Анонс-Приложение:
Из второй книги:
Вечный город
Рим, 1998
Марк в очередной раз перенес вес на другую ногу и облокотился на решетку парапета — пара, стоявшая справа от него, ушла, и стало возможным разгрузить затекшую от длительного стояния в неудобной позе поясницу. Во время ужина Филомена объявила, что запланированная автобусная экскурсия по ночному городу переносится на другой день и сегодня у всех свободный вечер. Изменением Марк остался доволен. Не то чтобы программа ознакомления с Вечным городом не соответствовала его интересам и желаниям, ни в коем случае, нет. Скорее, наоборот, по своей насыщенности и информативности она, что называется, была выше всех похвал, и Марку, имевшему за плечами два университетских диплома — исторического и филологического факультетов, — жаловаться на её составителей было бы грех.
Однако, при столь плотном графике совсем не оставалось свободного времени, так как каждый день выезжали из гостиницы в шесть часов утра и колесили по всей Италии вдоль и поперек вплоть до полуночи. И вот сегодня нежданно-негаданно выпал вечер, который можно было использовать по своему разумению. Будучи в поездках, особенно в Европе, Марк любил совершать неспешные, не имеющие какой-либо строгой запланированности, а значит ограниченности, пешие прогулки, обязательно в одиночестве, и желательно если не ночью, то поздним вечером, когда с улиц уходила суета и город мог явить свою сокровенную скрытую сущность желающему ее увидеть уже без помех. И Марк был рад неожиданно случившейся возможности прогуляться по вечернему Риму. Ловко маневрируя между столиками, на ходу вежливо отклонив предложения составить компанию и посидеть в гостиничном ресторанчике и как бы не заметив устремленных на него глаз Филомены — необыкновенно милой юной итальянки, куратора их туристической группы, с которой у Марка как-то сразу сложились самые тесные отношения… Она явно намеривалась провести этот вечер с ним…
Он быстро проскочил холл и вышел из гостиницы. До ближайшей станции подземки было рукой подать, и через несколько минут Марк, лихо перепрыгивая через ступеньки — станция, как и почти все в Риме, не имела эскалатора, так как была неглубокой, — спускался в метро. Покачиваясь в вагоне, Марк почувствовал приближение того особого чувства праздничности, радости и свободы, каждый раз возникавшего у него и сопровождавшего его в таких обстоятельствах. Марк сел поудобнее, закрыл глаза и постарался полностью отдаться этим волшебным ощущениям.
Римская подземка очень небольшая, всего две перекрещивающиеся линии. Старики утверждают, что, когда по распоряжению Бенито Муссолини были прорыты первые два тоннеля, в них спустились ученые мужи и, обследовав их, пришли к мнению, что дальнейшая прокладка метро под Римом невозможна категорически, так как угрожает уничтожением и безвозвратной потерей находящихся в земле бесценных артефактов истории Вечного города. Об этом якобы ученая комиссия доложила отцам города, ныне живущим представителям фамилий, которые были могущественны еще во времена Юлия Цезаря. Свидетелей встречи потомков патрициев с диктатором обнаружить не удалось, но после неё строительство метро под Римом было остановлено.
Марк вышел на станции «Колизей». Он прекрасно ориентировался в том, какая станция находилась вблизи Замка Святого Ангела, Пьяцца Навона, Площади Святого Петра или Пантеона. По приезде куда-либо впервые, будь то столица государства или просто большой город, первым делом он изучал план полиса и сравнивал его со схемой метро методом наложения, что сразу давало ему возможность максимально быстро и точно составлять наиболее оптимальный маршрут в незнакомом городе. Музейные комплексы Палатина и Форума уже закончили свою работу, и рядом с ними не было того количества людей, которое наводняет их днем, и Марк почти в одиночестве и тишине мог насладиться неповторимой волшебной красотой и магией величественной древности. Он бродил вокруг Колизея, проходил под Арками Тита и Септимия Севера и чувствовал, что будь на то его воля, он не ушел бы отсюда никогда…
Но пора было возвращаться в реальность, и в гостиницу тоже. Уже направляясь к метро, Марк увидел людей, стоящих вдоль канала, и подошел посмотреть. Оказалось, что внизу, в сухом русле древнего канала, актёрская труппа дает спектакль. Действие шло на итальянском, которого Марк не знал, но происходящее на импровизированной сцене было понятно и без текста — работа занятых в спектакле актёров была основана на пантомиме, жанром которой они владели в совершенстве. Спектакль напомнил Марку увиденную давно, ещё в России, которая тогда называлась Советским Союзом, великолепную по своей яркости и силе постановку группы «Лицедеи». И теперь действо, разворачивающееся внизу, в центре Вечного Города, как когда-то в Ленинграде, полностью захватило и подчинило себе его внимание. Марк, вместе пятью сотнями зрителей, стоявших по обе стороны канала, досмотрел спектакль до конца, не замечая времени, и, когда подошел к метро, обнаружил, что оно закрыто.
Сначала Марк подумал, что нужно взять такси: был уже второй час ночи, выезд же предполагался в шесть, то есть, пока доедешь, минус завтрак, итого на сон остается часа три. Но верх все же взяли доставшиеся от буйных предков авантюризм и присущая уже только самому Марку неуемная жажда ощущений. Он достал карманную, но достаточно подробную карту, определил маршрут и пошел пешком. Он не мог отказаться от прогулки по пустому ночному Риму, это было выше его сил. Промелькнула мысль о Филомене, которая наверняка изведется от беспокойства и ревности, но не изменила его решения. Марк, раздувая крылья породистого носа, с удовольствием вдыхал запах ночного города. Он пробовал его на вкус.
Прежде чем свернуть на бульвар, Марк ещё раз сверился с картой. Выходило, что если здесь повернуть направо, то можно сократить путь почти на треть. Для этого нужно не обходить огромный парк по периметру, как значится в рекомендациях туристической карты, а просто пересечь его по одной из аллей. Оттуда можно было выйти к тому месту, где начиналась Аппиева Дорога — по древним легендам начало и конец всех дорог. Кроме того, там находились руины Бань Каракаллы. Марк, искренне обрадовавшись такой удаче, решительно повернул направо.
Как только он очутился на бульваре, его поразило обилие народа. В отличие от совершенно пустых улиц, которые он прошел, эта была наполнена людьми, как в полдень, причем женщины среди них были весьма редки. Марк сразу стал объектом внимания. На него смотрели все, мимо кого он проходил, не просто смотрели, а совершенно неприкрыто, откровенно рассматривали, с легкими усмешками и, как казалось, каким-то сожалением.
Сперва Марк шёл, как это принято на толерантном западе, отвечая полуулыбкой на устремленные на него взгляды, но постепенно ситуация стала его раздражать. И когда двое молодых парней, ухмыляясь, встали почти на его пути, он не смог более удерживать на лице гримасу добродушного идиота. Марк почувствовал, как затылок, шея и кисти рук наливаются теплом, шаг стал мягким, пружинистым, плечи расслабились и опустились, корпус чуть подался вперед. Марк знал, что в такие моменты у него менялся даже цвет глаз — из серо-стального он становился прозрачно голубым, и глаза начинали светиться, словно подсвеченный изнутри лёд.
Впервые он узнал об этой своей особенности, когда ему было лет семь или восемь. Тогда он жил с родителями на Васильевском, в большом дореволюционном «доходном» доме на углу Большого проспекта и Девятнадцатой линии. Однажды перед майскими праздниками Марк с другом отправились на Малый проспект в канцелярский магазин, покупать диковинную и редкую по тем временам двухцветную шариковую ручку. Ручка, в отличие от обыкновенных, была снабжена мало того, что аж двумя стержнями, с синей и красной пастой, так ещё и пружинами, позволявшими выдвигать то один, то другой стержень. Это была редкая удача, и Марк, не раздумывая, отправился за покупкой, невзирая на то, что отец настрого запрещал ему ходить на Камскую улицу, которая шла от Малого к Смоленке и упиралась в Немецкое кладбище.
Там же, рядом, начиналось Смоленское кладбище, на котором, как говорила бабушка, были похоронены предки Марка начиная с 1812 года. Марк ходил к этим могилам с бабушкой, когда был ещё маленький, а бабушка была жива. А ходить туда одному отец запрещал, потому что на Камской и рядом с ней жила шпана. Об этом знали все мальчишки и с Большого, и со Среднего. Но не купить чудесную ручку… Когда Марк с приятелем вышли из магазина, их окружили «камские», человек шесть, и предложили «скинуться». В то время это называлось «потрясти» — более старшие и сильные отбирали у младших деньги. Но одно дело лишиться гривенника или даже полтинника, а совсем другое — только что приобретенной, великолепной ручки. Этого Марк допустить не мог никак и, когда началась драка, понял, что будет биться до конца. Либо он, либо его. И ещё. Поняв это, он вдруг почувствовал, что больше не испытывает страха. Совсем.
Когда дерущихся мальчишек разогнали дворники, Марка не сразу оттащили от его противника, а дворничиха, глядя на него, сказала второй: «Ты посмотри, какие у пацана глаза, чистый волчонок!» — и перекрестилась. Потом, много позже, Марк вспомнил, что бабушка говорила, что он очень похож на бабушкиного деда, своего прадеда, и ласково называла его волчонком.
Поравнявшись с парнями, Марк, пристально глядя им в лицо, не громко, но так, что очень хорошо было слышно всем, сказал по-русски: «Что вылупились? Дебилы, бля…» — и, слегка толкнув ближайшего плечом, прошел мимо. Он ждал, что сзади на него нападут. Вот сейчас. И уже знал об этом, когда смотрел им в глаза, но так же знал, что не может поступить иначе. Вот сейчас… Вот… Но там, за спиной, никто не бежал, не кричал, не пытался его остановить. Там тихо разговаривали. Почти шепотом. Марк, внимательно прислушиваясь к происходящему позади него, не оглядываясь, продолжал идти неспешным прогулочным шагом. Через пару минут его обогнали и быстро устремились вперёд трое подростков. За спиной ничего не происходило. А вот поведение присутствующих изменилось, как по мановению волшебной палочки. Исчез без следа, словно растворился в воздухе, тот нездоровый интерес, который сопровождал Марка. Теперь, напротив, он стал словно невидим, прозрачен для окружающих, они как будто не замечали его, но при этом почему-то оказавшиеся у него на пути отступали в сторону при его приближении. Не в шутку озадаченный случившимся, Марк дошел до гостиницы настолько погруженным в свои мысли, что забыл осмотреть руину Каракаллы.
