Ещё три дня, как и было спланировано, они оставались в гостинице. И, чего греха таить, Савва ждал этого, по существу, короткого отпуска, так как дело было закончено. На следующий после всех этих событий день их посетил следователь, занимавшийся делом о гибели немецкого коммерсанта, и, задав пару формальных вопросов, откланялся, принеся глубочайшие извинения за причинённое беспокойство господину графу и его бесподобной дочери. На том инцидент был исчерпан. А впереди их ждали три дня, во время которых они было вольны и предоставлены себе самим. Нужно только, как говорят актёры, не выходить из образа. А это как раз не сложно…
Но вдруг всё пошло совсем иначе. Савва пытался найти причину происходящего, но не находил. Девушка вдруг изменилась. Именно вдруг. Когда всё закончилось, Савва до потемнения в глазах желал любить её, но она сказала, что всё будет потом, а сейчас они пойдут вниз. А в ресторане она всё время о чём-то думала, была серьёзна, как никогда до этого. Вернувшись в номер, Савва прямо спросил, что случилось, и она ответила, что ничего.
А ночью она отказала ему в любви. Все его попытки она отклонила мягко, но непреложно. Савва чувствовал себя так, как будто на бегу всем телом налетел на невидимую стену. До рассвета он, не шевелясь, пролежал на краю постели. Девушка лежала на другой половине кровати, повернувшись к нему спиной, и он чувствовал, что она тоже не спит.
Утром всё повторилось. Она о чем-то думала, уйдя в себя, когда он заговаривал с ней, отвечала невпопад или не отвечала вовсе, отворачивалась, глядя в сторону, то вдруг смотрела на него не отрываясь, как будто видела впервые, и в глазах её была боль. Савва терялся в догадках. А вечером она стала прежней. Милой, веселой, остроумной… И умопомрачительно красивой, такой соблазнительной, такой манящей, что у Саввы перехватывало дыхание. А потом была ночь любви, какой не было ещё у них, и в одну из минут, когда они восстанавливали силы, чтобы снова принадлежать друг другу, она сказала ему, что если нужно умереть, то пусть это случится сейчас. И таким наполненным до края прошел их день, и повторилась ночь. А утром, проснувшись, Савва увидел её, сидящую в кресле. Она была одета, её волосы и лицо тщательно приведены в порядок. Девушка, положив ногу на ногу, курила тонкую египетскую папиросу и смотрела на него.
— Ты что? Ты одета… Ты же не куришь… Что-нибудь случилось?
— Ничего. — Она стряхнула пепел с папиросы. — Просто смотрю на тебя.
Савва почувствовал себя неловко и тревожно. Он вскочил с постели и стал искать брюки.
— Подойди ко мне, пожалуйста, — попросила она. Савва шагнул к ней. — Повернись.
Савва повернулся и почувствовал, как она приложила ладонь к его старому шраму. Он быстро оделся.
— Если ты готова, идем завтракать.
Прежде чем встать, девушка пристально посмотрела Савве в глаза.
— Я готова, — сказала она.
Ресторан был пуст. Время завтрака давно прошло, и в огромном зале, кроме их стола был занят ещё один — там сидела парочка молодоженов. Пока подавали на стол, Кристина молчала, время от времени вскидывая на Савву зелёные глаза. Потом спросила у официанта коньяк. Савва удивился.
— Хочу, — сказала она, и когда коньяк принесли, сама налила себе и Савве по большой водочной рюмке. — До дна! — объявила она и подняла рюмку до уровня глаз.
Глаза её были прозрачно-голубые и словно подернутые тонким льдом. Когда выпили коньяк, она сказала:
— А теперь, Савва, расскажи мне о твоём шраме.
Савва никак не ожидал такого вопроса, но был готов говорить о чем угодно: о старом шраме, о черте в ступе, о бочке арестантов — лишь бы она стала прежней, лишь бы стаял лёд с её глаз. Самому Савве эти воспоминания приносили не столько радость, сколько печаль.
— Это случилось в Варшаве, — начал он. — Я был молод, силён, и вся моя жизнь была рисковой авантюрой. «Риск и немного любви» — так следовало бы назвать роман о моей тогдашней жизни, если бы кто-то собрался его написать. Так было, пока я не встретил её. Вместе с ней в мою жизнь пришла любовь. До встречи с ней я был центром мира, всё остальное было второстепенно, а когда пришла она, всё изменилось, изменился я сам. Я понял это, когда однажды мне приснился очень нехороший сон, и я, проснувшись среди ночи, молился, прося Всевышнего взять, если так нужно, мою кровь и жизнь, но не её. И, наверное, Создатель услышал меня. Мы с ней гуляли, когда недалеко от нас, чего-то испугавшись, вдруг понесла лошадь. Она летела прямо на нас. Я вытолкнул её из-под лошади, а сам не успел. От удара меня перевернуло и отбросило на железную ограду. Острие пики пробило мне ногу, и я повис вниз головой. Я освободился сам, но ногу при этом порвал сильно. В результате остался шрам, по форме напоминающий букву «А». Она любила трогать его и говорила, что дочь, если будет на то воля Божья, назовет Анной. — Савва вздохнул. — Мне пришлось расстаться с ней, даже не попрощавшись, так сложилось. С тех пор прошло более двадцати лет, но, когда я думаю о ней, сердце моё рвётся на части. Её звали Мария.
Девушка слушала, низко опустив голову. Закончив, Савва до краев налил фужер коньяка и залпом выпил. Девушка выпрямилась и посмотрела Савве в глаза.
— Её звали Мария. Она любила тебя всю свою жизнь. И рассказывала о тебе, о лошади, о шраме и снова о тебе своей дочери. Мне. Я не Кристина. Я Анна. Мария — моя мать. А ты, Иегуда, — мой отец.
***
Колокол ударил в третий раз, паровоз коротко гуднул, словно примериваясь, и со свистом и шипением окутался паром. Они стояли у вагона. Она возвращалась в Варшаву.
— Я не знаю, что будет дальше. Я нашла тебя и потеряла тебя. То, что случилось здесь с нами — это огромное счастье и невыносимая печаль. Я не знаю, как буду жить теперь. Я хотела сказать тебе «прощай», но неисповедимы помыслы господни, и пути, которыми он ведёт нас. Поэтому я не прощаюсь с тобой, Савва. Я говорю тебе «до свидания».
Она поцеловала его, и по её щеке скатилась слеза. Потом повернулась и вошла в вагон. Хвост поезда уже скрылся из вида, а Иегуда продолжал стоять на опустевшем перроне.
В зале ожидания к мужчине, прогуливавшемуся вдоль высоких окон, из которых был хорошо виден весь перрон, подошли двое.
— Докладываю. Телефонировали из Санкт-Петербурга. Пакет прибыл.
Мужчина кивнул.
— Оповестите Париж: пускай возвращаются. Старику я нанесу визит сам. И дело его сына у этого… выкреста — забрать, сегодня. Выполнять. И пусть присмотрят за Гродненским. Кто-то отправлен в Екатеринослав?
— Так точно. Варвара Рафшанова, по легенде — Барбара Риффеншталь, двадцать лет, художественная фотография.
Лёгким кивком отпустив своих собеседников, мужчина, подойдя к окну вплотную, проводил взглядом уходящего Савву и тихо сказал ему вслед:
— До свидания, Иегуда, волчий сын. Мы встретимся с тобой. Если не в этой жизни, то в следующей.
Кристина вышла из лифта и не очень твёрдой походкой пошла по коридору. Двери в апартаменты открылись, оттуда вышел секретарь. Он поднял шляпу, шаркнул ногой и удалился, а немецкий господин, уже собиравшийся скрыться за своими белыми с золотом дверями, увидев Кристину без своего спутника да ещё весьма подшофе, просто рассыпался в комплементах, мешая немецкие и польские слова, и широко распахнул дверь, повторяя слово «шампанское». Господа из номера напротив с интересом наблюдали за соседями. Кристина уже собралась посетить гостеприимного господина, но из лифта вышел Савва. Быстро подойдя, он приобнял девушку за талию:
— Простите, она неважно себя чувствует. — И, открыв номер, буквально впихнул туда Кристину. — Взрослая дочь… — развел он руками.
Савва повернул ключ в двери. Кристина стала быстро снимать с себя платье и всё, что было под ним, и аккуратно укладывать вещи в строгой очередности. Туда же положила вынутый из шляпной коробки парик и косметику. Савва присел на корточки перед камином, взял кочергу и тихо постучал о кирпичи в каминном зеве. В ответ донесся такой же тихий стук. Савва глянул на девушку. Та, накинув платье на голое тело, вышла в коридор.
— Оставь меня, не трогай! — крикнула она и со всей силы, с грохотом хлопнула дверью. Номер напротив тут же приоткрылся, и Кристина, громко стуча каблуками и почти не качаясь, подошла к белым с золотом апартаментам и постучала согнутым пальчиком. Немец и Савва появились одновременно.
— Ты мне не мать и не отец! Не смей мне указывать! Куда хочу, туда и пойду! — пьяно улыбаясь, заявила Кристина.
Лицо графа сделалось злым и страдальческим одновременно. Он почти силой оторвал девицу от немца, который, как и господа напротив, уже чувствовал себя неловко.
Закрыв дверь и оставив ключ в замке, Савва в минуту разобрал стенку камина, и в образовавшийся лаз протиснулся Андре, одетый в плотно обтягивающее тело черное гимнастическое трико. Кивнув Савве, он моментально стянул трико и стал при помощи Кристины надевать её вещи. Пока он влезал в панталоны с оборочками и натягивал шелковые чулки, Кристина надела на него парик и приступила к нанесению макияжа. Андре сунул ноги в сброшенные Кристиной туфли и выпрямился. Савва знал, как должен выглядеть Андре в образе, но такого эффекта не ожидал. Если бы рядом с Андре не стояла живая Кристина… В парике, повторяющем роскошную гриву девушки, в её платье и туфлях он за семь минут превратился в её абсолютную копию. Савва в восхищении покачал головой.
— У тебя самое большее двадцать минут. Ну, начали, — шепотом скомандовал он.
Втроём они встали у выхода. Савва приотворил дверь. Кристина громко расхохоталась, Савва так же громко попросил её прекратить, распахнул дверь настежь и уронил стул. Андре вышел в коридор и направился к апартаментам. Из дверей напротив выглянул один из охранников. Андре улыбнулся ему, помахал пальчиками, постучал в белую с золотом дверь. Та тут же открылась.
— О, прошу вас, фройляйн!
Андре вошел внутрь.
Миновав холл, он оказался в гостиной, где на изящном сервировочном столике были выставлены напитки, и, пока немец открывал шампанское и разливал его по бокалам, Андре, изобразив на лице любопытство и восхищение, обошел апартаменты. Убедившись, что они одни, он, таинственно и многообещающе улыбаясь, подошел к немцу, взял у него оба бокала и аккуратно поставил на столик. От молниеносного удара, нанесенного снизу-вверх в основание носа, немец умер мгновенно. Андре перенес тело в спальню и, уложив на кровать лицом к стене, расстегнул сорочку, сорвал с шеи тонкую цепочку с ключом, накрыл покойника покрывалом. Около кровати, на полу, поставил шампанское и два фужера. Он отлично понимал, что эта инсценировка никого надолго не задержит, но в данной ситуации имела значение каждая минута. Сейф Андре открыл легко и быстро. Он запихал пакет в панталоны под платье, огляделся и слегка приоткрыл дверь на балкон.
Через семнадцать минут он вышел, послал в полумрак апартаментов воздушный поцелуй, прикрыл двери и, поправляя растрепавшуюся прическу, направился к себе. Ещё через три минуты он был в своем цирковом трико, под которым на груди был надежно закреплен пакет. Не произнеся ни слова, Андре со скоростью и ловкостью кошки исчез в лазе, и Савва стал быстро ставить кирпичи на место. Закончив работу, он посмотрел на предметы девичьего туалета, разложенные повсюду, на почти раздетую Кристину в кресле и кивнул. Посмотрел на роскошные, выполненные в виде башни бронзовые каминные часы, присел на кровать рядом с девушкой, налил ей и себе вина.
— Сейчас идёт через подвал. Ещё минута, и он будет вне досягаемости. Но всё равно, держим их как можно дольше. Ждём.
