу разгибаются… Ой, то есть пап…
Она обеими руками прижимала песьи уши к голове, а потом отпускала. Пёс посмотрел на Ковалева с философской тоской в глазах…
– Убью, – одними губами шепнул Ковалев собаке, что, впрочем, было излишне – пёс не проявлял никакой агрессии, и вовсе не из страха быть убитым, а по каким-то внутренним этическим соображениям. Не верилось, что это тот самый «волк», который под луной бросился на Ковалева возле котельной. Тот самый, который преследовал Павлика у автобусной остановки. Который преграждал им с Владой путь от санатория и катил впереди себя волны злобы… Может, у «настоящего динго» был брат-близнец?
Влада выдохнула и вдохнула с нервным всхлипом.
– С ума сошла? – вполголоса спросил Ковалев. – А если бы…
– Это ты привёл собаку, – напомнила Влада.
– И что? И теперь можно держать одетого ребёнка в доме, пока ты красишь глаза?
– Я не красила глаза, я искала влажные салфетки.
– Папа! Перестань сейчас же ругаться на маму! – Аня выпрямилась и повернулась к дверям.
– А тебе мама что сказала? Не выходить без неё. Почему ты вышла?
– Потому что мне было жарко! – выкрикнула Аня в лицо Ковалеву.
– Не ори на ребёнка! – присоединилась к ней Влада.
Пёс поднял косматую башку и в недоумении оглядел всех троих.
– Это еще кто на кого орёт… – проворчал Ковалев.
– И вот мне ты почему-то не разрешаешь ходить босиком даже чуть-чуть по ковру, а сам вот босиком бегаешь, – назидательно сказала Аня.
– Цыц, малявка, – уже беззлобно хмыкнул Ковалев.
– Правда, Серый. Кончай ругаться и отправляйся в постель. Я Аню отведу и вернусь.
Пока Влада одевалась, Аня с удовольствием продолжила испытание лучших собачьих чувств: ушки выпрямлялись, шерстка вставала дыбом, если гладить не в ту сторону, зубки щелкали – Аня испуганно отдёрнула руки, только когда носик чихнул…
– Пап, а мы его так и будем звать, Первый Друг?
– По-моему, длинновато для собачьего имени…
– Можно же звать сокращенно. Просто Друг. – Аня на секунду задумалась и радостно улыбнулась: – Или Дружок.
– Это Колин чистокровный волкодав – натуральный Дружок. А у нас будет Хтон, – решил Ковалев неожиданно для себя.
– О, как здорово! Хтон гораздо лучше. Хтон… – Аня попробовала имя на вкус и сообщила псу: – Хтончик, ты теперь наша собака на веки веков.
Баба Паша пса не испугалась, а, наоборот, растрогалась и, смахнув слезу, сказала:
– На Фединого Ктона похож как… Наверно, сынок евоный…
– На кого похож? – переспросил Ковалев.
– У Феди пёс был, он его Ктоном звал. Хороший был пёс.
– А потом куда делся?
– Так от тоски издох… Всё на то место ходил, где Федя утонул… Ляжет на песок, подползет к воде, скулит жалостно так… Там и издох. А я вот, старая, все никак помереть не могу.
– Тьфу на вас, баба Паша… До ста лет живите, – пробормотал Ковалев.
Луна уже не была полной (хотя и светила довольно ярко), не создавала ощущения обманчивости окружающего мира, и собачий вой казался не жутким, а жалобным… В общем, через мост Ковалев шел, полный уверенности в себе и собственных силах.
Над рекой клубами вился туман – похолодало резко, на траву выпал иней, воздух замер неподвижно, и шевеление тумана при полном безветрии выглядело странным, будто живым. Понятно, что вода остывает и пар поднимается сначала вверх, а потом изморозью опускается обратно на воду, но… Как в летних облаках всегда можно разглядеть фигуры животных и лица людей, так и в движении клубов пара над рекой, да ещё и в лунном свете, мерещились тени и силуэты неведомых существ, мановения рук, переплетения щупалец, взмахи крыльев… Тягучий вой не смолкал.
Ковалев увидел пса ещё с моста: тот сидел у самой кромки тумана, задрав морду к луне, и не смотрел по сторонам, не прислушивался, не принюхивался – бери его тёпленьким… Моток капроновой бельевой верёвки в кармане придавал уверенности в успехе задуманного.
Пёс подпустил Ковалева довольно близко, не обращая на него внимания, будто был чрезвычайно занят важным делом – вытьём на луну. А потом опустил голову и глянул исподлобья: блеснули два ярких зелёных глаза, морда ощерилась, и до Ковалева донесся глухой, клокочущий в горле рык. И если бы Ковалев увидел пса в эту секунду впервые, то не усомнился бы в том, что это волк, – дикий матерый зверь, который не только ворует кур и коз, но не побоится напасть на ребёнка или женщину.