Марк чувствовал себя отлично, несмотря на то, что поспал всего полтора часа. Видимо, и длительная вчерашняя прогулка по достопримечательностям, и последующий, несколько вынужденный моцион по ночному Риму с загадочной концовкой, казалось, только прибавили сил, как физических, так и эмоциональных. Спускаясь к завтраку, Марк это ощущал совершенно явственно и, присоединившись за столом к своей обычной утренней компании, пребывал в прекрасном расположении духа, даже несмотря на надутые губки Филомены.
Девушка, вчера так и не дождавшись Марка, молчала и с демонстративно независимым и безразличным видом смотрела в сторону. Марк, как всегда, завладел вниманием компании и стал красочно и действительно интересно рассказывать о своих вчерашних похождениях. Сегодня его задачей было не столько лишний раз развлечь собеседников интересным рассказом, сколько таким образом объяснить Филомене свое внезапное исчезновение. Честно говоря, девчонка очень нравилась Марку, ему было хорошо с ней, а ей с ним, он знал это. И то, что именно она волею судьбы была рядом с ним в этом сказочном городе, делало дни, проведенные в Риме, воистину прекрасными. И рассказывая о своих ночных приключениях, Марк краем глаза наблюдал за Филоменой. Она слушала, продолжая смотреть в сторону, но губы её уже перестали плотно сжиматься, к побледневшим щекам вернулась смуглость, а пушистые ресницы снова обрели способность затрепетать.
И вдруг, когда Марк подошел к заключительной части своего рассказа, собираясь спросить мнение слушавших его, что же на самом деле могло мгновенно изменить обстановку, а главное, отношение к Марку на диаметрально противоположное, и закончить, обратив всё в милую шутку, в анекдот с разноцветными ботинками или расстегнутыми брюками, он наткнулся на устремленные прямо на него глаза Филомены, полные неподдельного ужаса. Марк скомкал повествование, оставив собеседников в легком разочаровании и вышел из-за стола. Филомена, сказав группе, что ждёт всех в автобусе через сорок минут, схватила Марка за локоть и усадила за дальний стол.
— Ты сумасшедший, да? Или ты хочешь, чтобы я сошла с ума? Я сойду! У меня чуть сердце не остановилось, совсем! И потом, даже если я не умру, то меня уволят — неизвестно, что лучше! Так хорошо было работать моделью, зачем я сюда пришла… Даже ты!..
Наконец Марку удалось остановить этот водопад эмоций. Филомена оглядела себя в зеркальце, чуть подкрасила губы и повернулась к Марку.
— Ты действительно не понимаешь? — Она взяла его за руку. — Прости меня, пожалуйста! Я думала, что ты специально, ну, назло мне… Прости! Когда я принимала вашу группу, проводила общий инструктаж, я говорила, что в Риме есть районы, которые туристам посещать не рекомендуется, по крайней мере без экскурсовода или сопровождающего. И в особенности Бани Каракаллы. Мы возим туда группы, но централизованно, автобусами. И днём. Когда я услышала, что ты был там ночью, один!.. Случайно зашедшие туда иностранцы выходят оттуда без кошельков, это в лучшем случае. Ты говорил, что в Италии не первый раз, поэтому знаешь, что иностранцев у нас не очень любят, — скорее, терпят. А у Бань вечерами собираются радикалы. Они чужих на дух не переносят, а уж вас, американцев… Там при звуках английской речи… А когда ты сказал что нагрубил им, да ещё и толкнул… Там за это тебя… Даже говорить не хочу… Я так испугалась, у меня сердце из груди чуть не выскочило! Они даже карабинеров не боятся, вообще никого… — Она сделала паузу. — Хотя нет, вру. Боятся. Русских. Русских они боятся, по крайней мере никогда не трогают их, как будто не замечают, что бы те ни делали. Говорят, от их старших приказ такой есть. Рассказывают, что с одним русским неправильно поступили, так русские приехали и из калашников всех постреляли. Автоматы это у них такие…
Филомена вдруг отстранилась и пристально посмотрела Марку в лицо:
— А ты, случайно, не русский? А то мне иногда кажется…
В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ КНИГУ ПИШУТ
16. Полет
…И подошли евреи к Красному морю, и протянул Моисей руку, и разошлись воды морские, и сказал Моисей:
— Ах-хренеть…
Над Атлантикой, 1989
…отец держал его за руку. Вернее, Саша, обхватив всей пятернёй три отцовских пальца — больше просто не удавалось, пальцы большие, очень сильные, а ладонь маленькая, — шел, стараясь шагать так же неспешно и солидно, как отец. Это ему не удавалось никак, потому что на один шаг отца Саше нужно было сделать целых три. Кроме того, важно было не просто слушать отца, нужно было видеть его лицо, как он поворачивает к сыну голову и, чуть склонившись, что-то говорит ему, Саше.
Идти было неудобно, потому что, стараясь поймать глаза отца, он забегал вперёд, путался у отца под ногами, наступая на его белые летние туфли, и каждый раз пугался, что испачкает роскошную — какой ни у кого не было во всем Сестрорецком Курорте — папину обувь. Но тревога была напрасной. Отец никогда не сердился, просто остановившись, направлял сына по нужному пути, иногда подняв за подмышки и подбросив вверх, ловил и ставил рядом с собой, и они шли дальше, по нагретому июльским солнцем асфальту Дубковского шоссе, дальше, где уже совсем недалеко был старый городской парк с поросшими мхом аллеями, за которым находился дом, его, Сашин дом, в котором он прожил самые прекрасные дни своей жизни.
За залитой солнцем зеленью старого парка тихо, но немолчно, словно голос Вечности, шелестел залив. И уже тогда, трёх лет и зим от роду, Александр, стоя рядом с отцом у калитки дома, понял и с той минуты знал точно, что всё это, солнце, шумящие сосны, гул накатывающейся на пологий берег волны и руки отца, будут сопровождать и помогать ему всегда и всюду, где бы он ни был… Гул волны усилился, стал ровным…
Александр открыл глаза. Он чувствовал себя удивительно отдохнувшим и полным сил, так, как будто не на десяток минут смежил веки в наполненном гулом салоне набирающего высоту самолета, а проспал целую ночь, до утра на свежем воздухе, под цветущей вишней, завернувшись в теплый пушистый мех … и теперь, щурясь от яркого, только поднявшегося утреннего солнца, с наслаждением вдыхая сладкий воздух.
С удовольствием, до хруста в суставах, потянувшись, Александр посмотрел в иллюминатор. Под лайнером простиралось сказочно красивое море серебристых облаков. Он смотрел и смотрел на них, не в силах отвести взгляд. Небольшое облако медленно поднялось, отделившись от общей массы, и приняло почти идеально вылепленную из сверкающего летящего пара голову волка. Сердце замедлило свое биение, и каждый его удар отдавался во всем теле, руки затяжелели и налились теплом. Морда зверя вытянулась, стала тонкой и изящной, так подержалась недолго, опустилась, и, смешавшись с другими облаками, исчезла. А перед взором Александра, явившись из заснеженного глухого воронежского леса, из глубин пространства и времени, из снов или из прошлой его жизни, смотрела прозрачными ледяными глазами Белая Волчица…
Конец первой книги
— Наш Моня таки поменял пол!
— Уй! Говорят, такие операции стоят бешеных денег!
— Та ну шо ви! Шо такое несколько квадратных мэтров дубового паркета при его-то деньгах…
(Бостон, 1983)
Девочку, родившуюся у Лени и Леони, крестили погожим нежарким августовским днём. Обряд проводил сам епископ Рейли, и, в отличие от венчания, он не был тайным: Роза Марковна не могла покинуть Ньюпорт по состоянию здоровья, да и вообще ничего уже не соображала. Остальные Яблонские отнеслись с пониманием и даже с уважением к семейным традициям: после исчезновения Бабушки в её вещах обнаружилась метрика на имя Анны-Гражины Янковяк, выписанная в варшавском костеле.
Собор Святого Креста был полон. Не только родственники и друзья, но и посторонние прихожане дружно молились за здравие младенца Авроры. Во время всей литургии Лёнчик не мог отвести взгляд от заднего ряда кресел, где чуть обособленно от всех сидела женщина в скромном тёмно-сером платье. Даже на таком расстоянии она показалась ему удивительно знакомой.
Когда все закончилось и гордый папа выносил ребенка из церкви, он не удержался и остановился возле женщины.
— Простите, я вас знаю? — спросил он без обиняков. — Ваше лицо мне так знакомо…
— Едва ли, — ответила с улыбкой синеглазая коротко стриженная загорелая шатенка. — Но я была бы счастлива познакомиться с родителями такой славной девчушки. — Она подмигнула малютке Авроре, та в ответ разулыбалась беззубым ротиком и потянула ручки к симпатичной тёте. — Я Анна Волковски. Кстати, дипломированная няня и сиделка.
— Это то, что надо! — обрадовалась Леони. — Давайте обменяемся телефонами…
Из храма они вышли они вместе. Яблонские, О’Брайаны, прочая родня и друзья поехали отмечать события, Анна же остановилась на тротуаре, подняла руку, чтобы остановить такси. На лице её блуждала легкая полуулыбка.
— Такие дела, папочка, — прошептала она. — Значит, ты теперь у нас Аврора…
Замок спал. Был серединный час ночи. Час, когда господствует и властвует неразделимо сила Ночи. В этот час спят люди, и ложатся кони. Замок спал. Мари тихо спустилась по лестнице для прислуги и вышла во двор. Клетка с волком стояла поодаль от всех. Зверь не спал. Мари отвязала от пояса храпящего стражника ключ и подошла к клетке. Она вставила в замок ключ, повернула его и сняла замок. Потом вытащила задвижку и открыла дверцу клетки. Чёрный зверь вышел и остановился перед ней. Он стоял очень близко, и смотрел ей в глаза. Потом повернулся и растаял во тьме.
Мари тихо поднималась в свою комнату. Она знала, что не забудет этой ночи никогда. Потому что он оставил ей часть своей души. Она сбросила надетое на голое тело платье, нырнула под мягкие лисьи шкуры и смотрела в огромный камин, сложенный из дикого серого камня, пока сон не сморил её…
Маша открыла глаза.
«Это ж надо такому пригрезиться! Надо поменьше читать перед сном. А, вообще, сон прекрасный. Яркий, как в жизни. Как будто сама там побывала».
