Дайм смерил Боцмана уничтожающим взглядом и фыркнул. Вышло, правда, немного болезненно: стоило гордо распрямить плечи, как в паху тут же тянуще заныло и зачесалось. Вот же шисов дысс! По ощущениям создавалось полное впечатление, что сегодня утром Дайм впопыхах вместо порядочных подштанников ненароком облачился в те кружевные тряпочки на веревочках, которые используют вместо праздничных нарядов здешние танцовщицы. Там еще блестки и кристаллики разные нашиты, вот они и зудят, царапаясь. Вроде бы не должен был так перепутать, но кто его знает… Однако не полезешь же проверять при всем честном народе?
Настроение это слегка портило и требовало испортить его кому-нибудь еще. Просто так, чисто для соблюдения равновесия. Что ж, Боцман сам напрашивался, причм давно.
— У кого выпускались, светлый шер? — спросил Дайм ласково, делая еле заметный нажим на обращении и тем самым превращая его из простой формальной вежливости в нечто большее. И с ликованием понял, что попал в яблочко: Боцман слегка вздрогнул, твердея улыбкой. — Впрочем… Дайте угадаю. Вода и воздух, возможно, жизнь, но не уверен… Мэтра Вьючиене? То-то мне почудилось что-то знакомое в вашей манере чуть растягивать слова, когда вы перестаете притворяться бедным безграмотным бие, этих слов ну совершенно не знающим и не понимающим. Я прав?
— Не совсем, мой светлый шер. — Надо отдать ему должное: Боцман отлично держал удар. Глаза его оставались настороженными, но и улыбка никуда не делась. В ней даже добавилось гордости и какого-то спокойного почти философского удовлетворения. И по этому вот ироничному спокойствию и принятию того, чего изменить ты не можешь, Дайм как раз и осознал, что ошибся. И насколько. Еще раньше осознал, чем Боцман продолжил все с той же ироничной спокойной улыбкой, намеченной скорее морщинками у глаз: — Мэтра Анжелас весьма достойная шера, и мы с ней провели немало вечеров в приятном, хм, обсуждении некоторых аспектов влияния приливных волн на тонкие материи. Но магистерскую диссертацию я писал под кураторством не ее, а достойного светлого шера Вацлава Куршецки.
И Дайму оставалось только присвистнуть и склонить голову в непритворном почтении: мало кому по силам сдать диссертат въедливому Дождливому Деду, только притворяющемуся добреньким дедушкой, а на деле бессменному декану Магадемии все уже со счету сбились сколько веков! Воистину, подвиг, достойный искреннего уважения.
Вот и кто тут кого уел, спрашивается?
Спас положение Морской Змей, посчитавший именно этот момент достойным того, чтобы преподнести светлому шеру небольшой презентик в знак дружеского расположения и в надежде на дальнейшее плодотворное сотрудничество. От него так и фонило этой заинтересованной надеждой, Дайм даже испытал короткий приступ дежавю, слишком уж Змей напоминал шкипера “Русалки”.
На этот раз подарком оказалась не акула (ту, как Дайм уже выяснил, благополучно — если не сказать “благоговейно” — совместными усилиями двух коков распотрошили, разделали и частично уже употребили в жареном виде, а частично торопливо довяливали над длинным дымным костром у ручья, хорошо хоть сторона была наветренная, а то можно было бы умереть как минимум дважды: если не задохнувшись в каком-то особом остро пахнущем приправами дыму, то уж наверняка захлебнувшись слюной).
И швырять его Змей не стал, а бережно толкнул носом метрах с десяти от кромки прибоя — ближе подплывать не захотел, там для него было уже слишком мелко. Толчок был деликатнее некуда. Во всяком случае, с точки зрения древней магической рептилии, для которой и глубоководная гигантская акула — так, на один зубок, было бы о чем вспоминать. Подарок пронесся по воде на скорости хорошего маглиссера, вздымая веера пенных бурунов по бортам, и еще метров на пять вылетел на берег, оглушительно проскрежетав днищем по песку и гальке.
Не акула.
Дайм обошел подарок кругом, задумчиво хмыкнул. Почесал в затылке (вообще-то почесать хотелось в паху, и куда настоятельнее, но из соображений приличия пришлось ограничиться затылком).
Это была укка. Узкая, очень маневренная парусно-весельная лодка, человек на десять, не более. С обломанной под корень мачтой и солидной дырой в борту ниже ватерлинии. Судя по лишь слегка потемневшему дереву и не обточенным сломам обломанных весел — пробывшая под водой не так уж много времени. А если оценить маневренность и опознать в странных искореженных конструкциях на носу и корме карумитские блокаторы магии — укка явно пиратская.
Дайм послал в сторону дарителя уважение-восхищение-благодарность, а легкий оттенок недоумения постарался задавить на корню Судя по волне ответного насмешливого раздражения — получилось не очень. Вот и стоит после этого развивать ментальные способности, если каждый подводный гад тебя влегкую все равно считывает?!
Нет, ну Дайм понимал желание Змея похвастаться — плыли, мол, себе какие-то гады с гадостью на борту, гадость гадила себе вокруг, от нее зудело под чешуей и вообще гадко было. Змей не сдержался и махнул хвостиком. Не то чтобы на него блокаторы не действовали — действовали. Просто радиус их действия оказался меньше, чем радиус досягаемости хвоста.
Удовлетворение пониманием, раздражение от существования гадости, удовлетворение от окончания существования гадости, удовлетворение от собственного участия в оном окончании, самодовольство, удовлетворение правильным положением вещей. Удовлетворение передачей гадости в нужные руки. Удовлетворение взаимовыгодным сотрудничеством, надежда на будущее. Надежда на будущее совместное участие в прекращении существования подобной гадости.
И тут до Дайма дошло.
Блокаторы магии!
Не жалкие шкатулки-ларцы, в которых мелкие контрабандисты перевозили кристаллы и прочие магические артефакты, утаивая их от таможни. Те блокировали магию только во внутренней полости, да и то не всегда удачно, наружу они не работали. На этой же укке, как и на большинстве карумитских пиратских суденышек, стояли настоящие блокаторы магии, действующие вовне. И на довольно большой радиус, если Дайм правильно помнил соответствие величины угла изгиба центрального стержня несущей конструкции и радиус полноценного поражения. Вот эти странные переплетения проволочек и кристаллов, то ли изначально выглядевшие настолько изломанными, то ли пострадавшие от воздействия хвоста.
До сих пор в распоряжении Магбезопасности не было ни единого настолько целого образца. Карумиты ценили их куда выше собственных жизней, дрались отчаянно, а если не удавалось уйти, то сами ломали или взрывали, и в итоге все, что до сих пор находилось в распоряжении МБ — несколько жалких обломков и теоретические изыскания наименее ретроградных профессоров Магадемии.
А тут — целых два. Почти целых! Пусть и не работающих, но с минимальными физическими повреждениями. И полной возможностью восстановить конструкцию и понять способ действия.
Настоящее сокровище для того, кто понимает! И сокровище это будет самым спешным порядком доставлено в Метрополию, вместе с семейкой ракшасов, отличное прикрытие и поистине королевский подарок… Нет! Не королевский — императорский!
Развернувшись в сторону воды, Дайм отвесил Морскому Змею куда более глубокий поклон, на этот раз полный безграничного восхищения и благодарности.
А потом еще пришлось передоговариваться со шкипером “Русалки”, слегка меняя условия контракта. Пусть и недолгое, но тоже время. Вот так и получилось, что добраться до своей каюты и наконец-то с облегчением стащить бриджи и рассмотреть, что же у него там с самого утра зудит и тянет, Дайм смог только уже во второй половине дня.
Он ожидал увидеть там что угодно. От простой потертости (которую можно будет с облегчением вылечить и забыть) или случайно намотавшегося не на то что нужно побега местного плюща до морского гаденыша, совсем не случайно заползшего куда не надо погреться остатками стихийной энергии.
Вот, собственно, это последнее соображение и не давало Дайму устранить неудобство без помощи рук, просто… ну, устранив его к шисам под хвосты. Ну или выдернув даром на свет Двуединых. Кто их знает, этих новорожденных ире? Вдруг дернешь не как надо — и повредишь чего ненароком? А навредить детенышу того, с кем только что договаривался о долгом и взаимовыгодном сотрудничестве… ну как бы не самый удачный вариант закрепления отношений. Лучше немножко перетерпеть, а потом уже действовать. После того, как внимательно рассмотришь все и убедишься, что хуже не будет.