Ждать пришлось недолго. Удар в дверь был такой силы, что она затрещала.
— Эттто что тттакое !!! — Савва повернул ключ в двери и отлетел на пол.
В следующую секунду он был перевёрнут лицом вниз, и на его запястьях защелкнулись наручники. Между лопаток жёстко уперлось колено одного из обитателей нумера напротив, тогда как другой, никак не реагируя на возмущенные возгласы Кристины, опрокинув девушку на кровать, внимательно осматривал кисти её рук. Савва усиленно ёрзал на полу, всячески понося ворвавшихся, то грозя им неслыханными карами, то требуя немедленных объяснений. Савва сопротивлялся и нес несуразицу так, как делал бы это в большей степени напуганный, нежели оскорбленный, изнеженный престарелый хлыщ. Он ждал появления этих господ и вёл себя в соответствии с планом. В комнату, кроме бугаев охраны, ворвались ещё трое и сейчас обследовали помещение. Делали они это спокойно, сноровисто, без суеты и лишних движений. Крепыш, который осматривал руки Кристины, обернувшись к старшему, отрицательно покачал головой. Девушка не могла нанести их подшефному сугубо профессиональный удар, вгоняющий тонкую носовую косточку в мозг. Для этого требовалась длительная специальная подготовка и очень большая физическая сила. Девчонка такого не могла сделать просто физически. Это было ясно, но не отработать версию до конца было бы неправильно. Старший, господин неопределенного возраста, с какими-то размытыми чертами лица, шагнул к Кристине, лежащей на кровати в одном белье, и, наклонившись к самому ее лицу, негромко произнес:
— Красивая. Сейчас ты мне все расскажешь, или красивой уже не будешь. Никогда. Ну? — и занес для удара руку.
Последнее, что зафиксировал Савва перед тем, как глаза залил багровый туман, — а так случалось всегда, когда волна звериной лютости превращала Савву в одержимого бешенством в бою, способного пройти сквозь толпу вооруженных врагов берсеркера, — был кулак, обтянутый черной лайковой перчаткой, занесенный над Кристиной.
Когда к Савве вернулась способность соображать, он увидел, что сидевший давеча на нём бугай лежит навзничь без движения, старший сидит на полу у кровати и держится за затылок, а самого его пытаются скрутить те трое, до которых он добраться не успел. Савва тут же перестал сопротивляться, вытаращил глаза и с видом полного непонимания стал ошалело озираться. Девушка сидела на кровати в той же позе, только чуть сдвинулась назад — значит, он успел. Его не били, просто крепко держали, явно ожидая распоряжений старшего. Старший снова потрогал затылок и поднялся. Злыми глазами посмотрел на одного из своих людей:
— Совсем ни хрена не соображаешь, да? Если бы он, как змея, не рванулся к своей сучке, ты убил бы его, у тебя, придурок, удар поставлен. Только это и умеешь… Вообще не понимаю, как он смог опередить…
Только сейчас Савва заметил, что у одного из стоящих над ним в руке был стилет с длинным трехгранным лезвием, а на его рубашке, на груди, ширилось и растекалось кровавое пятно. Старший опять пощупал голову, кивнув на Савву, распорядился:
— Снимите с него железо. Не она это. Просто воспользовались пьяной дурой… Я же сразу сказал, через балкон он ушёл… Время только потеряли, черт!
Подхватив под руки приходящего в себя молодчика, и перестав обращать на Савву и Кристину внимание, словно это были не живые люди, а мебель, они вышли из номера. Савва сел рядом с Кристиной.
— Он не ударил тебя?
— Савва, у тебя кровь…
— Я спрашиваю, он не ударил тебя?..
— Не успел. Ты действительно как змея вывернулся и наручниками в висок, и по затылку их старшему… Я даже моргнуть не успела. У тебя кровь…
Савва стащил рубашку. Под левой грудной мышцей кожа была проколота. Ранка была неглубокая, кровь уже начала сворачиваться.
— Царапина.
Он намочил салфетку, стёр с рёбер подсохшую кровь, подошёл к шифоньеру и стал перебирать сорочки на вешалках.
— Савва, как ты думаешь, это всё?
— Думаю, всё. Сейчас они в поиски ударятся. Старик правильно рассчитал, что Андре должен дверь на балкон оставить открытой. Вот их старший и купился. Но при любом раскладе, мы должны оставаться здесь ещё три дня. Мало ли что…
— Савва, у тебя и брюки кровью замазаны.
Савва, взял с полки новые брюки, и, повернувшись к девушке спиной, стал снимать штаны.
— Если бы они с тобой что-то сделали, я бы… я… — Он впервые в жизни не находил слов. — Спустимся в ресторан? Не знаю, как тебе, а мне просто необходимо выпить
— Подожди… постой…
Савва обернулся.
— Что?
Кристина, всё ещё сидя на кровати, подалась вперед, и, прищурив глаза, всмотрелась в Савву.
— Ты куда смотришь? — Он потрогал ногу. — Этому шраму лет двадцать пять. Жалко, что на таком месте, почти под ягодицей. Был бы на груди, было бы красиво, правда?
Девушка поднялась, продолжая смотреть на ногу Саввы, медленно подошла и присела на корточки. Потом потрогала шрам рукой. Подняв голову, посмотрела на Савву. Глаза ее, обычно ярко-зеленые, сейчас были голубыми и прозрачными.
— Ну, что ты, девочка? Все давно зажило, шрам старый…
— Да, старый… — тихо сказала девушка.
Савва обнял её, и почувствовал, что она вся дрожит. Савва подал ей платье.
— Оденься, тебе холодно. Пойдём, тебе нужно выпить, нам нужно. И потом, если ты сейчас не оденешься, в ресторан мы сегодня не попадём точно.
Последующие дни стали для Саввы фантастически прекрасными. Он, оставивший за плечами шесть с гаком десятков лет, сорок из которых были до края наполнены всем, что может пожелать, испытать и почувствовать мужчина, полный жизненной силы, в равной степени открытый и любви, и риску, — вдруг с великим удивлением вновь открыл в себе способности и переживания, как ему казалось, навсегда утраченные. Они открылись ему, когда вчера он поцеловал эту девушку. То, что произошло между ними минутой позже, было естественно и божественно прекрасно, и чувство, родившееся в те мгновения, теперь росло и ширилось где-то в самой сокровенной глубине его сущности, постепенно наполняя и заполняя его. Ночь, проведённая в объятиях этой девушки, бурная, полная страсти, наделила его какой-то свежей, чистой энергией, и рано утром, касаясь бедра и плеча спящей девушки, Савва ощущал, что эта энергия и сила живёт в каждой клетке его тела. И ещё он был безмерно благодарен и признателен ей, безмятежно спавшей рядом, за то, что она смогла пробудить, вернуть то, что он испытал только один раз в жизни, и что, казалось, давно намертво засыпано холодными песками забвения минувших лет, и что никогда уже не посетит его в этой жизни… Но оно вернулось. С нею. Благодаря ей.
К покорной же, бессловесной, стремительно увядающей Рехии, жене, матери его детей, Савва мог испытывать лишь грустную нежность – и безмерную жалость.
Когда Кристина проснулась, он снова любил её неистово и нежно, и чудилось ему, что она отвечает ему тем же…
Они завтракали и обедали в ресторане отеля, как того требовал план акции, гуляли, ужинали… Потом всё повторилось. И повторялось вновь…
На следующий день мир вновь обрел свои привычные черты. Вернулась способность работать так, как Савва умел работать всегда: четко, опережая противника, принимая правильное решение, делая единственный правильный ход из множества предлагаемых и возможных. Но это не умаляло наполнявшего Савву чувства, не разбавляло того крепкого хмельного вина, которое пьянило голову и заставляло вскипать кровь… Но не мешало делать дело. А делом Саввы на оставшееся до реализации время было, никак не изменяя заявленного образа графа Пилсуцкого, ждать сигнала. И, если всё пройдёт как планируется, оставаться в отеле ещё несколько дней.
Сигнала не было второй день. Они, отпустив коляску до полудня, гуляли по аллеям городского парка. Кристина рассказывала о себе, о детстве, о жизни на цирковой арене, о брате, о хозяине цирка, преданном друге их матери, любившем её бескорыстно и преданно, пока она не ушла в лучший мир…
— А почему она не вышла за него?
— Она всю жизнь любила одного мужчину, первого и единственного, и не хотела забыть его, быть с другим. И не могла.
— А брат… Анджей…?
— Он сын маминой младшей сестры. Они с мамой близнецы. Мирра умерла родами, замужем она не была, и мама взяла Анджея к себе… Правда, мы с ним похожи?
Савва молчал. Слушая рассказ девушки, он вспомнил Марию, свою настоящую и единственную, как показали годы, любовь. Ни до встречи с нею, ни после, не испытывал он чувства такой глубины и яркости. Огромным усилием воли Савва запрещал себе вспоминать Марию, потому что, когда он думал о ней, становилось нестерпимо больно, а жизнь начинала казаться ошибкой.
Мысль, пришедшая ему в голову, была не к месту и не ко времени. Как он будет жить потом, когда всё закончится? Без неё? Сердце Саввы вдруг переместилось в центр груди и стало истекать медленным жидким огнём. Он по инерции сделал ещё несколько шагов и остановился.
— Савва, что? Ты побледнел, сядем… — Она подвела его к скамейке и усадила. — Что с тобой, Савва, что?
Савва глубоко вздохнул, улыбнулся.
— Всё хорошо. Просто захотел, чтобы ты села рядом.
Она внимательно вглядывалась ему в лицо.
— Сумасшедший, ей богу сумасшедший, — без улыбки произнесла она шепотом, одними губами.
— Всё хорошо, — так же, как и она, шепотом, сказал Савва. Там, на дорожке, он понял, что любит её. Потому что сейчас его заполняли те же чувства, которые он двадцать лет назад питал к Марии. Нет, не такие. Сильнее.
Сердце постепенно отпускало. Девушка тихо сидела рядом, глядя куда-то вдаль. В конце аллеи остановилось их ландо. Кучер сошел с козел и снял шляпу.
— Пойдём, Кристина, за нами приехали.
Савва не заметил, как впервые назвал её полным именем. Она повернулась к нему и сказала:
— Я люблю тебя, Савва.
Они решили не подниматься в ресторан и остались на воздухе, на террасе бельэтажа. Днём над расставленными здесь столиками натягивали парусиновый тент от солнца, а вечером его убирали, и над головой было небо.
Сев в парке в ландо, они ни о чем не говорили, девушка молчала, глядя в сторону, а Савва просто боялся, что ослышался. Так они доехали до отеля.
За все то время, что они были вместе, она впервые была так задумчива, тиха и печальна. Она долго смотрела куда-то в пространство, а потом негромко заговорила. Нельзя сказать, что Савва понравился ей с первого мгновения знакомства, нет. Но она сразу почувствовала его уверенность и спокойствие, за которыми читалась недюжинная сила личности и ещё то, что Бен Товий, которого очень уважали и побаивались в Варшаве, откуда, срочно собравшись, они с Андре приехали в Киев, явно почитает этого мужчину за равного. А потом, в гостинице, будучи рядом с ним уже неотлучно, поняла, что он нравится ей, нравится всё больше и больше. Прежде всего она ценила в мужчине силу и спокойствие и всегда, чаще неосознанно, искала эти качества в тех, кто оказывался рядом с ней.
Такое отношение к противоположному полу передалось ей от матери. Та рассказывала дочери о её отце, и девочка навсегда запомнила, впитала в себя его образ, образ мужчины сильного и спокойного, мужественного и смелого, который, спасая её, подставит под смертельный удар свою грудь, мужчины, с которым легко и спокойно, и единственное, что она будет желать — это чтобы завтрашний день был повторением дня сегодняшнего. Мать говорила о нем и не печалилась, что его нет, а радовалась, что он был, просто был в её жизни. Потому, что встретить такого человека и быть с ним, пусть даже недолго, — это счастье. Слушая мать, Кристина просто верила ей. А теперь узнала, прочувствовала, ощутила всем естеством женщины. Встретив Савву. Вместе с ним к ней пришло то, о чем, как о несбыточной волшебной сказке, говорила мать. Теперь всё, что случалось раньше, сравнимо было с мелким прудиком, наполненным не очень чистой водой, а сейчас она вошла в прозрачные воды безбрежного теплого моря, струи которого обнимали ее и несли навстречу солнцу.