Маша, библиотекарша из зауральского города, где только-только начала налаживаться мирная жизнь после четырёх лет войны, откинула одеяльце и наброшенное сверху пальто и подпрыгивая на холодном дощатом полу стала одеваться. Она разожгла примус и мельком взглянула на пришпиленный к стене календарь. Шла последняя неделя одна тысяча девятьсот сорок восьмого года.
***
Александр остановил машину перед входом и вошел на территорию. До открытия оставался ещё целый час, но создавалось впечатление, что зоопарк открыли на два часа раньше. Служащие с озабоченным видом сновали туда и сюда, но в их деловитости отсутствовала целенаправленность.
— Просто какое-то броуновское движение. И кто даст мне объяснение происходящему?
Александр остановил пробегавшую мимо девушку.
— Вы понимаете, у нас натуральное ЧП, — Она посмотрела по сторонам и продолжила, перейдя на шепот: — У нас ночью волк ушел. Клетка открыта, замок рядом лежит, тоже отомкнутый. Сторож клянётся, что не спал ни секунды, вон его фургончик, рядом… Ночью свет горел, две собаки у нас ходют… Директор, хозяин, в милицию, в полицию поехал… Сам волк себя отомкнул, что ли…
Александр уже не слушал. Коротко кивнув словоохотливой девушке, он вышел с территории зоопарка и сел в машину. Там, где река делала поворот, Александр съехал с дороги и вышел из машины. Перед ним свободно несла свои воды и тихо плескалась огромная река. Он был счастлив.
***
Машина перестроилась в правый ряд и направилась к аэропорту. Александр совершенно машинально нащупал во внутреннем кармане пиджака загранпаспорта, свой и Эрики. Чуть повернув голову влево, он видел её длинные пушистые ресницы… Через несколько минут они выйдут из такси, пройдут пограничный контроль и окажутся в зоне ожидания. Зона ожидания отлёта — особенное место, где человек, ещё не начавший полёт в физическом смысле этого слова, морально уже пребывает в нём, переступив некую черту.
Время и пространство для находящегося в этой зоне меняются, приобретают свойства и признаки почти мистического характера, чаще всего оставаясь незамеченными, неосознанными и проявляясь только в некотором повышенном беспокойстве или невесть откуда взявшимся ощущении какой-то торжественности, особой значимости момента. И, как правило, остаются без каких-либо объяснений. А всё просто. Человек, вступая в границы зоны ожидания, одной частью своей ещё находится здесь, он сидит за чашкой кофе, рассеянно листает предложенные проспекты и журналы, другой же частью он пребывает в полёте, а ещё одна часть его уже живёт там, в пункте назначения, где реально он появится лишь спустя какое-то время. И мистика этой зоны, зоны предполетного ожидания, зоны ожидания полёта, заключается в том, что человек становится как бы растянут, размазан во времени и в пространстве.
Александру было хорошо знакомо это чувство, это ощущение налёта нереальности.
Он, будучи натурой духовно весьма и весьма одарённой, всегда в часы и минуты, предшествующие полёту, впадал в состояние лёгкой эйфории с некоторым налетом мистицизма, и ему очень нравились эти моменты, когда он вдруг обретал способность ощущать, видеть, слышать, вообще воспринимать окружающее по-особенному ярко и ёмко или вспоминать скрытое.
Но то, что произошло с ним последний раз, он объяснить не мог при всем своем желании. И не просто понять, найти логическое объяснение. Он не знал, что открылось перед ним: сверкающие вершины познания или ящик Пандоры. За считанные мгновения, как в режиме ускоренной перемотки плёнки, в его мозгу, перед его внутренним взором пронеслось увиденное в тот день. И прожитое за тот день. Прожитое и пережитое, увиденное, услышанное, прочувствованное. Им, Александром.
Но, если следовать законам человеческой логики, подчиняться законам человеческого существования, этого не могло быть, потому что не могло быть по определению. Но оно было. В первые дни, последовавшие за тем днём, который он для назвал для себя Судным, Александр ещё копался в памяти, пытаясь вспомнить, где, когда, от кого, при каких обстоятельствах он мог узнать, услышать, прочитать, запомнить все то, что подобно мифическому Левиафану вдруг поднялось из глубин его памяти, пытался, но тщетно. И лишь спустя некоторое время пришло понимание и осознание простого, но совершенно не укладывающегося в голове решения: это его воспоминания, его, Александра, и никого другого. И не просто воспоминания знающего о событиях, имевших место чуть не за сто лет до его, Александра, рождения, а память участника.
Он чувствовал, что меняется.
Самолет слегка завалился на правый борт и стал набирать высоту. Из- за крена лайнера панорама уходящего вниз города была как на ладони. Александр, склонившись к окну и вглядываясь в хорошо знакомые линии Московского района, подумал о том, увидит ли он этот город — его родной город — снова. Эта мысль, слишком серьёзная, слишком значимая для того, чтобы просто промелькнуть, не оставив следа, отозвалась в его душе тяжёлой волной смешанного чувства печали и тревоги. До этого момента он как-то не думал о происходящем в таком ключе, потому что до сей поры не случалось ему быть в такой ситуации. Не было у него опыта расставания не просто с местом и людьми, а с целым куском его собственной жизни, и, что не исключено, навсегда.
Эта мысль, это ощущение пришло вдруг, сразу подчинив себе его чувства, заполнив душу. Но только на мгновения. Александр был эмоциональной натурой, впечатлительной и способной к самым ярким фантазиям и порой позволял им захватывать себя почти полностью… Захватывать, увлекать. Но не вести. Контроль и четкий, холодный анализ всегда оставался за ним, доминируя в его действиях и решениях. Каким образом ему удавалось объединить в себе, казалось бы, черты характера совершенно несовместимые, было для знающих его людей загадкой, и порой загадкой, неразрешимым ребусом для него самого. Александр откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Потом открыл, посмотрел на Эрику, беззаботно листающую журнальчик Аэрофлота.
Жена…
Он встретил её на дне рождения какого-то «нужного человека» в ресторане «Садко», танцующей у эстрады с каким-то толстым финном. В первый миг даже вздрогнул и протёр глаза – показалось, что в десятке шагов от него чудом воскресшая Клеопатра, дочь генерала Мефодия, с треском уволенного осенью 1982, что позволило Саше вернуться в родной город… Нет, эта выше, стройней, несказанно красивее. Но профессия явно та же.
Александр стал пристально наблюдать за этой парочкой, чей столик находился неподалеку от того, где чествовали новорожденного. Финн налегал на водку и вскоре совсем окосел, прекрасная незнакомка элегантно курила и скучала. Саша подошел и пригласил её на медленный танец.
Оценивающе скользнув взглядом по его английскому костюму и итальянским туфлям, она поднялась и взяла Александра под руку. Принюхалась.
— «Фаренгейт»? Люблю правильно ухоженных мужчин…
Финна они оставили уткнувшимся в белую скатерть стола. Поехали к Александру. Было классно…
Эрика оказалась не только великолепной любовницей, но и отменным деловым партнером – добывала и меняла валюту, фирменные шмотки, парфюмы, ювелирку. Вместе провернули несколько красивых афер, избавив с десяток богатеньких простачков от изрядного количества дензнаков, причем не всегда «деревянных». Но когда одна операция пошла не так и едва не стоила им жизни, решили с этим делом завязать.
Когда Александр устроился на комбинат, он взял Эрику секретаршей. И тут она оказалась на высоте – строга, подтянута, исполнительна, и лишь насмешливые искорки в красивых глазах показывали, что это лишь игра. И столь же увлеченно играл роль советского руководителя новой формации Александр, всё больше убеждаясь, что они с Эрикой – родственные души.
Эрика была в курсе и его предстоящего отъезда, и его конфликта с молодым бандюком. А когда в программе «600 секунд» Невзоров поведал народу об экзотическом убийстве и показал фотографию пришпиленного к полу арбалетными парня с рулем от «мерседеса» между ног, она поняла всё.
— Саша, надо ускориться с отъездом. С паспортом, визами помощь нужна? У меня есть кой-какие связи…
— У меня они тоже есть, так что помощь не нужна… Вот если бы ты знала, как безопасно вывезти валюту. Не хочется, знаешь ли, прибыть на новое место с голым задом…
—Я знаю, как. И сделаю – но при одном условии – ты возьмёшь меня с собой.
— Ну, милая, я был бы только рад, но как ты это себе представляешь?
— Женись на мне. Без всяких обязательств. Надоем тебе – разбежимся. Но уже там.
Александр задумался.
— А ты точно знаешь, как бабки перевезти?
— Да. Скоро сам убедишься.
— Когда?
— Дай мне недельку. Тем временем переводи, что можешь, в баксы…
На выходных Эрика познакомила его с громадным шведом по имени Бьорн. Тот дал две своих визитки – председателя правления «Нордик-Банка» и члена правления корпорации «Самсунг». Общение происходило в машине Александра, подальше от чужих глаз.
— Я сегодня улетаю в Стокгольм, — перевела его слова Эрика, — и подготовлю на ваше имя аккредитив для нашего филиала в Нью-Йорке. На какую сумму?
Александр замялся.
— Ну, у меня тысяч восемь…
— На двадцать, — весомо сказала Эрика. – Я свои внесу.
— О’кей, — улыбнулся швед…
Когда он покинул автомобиль и направился в гостиницу, Эрика томно улыбнулась Александру.
— Вот видишь. Теперь ты просто обязан на мне жениться…
Она где-то раздобыла справку о беременности и через неделю их расписали.