Так что Дайму казалось, что он готов к любому варианту развития событий.
Но вот чего он точно не ожидал увидеть, так это ленточки. Черной шелковой ленточки, расписанной тонкими алыми языками пламени и подозрительно напоминающей пояс от шелкового халата одного весьма близко знакомого Дайму темного шера.
И того, что теперь этот пояс был завязан на яйцах Дайма кокетливым бантиком.
Интерлюдия
— Как все-таки печально, мой дорогой друг, что меркантильность и скаредность темных шеров, вошедшие в многочисленные пословицы и поговорки, вовсе не являются преувеличением. И что за ломаный динг некоторые из них действительно готовы продать собственную матушку, со всех сторон достойную шеру, если бы, конечно, знали ее новое воплощение.
— Иногда твои намеки настолько витиеваты, Жеже, что меня одолевают сомнения: понимаешь ли их ты сам?
— Я ни на что не намекаю, мой дорогой Ли, но смотрю в твою сторону укоризненно и печально. Да-да, дорогой Ли, именно в твою сторону! И с грустью размышляю о том, не сложилось ли столь скверное мнение о темных шерах благодаря моему дорогому старому другу Ли, который вот уже в который раз пытается нагло зажилить мой кровный и честно выигранный ломаный динг?
— Э, нет, уважаемый Жеже, при всем безграничном моем к тебе почтении ты, как и все светлые, стараешься перетянуть плед на свою сторону кровати всеми доступными законными способами, а при отсутствии оных прибегаешь к откровенному мухлежу! Искажение информации без применения прямой лжи — не ты ли по нему в свое время писал методический трактат для старших сотрудников Магбезопасности?
— Ну и злопамятный же ты жук, дорогой Ли!
— Паук, уважаемый Жеже. Паук! Ты еще и в энтомологии не разбираешься, как я погляжу.
— Я рад, что хотя бы по поводу злопамятности у нас с тобой не возникает разногласий.
— Положение обязывает. Но вообще-то я старый и память у меня дырявая, иначе я бы тебе и еще кое-чего припомнил.
— Может быть, заодно и про мой ломаный динг вспомнишь, раз уж начал копаться в воспоминаниях?
— Не выйдет, Жеже! Мы спорили не об этом, и там все не так просто.
— Я поставил на змееныша. И выиграл. Что может быть проще?
— Изначальный спор был сформулирован четко: “кого пришлют”! Пришлют, уважаемый Жеже.Этого же пролазу никто не присылал, он сам приполз.
— Это незначительные нюансы, Ли, которые не стоит принимать во внимание.
— Это базовая установка, Жеже! Основа основ, ключевое определяющее условие. И его ну никак нельзя проигнорировать.
— Случайность.
— Система. Закон, если хочешь, природы: выживают сильнейшие. И умнейшие. Этот оказался самым мозговитым: сразу смекнул, как и где можно раздобыть неиссякаемую кормушку. И цапнул. Уважаю. Умный, жадный и боевой, своего не упустит. Весь в папочек. Особенно в твоего.
— Не клевещи на мальчиков, Ли. Мальчики славные. И доверчивые. Твой вот, например, до сих пор верит, что сумел украсть у тебя тот самый фолиант, а ты так ничего и не заметил. Даже удивительно, как у такого прожженного и хитро…хм…ногого жука… то есть паука… как ты умудрился вырасти такой наивный и доверчивый ученик! Гляжу и умиляюсь.
— Обидеть хочешь, Жеже?
— Отнюдь. Восхищаюсь.
— Доверчивые темные долго не живут.
— Не умеющие доверять живут еще меньше, независимо от цвета. Тебе ли не знать.
— Ха. Тоже верно.
Какое-то время они молчали, потом Тхемши заговорил снова:
— Вообще-то, если начистоту… Это все Магда. Я только поддержал канву, уж больно красивый узор выплетался. Ну и немного своих петель добавил, хе-хе, как же без этого! Но изначально все она… Вот уж кто действительно достоин восхищения. Так ловко подсунуть малолетнему оболтусу нужный учебник! Причем не навязывать, не заставлять зубрить, а чтобы сам, вроде как тайком и вроде как запретное. Шельма! Не спрятать, чтобы и не заметил, не закрыть заклинаниями, чтобы не нашел — положить на самое видное место и сказать: не смей трогать! Ага. Вот оно, ужасно интересное, под самым носом. И, прочтя эти жутко крутые заклинания, ты станешь жутко крутым магом, чуть ли не круче Ману Одноглазого, но трогать не смей и читать не смей, не для тебя положено, не для тебя! Гениально. Есть ли способ заинтересовать мальчишку надежнее?
— Запретный плод сладок.
— Так я и говорю: гениальная женщина! Хоть и дура, плесневеет в своей глуши, а ведь могла бы, с ее-то талантами…
— И ведь Ястреб верил…
— Да какой он Ястреб?! Он тогда и до Дубины еще не дозрел! Так, личинка. Еще бы ему не верить, когда бабка за него всерьез взялась…
— Меня всегда умиляло, как он прятался за креслом во время вашей беседы. Затаился, хитрый такой и умный, ну просто сил нет. И верил, что два шера-зеро его не замечают и ведут важный и не предназначенный для его ушей разговор исключительно для собственного удовольствия. А он такой хитрый и ловкий и прямо сейчас непременно узнает страшные тайны. Доверчивый мальчик.
Тхемши фыркнул. Припечатал безжалостно:
— Я же говорю: Дубина!
— Доверчивый мальчик, — укоризненно поправил Парьен. — Да и как ему было не поверить? Кому еще и верить, как не родной бабке?
— Прапрапрапрабабке, если не возражаешь.
— Не придирайся к словам, Ли.
— Не люблю неточностей.
— Представляю, как вы тогда мысленно ржали…
— Не без этого, хе-хе, не без этого. И я ее все-таки хорошо тогда подловил, до сих пор греет! Хорошо смеется тот, кто смеется.
— Зловещие тайны, ну да, ну да… Жутко ценная книжка, из-за которой целых два шера-зеро, оказывается, вот уже несколько веков чуть ли не дерутся! И бабка над ней трясется, как над Хиссовым яйцом, и страшный черный колдун тянет загребущие лапки. И только ради нее он согласен взять в обучение этого… хм… Дубину. Как бедному наивному мальчику было не поверить? Отлично заданный вектор подтвержденной ценности, классическое закрепление связки и целеполагания, как по учебнику по ментальной гигиене…
— Для которого я написал чуть ли не треть глав!
Тхемши опять захихикал, самодовольно и ехидно. Тьма клубилась вокруг него ленивыми длинными лентами, спокойная добродушная тьма, пронизанная яркими прожилками света. Света, густо прошитого тьмой. Парьену не надо было даже тянуться — его свет и так сплетался с этой привычной тьмой, сплетался так давно и неразрывно. что уже и трудно было вспомнить, что когда-то было иначе. Отдельно свет. Отдельно тьма. И это казалось единственно правильным.
Надо же, чушь какая!
— А тот его муляж! Ты его помнишь, Жеже? Это же только взглянуть — и тут же разрыдаться от жалости! Или от смеха!
— Я его помню, Ли. Хорошая подделка, вполне качественно изготовленная… для его тогдашнего уровня даже с избытком.
— Жалкая халтура, годная лишь морочить головы бездарным! Кого он с ее помощью обмануть размечтался? Младшекурсников Магадемии?
— Ну, положим, не только. Например, тот же Файербах не заметил подлога. А он был лучшим твоим учеником, ты же сам говорил.
— Ференц был идиотом!
— Правда? А не ты ли, дорогой Ли, вопиял к небесам о вселенском несправедливости, из-за которой тебе для завершения образования одного ученика пришлось позволить ему таки убить другого, чуть менее лучшего, но все равно очень темного и просто таки отраду всех восьми паучьих глазок? Помнится, ты тогда чуть ли не полвека ныл о том, какую утрату понес и какие у тебя на того мерзавца были долгоиграющие планы. Признаться, никогда не понимал твоей тяги к таким личностям, но…
— Ха! Долгоиграющие — это уж точно. Я бы его те же полвека в умертвиях промариновал, а то и все семьдесят лет, голубчика. Ему бы на пользу пошло как следует подумать о собственном поведении. Никаких желаний и страстей, никакой собственной воли, только чистый разум. Что характерно, не нуждающийся во сне или отдыхе. Круглосуточные размышления и переоценка ценностей. Красота! Глядишь. на перерождение вполне достойным шером ушел бы и воплотился в кого приличного. А так… пришлось отпустить как есть. Считай, все труды насмарку, ничего не понял, ничего не проработал… и снова отслеживай и возись с идиотом с самого начала!