— Я люблю тебя, Савва, — повторила она.
К их столу подошел официант.
— Прошу прощенья, ваша светлость… Просили передать… —
Он вынул из искусно сложенного пакета редчайшую тигровую розу и с поклоном протянул цветок Кристине. Потом поставил на стол изысканной формы сосуд тяжёлого тёмного стекла. Это был дорогой и очень редкий французский коньяк «Сен-Папен» 1888 года. На весь Киев коньяка этой марки насчитывалось всего полдюжины бутылок, и все они находились в винном погребе Бен Товия. Савва вальяжно откинулся на спинку плетёного кресла и взглянул на девушку. Её глаза, обычно ярко-зелёные, сейчас были прозрачно-голубыми и льдисто-холодными. Бутылка редчайшего «Сен-Папена» 1888 года означала, что главная, завершающая часть того, ради чего они здесь находились, началась.
Пока Кристина одевалась к ресторану, Савва достал из буфета графинчик с водкой, налил полрюмки. Поднес Кристине. Та понюхала, поморщилась.
— Гадость какая!
— Надо выпить. Тебе пьянеть никак нельзя.
— А нет ли иного способа?
— Можно, конечно, съесть полфунта коровьего масла. Но испортишь печень. И может случиться конфуз по желудочной части.
Послушно осушив рюмку, Кристина закашлялась, прикрыла рот рукой.
— Пора… — сказал Савва, посмотрев на брегет, извлеченный из жилетного кармана. – Шампанское начинай пить минут через сорок. Тогда всё сработает.
В коридоре они встретились с входившим в свои комнаты хозяином апартаментов. Сей господин, по виду чистый пруссак, положительно произвёл впечатление на дочь графа, что графу явно не понравилось, но на людях — напротив, в раскрытых дверях, стояли, беседуя, оба постояльца нумера — граф дочери ничего не сказал, только взял девушку под локоток и поднял выше свой породистый подбородок. В ресторане его светлость пребывал явно не в духе, раз или два довольно резко что-то говорил дочери на польском, она отвечала, граф мрачнел всё больше и налегал на коньяк. Видимо, алкоголь ударил графу в голову, потому что он, не обращая внимания на сидящую вокруг публику, громко выкрикнул что-то на своем тарабарском языке и ударил кулаком по столу. На лице девушки появилось удивление пополам с обидой.
— Ах, даже так, да? Очень хорошо, я это запомню! Но и вы запомните! Надолго!
Она отвернулась от графа, и, подняв носик, принялась осушать один бокал шампанского за другим. За соседним столом дама бальзаковского возраста склонилась к своему спутнику:
— Странные отношения у графа со своей дочерью, ты не находишь?
Спутник тонко улыбнулся в усы:
— Я бы сказал, высокие…
Его светлость, осознав наконец, что погорячился, пытался уговорить свою юную спутницу не увлекаться так дарами Бахуса, но получил эффект обратный — очередной фужер был выплеснут ему в физиономию. К слегка очумевшему графу подскочили два официанта и стали приводить в порядок его пиджак и манишку, а девушка с гордым и независимым видом направилась к выходу. Граф, бормоча на ходу извинения, поспешил за ней.
Савва пропустил вперед Кристину, громко захлопнул дверь в номер и, придерживая девушку под локоток, повёл к лифту. Не доходя до него, как раз около дверей с охраной, Савва остановился и изучающе оглядел свои туфли.
— Нет, ну плохо же почистили, посмотри!
— Тебе кажется. Очень даже хорошо. Ты у меня самый красивый! Пойдем, милый.
Кристина прильнула к нему грудью и, перехватив руку, плотно прижала к себе. Дверь в номере напротив была раскрыта, в комнате разговаривали двое мужчин. На их светское приветствие Кристина мило улыбнулась, а Савва с достоинством обозначил короткий офицерский кивок.
Следующие три дня Савва и девушка провели точно в соответствии с планом. Поздним утром, часов в десять, не ранее, им в номер подавался завтрак, после которого господин граф с дочерью отправлялись гулять. Весь день они наслаждались городом, солнцем и друг другом, гуляли в городском парке, посещали кафешантаны и магазинчики. Нагулявшись, они до вечера исчезали в своих апартаментах, куда им обязательно подавали вино, фрукты и лёгкие закуски. Последний раз официанту, подкатившему к их номеру тележку с шампанским и ананасами, не открыли, приказав оставить заказ перед дверью. «Человек», потолкавшись, ушел, а постояльцы номера, расположенного неподалеку напротив, тонко улыбнулись, и один, показав подбородком на двери Саввы и Кристины, сказал другому:
— Занят граф, дочь баюкает.
Это слышала прислуга, которая мягкой тряпочкой протирала двери номеров в коридоре этажа и пестрым пипидастром смахивала со светильников несуществующую пыль. Когда её смена закончилась, девушка переоделась в своё, цивильное, и направилась к дому, где они с подругой, работавшей в том же отеле, снимали комнату. Недалеко от гостиницы, на противоположной стороне улицы, была пекарня с магазинчиком, и девушка иногда заходила туда после работы, чтобы взять свежую булочку к вечернему чаю. Улыбаясь неизвестно чему, просто тому, что на улице ярко светило солнце, а она была молодая и хорошенькая, девушка зашла в магазинчик. Там она немного полюбезничала с продавцом, который перевязал её покупку ленточкой и сделал петельку для пальчика. Одарив парня улыбкой, девушка вышла. Через час Бен Товий знал о реакции охраны объекта на то, что, по их мнению, происходит в номере 612, занимаемом графом Пилсуцким с дочерью. Перед ужином граф, спустившись вниз, осведомился, не было ли корреспонденции, и получил конверт. Вскрыл, прочитал, брезгливо сморщил породистый нос.
— Фи, глупость какая…
Небрежно сунув конверт в карман, пошел к лифту, по дороге скомкал полученную бумагу и бросил в урну. Молодой человек, до этого читавший газету, подозвал к себе посыльного. Очень скоро в холле появился уборщик и стал деловито очищать от мусора урны, стоящие в вестибюле. Ещё через четверть часа в номере на шестом этаже крепкий мужчина держал в руках чуть помятое приглашение, в котором господин граф Пилсуцкий с дочерью приглашались почтить своим присутствием новую коллекцию одежды модного киевского магазина. Ни тот, кто дежурил в вестибюле, ни тот, кто пристально следил за апартаментами и сейчас держал в руке приглашение, не знали, что полученную корреспонденцию Савва подменил, вынув из кармана и бросив в урну заранее заготовленную. А полученной Бен Товий информировал Савву, что первая часть подготовки завершена, то есть, противная сторона предложенную версию приняла и считает, что граф с дочерью, то бишь, любовницей, настоящие, и внимания не требуют.
Савва ещё раз прочитал записку Товия и сжёг её в пепельнице. «Значит, день-два, максимум три, и будем работать завершающую, основную стадию плана. Всё идёт как задумано». Сегодня днём Савва видел постояльца апартаментов, входящего туда в сопровождении секретаря. Дверь в номер, где находилась негласная охрана, была постоянно приоткрыта. Та сторона явно активизировалась. Завтра во время прогулки Кристина, выбирая перчатки в одной из лавчонок, спросит, есть ли такие же, только красные. Это будет сигналом Товию, что Андре пора готовиться сыграть свою партию. И тут Савва совершенно отчётливо понял, что все последние дни туманно присутствовало в его мыслях и чувствах, что пробивалось в его сознании подобно тому, как росток цветка пробивает себе путь к солнцу, растрескивая и взламывая асфальт. Он не хотел завершения этой работы, потому что пока она не окончена, девушка, волей судьбы и выбором старого друга вошедшая в его жизнь, будет рядом.
Они собирались спуститься к ужину. Савва, измельчив пепел записки Товия, готовый к выходу, смотрел на Кристину. Девушка стояла перед огромным зеркалом спиной к Савве, чуть поворачивая голову то влево, то вправо, поправляя то выбившийся из прически локон, то кружево на груди. Она не видела взгляда Саввы, а он вдруг со всей ясностью понял, что больше всего на свете хочет просто смотреть на неё и не видеть и не знать ничего, кроме неё, и чтобы это никогда не кончалось. Высокая причёска девушки открывала часть её спины, длинную шею, маленькие нежные уши. В зеркале Савва видел её ключицы, низкий вырез голубого платья, подчеркивавшего мягкую смуглость её тела, небольшую, ещё девичьей формы грудь, четко прорисованную складками струящегося шелка.
И, глядя на эту девушку, Савва наконец признался себе в том, чего никак не хотел, не решался принять, всячески сопротивляясь и уходя от того, что с некоторых пор не зависело от него самого, но что было очевидностью. Девушка нравилась ему. Очень. Она нравилась ему с самой первой минуты, когда он увидел её в мягком, чуть мерцающем свете камина в доме Товия. И с каждым днём, с каждым часом, она нравилась ему всё больше и больше. Их прогулки, беседы, неспешное общение этих дней незаметно сблизило их настолько, что Савва почти забыл, зачем он здесь находится, и с какой целью. Нет, конечно, он все сделает так, как должно, но и план, и задачи, стоявшие перед ним, как-то отодвинулись, перестали быть столь значимыми и важными. Савва сделал шаг и встал у неё за спиной, совсем близко.
— Всё, я готова.
Она последний раз провела по щекам пуховкой. Савва поднял руку и кончиками пальцев коснулся её шеи. От его прикосновения девушка вздрогнула и замерла. Савва почувствовал, как наливаются теплом кисти рук, замедляются и тяжелеют удары сердца.
«Как перед боем…» — пронеслось в голове.
Савва видел перед собой ложбинку её шеи и точно знал, что, если сейчас не поцелует эту нежную ямочку, он умрёт. От прикосновения губ к её шее сердце бухнуло, как паровой молот, и остановились. Девушка медленно повернулась к Савве и положила руки ему на плечи…
С трудом оторвавшись друг от друга, они подошли к ужину в положенное время. Сидя в ресторане, Савва поймал себя на том, что впервые с минуты их приезда сюда он ничего не изображает. Не нужно. Изображать.
Отужинав, они спустились в вестибюль, где Савва просмотрел почту и колонку вечерних новостей в местных «Ведомостях», а Кристина выкурила египетскую папиросу. Тем временем подали ландо, запряжённое великолепной парой, вокруг которого тут же собралось два десятка праздных зевак, одна половина из которых восхищалась прекрасными рысаками, вторая — роскошью коляски, и все вместе — дивной красотой дочери графа Пилсуцкого. Садясь в ландо, граф уронил на мостовую трость, сам, спрыгнув, подобрал её и легко поднялся назад. Экипаж тронулся.
Небогато одетый юноша, зачарованно взиравший на красавицу, надел шляпу, которую держал прижатой к груди, и, поглядывая вслед укатившему ландо, отправился по своим делам. Пройдя квартал, он завернул за угол и сел в ожидавшую его пролётку. Через полчаса он стоял перед сидящим у камина Бен Товием. Старик выслушал короткий доклад, задал пару уточняющих вопросов и, удовлетворенно кивнув, отпустил юношу. Он протянул к огню постоянно мерзнущие руки. Товий распорядился привести к нему Гимнаста. Когда Андре вошел, старик, продолжая смотреть на огонь, улыбнулся. Лакей встал на колено и пошевелил дрова тяжёлыми кованными щипцами. Ярко вспыхнувший огонь отразился в глазу и в неестественно длинном, белом резце Товия, на мгновение превратив улыбку старика в волчий оскал.
Обронив трость, Савва знал, что запускает завершающую стадию плана. Для его реализации оставалось только ждать наиболее подходящего момента. Сама сработка займёт двадцать минут, не более. Всем остальным — от определения момента сработки до организации отхода исполнителя — займётся команда старика. Савва знал о двух горничных в отеле, и трёх мужчинах, которые приглядывали за Саввой и Кристиной в городе на случай возникновения каких-либо непредвиденных обстоятельств. Сколько всего людей Товий привлек к делу, Савва не знал, но был уверен, что достаточно.