У Александра было такое ощущение, как будто он, оставаясь там, где стоит, не поворачивая головы, не двигаясь, одновременно видит всё со стороны. Прямо перед ним, очень близко, были толстые, ровные железные прутья клетки, достаточно редкие для того, чтобы, не заслоняя зверя, наблюдать его во всем великолепии. И, в то же время, Александр видел, слышал и чувствовал всё, что находилось и происходило у него за спиной, и вокруг него, и над ним, всю палитру цветов, всю гамму звуков в целом, и одновременно выделяя и вычленяя каждый отдельный нюанс и оттенок. Он смотрел в глаза волка. И, наверное, какая-то часть души этого огромного, покрытого густой чёрной с серебристой подпушкой шерстью зверя, на миг раскрылась ему, всего лишь на один миг. Но этого мгновения хватило, чтобы ощутить и познать восторг погони в летящем навстречу крутящемся снежном вихре, и магию великого сияния бесконечной северной ночи, и упоение боя, и короткой, но несказанно прекрасной любви…
Александр смотрел в глаза зверя, и чувствовал, как крепнет, превращаясь в стальной трос, незримая ниточка, вдруг возникшая между ними, между волком и человеком. И вместе с ощущением этой связи, связи глубинной, древней, тысячелетней, пришло, всплыло, подобно пятну отработанного грязного масла, мутным болотным пузырём, вдруг возникшее и растекающееся по кристально чистой поверхности родникового озера чувство неправильности происходящего, его незаконности и невозможности. Причиной этому была решётка, разделяющая полярника и Александра, отделяющая зверя от свободы, то есть, от того, для чего он появился на свет, для чего пришел в этот прекрасный мир, от его естества. Это было неправильно. И чем дальше Александр уходил от клеток передвижного зоопарка, тем ощутимее становилась тяжесть в груди. И тоска, которая поселилась там, придя из глаз волка, надолго, если не навсегда…
Выйдя из зоопарка, прежде чем сесть в машину и возвращаться в Питер, они немного погуляли по петровским шлюзам, побродили по выщербленным временем и человеком тяжёлым гранитным плитам. Посмотреть на воду, подставить лицо невской свежести, ощутить близость красивой женщины, держащей тебя под руку — «заземлиться», привести себя в норму, вот что хотел Александр. Потому, что с ним происходило что-то такое, чему он не мог найти объяснения. Небывалая, неестественная острота всех чувств, вдруг открывшаяся в нем в ту минуту, когда он стоял, глядя в волчьи глаза, не уходила. От этой неожиданной, непривычной яркости окружающего его, казалось бы, до мельчайших подробностей знакомого мира, вдруг повернувшегося совершенно новыми гранями, кружилась и болела голова.
На обратном пути, едва миновав Кировск с трубами его электростанции, Александр попросил Эрику сесть за руль…
Перед его глазами, сначала как двадцать пятый кадр, короткими вспышками, вдруг начали появляться странные картины и видения, проявляясь всё четче, становясь всё продолжительнее, наполняясь каким-то непонятным для Александра, но явно существующим смыслом. Перед ним проходили, как на экране, места, где он никогда не был, люди, которых не знал, и события, в которых не участвовал. И опять, как под взглядом полярного зверя, им овладело чувство отстраненности, несопричастности с происходящим.
Эрика, поглядывая на Александра, вела машину быстро, но очень аккуратно, даже бережно. Она, не сбавляя скорости, плавно вошла в длинный пологий поворот.
— Саша, ты таблетки запил? Голова как, лучше? Может, остановимся ненадолго, а?
Женский голос прозвучал так неожиданно и так близко, что Михаил вздрогнул. Как здесь, на улице только что отбитого у белых прифронтового города, где ещё не смолкла возникавшая то там, то тут беспорядочная стрельба, могла оказаться, судя по голосу, молодая женщина? Совсем рядом? И какой ещё Саша? Михаил открыл глаза и тут же плотно зажмурился: по глазам резко ударило ярким светом отразившееся в широкой глади огромной реки солнце… И совершенно нестерпимая боль разлилась по всей голове, заполнив её до краев…
Когда за Эрикой, мягко щелкнув замком, закрылась дверь парадного, Александр подождал, пока в её окнах зажёгся свет, и медленно поехал к дому… Он должен вернуться и сделать так, чтобы Люпус Тундрар был свободен. Должен. Он не знал, как сделает это, но был уверен, что найдёт способ. Завтра он поедет и выкупит зверя, если же не удастся договориться, то просто-напросто украдёт волка, увезёт в лес, благо дело, леса вокруг Петрокрепости еще имеются, и там, подальше от человеческого духа, отпустит. На свободу.
Александр вдруг во всех подробностях вспомнил чинное празднование дня рождения одного очень уважаемого криминального авторитета, и слова, сказанные ему его другом: «Вот, чтобы воля тебе была. Воля…» Он быстро принял душ, и, поставив будильник на семь часов (разминка, чай, дорога — на круг часа два), а на месте надо быть до открытия, забрался под одеяло. Уже проваливаясь в сон, Александр зримо, как наяву, увидел огромного, черного с серебристым отливом зверя, нереально длинными бесшумными прыжками летящего к свободе. К воле. И давящая тяжесть в груди стала уходить.
***
Маша заполнила формуляр на последнюю книгу и аккуратно промокнула написанное, приложив пресс-папье и покатав его туда и обратно.
— Всё, Машенька, всё. Домой иди, — Прасковья Ниловна, старшая библиотекарь, тяжело повернулась и, прищурившись, посмотрела на часы. Всплеснула руками: — Господи, засиделись- то как! Четверть одиннадцатого уже! Ступай, ступай! Завтра всё по полкам расставим. Я сейчас ключи сдам, и тоже пойду.
Только выйдя на улицу, Маша ощутила, насколько устала за день. Правда, такие дни, как сегодняшний, когда в библиотеку приходят новые поступления и требуется срочно ввести всё в каталог и оформить на каждую книгу карточку, без которой нельзя выдавать её на руки читателю, бывают не так уж часто, так что можно и задержаться. Тем более, работать в городской библиотеке Маше нравилось. Посетителей было немного, можно сказать, они были редки, потому что война окончилась ещё совсем недавно, и предприятия города пока продолжали работать по двенадцать часов. А со своими обязанностями Маша справлялась легко, и у неё оставалось время читать. Читать же она любила больше всего на свете, и брала в руки книгу при первой возможности, порой жертвуя отдыхом и сном. «Но не сегодня. Сейчас в постель и спать, спать…»
…Её, вместе с ещё с полутора десятками мужчин и женщин, оттеснили в узкий — двум всадникам рядом не проехать — переулок, резко понижавшийся, и ноги сразу погрузились в жидкую грязь по щиколотку. Прямо перед ней встал, широко расставив ноги и опираясь на выставленное вперед копье, лучник. Позади неё шепотом переговаривались вилланы, перетаптывались, тянули шеи, пытаясь увидеть улицу, толкались, прижимая ее лицом к кольчужной спине лучника. Послышался вдалеке, приблизился, и стал распадаться на отдельные звуки шум приближавшихся людей. Топот лошадиных копыт, позвякивание доспехов, оружия, скрип кожи, лай собак и редкие негромкие команды наполнили улицу перед переулком. Стоящий впереди лучник переступил и вытянулся. Мимо переулка проехали всадники, несколько сидящих в седлах боком богато одетых дам. Дамы возбужденно переговаривались, смеялись. Впереди дам ехал герцог. Он возвращался с охоты.
Герцогский кортеж повернул к замку, и она побежала к Римскому фонтану смыть с ног грязь переулка, по щиколотку покрывавшую её ноги. Ей самой это не мешало, но совсем не хотелось, чтобы увидел её кто-нибудь из замковой челяди: племянница герцога в простом крестьянском платье, моющая ноги в старом фонтане… Но самое главное, придёт конец её вольным гуляниям под личиной простолюдинки. Она подобрала юбку и выпрыгнула из сломанной чаши старого фонтана. Старики говорили, что фонтан построили лет пятьсот назад римляне, когда их легион стоял здесь. Потом римляне ушли, фонтан перестал работать, и теперь в его разбитой чаше была только дождевая вода. А название Римский фонтан осталось.
Мимо протащились повозки с битой дичиной — охотничьи трофеи герцога — их приготовят и вечером подадут к столу Его Светлости. Последними везли медведицу с двумя медвежатами и следом… его. Мари замерла. И совсем не потому, что в клетке был огромный черный с серебристым подшерстком зверь, не виданный доселе наяву никем, а живущий только в рассказах стариков, передаваемых из поколения в поколение, а потому, что она посмотрев в его глаза уже не могла отвести их. Зверь был прекрасен. Почти в два раза больше самого крупного когда-либо пойманного в Нортумбрии Серого убийцы, он казался воплощением Ночи, её силы и тайны. И нельзя, чтобы он смотрел на этот мир сквозь прутья решётки. Он рожден быть свободным. Он должен быть свободным. И в тот момент, когда она поняла это, между ними, чёрным зверем и девушкой, возникла и стала крепнуть связующая их нить.
…Под рёбра, с правой стороны, сильно давило что-то жёсткое, очень мешало. Но шевелиться, лечь поудобнее, было нельзя: трава, росшая вдоль берега, была невысокая, поднималась над песком на пол-аршина, не более, отдельными пучками, и его могли заметить. Очень медленно, чтобы не выдать себя, он опустил руку. В ладонь легла рифлёная рукоять маузера. Те двое стояли спиной к нему и лицом к реке, и, чуть наклонив друг к другу головы, продолжали переговариваться вполголоса. Слов с расстояния не меньше двух десятков саженей было не разобрать. На фоне освещённой закатным солнцем реки их фигуры были словно вычерчены рейсфедером… Он тщательно прицелился в первого…
…Вокруг было темно.
— Откуда это у тебя, Миша?!
Она обеими руками держала маузер. Ребекка! Её глаза, её губы были совсем близко. Да, я, конечно, расскажу ей всё, всё, что она захочет, я скажу ей, что она самая красивая на всем свете, что я люблю её!.. Но почему «Миша», при чем тут какой-то Миша?… У Александра кружилась голова и ломило в висках. Он прикрыл глаза. Сейчас он посидит секундочку, и всё ей скажет…
По встречной полосе с грохотом, лязганьем и натужным ревом пронесся жуткого вида «Камаз», обдав их столь едким облаком выхлопа, что с удушливым газом не сразу справился мощный кондиционер. Голова заболела еще сильнее.
— У меня в сумке пенталгин. Выпей сразу две. Минералка сзади. Только она с газом.
Ему было все равно — с газом, без. Александр запил таблетки и откинулся на спинку кресла.
Сначала он прикрыл глаза, надеясь, что так голова пройдёт быстрее, но его сразу начало мутить. Он смотрел на набегающую полосу шоссе…
Впереди неспешно ехали четверо конных.
— Братва, а больница где, сориентируйте!
Тот, что был в зеленых галифе и перетянутой ремнями кожанке, махнул рукой, показывая куда-то в сторону:
— Проулок бачишь? Ни, не цей, вторый, шо после ёго… На ёго, значица, повиртай и ходи до бульвару, а там скажут. Втудой, втудой иди!