— А знаешь, Ли, чем я еще в тебе всегда восхищался?
— Неземной красотой моей бороды?
— Твоим умением вовремя отпускать.
— Хе. Если быть точным, Ференца тогда отпустил не я. И, надо сказать, не без изящества отпустил, все же у этих Бастерхази есть определенный стиль.
— Я сейчас имел в виду не Файербаха.
Тхемши не ответил, но теплая привычная тьма чуть подернулась искрами законной гордости. Темнейший знал, что Парьен прав, и спорить не собирался: Велик тот учитель, что умеет поймать момент, когда больше ничего не может дать ученику. Еще более велик тот, кто может это принять и отпустить закончившего обучение в свободное плавание, потому что время его пришло. И совсем уж грандиозен тот, кто сумеет подобрать своему бывшему ученику следующего достойного наставника, который сможет научить его большему.
Тхемши сделал все это. Но он не был бы Темнейшим, если бы сделал только это.
— Он должен был поверить в свои силы. — Тхемши раздраженно пожал плечами, словно оправдываясь.
— Ну да. Что вырвался сам, сумел, преодолел, перехитрил ужасного черного колдуна, победил и удрал, унося законную добычу. Дважды ценную: фамильный артефакт, хитростью выманенный у семьи, и боевой трофей.
— Вот уж действительно дважды ценная! — фыркнул Тхемши. — Учебник и учитель в одном флаконе. Вернее, под одним корешком.
— Я тебе уже говорил, как меня восхищает это твое умение?
— Раз двести. Зануда! Но я не против, позанудствуй на эту тему еще.
— Но вот что меня совсем не восхищает, так это твои педагогические методы.
— Они работают.
— Они… малоэффективны, Ли. Слишком много материала уходит в отходы.
— Значит, туда ему и дорога, этому… материалу! Шлак и отбросы, пробы негде ставить. Дадут Двуединые — в следующем воплощении и выйдет из них что достойное, а пока над Твердью воздух чище будет.
— И все-таки…
— Жеже! Занудства на эту тему мне не нравятся.
На этот раз пауза была долгой.
— Скоро у них начнутся настоящие неприятности. — сказал Парьен наконец. Очень ровно, как о чем-то неважном. — Думаешь, они справятся?
Вместо ответа Тхемши лишь сильнее сжал руку Парьена, словно пытаясь то ли удержать от чего-то, то ли поддержать, то ли успокоить. То ли просто сжал, сам не заметив движения. И несколько секунд Парьену казалось, что иного ответа не будет. Да и зачем?
Однако Темнейший не был бы Темнейшим, оставь он последнее слово за Светом.
— Ха! Ну мы же как-то справились. Значит, и они тоже…
И Парьен молча склонил голову, соглашаясь.
Неприятное воспоминание о том, чего это им стоило и сколько же они перед этим наломали дров, он постарался проигнорировать, Тем более что не был уверен в том, его ли это была мысль.
Впрочем, последнее давно уже не имело значения, пора было бы и привыкнуть.
Конец 1 книги
Уговорить семейку ракшасов (отец-патриарх, два юных кота-охранника и пятеро очаровательных кошечек) переселиться в императорский зоопарк оказалось на удивление просто. Если честно, Дайм даже толком не мог бы поручиться, что это именно он был уговаривающей стороной, а вовсе не ракшасы, правильно сообразившие, что одаренных шеров, согласных благожелательно одаривать заморских ире своим вниманием (а заодно и столь ценной для любого стихийного создания эмоциональной энергией), несколько больше, чем в славных джунглях вольных раджанатов. Не мог он и толком ответить, были ли эти кошки среди тех, кого он сегодня ночью успел огулять, слишком много было их, огуленных им…
Или все-таки не только им?
Ночь вспоминалась смутно, урывками, но почти каждый вспоминающийся обрывок дышал жаром расплавленного камня, нагретого металла и сладким сухим ароматом сгорающей розы… Черно-красной, Дайм помнил такие в отцовском саду, поздний сорт, они словно и расцветали уже слегка подсушенными. И пахли пряно и сладко, терпковатой сладостью увядания, с чуть уловимой горчинкой, когда сгорали в ритуальных осенних кострах.
Роне пах точно так же. Вулканом, кузницей и сгорающими осенними розами. Иногда еще и дымом яблоневых поленьев, тоже сладким и суховатым.
Сегодняшняя ночь была вся пропитана этими запахами и огненной ласковой тьмой, льнущей к коже, напрашивающейся на ласку и ласкающей. Так что вряд ли Дайм действовал один, а сон там или не сон, в этом пусть зануды-теоретики разбираются. Дайм практик. И как практик уверенно заявляет: тридцать две кошки, даже под воздействием специальных травок, это все равно многовато на одного. На двоих уже терпимо. К тому же матросы с “Русалки”, опять же, тоже видели темного… Они, конечно, по своему невежеству все совершенно неправильно поняли, но Дайм, слышавший их болтовню сквозь полудрему на грани пробуждения, разубеждать никого не стал. Овчинка выделки не стоит. Да и родившаяся легенда может оказаться полезной.
А уж как забавно будет пересказать ее потом одному темному шеру… с самым невозмутимым лицом пересказать. И посмотреть на реакцию. Лучше, когда он будет пить свой великолепный шамьет. Только самому сесть подальше, чтобы не забрызгало горячим.
Впрочем, за обделенных вниманием кошек Дайм не переживал: даже если они с Роне до них и не добрались, матросы вроде как тоже не зевали, очень быстро присоединившись к общему веселью. И тут уже как-то неважно стало, кто с какого корабля. И что одаренных среди них не было, тоже не особо важно — они с Роне, подпитывая друг друга, заодно и в окружающее пространство выплескивали столько, что с избытком хватило всем. Вон и мей вибрировал довольством и удовлетворением, а уж его-о отпрысков точно поболее трех десятков было. Наверняка в магическом спектре бухта этой ночью пылала что твой сигнальный костер и видна была любому более или менее сильному шеру чуть ли не с противовесного континента. И еще бы какую-то тысячу лет назад на такую иллюминацию наверняка слетелись бы эти самые шеры из тех, что посильнее и поэнергичнее — полюбопытствовать, что за безобразие тут происходит и не стоит ли достойным и энергичным шерам к нему, так сказать, со всей энергичностью присоединиться?
Но времена многочисленных активных шеров остались в прошлом. Магия уходит, одаренных с каждым поколением рождается все меньше. В том же Суарде если за месяц родился хотя бы один — уже хорошо, рождение же двоих, пусть и слабеньких, отмечают чуть ли не как общенациональный праздник. Молодые шеры через одного сиятельные, а старые же черепахи из Конвента давно закостенели в своей мудрости, им и голову лень куда повернуть. Некому замечать всплеск магической активности над безымянной бухтой на территории диких раджанатов. Некому любопытствовать…
На секунду Дайму почудился чей-то насмешливый взгляд, мазнувший искоса. И короткий смешок впараллель с брюзгливым и подозрительно знакомым “Ну-ну…” Но в следующий миг ощущение исчезло. И не понять уже — было или действительно показалось.
Дайм и пытаться не стал. Понимать в смысле. Было, не было, почудилось или предвиделось — какая разница, если непосредственной опасности не представляет? Проблемы надо решать в порядке их приоритетности, и сейчас у него было слишком много куда более первоочередных, решения требующих немедленно. Например — чем бы таким суперважным и полезным на благо империи занять команду “Русалки”? Ну, раз уж так получилось и они теперь вроде как тоже уже считай что его люди.
Сунув руки в карманы узких бриджей и изображая морду фасадным камнем, он вразвалочку направился к чужому шкиперу, пытаясь на ходу вспомнить его имя. Ну и не морщиться: каждый шаг отдавался в паху не то чтобы болью, но какими-то довольно странными и не очень приятными тянущими ощущениями.
Кто там совсем недавно утверждал, что шестнадцать любвеобильных кошечек на одного шера — это терпимо?