Почему Ковалев был так уверен, что пёс примет вызов? Потому что так случилось в прошлый раз? Но пёс, наученный горьким опытом, решил не связываться и начал отступать – назад и в сторону, к воде. И, выбрав подходящий миг, развернулся прыжком и побежал вдоль берега прочь. Гоняться за собакой при луне с криками и энтузиазмом первобытного охотника Ковалев был не готов, но неожиданно ощутил азарт: убегают – догоняй. Нет сомнений, будь это настоящий волк, которого кормят ноги, Ковалев отстал бы безнадежно в первые же секунды преследования, но тут ему повезло – пёс бежал по кромке воды, а берег поднимался всё выше, и деваться собаке было некуда. Он направлялся в сторону, противоположную железнодорожному мосту, к поселковому пляжу, – и там, на открытом пространстве, несомненно обогнал бы Ковалева. А потому оставался лишь один выход – прыгать на собаку сверху, пока берег не столь высок, чтобы убиться…
И Ковалев прыгнул. Вперед, ласточкой, как прыгал с тумбочки в воду, – и даже ухватил пса за хвост, прежде чем пропахать мокрый песок подбородком… Пёс извернулся, в первый раз клацнул зубами вхолостую, а во второй не промахнулся, тяпнул Ковалева за руку, сжимавшую хвост, не прикрытую ни рукавом, ни шарфом. Впрочем, в ту секунду боли Ковалев не почувствовал и от удара о землю лишь слегка обалдел, рванул собачий хвост к себе – и пёс распластался на песке, безнадежно пытаясь вырваться, извиваясь всем телом, рыча и клацая зубами. А потом, когда Ковалев попробовал рывком подняться, клыки лязгнули прямо перед лицом, хвост выскользнул из зажатого кулака и пёс отпрыгнул в сторону – в воду. И, чего Ковалев никак не ожидал, – шустро поплыл в сторону другого берега.
– Это ты напрасно… – усмехнулся Ковалев, поднимаясь. – Тут я тебе даже дам фору.
Окунуться в реку после парной – это не совсем то, чего хотелось. Не совсем победа. Совсем не победа… По спине прошла дрожь от возбуждения, предвкушения, восторга… Дыхание сбилось, стало медленным, неровным… Ковалев скинул расстегнутую куртку, в которой на минутку вышел из дома, и подумал, что далеко пёс не уплывет, а тащиться домой по морозцу в мокрой одежде полезно не будет. Он разделся быстро, пёс успел отплыть от берега метров на пятнадцать, не больше, – его сносило течением. Разгоряченное бе́гом тело не ощутило холода, разве что на мокром песке заломило босые ступни. А вода была теплей воздуха – совсем немного, но теплей. Ковалев нырнул, хорошенько толкнувшись, и снова ничего кроме восторга не испытал – ледяная вода обожгла жёстко, будто наждак, кожа загорелась, дыхание замерло в стиснутых спазмом ребрах… Он вынырнул в метре от пса, догнал того в два гребка и ухватил за загривок. А когда пёс попробовал сопротивляться, просто надавил ему на шею – и пёс все понял: болтал беспорядочно лапами, как перепуганный кутёнок, царапался и не столько вырывался, сколько пытался использовать Ковалева как плавсредство. Вот, пожалуй, тогда стало по-настоящему холодно. До боли, которая с каждой секундой становилась всё сильней, оборачивалась паникой. Ковалев грёб к берегу, толкая собаку перед собой и уворачиваясь от лап с тупыми когтями, когда ощутил чужое скользкое прикосновение под водой. Тяжелое и широкое. Он думал, что это ему померещилось.
Под ногами появилось дно, илистое и колючее, но Ковалев всё же встал на ноги – воды было по пояс.