Ландо неспешно катилось по тихим улицам. На город спускался вечер, и вместе с ним благодатная прохлада. Мелкие магазинчики и лавки готовились к закрытию, и жизнь постепенно перемещалась в кафешантаны и открытые террасы на пять-десять столиков. Отправив ландо вперед, граф с дочерью прошлись пешком по улице, где первые этажи домов были заняты сплошь галантерейщиками, и Кристина нашла наконец нужные ей перчатки и страшно огорчилась, потому что красных, как она хотела, не было. Хозяин, кланяясь не столько ей, сколько стоявшему рядом Савве, божился, что завтра красные перчатки будут ждать ясновельможную пани, прекрасную, как сама Афродита в годы ее юности. Тем самым Савва продублировал оговоренный сигнал.
Савва сел рядом с девушкой, ландо тронулось.
— Хочешь ещё покататься, или поедем домой?
— Домой, — ответила девушка.
Савва сидел, откинувшись на спинку кресла и, вытянув ноги на иранский ковер, разглядывал свои белые, в сеточку, летние туфли. На лице его была лёгкая улыбка. Савва был доволен. Во-первых, он уже понял, по крайней мере в общих чертах, то, что придумал старик, и радовался предстоящему, потому что впереди предстояли действие и риск, которые для Саввы были равнозначны вливанию свежей крови. А во-вторых, — он ясно видел это — в глазах старика зажёгся огонь, они снова были живыми и молодыми, как двадцать лет назад. Савва чувствовал, как и его самого начинает наполнять своеобразные, появляющиеся только в особо значимые моменты энергия и сила, как наливаются теплом плечи и кисти рук, как обостряются зрение и слух, и перед внутренним взором возникают и всматриваются в него ледяные глаза Белой Волчицы.
Савва, слушая Бен Товия и свои ощущения, дотронулся до перстня, плотно сидящего на среднем пальце левой руки. На тяжелом золотом ободе была рельефно изображена голова волчицы. Перстень лет десять назад по заказу Саввы изготовил знаменитый столичный ювелир, и с тех пор Савва никогда не расставался с кольцом, считая его своим талисманом.
Высокая двустворчатая дверь тихо растворилась, и молодой человек доложил, что к хозяину пришли. Бен Товий кивнул, и в каминную залу вошли двое, юноша и девушка. Повинуясь приглашающему и одновременно повелительному жесту Товия, они прошли и опустились в стоящие напротив Саввы и старика кресла. Бен Товий залпом допил чай. Потом слегка наклонился к Савве и произнес негромко:
— Перед тобой ложка мёда, Савва. Кристина и Анджей, цирковой псевдоним Андре. — Потом повернулся к молодым людям: — Руководитель акции, Савва. На время выполнения работы ваш царь и бог. Его слово — закон и ваша судьба.
Солидное, дорогое ландо мягко и почти бесшумно — только тихо процокали по мостовой копыта великолепной пары — подкатило к центральному входу гостиницы. С него легко сошел видный, уверенный в себе мужчина лет тридцати пяти, может быть сорока, в белом костюме и светлой кремовой рубашке с распахнутым до груди, на итальянский манер, воротом. Следом, приняв протянутую руку, сошла девушка лет девятнадцати-двадцати. Ливрейный швейцар распахнул перед парой двери входа. Следом за ними спешили трое носильщиков, выбежавшие из гостиницы и подхватившие багаж. В фойе мужчина подошел к пребывающему в позе почтительного внимания администратору.
— Я граф Пилсуцкий. Для меня с дочерью забронирован люкс, на десять дней.
Через минуту необходимые формальности были выполнены, и граф с дочерью в сопровождении администратора проследовал к лифту. Старший посыльный, сановито хмурясь, отправил носильщиков:
— Номер 612! Бегом! Бегом!
Носильщики через ступеньку понеслись на шестой этаж. Через пять минут двери лифта открылись, в вестибюль вышел администратор и направился к ожидавшему его управляющему.
— Разместил графа?.. С дочерью? — после небольшой паузы спросил управляющий.
— Да-с. Разместил-с. Господин граф довольны-с. — Потом администратор скосил глаза книзу и добавил: — Сдаётся, она такая же его дочь, как и моя …
— Не твоё дело, дурак! В посыльные захотел? В младшие! — Управляющий так глянул на администратора, что у того вспотели подмышки.
Как только администратор откланялся, Савва обошёл номер. Спальня, гостиная, ванная, балкон. Главное, камин на месте. Он снял пиджак и аккуратно развесил на спинке стула. С балкона вошла Кристина, которая, следуя модному образу — со скукой во взоре и держа в руке длинную папиросу, — озирала окрестный пейзаж. На самом деле прикидывала возможность ухода через крышу, если понадобится. Она поморщилась и потыкала папиросой в пепельницу: она не курила и переносила табачный дым с большим трудом. Сняла со стула аккуратно развешенный пиджак Саввы и небрежно бросила в кресло.
— Извините, граф Пилсуцкий не повесит пиджак. Ещё раз извините.
Савва кивнул. Голова у девчонки работала. Со своей ролью она пока справлялась великолепно. В том, что граф выдаёт за дочь свою пассию, у гостиничного персонала не должно возникать ни тени сомнения. Это необходимо по плану подготовки акции. Савва посмотрел на часы — вот-вот должен явиться официант с шампанским. Он расстегнул рубашку, сел на софу. Кристина сняла платье, и, оставшись в нижнем белье, забралась к нему на колени. Не прошло минуты, как в дверь постучали и в номер вошел официант, катя перед собой тележку с фруктами и шампанским. Кристина встала с колен Саввы и медленно пошла по комнате. Савва протянул в сторону официанта зажатую между указательным и безымянным пальцами ассигнацию, и тот, стараясь не смотреть на стоящую у огромного зеркала Кристину, принял щедрые чаевые и быстро вышел из номера.
— Если до сих пор и были сомнения, то теперь не будет. Савва, я заметила в вестибюле двоих. А вы? — девушка смотрела на Савву через зеркало.
— Я тоже. И двое с газетами. Итого четверо, всё как говорил Товий. И ещё здесь, на этаже. Где именно — надо выяснить. — Савва снова посмотрел на часы. — Через полчаса принесут ещё шампанского, и пару часов отдыхаем. А вечером ресторан.
— Поняла. Я в ванную, приму душ. Грех не воспользоваться такой роскошью.
Савва налил себе шампанского и с фужером в руке вышел на балкон. По раскладу, он должен был изображать солидного и богатого господина, намеревающегося провести неделю-другую в обществе молодой любовницы; господина, прямо скажем, весьма недалёкого, поскольку история с его якобы дочерью была шита белыми нитками. Все это было подготовлено и обсуждено с Бен Товием, и «Граф Пилсуцкий», человек столь же простой, даже глуповатый, сколь и явно очень высокого о себе мнения, должен был восприниматься именно таким, а значит, не вызывающим никаких подозрений в заинтересованности объектом, и, тем самым, не представляющим опасности.
Официант, принесший шампанское и клубнику со сливками, внимательно, с видимым интересом поглядывал на разбросанные на самых видных местах интимные принадлежности дамского туалета, а расставив заказ на курительном столике, придвинутом к широченной разобранной кровати, столкнулся с выходящей из ванной комнаты в одних ажурных чулках Кристиной. Как только за ним закрылась дверь, Савва, сосчитав до десяти, выставил в коридор свои туфли — чтобы почистили. Официант, принесший шампанское, стоял перед номером, расположенным напротив апартаментов объекта, из-за которого была затеяна вся операция. В дверях номера стоял крепкий коренастый господин и слушал официанта. План «Визитка» был выполнен: через час в гостинице всем будет известно, что граф с «дочерью» занимаются любовью. Плюс определилось местонахождение негласной охраны объекта. Савва ещё минуту постоял у двери, слушая, что происходит в коридоре, и повернул ключ в замке.
— Теперь отдыхай. Вечером ты должна выглядеть сногсшибательно.
Кристина, повернувшись к нему спиной, сняла чулки и аккуратно сложила их на банкетке.
«А вот это я упустил начисто. — подумал Савва. — Нелегко будет мне изображать её любовника. Только изображать, находясь рядом с ней…»
Девушка поймала его взгляд и прекрасно поняла его мысли.
— Извините, Савва…
Она юркнула под простынь и свернулась клубочком, как кошка, на самом краю кровати.
Савва, не раздеваясь, прилёг на другой край, и, заложив руки за голову, закрыл глаза.
Два дня назад, вечером, в день приезда Саввы, старик, коротко представив ему Кристину и Анджея, передал их на попечение доверенного человека, сказав, что они могут отдыхать до особых распоряжений. Потом, отослав слуг, рассказал Савве о его помощниках. Анджей и Кристина, единоутробные брат и сестра, родом из Варшавы, Кристине двадцать, Анджею семнадцать. Отцов не знают, мать, по словам знавших её, удивительная красавица, ещё детьми отдала обоих в цирк, которым владеет её друг. Именно друг. Он был намертво и безнадёжно влюблен в неё, а она так и не приняла много раз предложенные ей руку и сердце. После её смерти, лет семь-восемь назад, он взял детей в свою труппу. Кристина с братом, с детства живя на арене, стали не просто артистами цирка, а высококлассными гимнастами, особенно Анджей. Помимо того, Анджей во время фестиваля цирков в Монако брал уроки кулачного боя у боксера из Лондона и какой-то хитрой, неизвестной в Европе борьбы — у японца из токийского цирка.
Бен Товий, по одному ему известным каналам, знал об этом и через своих людей вызвал из Варшавы именно их, Анджея и Кристину. Они стопроцентно соответствовали тому, что задумал старик, но, когда он увидел их вживую, не поверил глазам. Старый Бен Товий обладал способностью, абстрагируясь от второстепенного, убирать лишние детали и добавлять недостающие, видеть суть, которую редко кто замечает. Он увидел сразу. Дело в том, что единоутробные фотографически повторяли черты друг друга, лица, фигуры, даже жеста, не теряя при этом своей индивидуальности. Один рост, один цвет волос, одна линия губ. Анджей-Андре был хрупок и тонок, кожа лица была нежна и свежа как у сестры, и только глаза, смотревшие совсем не по-девичьи спокойно и холодно, выдавали понимающему человеку, что перед ним стоит жёсткий и опасный боец. И увидев их, Анджея и Кристину, перед собой, Товий понял, что недостающая деталь той мозаики, которую он складывал последние полтора месяца, нашлась и встала на своё место. И теперь нужен был Савва, ибо только Савва мог сделать так, чтобы задуманная и собранная Бен Товием мозаика заиграла всеми цветами.
С Анджеем Савва провел несколько тренировок на специально прикупленном сейфе, аналогичном тем, что стояли в номерах. У паренька оказались очень чувствительные музыкальные пальцы и отменный слух. После нескольких подходов он уже безошибочно взламывал код…
Бен Товий начал говорить — абсолютно без акцента, без единого слова-паразита, чётко, кратко и предельно ясно излагая самую суть на образцово-показательном петербургском языке. Савва слышал от Бен Товия такой речевой строй всего несколько раз, и каждый раз это происходило, когда ситуация была просто патовой. А сейчас она была именно таковой. Для Бен Товия. Савва, как отец двух сыновей, понимал это.
Порядка двух месяцев тому назад в контору Товия зашел мужчина, по виду лет двадцати с небольшим, в дорогом, но неброском костюме и сказал, что требуется обсудить один вопрос, касающийся сына. Бен Товий пожал плечами:
— Молодой человек, вы простите меня, я впервые вижу вас и не имею чести знать вашего сына, хотя уверен, что он достойный мальчик, но я не занимаюсь решением вопросов, которые бывают у чужих детей, и, к тому же, как вы и сами, наверное, видите, я уже старый человек…
— Простите, что перебиваю вас, уважаемый, но это вопрос не моего сына, а вашего.
Бен Товий прожил долгую и очень далекую от спокойствия жизнь, и его трудно было чем-то удивить, а уж тем более напугать. Но то, что он услышал, испугало его. И это был не просто испуг. Ещё не зная сути, он подспудно, спинным мозгом, почувствовал, что проиграл. Вглядываясь в зрачки непрошенного гостя, он видел в них то, с чем ещё не сталкивался. Весь прожитый опыт, которого с лихвой хватило бы на пару десятков жизней, говорил, что на этот раз он встретился с тем, что неподвластно ему и с чем ему не справиться. Он выходил победителем всегда. Именно эта способность выиграть любой бой роднила с ним Савву. Но этот бой он проиграл, ещё не начав. За человеком, сидящим напротив него — он чувствовал, знал доподлинно — стояло нечто… нет, не тёмное, не ужасное, не злое, нет. Оно было… никакое. Безразличное, лишенное души и чувства, серое. Как глаза гостя.