Ну-ну.
***
До собственной каюты добраться Дайму удалось лишь заполдень.
Нет, с командой “Русалки” не возникло ни малейших трудностей: нанять их вместе с кораблем для транспортировки семьи ракшасов до Метрополии, а потом и сопровождения ее до императорского дворца уже и по суше оказалось на удивление просто. Чуть ли не проще, чем уговорить самих ракшасов. Если на то пошло, то шкипер “Русалки” сам заговорил о сопровождении его доблестными матросами друзей пресветлого шера, поскольку, сами ведь знаете, светлый шер, времена нонеча неспокойные, мало ли что на дорогах случиться может? Может, дерево какое кто поперек дороги в глухом лесу уронит, или другое что непотребное… А его, шкипера, ребятки, стал быть, в таком случае и подмогнут. Они хорошо обучены и вооружены не хуже, не извольте сомневаться, светлый шер, в целости и сохранности сопроводят!
Кха-бриш? Какой такой кха-бриш? Ах, тот самый кха-бриш, что был в потайном отделении трюма… ну том что в выдолбленном нутре третьей слева подпалубной балки… Так ведь он там именно что только был, светлый шер! Можете сами проверить. светлый шер, теперича там все чисто! Ну что вы, светлый шер, как можно, какое там “перепрятать”?! Когда ваш друг очень доходчиво все объяснил… Какой друг? Ну как какой… Самый крупный… ну тот, большой такой… который, да не прогневается светлый шер, в некотором роде как бы немного… э-э-э… змеист. Все сожгли, светлый шер, не извольте сомневаться! Что ж мы, не понимаем, что ли? Ну со второго раза так уж точно понимаем! Сказано нельзя, значит нельзя…
А других друзей светлого шера сопроводим честь по чести, пусть светлый шер и не сомневается!
Оплата? Какая оплата, зачем обижаете, светлый шер, чисто из уважения и в искренней надежде на дальнейшее плодотворное сотрудничество… ну разве что только чтобы не обидеть вас отказом, светлый шер, чисто покрыть убытки. Путь-то долгий, а ваши друзья наверняка к матросской солонине непривычны, им же свежатинки там какой…
— А чему светлый шер удивляется? — хмыкнул Боцман, как-то вдруг ненароком оказавшийся рядом. — Они видели Хисса, который уже попытался спорить со светлым шером. И они видели, чем этот спор закончился.
— Мяу, мой светлый шер?
И улыбается еще, зараза! Смотри, мол, я ведь тоже пушистый и гибкий…
Ох… Пушистый. Да…
Котик с пушистыми яйцами…
Ну и не только, конечно, яйцами, но это уже детали.
Скажи Дайму кто еще год назад о том, что волосы на теле высшего шера могут вызывать у него что-то, кроме недоумения, — не поверил бы. Решил бы, что у говорящего чердак недостаточно проконопачен, вот и задувает в щели чего ни попадя. Ну или что считающий так слишком плохо знает его, Дайма, раз высказывает такие предположения.
И однако — вот оно. Вернее, он. Рональд темный шер Бастерхази, заросший черной курчавой шерстью в самых… хм… разнообразных местах, словно бездарный дикарь какой.
И как же эта шерсть на нем восхитительно выглядит… Истинно шерская шерсть!
Особенно узкая черная дорожка вниз от пупка, взгляд по ней так и соскальзывает, и не только взгляд… А как же восхитительно зарываться пальцами в короткие завитки, тянуть и слышать низкий горловой стон в ответ, голодный, жадный, нуждающийся…
До чего же он весь восхитителен, этот темный шер, мать его, темную шеру!
Горячие лихорадочно быстрые губы, наглые и неуверенные одновременно… руки, которые он так старательно прячет или кладет на плечи напряженно распрямленными ладонями — словно боится схватиться по-настоящему, удержать, вцепиться… ноги, которые он смыкает у тебя за спиной, сплетает, нетерпеливо давит пятками на поясницу, стремясь насадиться как можно глубже и плотнее… Как же это все восхитительно! Как же восхитителен он весь, от макушки до пяток (этих самых давящих на поясницу пяток), Рональд шер Бастерхази… Роне.
Улыбка вот эта еще, всесокрушающая и ослепительная, словно удар молнии… и зыбкая, дрожащая,тающая, готовая в любой момент ускользнуть… потому что губы тоже дрожат, а глаза… Ох. Глаза…
Он же боится. На полном серьезе боится, что Дайм ему откажет. И все равно просит, причем не просит даже скорее, а требует, вот так, практически нарывается, нагло и провокационно… А сам в любой момент готов отступить, отпрыгнуть, превратить все в глупую шутку: мол, и не было ничего, чего ты, я же так, невсерьез…
Он ведь и на самом деле верит. что Дайм может ему отказать. И что обязательно откажет. Просто потому, что может.. Ага. Откажет. Ему. Дайм. Тот самый Дайм, который осторожно вытанцовыввал вокруг него Хисс знает сколько лет, толком уже ни на что и не надеясь…
Ох, Роне…
Паранойя, она и сама по себе штука сильная, но в сочетании с богатой фантазией дает поистине потрясающие результаты. То-то светлейший Парьен смотрел так сочувственно на своего глупого ученика, когда тот, юный и восторженный, уверенно расписывал ему все прелести именно Рональда Бастерзхази как наилучшей кандидатуры… то-то он мялся так, вроде бы и поощрительно, но при этом словно бы неловкость испытывая. И эту его сочувственную улыбку Дайм понял позже. Вот только сейчас, пожалуй, и понял до конца.
Роне…
Почему же с тобой все так сложно? Всегда. Почему с тобой не бывает просто? Просто секс, просто любовь, просто единение, ну… просто! Что угодно, без всех этих сложностей и заморочек. Наверное, никакая простота с тобой невозможна по определению, потому что ты весь вот такой, перекручекнный. Веришь в разную чушь. Боишься до судорог — но при этом все равно делаешь то, чего больше всего и боишься, словно назло Двуединым… И в этом ты весь.
Парьен знал.
Уже тогда знал то, что Дайм начал понимать только-только: с Рональдом темным шером Бастерхази может быть как угодно, плохо или хорошо, восхитительно или кошмарно, сумасшедше прекрасно или возмутительно до бешенства — но вот “просто” с ним точно не будет. Никогда.
Что ж… по крайней мере, не будет и скучно, правда?
***
— А потом Темный Брат как взревел сиреной, как попер напролом, бушпритом вперед да под черными парусами…
— Иди ты!
— Да вот те круг! Собственными глазами видел! То есть вот этим единственным и видел! Но он получше многих зрит!
— И что ты видеть-то мог, лживый твой глаз?! Ты же первым в кусты драпанул, как только Хисс появился! Видел он…
— А вот и видел! Получше тебя! Много ты понимаешь! И не драпанул вовсе, а стратегически отступил на заранее предусмотренную позицию. Из тех кустов, между прочим, если хочешь знать, самый лучший обзор!
— Обзор ему! Стратегисский! Во как гонит-то!
— Да заткнитесь вы! Не мешайте человеку травить про Хиссов бушприт. Интересно же!
— О-о-о да-а-а… бушприт там знатный был! Всем бушпритам бушприт. У нашей “Русалки”, пожалуй, и то поменее будет. И потоньше.
— Ха! Сравнил! Какая-то “Русалка” — и сам Темный Брат! К тому же она русалка, какой у ей бушприт может быть, сам подумай?! Не тритон, чай! Да если бы и тритон — где тритон, а где Хисс?!
— Да чего интересного-то? Брешет, чего не видел!
— А вот и видел!
— Да ты и сам рядом был! Сам не видел, что ли?
— Ох, братцы… как же он пер! Меня до сих пор продирает…
— Да видел, конечно… только ведь это не то.. совсем разные вещи — когда сам видел или когда кто рассказывает, ежели умеючи.
— Это Одноглазый-то умеючи? Тю! Да квашеная селедка в прошлогодней бочке складнее врет!
— Эй! Не мешайте ему врать! Красиво же врет, чего привязались?
— А вот и не вру! Сам ты врешь как селедка, и мать твоя селедка, и сестры селедочные головы! А я своим глазом видел! Вот те круг! Истинный Хисс, вот как тебя сейчас вижу, так и его видел, не дальше! И крылья у него черные! И огнем дышит! И вообще!
— И бушприт.