Михаил поправил притороченный к седлу карабин, чуть сжал коленями конские бока и слегка потянул влево повод, направляя скакуна в указанный переулок. Булыжник закончился, и он пустил коня быстрым шагом. Больница размещалась в бывшем купеческом доме двух этажей и помпезным крыльцом с конными подъездами выходила на обе стороны. Особняк под завязку был наполнен ранеными бойцами, и уставший донельзя, вымотанный фельдшер, посмотрев воспаленными глазами, сказал севшим голосом:
— Коллега, я всё понимаю, но не до вас сейчас. Видите, что делается…
Вокруг суетились санитары, раненые по несколько человек вповалку лежали на подъезжавших подводах, ожидающих помощи только во дворе и перед входом было уже сотни две как минимум, половина тяжёлые, и, судя по разговорам, к ночи ожидали ещё и ещё. Ему наскоро сменили повязку — и за то спасибо. Он утвердил ногу в стремени и с усилием поднялся в седло. Никого, хотя бы мало-мальски знакомого, ни по пути в городе, ни в больнице не случилось, и он думал, кто еще здесь мог хоть что-нибудь знать об отце, Савве Саввиче Гродненском, следы которого Михаил не мог найти с начала гражданской. В слухи о том, что отец погиб в бою под Черным Лесом, доходившие до него, он не верил, и продолжал искать. Искать. Он мерно покачивался в такт поступи коня. И так много потерь, потерь невосполнимых, безвозвратных. Анаит, его венчанная жена… Как прекрасна была их любовь, и как коротка! Загоревшаяся, как звезда над чистейшим горным озером, обещавшая светить вечно и погасшая в темном тифозном бараке. Ребекка, ангел дивной возвышенной душевной и земной грешной красоты, превратившаяся в фурию, правую руку и тень Землячки, этого проклятого Богом зверя, надевшего личину женщины…
Забывшись воспоминаниями, Михаил, закрыв глаза, покачивался в седле…
— Саша…Александр Игоревич!
Александр посмотрел вверх. На обочине шоссе стояла Эрика. Помогая себе руками, он поднялся к девушке.
— Ты сказал «на секундочку», а уже около часа прошло, я кинулась тебя искать, думала, ты ушел куда или искупаться надумал… Я зову, а ты как будто не слышишь… С тобой все в порядке? Я пить очень хочу! — безо всякой связи закончила она.
Эрика сверху вниз пыталась поймать его глаза — при модельной фигуре она имела почти баскетбольный рост, причем это нисколько не портило её, а вовсе даже наоборот. Ему вдруг совершенно непонятно почему стало остро жаль эту красивую девчонку… жену. Он поднял руку и погладил её по голове, как маленькую.
— Сейчас поедем, водички тебе купим.
Он взял её за локоть и повёл к машине. Девушка резко отвернулась, но он успел заметить набежавшие на её глаза слёзы… Он удивился, потому что никогда не замечал в Эрике, этой очень умной, жёсткой молодой женщине, каких-либо проявлений сентиментальности или повышенной чувственности.
— Я что-то не то сказал, а? Прости, не обижайся…
— Да нет, Саш, что ты… Это я сама…
Девушка перехватила его руку и прижала к себе.
— Ты понимаешь, мне вдруг показалось, что мы не здесь, нет, мы-то как раз тут, но нет ни города, ни этой ГЭС… Я кричу, а ты не слышишь меня… А когда повернулся… У тебя глаза были совсем чужие, как не твои… Сам-то ты, а глаза не твои… Я испугалась очень… А когда… Со мной так только папа разговаривал, когда я совсем маленькая была…
Она отвернулась, оборвав себя на полуслове.
«Что это с ней сегодня? Как будто подменили… Хотя, не только с ней… Я сам простоял на берегу реки, уйдя куда-то, не замечая ни времени, ни окружающего… Наверное, день такой, или место, или и то и другое вместе…»
Он включил поворотник, посмотрел назад и выехал со стоянки.
Александр подрулил к рынку, что находится почти в центре этого небольшого города, и они отправились бродить между рядами прилавков — купить кроме минералки каких-нибудь фруктов на обратную дорогу. Когда Эрика, трогая пальчиком каждую грушу в отдельности, придирчиво выбирала, Александр обратил внимание на мужчину, который в лотке напротив покупал самую дешевую свежую рыбу. Ему уже под завязку набили три мешка и нагружали четвертый.
— Собачкам берете? Большие, наверное? — приветливо обратился Александр к оптовому покупателю даров моря.
Он любил собак, вообще всех обросших шерстью, с хвостом и на четырех лапах, и знал еще из рассказов Джека Лондона, которыми просто зачитывался в детстве, что крупных собак, особенно когда их было несколько, кормили рыбой.
— Большие. — Мужик остро взглянул на Александра. — Волки. Не только. У меня зверинец небольшой. Люди приходят, смотрят, тем и кормимся. Мы в Петрокрепости стоим, приезжайте, посмотрите на серых, вы же их любите, я вижу. Приезжайте, это рядом…
Мужчина подхватил купленную рыбу и направился к выходу.
Подписание договора, вернее, пролонгирование уже существующего, вместе с согласованием вносимых изменений и дополнений заняло не более одного часа, и, Александр, по дороге прикупив костей и обрези и уяснив, где расположился зверинец, поехал туда. Эрика вытащила из косметички пуховку и, капнув на неё из специального флакончика, протирала объектив камеры — ей вдруг стало совершенно необходимо сфоткаться со медведем, ну на худой конец с песцом. Александр воспринял её пожелание с некоторой долей скепсиса, но его радовало то, что девчонка снова стала прежней, своей, хорошо знакомой и предсказуемой. И ещё он, в который уже раз за сегодняшний день, вспомнив, что Эрика едет в далекую Америку вместе с ним, вновь ощутил, почувствовал, как по груди растекается радостное тепло.
— А знаешь, Саш, говорят, японцы совместили телефон с фотоаппаратом, — она, слегка манерничая, стрельнула глазками, — Представляете, как клёво! Как говорят в народе, три по сто в одну посуду! — Ещё раз «сделав глазки», Эрика вернулась к нормальному языку: — А, серьёзно, ведь как удобно!
Зверинец Александру понравился сразу, самое главное — тем, что всё его обустройство говорило о заботе о животных. Клетки со зверями были установлены на двух новых грузовых автомобильных прицепах, чисто подметены и вымыты, полностью отсутствовал характерный и неизбежный для зверинца запах. Александр с Эрикой медленно пошли мимо установленных четырехугольником клеток, останавливаясь у каждой. Здесь было на кого посмотреть и кем полюбоваться. Вот и Эрика, радостно взвизгнув, присела на корточки перед вольерчиком с маленькими, месяца полтора-два, не больше, лисятами.
— Вы приехали, очень хорошо, — Подошедший хозяин, тронув за плечико Эрику, подал ей маленькую скамеечку, на которой та, мимолетно улыбнувшись, удобно устроилась, продолжая во все глаза смотреть на играющих зверьков. — Они очень милые и контактные в таком возрасте. Если вы не против, оставим вашу прекрасную спутницу ненадолго в их обществе, а я покажу вам этих… тех, ради кого вы пришли сюда.
…Волк смотрел ему прямо в лицо. Александр почувствовал, что от этого взгляда по позвоночнику пробежал холодок, налились теплом и затяжелели кисти рук, опустились плечи, спружинились колени, чуть подался вперед корпус.
— Канис люпус тундрар! Полярный волк!..
Бездонная темнота бесконечной северной ночи была в его глазах. И невесомо и беззвучно ложащийся на тропу иней, и ледяной холод пустоты и тишины вокруг, и серебро света луны, льющегося с невообразимой высоты черных небес. И великая бесконечность всего, что вокруг, великая и непостижимая, потому что не дано живущему смертной земной жизнью познать суть и сущность бытия и происходящего, потому что краток путь его на этой земле и недолог срок, что отпущен ему… И пьянящая, всепоглощающая радость от того, что этот подаренный ему срок — его, он в его воле, и он сам, только он и никто другой — его хозяин и властелин. Он свободен.
14. Канис люпус тундрар
Стоят два еврея. Подходит третий:
— Я не знаю, о чем вы тут разговариваете, но ехать надо!
Ленинград, 1989
За два дня до поездки в Петрокрепость ему приснился сон. Будто бы он в Сестрорецке, сидит на том самом валуне на берегу залива. Валун огромный, тёплый, солнце светит ярко-ярко, а Александр снова совсем маленький. И хорошо ему несказанно, как тогда, когда каждый его день был длиною в год. В Сестрорецке, на Дубковском шоссе ему снимали дачу, и мир был тогда огромен и прекрасен. Он не вспоминал Сестрорецк очень давно, а тут вдруг увидел во сне, настолько ярко и детально, будто опять побывал там. И проснувшись, некоторое время ещё продолжал ощущать под ладонями шероховатость камня…
Машина, не снижая скорости, мягко вошла в длинный пологий поворот. Впереди полотно дороги слегка понижалось, и Александр перевел кулису в нейтральное положение, позволив машине идти накатом, а когда поворот закончился, «воткнул» пониженную и резко поддал газ. Долгое время маячившая впереди, ещё довольно редко встречающаяся на дорогах «бэха», осталась позади — Александр обошел её, как стоячую. Этот приём он увидел в фильме «Большой приз», и потом не раз пользовался им в бытность свою преуспевающего советского фарцовщика, когда нужно было резко оторваться от внезапно появившегося наряда милиции, и не просто оторваться, а, уведя за собой, потом раствориться и исчезнуть, как и не было. Александр улыбнулся.
Последнюю четверть пути, километров двадцать-двадцать пять, дорога шла вдоль Невы, и слева по ходу движения открывался вид на широченную водную гладь. Когда пригород со своими двух- трехэтажными появившимися за последнее десятилетие краснокирпичными домами закончился, и окружающие их заборы раздвинулись, а потом совсем исчезли, оставшись позади, перед Александром распахнулся столь непривычный, сколь и прекрасный и непонятно почему всегда волнующий для городского жителя вид. Эрика, которая всю дорогу была занята проверкой и перепроверкой пунктов лежащего у неё на коленях договора, подписание которого и было целью их поездки — последнего дела, завершавшего на неопределенный период, скорее всего надолго, а возможно, навсегда, деятельность, да и само пребывание Александра в России — сняла свои дорогущие моднющие очки с диоптриями, сложила в папочку листы документа и, чуть прищурив глазки на сверкающую под солнечными лучами серебром невскую воду, откинулась на спинку кресла.