А суть вопроса, который предлагалось разрешить Товию, в общем-то, была проста. По словам гостя, сын Бен Товия, Авишай, попал в крайне неприятную историю, и мог получить — по закону — такой срок каторги, что отец просто не дождался бы его, столько не живут. Но Товия сильнее ужаснуло даже не то, что последние дни жизни он проведёт в разлуке с единственным сыном, с вечной болью в сердце и печалью в душе. Он смертельно боялся за Авишая. Бог дал его сыну нежную тонкую душу и слабое тело. Он не прожил бы в заключении, на каторжных работах, и полугода. Шая не был изнеженным папенькиным сынком, ни в коем случае. Он просто не выдержал бы физически.
Гость знал это и, зная, предложил выход. Он может сделать так, что дело Авишая Бен Товия будет закрыто и обвинение в убийстве проститутки будет с него снято. За это от его отца потребуется небольшая услуга. Всего лишь. При связях, возможностях и опыте уважаемого Бен Товия это сущий пустяк. «Ну как, господин согласен? По сути, прошу прощения, я делаю господину одолжение».
И Бен Товий понял, что деваться ему некуда. Тот Бен Товий, проницательный, умный, сильный и уважаемый, при упоминании о котором многие приподнимали шляпы, Товий, умеющий, если надо, решать вопрос очень жёстко, исчез. А на его месте, в его кресле, сидел совсем другой Бен Товий, который как жалкий поцик, пойдёт и сделает всё, что прикажет ему этот незнакомец. А сделать нужно следующее: из хитрого сейфа, находящегося в царских апартаментах одного из самых известных и дорогих отелей города, взять некоторые бумаги. Взять не просто, так как кроме охраны самой гостиницы есть негласная охрана номера, где помещается сейф, охрана бдительная и профессиональная, не шпики из четвёртого отделения. Взять сложно, но можно. Так вот, глубокоуважаемому Бен Товию предлагается добыть интересующий его гостя пакет.
«Такой известный и уважаемый человек как Бен Товий — мы не подвергаем это сомнению — может без особого труда организовать эту, скажем, акцию. У него есть для этого и опыт, и средства. В тот день, когда интересующие нас документы окажутся там, где я скажу, дело Авишая Бен Товия перестанет существовать, оно растворится как дым, без следа. И ещё. Я абсолютно уверен в деловой честности уважаемого господина, но, до завершения акции, как мы её назвали, Авишай побудет под опекой наших друзей. Он уже наслаждается их обществом. Вот текст письма, которое вы сейчас перепишете своей рукой, и уже сегодня к вечеру ваш сын его получит».
Бен Товий замолчал, ожидая, пока вошедшие в беседку двое слуг застилают стол скатертью и подают кофе. Потом продолжил:
— Дальше я сделал всё так, как было приказано. Я написал, что люди, с которыми он сейчас находится, — мои друзья, что едут по нашим делам в Европу и что я попросил их взять его с собой. Они отбывали срочно, поэтому все объясняю в письме. Ты знаешь, Савва, что мальчик учится в Академии, уже сейчас знаток истории европейской живописи, просто живёт этим, и то, что он увидит картины Лувра и Флоренции привело его в восторг. Да, да, они действительно повезли его в Европу, я получил телеграмму из Вены. Он ни о чем не догадывается… А что я мог, Савва, что я мог, спрашиваю я тебя?..
Савва, до сих пор молча слушавший рассказ старика, отпил из чашки, прищурился на противоположный берег.
— Да, если они могут позволить себе такой вояж… Понятно, что за твои деньги, — На эту фразу Саввы Товий лишь кивнул, — но всё равно, просчитанность и молниеносность действий… чувствуется рука профессионала. А связи, возможности… Мне кажется, за твоим гостем стоит организация, и очень мощная. — Савва положил руки на стол и повернулся к Бен Товию. — Ты знаешь, старик, я думаю, что, если мы будем сопротивляться, искать концы, восстанавливать справедливость, мстить — мы проиграем, и, упаси Создатель, я уже не говорю о последствиях таких наших действий. — Савва навалился на стол грудью, глядя Товию прямо в глаза. — Эти люди взяли тебя за сердце. Поэтому мы должны выполнить все их требования точно и в срок. Только так. Иначе… иначе мы погубим мальчика. А дальше… всё в руце Всевышнего…
— А… Если… Савва?.. — Рука Товия, державшая чашку дёрнулась, кофе выплеснулся на скатерть.
— Я не думаю. Судя по тому, что ты говоришь о Госте — будем так его называть, — ему и тем, кто за ним стоит, не нужна жизнь Авишая, твоя, или ещё кого-либо. Им нужен результат. Так что отбрось всё побочное — ты всегда умел это делать лучше всех, — и давай дело работать. Пусть в этой бочке дёгтя, что поднесла судьба, будет наша с тобой ложка мёда.
После позднего обеда они сидели в гостиной, где топился камин, — по вечерам Товию становилось зябко, сказывался возраст. Старик, прихлёбывая горячий чай на травах, подробно излагал план действий и рассказывал, что смог выяснить и что подготовил.
— Одновременно с проработкой плана акции я попросил хорошего знакомого, что сидит в Управлении жандармерии, поискать концы по делу Авишая, и, если такое есть, то узнать, что там да как. Мой знакомый, а он занимает там, где я сказал, очень большой кабинет, пришёл ко мне сюда, сел, где ты сейчас сидишь, и шепотом сказал, что да, такое дело есть. Там, в этом деле, Шая убил проститутку. Мальчику семнадцать, он ещё не знает женщины, это я говорю, и всё, что там написано, так же верно, как то, что я римский папа. Но папка с делом лежит в столе у начальника управления, который есть выкрест. Савва, ты знаешь, что такое выкрест для честных евреев. Он даже мать свою сожрёт, как зверь рыкающий гирканский, за то, что она еврейка — если ему прикажут. А папка лежит у него в столе, а он сидит за этим столом и ждёт, что ему прикажут: то ли спустить к исполнению, ли то тихо отдать взад, не раскрыв, как и не было никакой папки…
Савва привстал и отодвинул кресло подальше от огня.
— Товий, скажу тебе одно: это не наша игра. Мы даже не стоим рядом со столом, где сидят игроки. Мы лежим на нём. Мы — карты, и нами кто-то играет свою партию. И чем скорее эта партия закончится, тем лучше для нас.
— Да, ты прав. Я рассказал тебе это, чтобы ты знал весь расклад. А теперь о главном. Ты знаешь, что и где нам нужно сделать. Так вот, у главного инженера отеля я купил всю документацию, касающуюся сейфов и хранилищ, включая способ их установки.
— И?..
— В номерах установлены американские кабинетные сейфы «Мослер».
— Цифровой код и ключик? Знакомая система. Ключик наш клиент, надо полагать, носит при себе — либо в потайном кармашке, либо на цепочке, как другие крестик или звезду Давида. А вот шифр… Ладно, разберёмся.
— Также я знаю, что в номере напротив апартаментов, где находятся документы, сидит негласная охрана. Так что вариант изъятия пакета, как орешка вместе со скорлупкой, отпадает. Но. Вместе с бумагами по гостиничным сейфам мне принесли полный план отеля, что называется, до кучи. Я просмотрел его, так, для полноты картины, и случайно обнаружил то, что нам нужно. Здание гостиницы очень старое. Это бывший, тогда ещё пригородный, дом одного ясновельможного, был возведен в конце тысяча шестисотых годов. Через все этажи здания, от цокольного этажа до самого верха, проходит старая дымовая шахта. Когда лет тридцать назад дворец переделывали под гостиницу, выходы шахты в камины комнат по этажам были заложены кирпичной кладкой. А для каминов провели новый трубопровод. Я поинтересовался у Хаима Иоффе, ему сейчас девяносто три, и семьдесят лет он чистил и чинил камины, зачем было огород городить, ведь шахта вполне исправна. Оказывается, старая шахта — идеальное подслушивающее устройство: то, о чём говорят в номере, стоя вблизи камина, отчетливо слышно у зёва камина на другом этаже. Поэтому входы в шахту закрыли. И забыли. А я нашел. Ещё. Внутри шахты, на стене, имеются скобы, по которым можно попасть к камину на этаж какой тебе надо. Кладка, которой заложен вход в камин, тонкая, всего в полкирпича. И вот что я подумал…
8. Гость
— Абрам, а что будет, если ты нарушишь одну из десяти заповедей?
— Останется ещё девять
Киев, 1911
Савва поднял указательный палец. Официант тут же резво устремился к нему, заложив правую руку за спину и чуть наклонившись вперёд, приготовился почтительно принять заказ. Савва спросил ещё один кофе и ликёр. «Ведомости», поданные вместе с завтраком, лежали на краю стола нераскрытыми. Вчера вечером, придя в вагон-ресторан к ужину, Савва стал объектом пристального внимания двух дам, сидевших через стол от него. Их повышенный интерес Савву не удивил: разменяв седьмой десяток, он оставался крепок, поджар, очень силён и выглядел моложе своего возраста на добрых двадцать, а временами — на все тридцать лет. Он принципиально не заводил дорожных знакомств, считая это занятием пустым, и ограничивал общение с попутчиками только тем, что предписывалось правилами хорошего тона, и не более. К тому же дамы, всячески демонстрировавшие свою Саввой заинтересованность, были абсолютно не в его вкусе. Поэтому он испросил газету и, ожидая, когда подадут ужин, с видом серьёзного и сугубо делового человека, не имевшего ни времени, ни желания отвлекаться на разные мелочи, углубился в изучение новостей, отгородившись развёрнутым во всю ширь газетным листом.
Сегодня утром внимательный официант, принимая заказ, положил на край стола аккуратно сложенную и скрепленную — для солидности — бумажной ленточкой газету. На ленточке был изображен паровоз и отпечатано название маршрута — нововведение, которое Савва встречал пока только здесь, в роскошном, почти царском поезде, ходившим между Санкт-Петербургом и Киевом. Сегодня уловка с газетой не потребовалась — вчерашние прелестницы завтракали в обществе полноватого холёного господина, обладателя галстучной заколки, украшенной крупным бриллиантом и густейших черных усов. Он говорил дамам что-то в высшей степени для них и для него самого приятное и в аккомпанемент рассказа постукивал по скатерти толстыми короткими пальцами. Савва, садясь за свой стол, светски поклонился компании и теперь потягивал кофе и ликёр, отдавшись течению мысли.
Савва любил путешествия — а их год от года становилось всё больше, того требовали дела, — за тот вынужденный досуг, который они давали. В это время он как будто выпадал из привычного, достаточно напряжённого ритма жизни, у него появлялась — и это Савва ценил особо — какая-то не поддающаяся объяснению возможность: вспоминая что-либо происшедшее с ним, будь то недавние события или далёкое прошлое, ощущать их до неестественности полно, до мельчайших подробностей, как бы проживать прожитое ещё раз, вспоминая оттенки цвета, запахи, нюансы и детали, которых он в сам момент события не заметил, но которые зафиксировал и навсегда сохранил его мозг. Савва точно знал, где и когда открылась ему, или в нём, эта уникальная способность. Много лет назад, посреди заснеженной пустоши, он заглянул в глаза зверя. Именно тогда Савва обрёл и этот дар, и возможность пробежать, не уставая, тысячу верст, и почти не стареть, и многое, что ещё скрыто и дремлет до назначенного времени.
Савва потушил сигару о край массивной серебряной пепельницы, и, легко поднявшись, направился в свой вагон, где он занимал отдельное купе. Когда приходилось ездить в поездах, а особенно если пребывание в пути занимало не один день, Савва предпочитал проводить это время с максимально возможным комфортом. А по-настоящему удобно он чувствовал себя только в одиночестве и мог позволить себе покупать купе целиком. Сейчас в его распоряжении было роскошное одноместное купе, своего рода апартаменты. Здесь имелась широкая мягкая кровать, удобный диван, стол со светильником, платяной шкаф, а также, в маленьком отдельном помещении, — туалетная, снабженная всем необходимым, включая душ и биде.