— И бушприт! А что?! Что надо бушприт! Таким до кормы протаранит! Ну или до гланд, это уж каким бортом развернуть… Или скажешь — не Хисс то был?
— Да Хисс, конечно, тут никто и не спорит, кому ж еще-то…
— А меня вот все же сомнения … того.
— Какие сомнения?! Черный, огнем плюется, крылья опять же, и хвост! Как есть Хисс!
— Так ежели это сам Хисс, то как же его наш-то… ну, того… этого…
— Ты оборзел в корягу?! Подумай, что несешь! Чтобы самого Хисса — и того?!
— Дык… эта… Одолел! Он ведь его одолел, наш-то. Сверху был, стал быть… А как же это можно, чтобы простой шер — и самого Хисса? И сверху…
— Устрица ты безмозглая! “Простой шер”, ага! Как же! Ты сам-то подумай — кто может Темного Брата одолеть? Кто над ним может верх одержать? Ну?! Смекаешь?
— Да никто, почитай… ну разве что кроме самой Светлой Райны…
— Во-о-от! Свет — он ведь завсегда верх одерживает, и всегда сверху. Так ему положено, свету-то, одерживать верх над темными! Даже если Темный сам Брат.
— Так тогда что же получается… Если это был Хисс… Наш-то, получается, сама Светлая Сестра…
— Селедочная твоя башка! Дошло, наконец? А то заладил — “простой шер, простой шер”! Будет тебе простой шер использовать Темного брата в качестве циновки для сна! Ну и не только…
— Так что же это получается… Получается, что у Светлой Райны тоже… бушприт?
— И еще какой!
— Чудны дела ваши, Двуединые!
— Вот те круг чудны. Ну и терцанг на всякий случай тоже вот.
— Не, постой… Это что же, стал быть, получается? Это стал быть получается, что Сама Пресветлая Райна своего Темного брата и… того? В смысле не то что одолела… Хотя и одолела тоже! Сперва, стал быть, одолела… одолел то есть… а потом и того… Ну в смысле, этого…
— А чего ты хотел? Они боги. У них все не как у людей!
— Все любят котиков, светлый шер? — Роне очень постарался, чтобы голос прозвучал насмешливо. Только насмешливо, легкомысленно, без горечи и совершенно ни на что не намекая. Так, словно о ерунде. И был уверен, что у него получилось. Хотя… какая вообще может быть уверенность хоть в чем-то, когда речь заходит об этом светлом ублюдке?
Стоит. Смотрит. На расстоянии двух шагов, словно на другом краю пропасти,, улыбается, довольный такой, голос вкрадчивый:
— А разве можно не любить… котиков? — Смотрит в упор. И улыбается. Ублюдок. — Котики, они ведь такие… такие…гибкие. Такие ласковые… такие…м-м-м… пушистые.
Дайм оглаживает Роне взглядом с ног до головы, медленно, со вкусом, толком и расстановкой, и под этим взглядом все волоски на теле встают дыбом, а по коже пробегают мурашки, стекаясь горячими струйками в живот, стягиваясь там узлом, и… и, надо сказать, встают дыбом далеко не только волоски.
Улыбка Дайма становится еще более довольной, хотя казалось бы куда уж дальше — он видит. разумеется, видит, не может не видеть!
Роне тоже улыбается. Так широко и сияюще, что непонятно, как не треснули губы. Прогибается, словно бы просто разминая суставы, но с восторгом замечая залипший взгляд Дайма. И говорит, шалея от собственной наглости:
— Мяу… мой светлый шер?
И не успевает ничего сказать больше. И ловит губами губы. Потому что никакой пропасти в два шага больше нет и в помине, а есть только свет и тьма, жадно льнущие друг к другу, влипшие друг в друга, переплетенные так, что ближе уже невозможно. и все-таки умудряющиеся оказаться еще ближе, еще теснее, и еще, когда уже непонятно, где чье что и свет неотличим от тьмы, и только волны, мягкие теплые волны, качающие двоих, слившихся воедино…
***
— …после чего между мной и полковником Дюбрайном был произведен полноценный обмен энергиями для восполнения стихийного ресурса. Обмен и восполнение проходили в штатном режиме и полностью оправдали возлагаемые на них ожидания сторон. Посему я полагаю, что эксперимент можно считать удачным, несмотря на отсутствие предварительного планирования и поэтапной документальной фиксации.
— Хм… Ястреб, а в какую утырку, прости мой зуржий, ты засунул при этом основные критерии научности? Я имею в виду доказательность и повторяемость.
Если Ссеубех и хотел его обидеть, то у него ничего не вышло. После сегодняшней ночи Роне чувствовал себя не только сытым, полным энергии и готовым на подвиги, но еще и на редкость миролюбивым, что было куда менее ему свойственно. Поэтому он просто шевельнул пальцами, распуская над ладонью огненный цветок, какое-то время молча полюбовался пламенем, в котором то и дело проскальзывали голубоватые (бирюзовые!) искры, а потом с мягкой улыбкой втянул его обратно в ладонь, даже не покосившись в сторону приоконной полочки, над которой парил разговорчивый фолиант.
— Полагаю, доказательность можно считать… хм… доказанной, — сказал он с нескрываемым самодовольством. — Что же касается повторяемости, то… вынужден согласиться, что над ней еще предстоит… поработать..
Изнутри вдруг обдало жаром, даже кожу обожгло, словно слишком близко подошел к камину…Хотя при чем тут камин, его никто не разжигал! Да и высокие окна гостиной были открыты настежь в сиреневый полумрак, и свежий утренний ветер гулял по башне. как у себя дома, он давно уже привык. А изнутри все равно обжигало, покалывало бирюзовыми искрами по нервам. Наверное, дело в сгенерированном пламени, Роне просто его как-то неправильно втянул, слишком резко. Возможно.
Да. Точно. Именно в этом все и дело.
— Ну да, ну да, как же иначе, почему бы увлекающемуся наукой достойному шеру и не поработать над повторяемостью…— пробормотал Ссеубех словно бы себе под корешок, словно бы ни к кому и не обращаясь.. — Закрепить, так сказать, энергообмен между полковником, стало быть, и… хм… подполковником… Ну а что? Субординация… Штатно, да.
Звук, который издал трижды дохлый некромант при произнесении последних слов, больше всего походил на хрюканье. Если, конечно, книги умеют хрюкать. И если им это приличествует.
Роне предпочел счесть, что ему показалось. Как и с карманом халата, который в первый момент показался слишком тяжелым…
Показалось. И только.
В конце концов, он ведь сунул туда руку. Просто для того, чтобы лишний раз убедиться: карман абсолютно пуст.
— Штатный энергообмен для шера уровня прим возможен и с фантомным партнером.
— Да кто же спорит, Ястреб, кто же спорит…Съел бы ты лимон, что ли?
Роне моргнул, будучи сбит с собственной мысли и не в силах отследить древненекромантскую логику. Однако это не лишало ее резона, все же опыта Ссеубеху не занимать…
— Зачем мне нужен лимон? Это как-то повлияет на конечные результаты эксперимента? А чем именно? Кислота? Микроэлементы?
— Затем, что морда у тебя слишком довольная. И не только тогда, когда ты себе категорию прим присваиваешь, что еще было бы хоть как-то объяснимо.
— Не понимаю, о чем ты, — чопорно поджал губы Роне. И тут же добавил: — Да и вообще не вижу причин не быть довольным тем, что иногда дотягиваю до уровня прим… ну, нечасто и только при особых обстоятельствах, но все же! Пусть даже и во сне, но ты же сам утверждал, что у менталистов не бывает просто снов!
— А с чего ты взял, что я был тогда прав?
— Стоп. То есть ты все же считаешь, что все это просто сон?
— Эх, Ястреб, не зря тебя премудрый и наисправедливейший Тхемши дубиной прозвал… — Ссеубех зашелестел страницами с преувеличенной скорбью. — Когда же до тебя дойдет простейшая истина: неважно, что считаю я или кто другой. Важно, что считаешь ты. Ты сам. Только ты.
Со стороны окна стрельнуло острым любопытством и интересом — жадным, искристым, радостным. Куда более живым и сочным, чем обычное внимание древнего некроманта, суховатое и давно уже ставшее привычным. И это, новое и радостно-жадное, почему-то отчетливо отдавало бирюзой.
Стало еще жарче, словно под ногами все еще был горячий черный песок. И не только под ногами. И не только песок.