Конечно, Александр мог поручить сделать всё необходимое по этому вопросу кому-нибудь из исполнителей, но, поддавшись какому-то наитию, решил сам проехать этим солнечным утром в Петрокрепость, ещё раз посмотреть на всегда почему-то необъяснимо, по-особому волновавшую его эту великую реку. Да и кто знает, может статься, проститься с Невой навсегда. Ибо неисповедимы пути Господни и дороги, которыми Он ведет нас…
Мысль о том, что скорее всего, придётся с этим, довольно дорогим ему пейзажем, расстаться надолго, возможно навсегда, вызвала какую-то необыкновенно острую и четкую способность восприятия и запечатления…
Шоссе, сверкающая под солнцем широкая река — Александр точно знал, что независимо от того, как сложится дальше, этот берег, эту кажущуюся бездонной и вечной гладь он запомнит навсегда.
Он уезжал в далёкую Америку, потому что этого в свойственной ему жесткой, безапелляционной манере потребовал отец, как всегда не снизойдя до каких-либо объяснений. Александр, хоть и был этим решением огорчён и озадачен, — с какой бы стати ему бросать более чем хлебное местечко коммерческого директора малого предприятия при комбинате шампанских вин и отчаливать в полную неизвестность с непонятными перспективами, — но даже и не ослушаться отца. И дело было не столько в непререкаемом авторитете Игоря Григорьевича, а в том, что отец помимо немалого количества прочих способностей обладал одной, совершенно уникальной. Правильнее было бы сказать, даром.
Дар этот, по-другому его назвать как-то язык не поворачивался, заключался в том, что он мог предвидеть будущее. Не в такой, конечно, степени, как это делали великие маги ушедших в Лету веков Мерлин и Нострадамус или их последователи господин Кейси и госпожа Ванга, нет. Отец Александра не мог назвать конкретные события и их даты, да и не стремился к этому. Но, основываясь на своих чувствах и ощущениях, точно знал, что нужно, просто необходимо сделать сейчас, не медля ни секунды, и чего делать нельзя ни при каких обстоятельствах. Эта способность, этот дар не касался житейских мелочей, он проявлялся и начинал работать только в том случае, если возникала реальная угроза. Только благодаря дару отец сумел в свое время избежать суда и статьи, когда в рамках кампании, инициированной «Елисеевским делом» компетентные органы принялись шерстить торговлю по всей стране. Игорь Григорьевич тогда упорно молчал на всех допросах и через полгода следствия был выпущен из СИЗО за отсутствием состава преступления – больным и страшно исхудавшим, но чистым перед законом.
Александру, только что вернувшемуся из Одессы, пришлось тогда срочно увольняться из гастронома. С подачи «бармена» Влада он устроился на невразумительную должность представителя союза потребительских кооперативов с окладом 85 рублей. Должность позволяла разъезжать по стране и относительно спокойно заниматься фарцовкой, спекуляцией и прочими увлекательными делами, попутно выполняя кое-какие поручения Влада – капитана, а позже и майора КГБ Посипаки Владлена Делеоровича. Собственно, товарищ майор и двинул Александра на нынешнюю должность, позволявшую обоим ловить нехилую рыбу в мутных водах горбачевской перестройки.
И он же подтвердил феерическую прозорливость Игоря Григорьевича.
— Ты когда с жёнушкой в Штаты летишь? – осведомился он за чашкой кофе в знакомом до боли номере гостиницы. – Послезавтра утром?
— Все-то вы знаете.
— Мы и больше знаем. В некоем уголовном деле не сегодня-завтра выйдут на фигуранта, на убийцу, то есть… Ну ты понимаешь…
Александр не то что не любил вспоминать о том, что произошло два месяца назад, он прилагал все силы, чтобы не думать об этом, потому что не может человек жить с таким грузом, а если живёт, то перестает быть нормальным человеком вообще. А ему нужно, необходимо было жить, оставаясь собой, человеком, как прежде… до того…
Пока ему это удавалось.
Началось все около трёх месяцев назад. Александр ехал мимо известного, как говорится в узких кругах, ресторана, когда припаркованный у ресторана «мерс» сорвался с места и, свистя покрышками, задом врезался в его машину, слегка помяв себе бампер и расколов поворотник на машине Александра. Происшествие, если его вообще так можно назвать, было банальным, подобное в конце восьмидесятых случалось сплошь и рядом, и было бы «разведено» и «разрулено» на раз за пять минут. Но за рулём подержанного «мерина» случился сидеть молодой отморозок, произведённый на свет по пьянке третью неделю находившегося в тяжёлом запое тракториста и Люськи-Народноедостояние, известной своей сговорчивостью не только на 101 км, но и далеко за его пределами.
Всех дел было на сто баксов, но отморозок упёрся и заявил, что за такую к нему «неуважуху» Александр уже покойник!
Народ посмеялся и, выпив по рюмке, разъехался.
Александр забыл обо всём этом уже через десять минут, но на следующее утро лобовое стекло его машины было вдребезги разнесено полуметровым куском поребрика, а на сидении лежала обгорелая фотография Эрики…
А вечером Александру люди сказали, что молодой ублюдок во всеуслышание заявил, что он крут как никто, и никому ничего не прощает, и завалит жида и всю породу его, и братьев, и сестёр под корень сведёт.
Александр ждать не стал, и как только ему шепнули адрес, взял свой старый арбалет. Дождался четырёх утра, нашел во дворе запаркованный автомобиль этого отморозка, отомкнул на раз и вырвал руль. Потом позвонил в квартиру, чужим старческим голосом сообщил, что во дворе кто-то громит хозяйский «мерседес». Когда сонный отморозок открыл дверь, Александр выпустил в него четыре стрелы, а на детородный член привязал руль от злополучной «девятки»…
Он сделал как должно, как обязан был сделать, но внутри у него стала иногда поднимать голову серая пустота…
Шоссе было почти пустое, что было в общем-то для позднего утра буднего дня странно, но и очень здорово, потому как можно было, почти не отвлекаясь на дорогу, наслаждаться созерцанием неожиданно явившегося во всей красоте пейзажа.
Немного не доезжая до ГЭС, Александр остановил машину на небольшой парковочной площадке. Эрика, пристроив или, как говорили во дни Герцена и Добролюбова, вздев на свой милый носик до невозможности шедшие ей очки, тут же снова предалась изучению договора, а он осторожно, согнув и спружинив колени, спустился к самой воде. Оглянулся. Над ним круто уходил вверх метров на двадцать как минимум, склон невского берега, оставляя у воды узкую, метра два-три, не более, песчаную полоску.
Из-за старого высокого тополя ударило по глазам яркое солнце. Александр отвернулся от слепящих лучей к реке. Песчаный, пологий в этом месте берег порос пучками невысокой травы…
…Каждый, видевший это представление, описывает его по-своему.
Жуткое дело! Последствия для каждого также были свои. Некоторые беспрерывно пели дурацкие куплеты на мотив польки типа: «Покупайте кислый квас, и нужда покинет вас». Некоторые пошаливали с пилой в глухих переулках. Содержательница дома свиданий попалась в хозяйственном магазине на краже ножиков, ровно пятнадцати. Один ксендз пытался сделать в автобусе сальто в два оборота и заехал ногой в живот кондуктору, тот счёл его злостным зайцем и потянул в полицейский участок. Одна официантка обернулась кошкой и, в кровь расцарапав морду метрдотелю, попала в сумасшедший дом…»
(Из очерка варшавского журналиста Леха Кварто, перепечатанного журналом «Гудок» в 1932)
После одного из триумфальных выступлений Анне в гримёрку передали роскошный букет — пятнадцать алых махровых роз. К букету прилагался конвертик с запиской: «Графине Пилсуцкой от любящего отца». Анна ахнула, выскочила в коридор, но вместо Иегуды увидела смешного ушастого коротышку в роскошном смокинге.
— Вы?.. А где мой… где граф? — в растерянности спросила она.
— Здравствуй, Кристина. — Незнакомец обаятельно улыбнулся.
— Здравствуйте… а вы кто?
— Друзья зовут меня Малыш… Возьми мою руку и смотри мне в глаза, — в его голосе было столько властности, что Анна безропотно подчинилась.
Через несколько секунд карие глаза незнакомца налились ледяной синевой.
— Ты?… — выдохнула Анна. — Но как?..
— Долго рассказывать. Сегодня в «Секрете» выступает сам маэстро Петербургский, я заказал столик…
— Я не готова… без Аркадиуша.
— О, пан фокусник получил предложение, от которого не смог отказаться… Не волнуйся, ближе к ночи он к нам присоединится…
— …Примерно за год до встречи с тобой я помог его семье перебраться из Гродно в Нью-Йорк. Спустя двенадцать лет я и сам вынужден был бежать в Америку через Германию. Встретились мы в забегаловке на Южном Ист-Сайде и сразу узнали друг друга. Парнишке не было еще и двадцати, а он уже сколотил приличное состояние на бутлегерстве и азартных играх. Шустрый, удачливый, толковый — вылитый я в молодости. Он стал мне как сын, тем более что собственных я потерял безвозвратно. Вместе мы немало славных дел наворотили. Но однажды все пошло не по плану — и вот мой лучший друг истекает кровью у меня на руках, я впервые в жизни пла́чу от бессилия и молю Творца, чтобы поменял нас местами. Наконец ребята привезли в наш схрон врача, и это оказался мой старый знакомый. Он посмотрел на меня, кивнул. Я потерял сознание, а когда очнулся, передо мной на окровавленном топчане лежал Савва Гродненский, он же Иегуда Кац, а я сидел, целый невредимый, молодой, сжимая его безжизненную руку. Я стал Малышом. И при этом остался самим собой.
— Но как такое возможно?
— Такое невозможно, и тем не менее… О, мое любимое танго. Потанцуем?
Не дожидаясь её согласия, Малыш поднял Анну со стула, обнял за талию… Тангировал он ловко и вполне музыкально подпевал:
— То остатня неделя…
Шампанское и страстный танец вскружили Анне голову, и она даже не заметила, как за их столиком оказался третий — Аркадиуш Яблонский собственной персоной. И вид у него был совсем не радостный.
— Вот. Это то, что вы просили. — Он протянул Малышу сложенный вдвое клочок бумаги.
— Благодарю вас. — Малыш развернул бумажку, прочитал, спрятал в карман. — А он не мог соврать или напутать?
— Первое исключено, второе крайне маловероятно.