Савва комфортно расположился на диване, вытянув ноги и подоткнув под поясницу думочку. Известие от Бен Товия о том, что он хочет видеть Савву и просит его приехать в Киев, Савву не сильно озадачило. Он встречался с Товием не часто, но и не редко, хотя бы раз в год обязательно. Особых, совместных, требующих постоянного контакта, дел у них не было, но когда Савва бывал в Киеве, то всегда навещал старика. Бен Товию было уже за восемьдесят, последний десяток лет сам он никуда из города не выезжал. Да и незачем было, так как достаток он имел весьма и весьма приличный, позволяющий спокойно жить в своем доме на берегу Днепра в виду Лавры. Савве, в «Метрополь», где он всегда останавливался, бывая в столице, нарочный доставил с главпочтамта телеграфированное послание Товия, в котором старик просил «заехать до него у Кыив, если буде к тому волия Божья». Савва, получив депешу, не стал вступать в какую-либо переписку, а просто решил навестить Бен Товия, благо дела в столице были близки к завершению. Ни о собственном здоровье, ни о своих близких Товий ничего не писал, а что ещё может обеспокоить уважаемого еврея на девятом десятке — так и ничего. «А всё остальное узнаю по приезде», — решил Савва. Он смотрел в окно на набегающий пейзаж, вспоминая о том, как впервые встретился с Бен Товием и что этому предшествовало, Польшу, Варшаву и свою лихую юность…
Почему-то — Савва всегда этому немного удивлялся — именно в поезде, как сейчас, в его памяти всплывал образ Марии, прекрасной, как весенняя утренняя заря, варшавянки, с которой он первый раз в жизни познал глубокую и искреннюю привязанность к женщине, и теплоту, и желание быть рядом с ней всё время, каждую минуту своего бытия, и абсолютно новую, совершенно удивительную для него самого потребность делать для неё что-то прекрасное. По прошествии двадцати лет — целой жизни! — Савва, вспоминая Марию, чувствовал, как сжимается сердце при мысли о ней и о том дне, когда судьба развела их жёстко, резко и безжалостно, словно холодной сталью идеально заточенного скальпеля, разрезав счастье по живому.
Савва не был донжуаном, но в его жизни было много женщин, однако ни с одной он не испытывал той глубины и чистоты чувства, которое родилось и жило в его душе по отношению к Марии. И когда рука судьбы бросила перед ними пиковую масть, Савва ещё не знал, что подобное он более никогда не испытает. Понял он это потом, когда уже ничего нельзя было изменить и вернуть. Потому что не дано сыну человеческому возвратиться к началу уже прожитого и нет у него возможности повернуть вспять в реке времени…
От воспоминаний Савву, погрузившегося в прошлое настолько сильно, что при возвращении в реальный мир он почувствовал себя разбуженным от глубокого сна, оторвал осторожный стук. Зеркальная дверь бесшумно откатилась, и проводник, тронув фуражку, сказал, что через четверть часа поезд прибывает в Киев, а также сообщил, что «жарко, прощенья просим, и дождя не ожидается». За что проводник просил прощения — за то, что жарко, или что дождя не будет, Савва уточнять не стал, просто дал полтинник на чай, достал из шкафа белый полотняный костюм и такую же шляпу.
На перроне Савву встречал домоуправитель Бен Товия и, поклонившись, попросил в экипаж. Следом за ними, подхватив чемодан и баульчик Саввы, внимательно поглядывая на встречных, шли двое молодых людей, служащих при конторе Бен Товия.
«Раньше такого эскорта не бывало. Интересно, в честь чего вдруг?» — подумал Савва.
— Помоги, Иегуда, прошу.
Они сидели на самом краю круто спускавшегося вниз, и поэтому невидимого, берега Днепра, в большой круглой беседке. Лёгкая, выкрашенная в белый цвет постройка была расположена так, что у сидящего в ней создавалось впечатление полета, непривязанности к земле, потому что впереди с пятидесятисаженной высоты открывался вид на невообразимо широкую спокойную водную гладь, лишь очень далеко впереди ограниченную берегом.
За двадцать лет их знакомства Бен Товий всего лишь дважды назвал Савву его настоящим именем, всего два раза с того памятного давнего дня, когда Бенцион Товий вписал в чистый бланк паспорта русское имя, превратившее Иегуду, молодого польского еврея со внешностью и манерами ясновельможного родовитого пана и прошлым налётчика-медвежатника и душегуба, в состоятельного, спокойного и положительного Савву Саввича Гродненского. Один раз, когда Савва тащил на себе по ночным окраинным киевским переулкам истекавшего кровью Товия, который, хрипя простреленным лёгким и отплевывая подступающую к горлу кровь, уговаривал Савву бросить его, потому как один Савва оторвётся, а вдвоём им не уйти никак, и ругал Савву матерно, потому что тот его не слушал. Второй раз Савва услышал из уст Товия своё настоящее имя на похоронах Боруха, старшего сына Бенциона. И вот сейчас — в третий.
Сразу по приезде в дом Товия Савву проводили к хозяину, в беседку, стоящую уединённо в удалении, на самом краю обширного, словно не городского, имения.
— Прошу, помоги… — повторил Бен Товий и смотрел на Савву, тихо перебирая длинными бледными пальцами жидкую седую бороду, ещё больше удлинявшую и без того узкое и худое лицо старика. Только что Савва прервал бессвязную и бестолковую речь Товия, сказав, что ему необходимо сосредоточиться, а для этого требуется минуты две. На самом деле Савва хотел, чтобы старик понял: Савва рядом и он уже не один. Произошло что-то такое, что полностью выбило Товия из колеи, потому что Савва никогда не видел старого друга таким. Бен Товий тыльной стороной ладони вытер уголки глаз.
— Он один у меня остался, один! — Товий потянулся через стол и схватил Савву за руку. — Помоги, я должен умереть спокойно!
Старик тянулся к Савве всё ближе, заглядывал в глаза, ловил их и не отпускал. Только прежнего натиска, цепкости, силы, в которые, как в волчий капкан, попадал собеседник, Савва не чувствовал. Сейчас на него смотрели слезящиеся, выцветшие, умоляющие глаза старика. Плечи, ещё недавно прямые и жёсткие, опустились, стали узкими и костлявыми, грудь под свежайшей манишкой впала, выделялся округлый, никак не вяжущийся с худым и каким-то безвольным туловищем, живот. Товий был похож на игрушку, у которой кончался завод, и она продолжала двигаться на последних толчках ослабевшей пружинки. Он был слаб и жалок. Но это был Бен Товий, его друг.
— Да, Бенцион, конечно, да. Рассказывай по порядку.
Лёня усадил Белочку в машину, уселся на водительское место, бибикнул. Через полминуты показались Фриц с Кокой. Увидев Белочку, обрадовались, увидев мёртвого Педро — удивились.
— Как?!
— Мы тут с офицером Джонсом погеройствовали слегка. Так что давайте, освободите его от скотча, и валим, а то сюда наверняка едут его коллеги, а нам с ними сейчас общаться не с руки…
Фриц достал нож, ловко срезал клейкую ленту с рук и ног полицейского. Поморщился.
— Похоже, обоссался твой герой.
— Не смог сдержать радости от чувства выполненного долга.
Лёнчик выщелкнул из кольта оставшиеся патроны, вручил револьвер Джонсу и дал по газам.
***
На четвёртый час праздничного застолья по случаю чудесного спасения Белочки за длинным столом, накрытым по южному обычаю прямо во дворе Наппельбаумов, остались только самые стойкие.
— Никогда не судите о людях по первому впечатлению, — изрекла подвыпившая Наташа. — Тогда в участке мне этот жирный мент жутко не понравился. Улыбается мерзко, глаза отводит — и так похож на свинью. А вот поди ты…
Подвиг офицера Джонса, в одиночку освободившего Беллу и застрелившего похитителя, вошел в топ городских новостей. Его круглая самодовольная физиономия весь день мелькала на телеканалах.
— Вообще-то он и есть свинья. Наша домашняя прикормленная свинка, — заметил Фриц. — Лучше вон Лёнчика благодари…
Лёня дернул Фрица за рукав: договорились же о его роли в этой истории не распространяться — в отличие от сотрудников полиции, лицензии на отстрел плохих парней у него не было.
— А я что? Я за рулем сидел, — скромно заметил он и, меняя тему, спросил у Изи: — А что это за напиток богов?
— Ась?
Леня показал на фигурную бутылку с этикеткой «GlenDronach Parliament».
— Да шо-то… — Изя икнул и уткнулся лицом в тарелку.
Наташа бережно помогла старику встать и увела его в дом. За столом остались Фриц, Лёнчик и малопьющий и потому почти трезвый Кока.
— Мне вот интересно, — мрачно сказал он, — куда это моя благоверная запропастилась. Обещала ж быть.
— Ну, позвони ей на фирму. Телефон наверху.
— Час назад звонил. Сказали — ушла ещё днём.
— Придет… А вот мне другое не дает покоя. Как думаешь, Фриц, кто мог стукнуть Сикс-Пэку на Сахарка и его команду?
— Может, сам догадался, новости же смотрит.
— Смотрел, ага… Только вот как-то всё произошло очень… синхронно. Совпадение?
— Ну да… Или нет… Я тебе, Лёнька, одну историю расскажу, из боевого прошлого… Был я зелёным лейтенантиком, после ранения временно нестроевым. И вот приказали мне этапировать десяток пленных гансов до штаба дивизии. А накануне я про Бабий Яр узнал. А у меня ведь в Киеве вся родня осталась — папа, мама, сёстры, жена молодая… Короче, приказал я гансам построиться в колонну по одному, нашим солдатикам велел отвернуться, взял у старшины кавалерийский карабин. И всех уложил одной пулей. Попал под трибунал, естественно. Ну, там учли все обстоятельства — и здравствуй, штрафная рота. Там сошёлся я с одним морячком — он со старшим политруком из-за бабы поцапался. Сколько раз мы друг другу спину прикрывали, потому, может, и живы до сих пор — штрафники-то, считай, те же смертники. Посылали нас в самое пекло. Летом сорок третьего получили приказ — прорваться к железной дороге и уничтожить фашистские военные склады. Но гансы засекли нас и прижали перекрёстным огнём. Ни туда, ни сюда, лежим, ждём, когда накроет. Тут вызывает нас с другом командир. Говорит, наши хлопцы обнаружили немецкий телефонный кабель, смогли подключиться. Вы же, говорит, евреи, на идиш балакаете, он на немецкий похож, так хоть переведите, о чём они там беседуют. Морячок-то и отвечает: мол, никаким идишем не владею, зато немецким — в совершенстве. В общем, послушал он переговоры, потом сам в трубку как заорет: я, дескать, полковник Йобст фон Мудель, что ж вы, гады, своих обстреливаете, немедленно перенести огонь на два километра влево. Немцы — народ дисциплинированный, всё исполнили, жахнули по новым ориентирам. Ну и расфигачили те самые склады к чертовой матери… Морячка за смекалку наградили и в строевую часть перевели, а спустя два месяца — и меня тоже…
— А дальше?
— В разные мы части попали, даже на разные фронты. Я до Вены дошел в звании майора, а в сорок шестом — советником в дружественный Китай, оттуда — в лагеря за хищения в особо крупных. Учли ордена, боевые заслуги, расстрел заменили «червонцем».
— А морячок?
— Командиром разведроты брал Кенигсберг. Насмотрелся там, как наши спецкоманды Восточную Пруссию от немецкого населения зачищают, ну и… Короче, летом сорок пятого в Берлине ушёл по тоннелям в американскую зону.
— А за семью не боялся?
— Не осталось у него семьи. Мать ещё в Гражданскую умерла, на отца-военврача пришла похоронка…
— Фриц, а для чего ты это нам рассказываешь? — вмешался Кока.
— Да так… Может, конечно, я и ошибаюсь, но почерк знакомый.
— Ага, — Лёнчик потер лоб, хитро улыбнулся. — Колись, Фриц, а это твой морячок — не Саваоф ли?