Роне сглотнул.
Волны, горячие сладкие волны, то вниз, то вверх, ослепительно синее небо над головой, ослепительно синее море внизу — сверкает, блестит, слепит глаза, выжимая слезы. И солнце… такое яркое солнце, что смотреть невозможно. Теплое, нежное, доброе.
И неважно, что до рассвета еще более двух часов и южная ночь черна, словно душа вампира. Солнце все равно рядом, яркое, доброе, близкое, родное, кожа к коже, губы к губам. У него мягкие жадные губы, у этого солнца, на которое больно смотреть… но так смотреть и не обязательно! Можно уткнуться лицом в горячее плечо, можно зажмуриться, втискиваясь еще плотнее, влипая в свет целиком, впуская его в себя безо всяких ограничений, ведь во сне можно все, у сна свои правила…
Застыть в этом прекрасном сне навсегда. Срастись с нагретыми на солнце камнями, ничего не делать, просто лежать на песке, с восторгом вглядываясь в бирюзовое небо.
Теплое. Близкое. Родное.
Навсегда…
Роне моргнул, отгоняя наваждение. Что за бред?! Чтобы он, Рональд темный шер Бастерхази из рода Огненных Ястребов, и вдруг захотел застыть навсегда в пусть даже и самом прекрасном сне? Словно муха в капле смолы, ужас какой.
Или душа непокорного темного в артефакте — подкинуло услужливое подсознание другую аналогию, от которой Роне почему-то пробрало ознобом. Ему больше не было жарко.
Сон.
Точно, сон! Потому что только во сне есть место для многих разных мыслей, неуметны днем. Даже о том, что стоило бы пригласить Ссеубеха вести дневник наблюдений прямо на пляже. И плевать что сон, что они, не менталисты, что ли?
И пусть эта старая перечница утрется!
Нехорошие мысли. Совершенно неподобающие солидному воспитанному темному шеру во время бодрствования. Но у сна свои законы, почему бы и нет?
Странный шорох со стороны окна заставил Роне резко обернуться. Шорох не был похож на шелест страниц или скрип корешка, к этим звукам он давно уже привык, этот же был неуловимо другим. Хотя в чем именно заключалось отличие, Роне не смог бы ответить. Просто другим, и все.
— Потерял что? — поинтересовался Ссеубех так сочувственно и невинно, что ему не поверил бы и младенец. — Ну, кроме пояса от халата, про него я уже знаю.
Роне не ответил. Сощурившись, он подозрительно рассматривал фолиант, выглядящий олицетворением наиневиннейшей невинности. Даже интерес сквозил самый обычный, фоновый, разве что чуть более ироничный, чем всегда. Вернее — с более сильным процентным содержанием иронии, которой у него и так в избытке, мы же все-таки о Ссеубехе.
Но на какую-то долю секунды Роне показалось, что острое любопытство дохлого некроманта заставило его вырастить из книжки щупальце. И то жадно смотрело на Роне загнутым кончиком, словно живой перископ.
Однако сейчас никакого щупальца у книжки не было. Обычный фолиант… вернее, необычный, конечно же. Артефактный, по самый корешок набитый стихийной магией, прибежище трижды дохлого некроманта. Но зато никаких дополнительных выростов.
— Сон, — сказал Роне веско, продолжая сверлить фолиант тяжелым взглядом. — Я считаю, что это сон. А значит, так оно и есть. Ведь так?
— Как скажешь, Ястреб, как скажешь.
Смирение в исполнении Ссеубеха выглядело ничуть не более естественным и уместным, чем отрощенное обложкой щупальце. Даже если бы из-под этого фальшивого смирения не перло все то же ехидство… и острый интерес, отливающий бирюзой.
Роне пожал плечами и отвернулся с равнодушием, столь же искренним, как и смирение Ссеубеха. Бросил через плечо:
— Я в душ!
И гордо удалился, завернувшись в халат, словно в тогу (все же отсутствие пояса мешало, надо бы завтра озаботиться и купить что-нибудь подходящее, а то наколдованные исчезают сразу же, стоит о них забыть).
Только под горячими струями его начала потихоньку отпускать. Он и не понимал, насколько же напряжен был после пробуждения от этого странного сна или что оно там было, и не только из-за неожиданного прилива энергии. Сама ситуация сложилась уж больно странной, а все непонятное и странное всегда напрягает. И сейчас напряжение выходило дрожью, горячая вода смывала его, унося в воронку водостока. И Роне, подставляя зажмуренное лицо под ласковые тугие струи, думал о том, что за гномами совершенно напрасно утвердилась репутация зануд и трудоголиков.
Сибариты они!
А занудство и трудоголизм — это частные мелочи, позволяющие как можно более тщательно мастерить разные приспособления для всевозможных удовольствий, а потом этими удовольствиями с удовольствием наслаждаться. Вот тем же душем, к примеру, горячим в любое время дня и ночи и независимо от того, есть ли поблизости одаренный шер и насколько этот шер в данный момент энергичен.
Нет, сейчас Роне вскипятил бы и самый большой котел на кухне Риль Суарда одним щелчком пальцев. Делов-то, когда энергией переполнен до маковки! И воды бы призвал сколько нужно и какой нужно температуры. Но так это сейчас. И так это Роне. А любому даже условному шеру, не говоря о бездарных, такие гномьи придумки просто бальзам на душу. Вернее, на тело. Да и самому Роне приятно иногда постоять вот так, ничего не делая, не напрягаясь и ни о чем не думая, позволяя воде вымывать все сомнения и тревоги, уносить их в черную воронку, словно и не было. Позволяя горячим струям ласкать тело… почти как там, во сне…
Сон.
Думать иначе опрометчиво и ненаучно. Так что именно сон и никак иначе. Хороший сон. Полезный. Но только сон, личный, принадлежащий исключительно Роне и не имеющий ни малейшего отношения ко всяким полковникам Магбезопасности. Конечно, тому тоже могло… присниться нечто подобное… И оно ему даже могло понравиться… Но вряд ли стоит всерьез на это рассчитывать. Ссеубех прав: недоказуемо — считай что и не было.
Надо будет по свежей памяти зафиксировать все мельчайшие детали вчерашнего вечера. Состояние ауры, ментальный слепок, что пил, что ел, о чем думал. Мало ли какая деталь могла сработать ключевым триггером? Наверняка перепробовать придется все варианты, и по закону подлости верным окажется последний…
Роне твёрдо знал, что попробует. Вернее, не так — не что попробует, а что именно повторит. Обязательно. Сколько бы раз для этого пробовать ни пришлось. Чисто в научных целях. Для будущей диссертации… Ну, возможно, что не только для нее, но тут как с гномами: никто не мешает им получить максимальное из возможных удовольствий из своего занудства, при этом сохраняя репутацию трудоголиков и зануд.
Роне фыркнул. И понял, что нервное напряжение отпустило его окончательно. Мышцы расслабились. И даже в сон потянуло, хотя вроде бы и часа не прошло как проснулся, да и энергии выше шпиля.
Выключив воду, он призвал полотенце.
Конечно, высушиться можно было и при помощи дара, буквально пальцами щелкнув, но ему нравилось ощущение махровой ткани, промокающей кожу. Теплое такое, домашнее. Пушистое.
Все любят котиков… потому что они пушистые…
…Мяу, мой светлый шер…
Мяу…
Вот так. А сон или не сон — не так уж и важно. В конце концов, этот наглый трижды дохлый некромант все же в чем-то прав: просто снов у менталистов не бывает., и успокоимся на этом.
Шагнув на теплый мраморный пол, Роне задумчиво посмотрел в сторону брошенного на этот пол халата, размышляя, стоит ли его призывать или ну его к дыссам, все равно ведь потом раздеваться, если собирается досыпать…
И столкнулся со взглядом пары внимательных бирюзовых глаз. Круглых таких, с вертикальным зрачком.
Глаза принадлежали змее, свернувшейся рулетиком на брошенном на пол шелковом халате и теперь разглядывавшей Роне с детским непосредственным любопытством, по-собачьи склонив набок крупную клиновидную голову.
Змея была цвета… нет, все же не совсем бирюзы, скорее морской волны. И очень темной морской волны. Иначе разноцветные солнечные ромашки, которыми была расписана вся ее блестящая чешуйчатая шкурка, не выделялись бы на ней так ярко.