— Проверим. Так или иначе, вы свою работу выполнили. Прошу покорно… — Он достал чековую книжку, оторвал заранее подписанный чек, вручил Яблонскому. — Такая сумма устраивает?
Взглянув на цифру, фокусник крякнул.
— Вы не ошиблись?
— Ошибки нет. Хороший талант должен хорошо оплачиваться, а ваш талант уникален и при правильном применении мог бы приносить миллионы.
— А под правильным применением вы имеете в виду?..
— Ну не цирковые же фокусы, — ухмыльнулся Малыш. — Хотя… это могло бы стать хорошей ширмой. — Взгляд Аркадиуша стал колючим, напряжённым. От греха подальше Анна мягким движением стянула чек со стола и спрятала в сумочку. Малыш понимающе подмигнул. — Вот что я вам скажу, пан Яблонский. Давайте-ка я организую вам гастроли в Нью-Йорк. Сами всё увидите и сами всё поймёте.
— Считайте, что я уже всё увидел и всё понял. Достаточно было взглянуть на этого несчастного, прикованного цепями в подвале…
— Жалейте лишь достойных жалости, — прогнусавил Малыш с интонациями проповедника. — А я-то держал вас за серьёзного человека. Что ж не отказались тогда?
— Знаете, если бы не осознание того, что вы удерживаете мою жену…
— Здесь никто никого не удерживает. — Малыш встал. — Желаю здравствовать. И в любом случае — моё предложение насчет Нью-Йорка остается в силе…
Анна все же уломала мужа обналичить чек, полученный от Малыша. Суммы хватило на приобретение и реконструкцию графского замка под Вильно, родине Аркадиуша. Через полтора года замок был готов. Там их и застал сентябрь 1939-го…
Анна навсегда запомнила имя, золотыми буквами отпечатанное на чеке. Меер Лански.
***
«Третий день береговые службы Майами безуспешно разыскивают тело миссис Анны Яблонски, 1890 года рождения, туристки из Нью-Йорка. Пропавшая была идентифицирована по карточке социального страхования, обнаруженной на пляже отеля «Дабл-Три Хилтон» вместе с солнечными очками, панамой и томиком Станислава Ежи Леца на польском. Но мнению шефа береговой полиции Грэма Мак-Манчина, тело пожилой дамы могло быть унесено приливом на несколько миль вглубь залива и сожрано акулами».
Господин в чёрном показывал Анне фотографии внука Лёни и правнучки Софии (она же Лялька), приехавшими разбираться в происшедшем. Анна расцеловала фотографии и украдкой перекрестила.
За полтора месяца, безвылазно проведённых ею на роскошной вилле Меера Лански, с ней произошли разительные перемены. Она совсем перестала пользоваться косметикой, сменила блузки с высоким воротником на короткие халатики, открывавшими шею, ноги и, до определенных пределов, грудь. Ушли в прошлое бирюзовые нитяные перчатки и еженедельное подкрашивание волос. Теперь из-под обильной белоснежной седины отчетливо проглядывали тёмные корни. После визита парикмахера Анна полчаса не могла оторваться от зеркала, разглядывая молодую (от двадцати пяти до сорока) синеглазую шатенку с безупречно гладкой, успевшей изрядно загореть кожей.
Да, многие десятилетия она прибегала ко всем этим ухищрениям, стремясь скрыть не возрастные изменения, а их полное отсутствие. Она не могла объяснить это чудесное свойство собственного организма, но твердо знала, что оно передалось ей от отца, когда он был ещё Саввой-Иегудой. Мееру же оно, увы, не передалось. В свои восемьдесят он был изможденным, измученным смертельной болезнью стариком.
Под Новый год господин в чёрном сделал с неё несколько фотографий, а десятого января, когда она зашла к Мееру, тот встретил её сидящим на кровати с подушками под спиной. Глаза его сияли лихорадочным огнём.
— Что мне передать там твоему мужу Аркадиушу и брату Анджею? — спросил он.
— Папа, не надо…
— Чего не надо? Ты ж сама все прекрасно понимаешь… Я должен сказать тебе что-то важное… Мои наследники крайне обеспокоены твоим здесь присутствием, моему адвокату даже пришлось собрать их и объяснить, что ты — всего лишь квалифицированная сиделка и в завещании никак не упомянута… Ты действительно не упомянута. На твоё новое имя открыт отдельный счет…
— Новое имя?
— Да… Вот там на столике пакет. Раскрой его.
В указанном пакете были водительские права, карточка соцстраха, диплом об окончании школы медсестер при университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, чековая книжка. Во всех документах стояло имя Анны Волковски и дата рождения: 3 августа 1955 года.
— Подробности тебе объяснит мистер Фарелли… Теперь иди… Минут через сорок действие препарата закончится, я впаду в забытье и больше не очнусь никогда. И я не хотел бы, чтобы ты видела мою смерть…
— Папа!
Она рванулась к нему, поцеловала руку и впалую щеку, бережно обняла. Меер выдавил из себя улыбку.
— Не мочи меня слезами, дочка. Есть шанс, что мы довольно скоро увидимся.
— Хочешь сказать, я тоже?!..
— Совсем наоборот. Это я приду к тебе в новом обличии.
— Но как я узнаю тебя?
— О-о, ты узнаешь…
— Изя, а вы верите во второе пришествие?
— Эх, Фима. И к кому сюда ходить? И на шо таки тут смотреть?
Майами (1982) — Варшава (1934) — Майами (1983)
С самого замужества Роза Марковна не любила выходить на люди в обществе свекрови. Уже тогда она, яркая южная пышечка, рядом со стройной, подтянутой, неизменно элегантной Анной Савельевной смотрелась коровистой дворняжкой. Позже, когда свекровь стала бабушкой и даже прабабушкой, малознакомые люди принимали её за младшую сестру, а то и за дочь Розы Марковны. Это люто бесило Розу, своё раздражение она заедала тортиками и пирожными из «Метрополя», что отнюдь не способствовало решению проблемы. От Бабушкиных «молодильных» отваров её пучило, хитрые притирания вызывали сыпь и чесотку, а о гимнастике а-ля Бабушка Роза и помыслить не могла: и в семьдесят, и в восемьдесят, и в девяносто Анна Савельевна легко садилась на шпагат, хоть продольный, хоть поперечный, вставала на мостик, делала стойку на руках.
За внешностью своей она следила не менее тщательно, чем за физической формой, а неизбежные возрастные изменения весьма умело маскировала. Не покидала своей комнаты без обильного, профессионально наложенного макияжа, всегда носила бадлоны или блузки с высоким воротником, нитяные перчатки, как правило, бирюзовые, широкие брюки или длинные юбки «в пол». Никогда не болела, в поликлинике на неё даже карточку не заводили.
Не изменила она своим привычкам и в Америке. После переезда семьи в Боро-Парк ещё и повадилась бегать по утрам по живописным аллейкам вокруг местного кладбища. После пробежки, выбрав подходящую скамеечку, делала гимнастику. За этим-то занятием её и застал серьёзный господин в чёрном костюме.
— Миссис Анна Яблонски?
— Да, это я.
— Вам просили передать.
Незнакомец с поклоном вручил ей небольшой сиреневый конверт. По мере чтения короткого письма лицо её грустнело на глазах.
— И что, ничего нельзя сделать?
— Увы, перед волей Бога бессильная самая передовая медицина.
— Сколько ему осталось?
— Неделя. Может быть, месяц. Максимум два. Он хочет вас видеть.
— Я поняла. Когда?
— Вылет намечен через час.
— Но… мне надо собрать вещи, попрощаться с родными.
— Вещей не надо, для вас собрано всё необходимое и даже больше… А попрощаться… Вы сможете объяснить свой внезапный отъезд?
— Боюсь, что нет.
— Тогда лучше и не прощаться. — Незнакомец достал из портфеля листок бумаги и авторучку. — Присаживайтесь, положите мой портфель на колени. Так вам будет удобно… Только, прошу вас, избегайте конкретности.
Бабушка, немного подумав, принялась писать красивым, чётким почерком:
«Родные мои!
Время моё пришло.
Я покидаю вас.
Может, надолго, — может, навсегда.
Прошу, не ищите меня.
Если мне суждено вернуться — я всё вам расскажу.
Пока не могу — это чужая тайна.
Люблю вас и благословляю,
Ваша Бабушка»
Незнакомец в черном прочитал записку, одобрительно кивнул, спрятал в портфель.
— Сегодня же они её получат… Теперь прошу за мной…
Она и забыла, до чего он маленький. Недаром его прозвали Малыш. Теперь на огромной кровати в двухсветной спальне, окруженный капельницами, подключенный к гудящим мерцающим лампочками приборам, он был и вовсе крошечным, по контрасту только нос и оттопыренные уши казались гигантскими. Умирающий старый эльф…
На глаза Анны навернулись слёзы. Она подошла к кровати, присела на табуретку, дотронулась пальцами до иссохшей руки, выпроставшейся из-под одеяла.
— Здравствуй… Ты звал меня…
Старик открыл глаза, посмотрел на неё неожиданно ясным, осмысленным взором.
— И ты пришла… — с трудом прошелестел он. — Я так боялся не дожить… Нам надо много что сказать друг другу…
Он закрыл глаза. Судя по дыханию — отключился. Анна не шелохнулась, не выпустила его руки.
Просто сидела, смотрела на больного, предавалась воспоминаниям…
***
«…Да, она выступала в цирке. Ассистировала своему мужу, прославленному в то время магу-иллюзионисту Аркадиушу Яблонскому. Блестящая была пара!
Толпы и толпы — весь город — собирались посмотреть на чудеса Аркадиуша. Ловкость рук, всяческие трюки с машинерией, гипноз, внушение, одурманивающие азиатские курения и, как позднее обнаружилось, щедро рассыпаемый вместе с конфетти галлюциногенный порошок, тогда ещё не запрещенный, благодаря которому вас посещали странные, захватывающие, пусть и кратковременные видения, — да, да, все это наличествовало. Но предпочтительнее было верить в чудеса, удивляться, восхищаться и — рукоплескать. Важен был, видите ли, эффект присутствия.
Если описывать, казалось бы, ничего особенного, цирк как цирк. Представление обычно происходило вечером, когда стемнеет. Арена или площадка, поле футбольное ярко освещалось прожекторами, такими необыкновенно сильными, что свет дымился над ними, а под ногами заплеталась световая поземка.