— Вот за что люблю тебя, Невский-Яблонский, гак это за догадливость. Он, родимый, кто ж ещё. И ловко как — два главных упыря Южного Бруклина друг друга грохнули, а одни их прихвостни других пачками мочат. Мстят, стало быть. А нам, мирным обывателям, только дышать легче будет.
— Ну, ничего еще не решено, над этими упырями другие стоят, покрупнее.
— С ними Саваоф порешает, я в него верю…
— Привет, мальчики. Всё празднуете?.. Здравствуй, милый?
Лялька звонко чмокнула Коку в щеку. Тот поморщился.
— Где ты шлялась?
— Незапланированный лёгкий ужин с кавалером, а что? — Лялька невинно затрепетала длинными ресницами.
— Плохая шутка! — пробурчал Кока.
— Я не шучу. Пришлось постараться, чтобы перевести общение в деловое русло. Одним словом, послезавтра он ждёт Саваофа в «Русской чайной». У него есть интересные предложения по массовой жилой застройке Брайтон-Бич. Ты тоже приглашен.
— Я-то с какого перепуга?
— Он очень интересуется боевыми единоборствами.
— Даже так? С удовольствием продемонстрирую!
— Кока, спокойнее. Он, конечно, выглядит слегка мудаковато, зато мультимиллионер. Вы друг другу понравитесь.
Кока вздохнул.
— Ну, спасибо, родное сердце. И как зовут твоего красавца?
— Дональд Трамп.
Тот не пошелохнулся, лишь пристально посмотрел на «пастора». Дождавшись кивка, он танцующей походкой приблизился к столику с напитками, налил из указанной ёмкости, метнул стаканы на стол.
Дон Педро исполнил свой стакан в два с половиной выхлеба. «Пастор» к своему даже не прикоснулся.
— Ты чего, Сахарок? — изобразил обиду Педро. — Пойло для избранных, восемнадцать лет выдержки…
— Давай перейдём к делу, — сухо отозвался «пастор».
— Как скажешь… Короче, твои ребята славно поработали. Вам причитается. — Он метнул на стол толстую пачку долларов, скреплённую пластиковым зажимом. — Будешь пересчитывать?
— Поверю на слово. — Сахарок чуть растянул губы, обозначая улыбку. — Сколько здесь?
— Три штуки.
— Три? Я не ослышался? — Сахарок щелкнул по пачке, которая, прошелестев по столу и скрикошетив о брюхо Педро, плюхнулась на ковер. — Подотри этими бумажками свою прыщавую латинскую задницу.
— Да ты… — Педро гневно запыхтел, потянулся было под стол, но увидев сразу два ствола, направленных ему в лоб, покорно положил обе руки на псевдомраморную столешницу.
— Так-то лучше, — заметил Сахарок. — Теперь поговорим как взрослые дяди. То, что я не лезу в твой бизнес, Гнойный, ещё не значит, что я в нём ничего не понимаю. Я достаточно чётко представляю себе, сколько может стоить товар, который мы тебе подогнали. И долю требую справедливую.
— Что ты хочешь? — прохрипел Педро.
— Десятку, — процедил сквозь зубы Сахарок.
Пятнистое лицо Педро покрылось обильной испариной, губы дрожали. Жадность боролась со страхом. И победила.
— А если нет, то что? Застрелите? Так и сами живыми отсюда не уйдете. Мои ребята…
— Есть и другие варианты. Допустим, мы соглашаемся взять у тебя три тысячи при условии…
— Каком ещё условии?
— Что общую цену товара мы приведём в соответствие с полученной долей.
— Как это?
— А вот так…
***
— Объедешь здание, остановишься у запасного выхода, выгрузишь нас и ждёшь. Вопросы есть?
Командный голос Фрица на Лёнчика должного впечатления не произвел:
— Вообще-то есть. Ты здесь уже бывал?
— Ну, доводилось разок, — с нехарактерным смущением признался Фриц. — В состоянии среднего алкогольного…
— Тогда какого хрена мы этого борова сюда тащили? — Лёнчик через плечо зыркнул на съежившегося на заднем сидении блюстителя.
— А ты бы хотел, чтобы он дружкам своим звякнул, и нас бы тут встречали под фанфары?.. Кстати, заодно посторожишь нашего «языка». Если будет фокусничать — в бардачке его табельный кольт, можешь припугнуть. Только стрелять не вздумай.
Лёнчик остановил джип у обитой железом двери, по обе стороны которой громоздились мусорные баки, груды ящиков, коробок и прочего хлама. Макс и Кока вышли из машины, пристроили свои короткостволы под полы курток и двинулись к главному входу заведения Гнойного Педро. Как только они скрылись за углом, Лёнчик извлек полицейский револьвер, вынул из кобуры, осмотрел, не обнаружив принципиальных отличий от дедовского наградного нагана. Пробно прицелился в разные стороны, изобразил губами «пиф-паф».
— Эй, я вижу, ты порядочный, мирный гражданин, не то, что это громилы, — просипел пленный коп. — Отпусти меня. Я не стану докладывать о вашем… правонарушении, честное слово. Клянусь могилой бабушки! — Лёнчик молчал, поигрывая кольтом. — Ты мне не веришь?
— Я тебе верю. Вот вернём девочку в целости и сохранности — сразу и отпустим.
— А если… если нет?
— Тебе лучше об этом не думать.
***
В вип-будуаре заведения дона Педро, среди розовых пуфиков и рисованных по трафарету амурчиков, на громадной кровати лежала Белочка и сухими глазами — все слёзы были давно выплаканы — смотрела в зеркальный потолок. На прикроватной тумбочке стоял поднос с нетронутым фастфудом. Белочку трясло мелкой дрожью, зубки громко стучали.
— Это от голода, деточка, — заметил Чёртик, вольготно развалившийся в кресле. — Надо покушать. — Он встал, подошел к столику, макнул куриный наггет в кетчуп, положил в рот. — Ах, как вкусно!.. Слушай, а может тебе сладенького? Дети любят сладкое. Сникерс хочешь?
— Я к маме хочу… — пролепетала Белочка.
— Для этого надо быть хорошей девочкой и слушаться дядю Чёртика. Ты будешь слушаться дядю Чёртика?
— Бу.. буду…
— Тогда кушай сникерс. И ничего не бойся. Лет-то тебе сколько?
— Одиннадцать…
— Ну вот. Максин, сестрёнка моя, пошла на панель в девять. А к шестнадцати у неё был свой «Кадиллак», норковая шуба и колье с бриллиантами… Правда, в восемнадцать копыта отбросила от передоза, но то такое… О, Кака-Фейс! Сменить меня пришел?
— Нет, бро, тут всё интереснее. Босс пригласил нас перфораторами поработать.
— В смысле?
— Красотулю нашу оприходовать. Они с Гнойным по цене не сошлись, вот и… Только чур я первый. Всегда мечтал побыть первопроходцем…
— Э, придержи коней, ниггер. Ты там всё порвёшь своим дрыном. А я — плавненько, нежненько, я умею работать со свежим мясцом… Сейчас, деточка, будет немножко больно, но это скоро пройдёт…
— Чё ты гонишь, Чёртик? Это у меня-то дрын? Во гляди — Кака-Фейс принялся расстегивать штаны.
— Помериться хочешь? Ну давай… — Чёртик стянул джинсы, спустил трусы…
Дверь распахнулась. Грохнули два выстрела. Оба несостоявшихся педофила рухнули на розовый ковер, начавший стремительно темнеть.
Услышав выстрелы, Сахарок вскинул опущенный пистолет.
— Что за фигня, Гнойный?!
— Мадонной клянусь, я тут не при делах!
— А кто при делах?!
— Я. Брось ствол, Сахарок.
Сахарок резко развернулся к дверям, не выпуская пистолет из руки. Вошедший оказался проворней: выстрел — и бандит в пасторском костюме скорчился на полу, схватившись двумя руками за живот. Педро, от греха подальше, нырнул под стол.
— Сикс-Пэк… — прохрипел Сахарок.
— Он самый. Ты думал, что можешь спокойно грабить моих коммерсантов и похищать их детей?
Сикс-Пэк с силой опустил тяжелый ботинок на голову Сахарку. Там что-то хрустнуло, Сахарок дернулся и затих.
— Вылезай, Гнойный. Ты не мог не знать, какой товар берёшь. С тебя штраф…
Договорить Сикс-Пэк не успел. Педро, незаметно подобравший с пола браунинг, оброненный Сахарком, из-под стола выстрелил ему между ног. Вторым выстрелом в голову завершил начатое. Потом вложил пистолет в безжизненную руку Сахарка.
— Я что, я ничего, они сами друг друга перестреляли… — бормотал он.
Первые выстрелы Фриц и Кока услышали, ещё не дойдя до входа в бордель. Навстречу им высыпали перепуганные проститутки, клиенты (иные без штанов). На то, чтобы протолкаться сквозь толпу, понадобилось минуты две. Из здания послышались ещё выстрелы. В дверях Кока с Фрицем столкнулись со здоровенным охранником.
— Привет, Антонио! Что за шум? — обратился к нему Фриц.
— У босса разборки какие-то. Там Сикс-Пэк, Сахарок, ещё кто-то…
— А что ж ты здесь, а не там?
— А я вышибалой нанимался, не самоубийцей!
— Жизненный подход. Пойдём, глянем, ага?
Кока кивнул. Поправив стволы под куртками, они зашли в помещение.
Лёнчик тоже услышал выстрелы. Это было странно — ведь Фриц с Кокой явно ещё не успели войти внутрь. Лёня подумал, обернулся к пленному копу.
— Пойду разберусь, что за пальба. А ты сиди тихо и не пытайся вырваться, усёк?
— Да, да! — толстяк кивал, как китайский болванчик.
Лёнчик заткнул за пояс полицейский кольт, запер машину и направился к главному входу. Но едва он свернул за угол дома, сзади послышался истошный детский крик. Лёня сделал два шага назад — и увидел, как по ступенькам служебного вода спускается коренастый усатый мужик в красных штанах, а в руках у него бьётся Белочка. Лёнчик пристроился за высоким мусорным бачком, достал револьвер, принялся выцеливать усатого, успев удивиться собственному спокойствию и сосредоточенности.
Выйдя во двор, Педро Гнойный осмотрелся. Взгляд его упал на линкольн и неясно видный за затемненными стеклами силуэт. Он приблизился, пригляделся, его рябое лицо побагровело от гнева.
— Ты?! Ты, свинья, слил нас Сикс-Пэку? — Он спустил на землю Белочку, которая тут же отбежала к стене и спряталась за грудой ящиков, резко дернул за ручку запертой дверцы. — Выходи, тварь, а то… — Он достал из наплечной кобуры укороченный «бульдог». — Ну!
— Я.. не могу — просипел полицейский.
— Ну как знаешь.
Педро пальнул в пуленепробиваемое стекло. То пошло трещинами, но выдержало, а пуля срикошетила в Педро. Тот выронил револьвер…
— Каррахо! — заорал он, схватившись на плечо, чуть развернулся.
Лёнчику этого и было надо. На плавном выдохе он спустил курок.
У Педро Гнойного открылся третий глаз. Картинно раскинув руки, главный сутенёр Кони-Айленда рухнул на асфальт.
Лёнчик вышел из укрытия. Тихо позвал:
— Белочка. Выходи. Поедем домой.
— Дядя Лёня… — Белочка выскочила из своего укрытия, подбежала, обняла Лёнчика за колени, заплакала навзрыд.
— Заинька, заинька. Всё кончилось. Никто больше тебя не обидит. — Он отпер заднюю дверь, посмотрел на вжавшегося в сидение копа. — Как тебя зовут?
— Офицер Джонс, — плаксиво отозвался толстяк. — Он… он меня чуть не убил…
— Я в курсе… Вот что, офицер Джонс, хочешь стать героем и получить повышение?
— Да…
— Тогда слушай меня внимательно. Преследуя двух предполагаемых похитителей Беллы Наппельбаум, ты оказался здесь и увидел, как этот латинос тащит её куда-то. На твоё требование остановиться он ответил стрельбой. Ответным выстрелом из табельного оружия ты обезвредил преступника и освободил девочку. Все понял?
— Ага… — Толстый коп сглотнул.
— Молодец.
Тут резко зазвонил телефон. Алик нахмурился.