Откровенно бирюзовыми у нее были только глаза.
Он догнал Дайма на самой границе песка, в каком-то шаге от рыжих и нахальных, тянущих руки. И даже успел добавить в голос изрядную долю ехидства:
— И куда это мы так спешим, мой светлый шер? Так рано — и без охраны!
Последнюю фразу он почему-то почти пропел. Ну вдруг вот так. Захотелось.
Дайм споткнулся, оборачиваясь. Просиял светлой улыбкой, потянулся, приобнял за плечи:
— Тоже хочешь помочь девочкам, Роне?
Все-таки он был настоящим брайноновским ублюдком: даже по имени мог назвать так, что хотелось немедленно упасть перед ним на спину, от восторга высунув язык и суча в воздухе всеми лапками.
Роне, конечно, удержался и никуда не упал, но… Но это не делало Дайма меньшим ублюдком! И требовало укорота. И немедленного! И вовсе не потому, что жар его рук обжигал сквозь тонкий шелк халата, и по коже плеч разбегались мурашки, горячими волнами скатываясь по спине, просто… просто нельзя, ну нельзя быть на свете красивым таким!
И таким… ублюдком.
Роне оскалился.
— Да нет, мой свет. Хочу немножко поумерить аппетит некоторых светлых шеров. Тридцать две девочки на одну твою наглую морду — не слишком ли ты много кушать?
Дайм засмеялся так раскатисто и счастливо, словно Роне только что выдал Хисс знает какую шутку. Смотрел прямо в глаза, в упор, и рук с плеч не снимал, и мурашки никуда не девались. И Роне сплел свои руки с его руками в ответ, смыкая кольцо, накрыл ладонями плечи, стиснул… и по тому, как Дайм вздрогнул, задохнувшись на вдохе и подавившись собственным смехом, с какой-то отчаянной сумасшедшей радостью понял: в этом мире не существует монополии на мурашки.
— Не существует… — выдохнул Дайм, продолжая улыбаться и одобрительно жмурясь. Из-под полуопущенных рыжих ресниц постреливали бирюзовые искры, и беззвучный уже смех дрожал на губах… Не отрывая взгляда и продолжая смеяться, притянул на секунду, ища губами губы, и беззвучный смех его завибрировал в горле у Роне, переплавляясь в стон, уже непонятно чей. Вплотную, кожа к коже… ну, почти… тонкий шелк рубашки Дайма можно было не считать, а халат самого Роне как-то сам собой оказался за спиной еще раньше, не мешаясь. Что было с его стороны весьма похвально. Умный халат. Воспитанный… Всем халатам пример… Двуединые, что за бред лезет в голову?! Впрочем, чего удивительного? На продутый чердак шалым ветром вечно приносит разную дыссню, в том числе и куда более странные мысли… особенно когда в твои губы впиваются остро-садко-больно, зубами, жадно слизывая с языка терпкий вкус крови, а в живот глубоко вдавливается пряжка даймовского ремня, голые ноги щекочет трава, а горячий болезненно пульсирующий член отчетливо ощущает чужое возбуждение, такое же горячее и близкое, такое же яркое до ознобной дрожи, даже сквозь грубую ткань бриджей… О, злые боги, ну зачем она тут, эта ткань, эти шисовы бриджи зачем, болезненно-лишние, ненужные… миг — и нет больше их, ничего разделяющего, ничего лишнего… удобно быть шерами…
Удобно, сладко, больно, сумасшедше прекрасно, горячо, плотно и близко-близко…
На миг.
Потому что уже в следующий их разъединили, протиснувшись между, ласково, плотно, непреклонно. Роне в невольном протесте сжал пальцы (и радостно ощутил, как так же рефлекторно усилилась хватка Дайма на его собственных плечах), в неразрывное кольцо их рук со смехом, больше похожим на мурлыканье, или мурлыканьем, напоминающим гортанный смех, протиснулись сразу два гибких тела, упругие и горячие, пахнущее остро и пряно, щекочущие кожу короткой шерсткой, а ноздри — сладким запахом ночных цветов.
— Светлые шер-р-ры… — мурлыкнула та, чье запрокинутое лицо почти утыкалось хорошеньким черным носиком Роне в подбородок, а вибриссы щекотали шею. — Два шер-ра лучше, чем один. Оставайтесь, светлые шер-р-ры!
— В два р-р-раза лучше! — вторила ей подружка, уже успевшая оседлать Дайма, и подтверждая тем самым, что считать ракшаски не умеют… точно так же, как и терять времени даром.
Дайм резко выдохнул, не отрывая от Роне горячего голодного взгляда, его свет вспыхнул ярче, взвихрившись протуберанцами, отдавая себя и сам отдаваясь, вплетаясь в огненную тьму, пронизывая ее насквозь, высушивая до звона, до больно-сладкого горлового рычания… Роне ощущал его каждой клеточкой, каждым нервом. И толчки, такие знакомые, такие ритмичные, такие нужные… но — в чужое горячее-влажное-тесное-жадное-нужное… отдавались во всем его теле сладкой болью, скручивали в горячий узел внутренности, стекая струйками расплавленного свинца из-под ладоней Дайма в низ живота, требуя выхода. И это сводило с ума.
Дайм продолжал смотреть на него поверх плеча оседлавшей его ракшаски, смотреть и улыбаться насмешливо и ехидно, и это тоже сводило с ума. Дыссов светлый ублюдок! Хотя он прав, Роне ведь за этим и шел, не шел даже, бежал, а теперь зачем-то сопротивляется, понять бы зачем…
— Я не светлый! — все же успел буркнуть Роне, уже вторгаясь в горячее-плотное-ждущее, такое восхитительно-тугое, такое правильное, такое… — Я не светлый, ясно тебе?!
— А какая р-р-разница? — мурлыкнули ему в ухо перед тем как лизнуть. Таким горячим, шершавым и умелым языком, что остатки мыслей выдуло напрочь, даже если они и оставались где-то в самых темных углах. И остались только движения, и удовольствие, острое, как клыки, прикусившие кожу на шее, как когти, прошедшие вдоль позвоночника быстрой строчкой игривых проколов, как бирюзовый взгляд, пробивший навылет, пригвоздивший так, что сделалось совершенно невозможно ни сорваться, ни увернуться, ни даже просто закрыть глаза…
Разрядка наступила ожидаемо быстро… и неожиданно ярко. Кто бы мог подумать, что это так заводит: трахать кого-то под пристальным и немного насмешливым бирюзовым взглядом…
«Контролируй затраты, Бастерхази! — сказал ему Дайм после первой кульминации. Молча сказал, конечно, на разговоры не хватало дыхания, да и рот у него был занят. — С такой щедростью ты быстро скиснешь, а нам еще всю ночь работать».
Дайм смотрел по-прежнему ехидно, но зрачки его дышали, расширившись, от бирюзы остался узкий ободок.
«Не скисну! — фыркнул Роне и мотнул головой, чтобы качнулись цветы венка, водруженного ему на макушку чьими-то шустрыми пушистыми лапками. Запах стал острее. — Видишь цветочки? Это кошачья мавка. По счастью, редкий эндемик, в теплицах не растет. Даже запах отлично действует на всех теплокровных, но я бьюсь об заклад, что у них где-нибудь припасены и фляжки с отваром!»
«Запасливые девочки!»
Мысленный смех Дайма был похож на теплый ласковый ветер, напоенный солнцем и запахом моря и сосен. И кошачьей мавки, конечно же. Он продолжал держать Роне взглядом, не отпуская. И эта сцепка была куда важнее, чем та, что ниже, с рыжей и пушистенькой, черноносенькой… Нет, уже другой, а он даже и не заметил, что партнерша сменилась. Хотя и логично, первая же уже все получила, а девочки не только запасливы, но и экономно-честны…
Трахать их на глазах у Дайма оказалось неожиданно… странно.
Да нет.
Если начистоту, это оказалось сумасшедше прекрасно, до одури сладко, восхитительно до дрожи, до полного продувания чердака, ярко, сладко, безумно вкусно и остро до перебоев с дыханием…
И недостаточно.
Он понял это не сразу, желание разгоралось медленно, да и девочки очень старались. И лишь после седьмой… или восьмой? Роне сбился со счета, ничего, позже прогонит ментальный слепок сна и все вспомнит, если придет ему такая блажь, но это после, сейчас есть и куда более важные занятия… после седьмой, да. Восьмая как раз и была та, что с хвостом…
Им с Даймом удавалось держаться на синхроне, сплетаясь стихиями, лаская друг друга потоками света и тьмы и кончая практически одновременно с точностью до мига, они словно единым организмом были. И Роне уже начало казаться, что так все и пройдет.