Анна обычно начинала выступление в блестящем, отражающем свет трико. Поверх трико надевались газовые шальвары в блестках, а голова её была плотно обернута парчой на манер тюрбана, скрывающего волосы кроме одного белого локончика на лбу, изогнутого крючком. Анна выходила под бравурную музыку, и будто само собою, из ниоткуда, выкатывалось к ней большое двойное колесо из тонких серебряных трубочек, соединенных перекладинками — подобие круглой лесенки. Она вставала в колесо, всячески вертелась — и боком, и вверх ногами (обычный для цирка гимнастический номер), так обходила почти всю арену. Потом подкатывалась к деревянному щиту, установленному при выходе на площадку. Здесь она замирала на минуту, распятая, руки-ноги в стороны. В этот момент раздавалась барабанная дробь, и Анна в своем колесе начинала вертеться как сумасшедшая, безо всякой последовательности и ритма.
И тут являлся Аркадиуш, красавчик маг. Усы шильцами вразлёт, чёрно-лаковая причёска, просторный фрак на красной подкладке, больше напоминающий экстравагантное пальто. Фрак он моментально скидывал, и под фраком обнаруживалась шелковая рубаха, перехваченная широким красным поясом, а за поясом — полно ножиков. Метательных ножиков, я имею в виду. Анна вертится, как сумасшедшая, а он кидает в неё ножи и считает: «Эйн, цвей, дрей, фир, фюр… тыр-пыр» и так далее, обычно до пятнадцати. Публика замирает и ждёт, когда хоть один ножик вонзится в Анну. Когда ножей за поясом не остаётся, наш маг хлопает в ладоши, и колесо замедляет своё вращение. Анна, жива и здорова, сходит с колеса, принимая протянутую руку своего повелителя. Все ножики пересчитаны — все пятнадцать штук торчат из щита, причем ровнейшим кругом.
— Маг Аркадиуш и очаровательная Анна! — вопит осанистый шпрехшталмейстер, откинув руку в сторону артистов, и парочка наша изящно раскланивается под бурные рукоплескания домохозяек и солдатиков, инженеров и юристов, босяков и проституток, крысок-секретарш и местных мафиози.
Когда аплодисменты стихают, Аркадиуш повелительно поднимает руку, призывая к вниманию, и произносит с акцентом, который я так и не разгадал: «Для следующего номера мне нужны трое добровольцев-мужчин».
Добровольцами уж обязательно выйдут смелые господа-кавалеристы, ну и какая-нибудь забубённая штатская головушка в лёгком подпитии. Они вертят головой, оглядывая тёмные трибуны с яркой арены — им тоже хочется аплодисментов. Но:
— Сюда смотреть! — призывает Аркадиуш и, овладевая вниманием своих жертв, сдвигает брови и совершает пассы. Они тут же и замирают в трансе, разве чуть покачиваются.
Наш маг ловко щелкает пальцами, вызывая Анну — Анну-демоницу. Она тут же и появляется, уже переодетая в чёрное, в глухой маске на лице и с длинным бичом в руке, затянутой в перчатку по плечо. Аркадиуш кивает ей на загипнотизированных: твои, мол, дорогая, — а сам усаживается в кресло, при котором изящный столик, сервированный вином и фруктами. Он наливает себе вина, картинно закуривает сигару, устало прикрывает глаза и выдувает целое облако ароматного дыма.
Анна же в это время пробует бич, выводя в воздухе восьмёрки, змейки и колеса. Бич громко щелкает в воздухе, пианино и скрипка играют «Собачий вальс», и тут под Аннины кренделя трое загипнотизированных дурачков начинают, радостно повизгивая, прыгать и кружиться, как дрессированные собачки, играть в чехарду, кувыркаться, делать стойку на руках, даже крутить сальто в два оборота, что, полагаю, вряд ли бы кому из них удалось, кабы не гипноз.
Вальс переходит в польку, и Анна, в мгновение обмотав руку бичом, чтобы не мешал, подхватывает штатского терпельца, и они начинают танцевать. И тут является вторая Анна, точная копия первой, является прямо из воздуха, стоило только Аркадиушу сделать глоток вина и щелкнуть пальцами. Она танцует польку с одним из кавалеристов.
Ещё глоток вина, ещё раз трещат пальцы мага, и на арене появляется, также из ниоткуда, ещё одна Анна, представьте. Но эта заключена в плоский ящик фокусника. Только кисти рук, стопы да голова торчат из ящика. Эта Анна приуготовлена в жертвы второму кавалеристу, ибо в руках у него материализуется огромная пила. Лицо его перекашивается зверским образом — и он начинает распиливать Анну, словно бревно на лесопилке. А той хоть бы что и даже весело. Перепиленная пополам, она звонким голосом начинает петь:
От любой мороки, право,
Вас спасет, друзья, какао!
Пейте кофе, пейте чай,
Чтоб не сбрендить невзначай!
Её палач, поводя пилою и подрыгивая ногами в такт польке, подхватывает деревянным голосом:
Вот кефир и простокваша, —
И любая баба ваша!
Первая Анна и её партнер продолжают полькировать и дуэтом подхватывают прелестные куплеты:
Дуйте брагу, дуйте пиво,
Чтобы выглядеть красиво!
Вторая Анна пускается в пляс со своим кавалером, и они тоже громко выводят:
Воды, соки, лимонад
От поноса исцелят!
И тут уж по мановению руки великого мага Аркадиуша летит с небес сверкающее конфетти, музыка звучит громче, как будто по всему свету, и все зрители разом поднимаются и начинают подпевать, причем вторые голоса выводят этакое фоновое «бум-цик-цик, бум-цик-цик», а первые слаженным хором многократно и с воодушевлением повторяют:
На спирту любая гадость
Доставляет людям радость!
Мсье Яблонский поднимается, облачается в свой просторный фрак, воздевает руку, барабанная дробь словно разрывает пространство, и публика, прервав весёлое пение, напряженно замирает в ожидании необыкновенного.
Вот две Анны, обернувшиеся на глазах у публики огромными и гибкими, как хлыст, чёрными кошками, подбираются к магу, встают на задние лапы и вдруг быстро-быстро, только когти мелькают, будто пробку из флакона, вывинчивают напомаженную голову Аркадиуша. Тело его опускается в кресло, рука тянется за недокуренной сигарой, а кошки победно поднимают в лапах добытую голову и мяучат победно и душераздирающе: «Ма-а-ауу»…
Серый гость поднял глаза на Михаила.
— Михаил Саввич. Выслушайте меня, не перебивая. А главное, спокойно. От того, что я сейчас предложу вам, зависит ваше будущее. И не только ваше.
Сказать, что Михаил находился в полной, полнейшей прострации, значило не сказать ничего. То, что он услышал, произвело эффект разорвавшейся гранаты. У него в голове. Потому, что стройная, устойчивая система мировоззрения вдруг разлетелась на части, и нужно было какое-то время, чтобы собрать из этих осколков нечто новое. Гость прекрасно понимал это и, закончив говорить, встал и отошел к окну. А суть услышанного сводилась к следующему. Серый гость Михаила предлагал ему вторую жизнь, не много, не мало.
— Я познакомился с вашим отцом, Михаил, — вы позволите мне обращаться к вам просто по имени? — когда он отбывал срок в ссылке под Воронежем. Познакомился заочно, Савва о моём существовании тогда даже не подозревал. Он обратил на себя внимание неких сил, очень и очень значимых, и с тех пор находится под некоторым, скажем, наблюдением, ненавязчивым и незаметным. Но не о нём я хочу поговорить с вами, а о вас. Последнее время вы озабочены одной очень важной для вас проблемой. Вы уже сталкивались с нею и нашли выход, довольно простой и изящный, а главное, верный. Теперь этот вопрос вернулся и вновь встал перед вами. Но на этот раз ситуация сложилась таким образом, что вновь воспользоваться тем же способом невозможно — вы слишком известны, слишком на виду. И вы уже готовы впасть в грех отчаяния. А зря, потому что решение находится рядом с вами. Рядом, в прямом смысле этого слова. Оно появилось сегодня, и имя ему Александр. Александр, внук вашей милой подруги, Регины Иосифовны. Михаил, вы благородный человек. Несколько часов назад вы подумали о том, что, по справедливости, вы должны уйти из этой жизни, вы, а не он, не Александр. И вы не просто подумали, вы искренне этого пожелали. Но допустить развития событий по такому сценарию мы не можем. Так вот, я предлагаю вам осуществить это ваше желание, правда, с некоторым дополнением. Вы так же искренне сокрушались о том, что нет кандидатуры восприемника ваших знаний, опыта, продолжателя начатых вами дел, огромной массы важнейших — вы даже не подозреваете, насколько они важны — впечатлений, накопленных в вашем мозгу за жизнь длинною без малого в век. И, зная это и ещё многое другое, я предлагаю вам следующее. Этой ночью вы умрете. Завтра утром секретарша, придя на работу, обнаружит ваше тело. При осмотре констатируют обширный инфаркт. Учитывая ваш возраст — я имею в виду официальный — ответственность, нагрузку, это будет неудивительно. А Александр завтра утром проснётся абсолютно здоровым. При повторном обследовании никаких следов страшной болезни не обнаружится. Просто дефект рентгеновской пленки. Ну что ж, бывает. А вы продолжите свою жизнь в теле Саши. Физически начнёте новую, вторую. В ваших глазах я вижу ужас. Такая реакция делает вам честь, но не волнуйтесь. Александр не исчезнет, он останется в своем теле без малейшего изъяна, как и вы перейдёте в его двадцатилетнее тело, не утратив ни крупицы вашего сознания. Вы, как говорили в средневековье, благорастворитесь друг в друге. Вы сольётесь, и каждый положительно дополнит, обогатит другого. Он воспримет ваше спокойствие, опыт, мудрость, приходящую только с возрастом, талант. Вы обретёте здоровье, силу и все физические способности двадцатилетнего. И будущее. Я могу это сделать. Но только один раз. Пожалуйста, подумайте. Мне нужно ваше согласие. Я жду.
Серый встал и подошел к окну. За окном занимался рассвет.
«Дальше смерти всё равно ничего не будет», — подумал Михаил, и сказал:
— Что ж, давайте попробуем.
Серый, продолжая стоять у окна, повернул голову, и Михаил видел его четко очерченный профиль. Гость улыбнулся, первый луч солнца сверкнул, отразившись от поразительно белого резца, и на какой-то миг сделал его улыбку поразительно похожей на оскал матёрого волка.