— Извини, надо ответить… Ну что опять, я же просил не беспокоить… Так, говори… На Авеню?.. Изина лавочка?.. Блин! — Алик бросил трубку. — Как раз в тему нашего разговора. Час назад банда черномазых в масках ограбила магазин «Мишка» на Авеню и постреляла туристов, которых мы ждали на ужин.
***
Дневная группа разошлась, до вечерней оставалось минут сорок, и Кока спарринговал с лысым жилистым дедком, известным как Безумный Фриц.
Несмотря на возраст, бойцом Фриц был отменным — молниеносная реакция, поставленный удар, техника, хоть и старомодная, но весьма эффективная. Он, как большинство профессионалов его поколения, работал в стиле классического шотокана, исконно японского, предельно жесткого, не разбавленного китайской гимнастикой и детскими тайскими примочками. Кока, естественно, заслуженно выглядел на одном с Фрицем уровне, но когда совершенно неожиданно перед его переносицей возникала жёсткая, словно вырезанная из старого дуба, поставленная углом стопа правой ноги Фрица, Коке было понятно, что будь это не спарринг, а боевая сшибка, классическое, великолепно исполненное молниеносное йоко-гери снесло бы ему вместе с переносицей полчерепа.
Соперники так увлеченно лупцевали друг друга, что появление зрителей заметили не сразу и остановились только от зычного крика:
— Брейк!
Кока обернулся, по голосу не опознав Лёнчика.
— О, привет!
— Здорово. Саваоф здесь? Мне Хоттабыч сказал…
— Не-а. Забрал своих пацанов и поехал на стрельбище к Ользону.
— Черт…
— А в чем дело-то?
— Короче, мои торчки стукнули, где ошиваются Чертик и Кака-Фейс…
— Кто?
— Да те самые твари, что «Мишку» грабанули и Белочку украли. На полицию надежды никакой — думал, Саваоф чем поможет. Надо срочно что-то делать, иначе эти ублюдки…
— Саваофа впутывать не надо, — вмешался Фриц. — Сами справимся, а, морпех?
— Есть такое дело, — меланхолично отозвался Кока.
— Далеко это? — обратился Фриц к Лёнчику.
— Шипсхэд-Бэй. Рукой подать.
— Тогда по коням. По пути ребят подхватим и стволы возьмём.
***
— Давай закурим, товарищ, по одной, — доносился из-за хлипкой двери голос Клавдии Шульженко.
— Дома, голубчики. — Фриц нажал на кнопку звонка. Подождал, позвонил ещё раз. И ещё. Потом принялся стучать. — Яшка, открывай, подлюка! А то дверь ломать будем!
— Не надо ломать! — завопили изнутри. — За неё деньги плочены…
— Так открывай!
— Дык это… шатает меня…
— Хоть за стенку держись, хоть по-пластунски, но в темпе! — скомандовал Фриц.
— Есть за стенку, товарищ майор.
— Тот ещё боец, — Фриц вздохнул.
— На сегодня не боец, — согласился Кока. — Может, ну его?
— Его-то ну, но оружейка наша у него. Против чёрной братии со стволами наши боевые искусства не очень.
На той стороне дверь дрогнула под тяжестью навалившегося тела. Слышалось дыхание, ворчание, шебуршание. Вот щелкнул замок — и из распахнувшейся двери прямо на Фрица с Кокой рухнул грузный небритый мужик в засаленном халате. Вдвоем они не без труда удержали неуправляемое тело в условно вертикальном положении. Несло от него, как от бочки из-под «Солнцедара».
— Что ж ты, Яша, так нажрался-то, а? — по-отечески осведомился Фриц.
— Товарищ майор, разрешите проставиться по случаю… — Закончить сил не хватило, и Яша безвольной тряпкой повис на плечах Фрица.
Тому пришел на помощь Кока, и вдвоём они поволокли хозяина вглубь квартиры. Последним вошел Лёнчик, и тут же зажал пальцами нос — дух тут стоял предсказуемый, как, впрочем, и натюрморт на большом, покрытом рваной клеенкой столе. Фриц с Кокой стали пристраивать Яшу на диване, а Лёнчик рванулся к окну и распахнул форточку.
Фриц грозно навис над Яшей, тряхнул его по-хорошему.
— Леха где?!
— Там… — Яша повел рукой в воздухе. — Отдыхает.
Лёха отдыхал мордой в пол в закутке за шифоньером. Фриц легонько пнул его носком остроносой туфли. Реакции — ноль.
— Тоже некондиция, придётся самим. Справимся?
— А то! — дружно отозвались Кока с Лёнчиком.
Фриц вернулся к дивану, тряхнул Яшу за грудки.
— Ключи от оружейки где? Говори, пропойца!
— Кухумеме… — не приходя в сознание, отозвался Яша.
— Ну и тьфу на тебя… Он их где-то на кухне прячет.
Друзья протиснулись на крошечную кухоньку и принялись методично шарить по ящикам и полкам.
— Слышь, Фриц, а с какого они так нажрались? — поинтересовался Кока. — Первомай давно закончился, Девятое только послезавтра.
— Застарелые обиды. Яшка говорил, они первыми на купол Рейхстага поднялись, а знамя им водрузить не дали.
— Почему?
— А рожами не вышли. Точнее, фамилиями. И это тот редкий случай, когда я с политруками соглашусь. Герои Советского Союза Гандошко и Фраерович — как-то не звучит… Ага, вот, — Фриц вытащил из жестянки с наклейкой «ЦУКОР» кольцо с двумя ключами. — Айда вооружаться.
Конечно, в разного рода боевиках, до которых Лёнчик был большой охотник, ему доводилось видеть арсеналы и побогаче, однако и тут, в кладовочке за железной дверцей было на что приятно посмотреть: и снайперская винтовка, и «узи», и укороченное помповое ружье, три пистолета, сверкающий клинт-иствудовский кольт, даже что-то типа гранатомёта. Фриц взял «узи», Кока — помповуху, Лёнчик потянулся за кольтом, но Кока легонько шлёпнул его по руке.
— Извини, брат, ты единица небоевая. Ещё ногу себе прострелишь, возись потом с тобой.
— Твоя миссия — информация, это важней, чем пострелять, — подсластил пилюлю Фриц, деловито укладывая в холщовую сумку нужные патроны.
— Руль-то хоть доверите? — кисло осведомился Лёнчик.
Фриц задумался.
— Доверим. Может получиться, что у нас руки будут другим заняты.
***
— Вчера среди бела дня был ограблен известный русский магазин «Russian Bear» на Брайтон-бич. Тяжело ранен охранник магазина, Пострадали двое туристов из Арканзаса. Похищена внучка хозяина Белла Наппельбаум одиннадцати лет. Полиция Кингс-Каунти ведёт расследование…
На экране телевизора появилась цветная фотография улыбающейся Белочки.
Словно в ответ из зала кафе расплылся в белозубой улыбке Чертик.
— У-тю-тю, моя девочка, папа позаботится о тебе. — Жирный белобрысый полицейский, расположившийся напротив Чертика, громко захохотал. Чертик резко обернулся, в упор посмотрел на него. — Вам нас никогда не поймать!
— Постараемся, — хрюкнул полицейский. — Кстати, сегодня в участок обращалась её мамаша.
— Ну и?
— Ну и я как всегда…
— Молодец, — похлопал его по плечу сидевший рядом Кака-Фейс.
— Я хотел спросить по поводу…— дрожащим голосом начал полицейский, — по поводу моей доли.
Бандиты переглянулись, Кака-Фейс кинул на стол перед полицейским мятую бумажку в сто долларов.
— Прости, друг, к сожалению, в кассе было всего три сотни. Вот тебе твоя треть, как продадим девчонку, получишь ещё.
— А туристы?
— А, у них при себе было только двадцать баксов на круг, остальное карточки…
— Но…
— Эй, бейби, — тормознул официантку Чертик. — Пару пива нашему другу.
Метнув на стол ещё десятку, бандиты удалились. Полицейский горестно вздохнул и потянулся за последним куском пиццы из пятой по счету коробки.
***
На площадку перед кафе бодро выкатил брутальный чёрный «линкольн» с тонированными стёклами. Остановился резко, с ощутимым тычком и взвизгом шин.
— Тормоз в пол не топи, — проворчал Фриц, сидевший на пассажирском сидении. — Скотинка нежность любит.
Лёнчик хмыкнул.
— Учту… Посидите пока.
Он вышел из машины, огляделся. Сейчас, между временем ланча и концом рабочего дня, здесь было почти пусто, только на ступеньках сидел темнокожий парень в живописных дредах и наигрывал на гитаре что-то депрессивное. Перед парнем стоял бумажный стаканчик с мелочью. Ленчик подошел, тихо спросил:
— Здесь?
— Свалили минут десять назад.
— Фак!
— Свинья, с которым они там зависали, ещё там. Ты его сразу узнаешь — реально свинья!
Лёнчик заглянул в витрину кафе и кивнул: жирный коп жадно поглощал картошку фри, макая её в кетчуп и облизывая пальцы.
— Круто играешь, мэн. — Лёнчик положил в стаканчик двадцатку и вернулся к джипу, вырабатывать план действий.
Полицейский запил картошку пивом, сыто рыгнул. Огляделся, явно прикидывая, чего бы ещё покушать. Взгляд его упал на проходящего мимо дверей молодого человека с радужным жестяным коробом на спине.
— О! Сладкая вата! Стой!
Продавец услышал, остановился.
Полицейский выбежал на улицу — и тут же оказался между Фрицем и Кокой.
— Привет, родной! — Фриц улыбнулся, заключил опешившего копа в объятия. Лёгкое прикосновение к жирному загривку — и любитель сладкой ваты безвольной тушей повис на плечах Фрица и Коки.
— Извини, брат, старина Джек слегка перебрал, — сказал Фриц продавцу.
Они потащили бесчувственного служителя закона к автомобилю, пристроили на заднем сидении просторного салона, сами пристроились рядом, грамотно спеленали жирные конечности копа крепким прозрачным скотчем.
— Через два дома будет тихий пятачок, туда гони, — распорядился Фриц.
Толстяк бессильно трепыхался, зажатый между Фрицем и Кокой.
— Похищение офицера полиции! — сипел он. — Вам светит по двадцать лет!
— Не про то свистишь, глупый, — улыбнулся Фриц. — Постарайся мозги включить. Тебя спрашивают, где Белла Наппельбаум.
— Не знаю никакой Беллы…
— А где твои дружки Чертик и Кака-Фейс?
— Не знаю таких…
— Включи мозги, мусор. Не хочешь? Тогда будем тебя кошерным делать. Кока, подгони ножик.
— Специально точил несколько часов, специально для толстой шкурки. — Кока с ухмылкой протянул Фрицу выкидуху.
— Придется резником поработать, — Фриц аккуратно провел кончиком ножа по лицу полицейского, по груди, по необъятному животу, остановился в районе паха. — Только у меня опыта нету в этом, ты уж извини, если что не то обрежу.
Коп выпучил глаза, тяжело задышал.
— Не надо! Не надо! Я скажу, где они! У Педро Гнойного, у него в Кони-Айленд бордель, они туда отправились! И девочка ваша там…
— Вот давно бы так! Поехали, дорогу покажешь.
***
Кабинет дона Педро блистал яркой фальшивой роскошью — золоченые гипсы, пластиковые панели под мореный дуб, быдловатые эротические лубки с закосом под Древнюю Грецию и Японию. Хозяин кабинета развалился в кресле, закинув ноги в велюровых красных штанах на стол и пыхтя громадной вонючей сигарой. Его широкая физиономия была, словно летний луг фиалками, покрыта сплошным ковром цветущих и отцветших папул, а пышные чёрные усы лишь оттеняли это сифилитическое изобилие. Напротив него сидел тощий негр в чёрном пасторском костюме и со столь же пасторской постной миной. Второй чернокожий в бордовом бархатном пиджачке, расшитом незабудками, стоял возле дверей, непринужденно опираясь о косяк.
— Хорошие новости, джентльмены, — громко причмокнув, начал дон Педро. — Я провел телефонный аукциончик на нашу кралю и определил победителя. — Он обратился к щеголю, стоящему у двери. — Кака-Фейс, плесни-ка нам по такому поводу. Из тёмного графинчика для особых случаев.