Дежавю… Наверное, маленького мальчика с первым юношеским разрядом довольно было потянуть на дно за лодыжку – утопить таким образом мастера спорта невозможно. От холода мутилось в голове, и когда колено тронула огромная пасть (на удивление твердая и гладкая), Ковалев еще не верил, что такое возможно. Поверить пришлось тогда, когда пасть чудовища плотно обхватила ногу, сжались челюсти и рыба сделала рывок – так собака треплет добычу. Нет, не зубы – будто две острые терки содрали кожу широкой полосой, тяжелые челюсти подвернули колено, от резкой боли свет вспыхнул перед глазами, Ковалев рухнул в воду лицом вперед и хлебнул на вдохе. Не сразу понял, что рыба тащит его под воду, что вода уже сомкнулась над головой – ледяная черная вода… И, наверное, бессмысленно было молотить второй ногой по скользкой рыбьей голове, потому что оглушить пяткой рыбу такого размера невозможно. Дыхания не хватало, хотелось кашлять, лицо коснулось вязкого илистого дна, а Ковалев продолжал беспорядочно бить пяткой рыбью голову, пока не догадался метить в глаз и в ус, торчащий над глазом. Прицелился и вдарил изо всех сил… Не то чтобы рыба вмиг разжала челюсти – просто ослабила хватку, и, обдирая ногу ещё сильней, Ковалев вывернул её из захвата, рванулся вверх и заметил, что правой рукой всё ещё держит собачий загривок. Держится за собачий загривок…
Сом был слишком неповоротлив, чтобы успеть сделать второй заход, – Ковалев видел, как медленно, неуклюже он разворачивается, всматривается, вслушивается в движение черной воды… Чудо-юдо рыба-кит…
Ковалев поспешил выползти из воды – на карачках, отплевываясь, кашляя и толкая перед собой захлебнувшегося пса. Сел на песок, чтобы отдышаться. Происходящее от начала до конца более всего напоминало кошмарный сон, и если бы ободранная подвернувшаяся нога не болела так сильно, Ковалев решил бы, что спит… Потому что в темноте под водой человек не может разглядеть ни рыбьих глаз, ни рыбьих усов, не может видеть, как сом разворачивается…
Пёс заперхал, потом заскулил, попытался подняться, но не преуспел. Ну вот, а Коля рассказывал, что настоящее динго плавает под водой, как крокодил… Ковалев машинально потрепал его холку, почесал за ухом. От холода зуб на зуб не попадал.
– Что, демон смерти? Хреново тебе? А вот нечего кусаться…
Пёс заскулил снова, ткнулся носом в ладонь и чиркнул по ней горячим мягким языком.
– Не надейся, не отпущу. Ветеринарам сдам, для опытов. – Ковалев погладил мокрую собачью башку. От настоящего динго несло псиной, а к руке прилипала жесткая скользкая шерсть. Горячий язык снова основательно прошелся по ладони, пёс вздрагивал и доверчиво терся носом о руку.
Встать и добраться до брошенной одежды оказалось непросто – на ногу было не наступить, от озноба движения получались неловкими и замедленными, и если бы пес вздумал бежать, Ковалев бы вряд ли ему помешал. Но пёс поднялся так же медленно, отряхнулся и поплелся сзади, не отставая ни на шаг.
По дороге обнаружилась ещё одна напасть – из прокомпостированной собачьими зубами руки часто-часто капала кровь. Ковалев посмотрел на рану – неудачная была рана, клык основательно порвал руку между большим пальцем и указательным, не считая еще двух дырок на пясти, сверху и снизу.
– Убил бы… – проворчал Ковалев, оглянувшись на пса. Тот посмотрел в глаза виновато и доверчиво.
Потребовалось немало силы воли, чтобы только прижать футболку к ране, и если до перевязки боль едва ощущалась, то от одного прикосновения стала нестерпимой, жгучей. Ковалев обмотал руку потуже, скрежеща зубами.
От дрожи сводило челюсти, вытираться было нечем – и одеваться пришлось одной рукой. Ковалев весь извозился в песке, прежде чем натянул джинсы, что добавило острых ощущений в ободранной ноге; не нашел в темноте носков и надел ботинки на босу ногу. Долго не мог попасть в рукава свитера, пока не догадался, что они вывернуты наизнанку, с трудом протащил руку через рукав куртки – теплей не стало, даже когда он застегнул ее на все пуговицы. Особенно мокрой голове.
Пёс жался к ногам и норовил лизнуть пропахшую кровью повязку на руке.
– Да ты людоед, братец…
Пёс вильнул хвостом-поленом, то ли подтверждая сказанное, то ли надеясь опровергнуть.
От неосторожного шага в коленке что-то щелкнуло, Ковалев охнул и присел. Но, видно, сустав вернулся на место, потому что после этого наступать на ногу стало немного легче. Иначе до дома без посторонней помощи Ковалев точно не добрался бы.
Пёс шел сзади, не отставая ни на шаг, и только возле крыльца остановился, посмотрел по сторонам, поднялся по ступенькам и лег перед дверью, вопросительно взглянув на Ковалева: всё ли правильно сделано?
Тому было не до пса – уйдёт до утра и уйдёт, не сажать же его на цепь вот прямо сейчас…
Влада ахнула, увидев Ковалева на пороге.
– Серый… Что случилось?
– Ничего, – буркнул он и прошел в комнату, к печке.
– Ты весь в песке… Ты купался, что ли?
– Дай лучше тапки. – Он скинул ботинки и встал на ледяной пол. – Какого черта тут такая холодина?
– Да ты чего? – Влада зажгла свет в поисках тапок. – Двадцать шесть градусов, куда уж теплей… У тебя кровь на коленке, что случилось-то?
– Ничего, сказал. Холодно.