Но после седьмой их таки разъединили.
Не то чтобы совсем, просто пара неловких движений — и руки пришлось разомкнуть, подхватывая партнерш, те так и норовили оплести ногами и повиснуть и удержать их на весу и под правильным углом стихиями получалось не всегда, вот и пришлось руками, он даже не понял кому, потому что ощущал их обоих единым целым… а потом… Потом как-то так вышло, что они с Даймом оказались спиной к спине. Плотно. Теперь они не руками держались друг за друга, а прижимались плотно, от плеч и до задниц. И партнерши как-то очень даже понятливыми оказались, сплелись ногами друг у друга за спинами, прижимая еще теснее…
Роне не помнил, куда делся его халат и когда, но это было и неважно. Важно стоять вот так, спиной к спине… нет, не стоять, конечно. Двигаться в вечном танце продолжения жизни..
Позже, когда давление ослабло, разразившись коротким контролируемым взрывом, а удовлетворенная ракшаска легко спрыгнула с Роне, напоследок благодарно куснув его в плечо, Роне с облегченным стоном потерся задницей о Дайма и… И его скрутило неплановым и неконтролируемым оргазмом, куда более острым и ярким, чем все семь предыдущих. Хорошо еще, что сухим. Чуть вообще на колени не бросило, превратив на какой-то миг в бессмысленное содрогающееся от наслаждения желе. Дайм удержал, развернув, снова замыкая кольцо рук и сцепку взглядов, и этим взглядом, пожалуй, держал даже сильнее, чем руками. А в следующий миг в кольцо их рук уже опять проскользнули два упругих гибких пушистых тела, и Роне обдало ознобом дежавю.
Все повторяется в этом мире, шисов трижды дохлый некромант был трижды прав!
Нет, не все…
«Все будет хорошо, — сказал Дайм молча, и Роне пил перламутровую бирюзу, пил и никак не мог напиться, хотелось большего, хотелось… — Все будет хорошо, мой шер… сейчас».
Его рот опять был занят — он теребил зубами покрытое рыжей шерсткой ушко, (вот ведь ублюдок! Словно не догадывается, что каждое движение его зубов прокалывает Роне острой завистью от макушки до паха!). Если бы Роне не следил за этими зубами так жадно, то, наверное, и не заметил бы. Как Дайм что-то шепнул… или просто дунул. Ублюдок!
А в следующий миг по спине Роне скользнул хвост, мягкий, ласковый и пушистый, весь оплетенный перламутровым светом. Погладил по пояснице и двинулся ниже, заставив прогнуться, скользнул между ягодицами, так щекотно и мягко, так правильно, и Дайм смотрел одобрительно и обещающе, и хотелось застонать, прогнуться, впуская, и наконец-то насадиться на это, неважно чье, неважно, окутанное перламутровой бирюзой и ласковым светом, впустить в себя этот свет, его ведь так не хватает…
Роне застонал, рванулся. Вывернулся, яростно зашипев что-то на зуржьем. Вцепился в рыжий и настырный хвост, не понимающий по-хорошему и снова пытающийся влезть, куда не звали. Не руками вцепился, тьмой. Дернул, заставив Даймову партнершу обиженно мявкнуть.
Теперь зашипел уже Дайм — похоже, обиженная владелица нахального хвоста пустила в ход когти по полной, не втягивая.
«Ну и зачем?» — спросил Дайм. И прозвучало это почти так же обиженно, как недавний мявк.
«Ты придурок! — рявкнул мысленно Роне со всей возможной яростью, старательно пряча под ней все ненужное. — Он же мохнатый!!! Тебе было бы приятно, если бы тебя трахнули ершиком?!»
Дайм фыркнул через нос, растопырил глаза, выплюнул рыжее ухо и вдруг заржал. В голос. Самым неприличным образом.
— Ох, Бастерхази…
Он больше ничего не добавил. Ни вслух, ни мысленно.
Но Роне все равно обдало жаром.
Интерлюдия
У здания Магадемии восемь башен: по одной на каждый цвет радуги крыльев Изначальнорожденных — фи еще одна. Серая. Особая башня, принадлежащая одновременно Конвенту и Магбезопасности.
Очень удобная башня, высокая. С ее плоской крыши отличный обзор. Удобно наблюдать разнообразные атмосферные явления вроде звезд или проплывающих по небу облаков. Ветер, опять же. Или кометы, тоже случаются.
Или вот как сейчас, когда на юго-востоке чуть ли не на четверть неба разливается заря. Яркая, разноцветная и совершенно неуместная. И плевать ей, что на часах половина третьего.
— И где мой ломаный динг, Жеже?
Светлейший Парьен ничего не ответил — да и с чего бы ему отвечать на столь необоснованные претензии? Не обернулся, даже головы не повернул. фА чего ему оборачиваться? Все интересное сейчас происходило перед ним, разворачиваясь, как на сцене: он специально поставил свой шезлонг у юго-восточного бортика. а за спиной была только тьма. пусть и излишне ворчливая сегодня, но тьма всегда ворчит, такая уж у нее манера. Что он, тьмы, что ли, не видел? Видел. Слишком много и слишком часто. И именно поэтому сегодня хочет смотреть на неурочную зарю, не обращая внимания на тьму за спиной, что ворчит, вздыхает фи шуршит гравием..
А улыбка… Ну что — улыбка? Подумаешь. Она ничего не значит. Всем известно, что Светлейший всегда улыбается, манера у него такая.
— Всегда знал, что светлые скупердяи, но чтобы настолько… — сокрушенно пожаловалась в пространство тьма за его спиной.
Парьен хмыкнул и все-таки обернулся. Так, самую малость.
— Хочешь фисташку, Ли? Угощайся.
— Я хочу свой динг!
Тхемши воинственно выпятил подбородок и скрестил руки на груди. Вазочку с орешками, поднесенную ему чуть ли не под нос, он проигнорировал с великолепным презрением.
— Из тебя вышла бы идеальная модель для монумента неподкупности, — Парьен невозмутимо поставил вазочку обратно на маленький столик и вернулся к любованию яркими всполохами у горизонта. — Жаль, что некому запечатлеть для истории.
— Мне не нужен монумент, Жеже. Мне нужен мой выигрыш!
— С чего ты так уверен, что он твой?
— С того, что у меня есть глаза!
Парьен вздохнул.
— У меня тоже. Ли.
— И они видят радугу!
Парьен вздохнул снова, на этот раз куда более демонстративно и с явственно прослеживаемым выражением “О Двуединые, дайте мне терпения!” Так же демонстративно возвел глаза к тремным небесам, словно призывая их в свидетели.
Это тоже было игрой, как и гнев Тхемши. Старой привычной игрой, давно уже ставшей неотъемлемой частью их встреч, своеобразным ритуалом. Светлейший не чувствовал раздражения, только грусть. И как бы Ли ни притворялся, он — тоже.
— Перламутр, бирюза, аметист, рубин, турмалин… — перечислил он мягко, не опуская глаз: он и так их помнил, хотя и надеялся разглядеть между ними и другие оттенки, до рези всматриваясь. Но так ничего и не увидел. Только перламутр, бирюза. аметист, рубин, турмалин. — Это еще не радуга, Ли. Увы, но на этот раз ломаный динг остается за мной.
— Вот так с ними всегда, с ученичками этими! Так и норовят разорить вконец на старости лет! — возмущенно фыркнул Т хемши и сотворил кресло в виде бутона лотоса рядом с шезлонгом Парьена, по другую сторону маленького круглого столика, на котором сразу же словно сами по себе появились чайничек с шамьетом и чашки. что характерно — две. И с ручками. — Эх, зря я тебя все-таки тогда послушался! Надо было закатать его в умертвие лет на двадцать. Для, так сказать, лучшего духовного развития личности в отрыве от человеческих страстей. Или даже на тридцать, он ведь тот еще Дубина, за меньший срок мозги могли и не встать на место.
У Магадемии восемь башен. И по замыслу архитектора ни у одной из них нет плоской крыши, на которой можно было бы поставить шезлонг или кресло. Или просто посидеть на толстом мягком ковре — Ли раньше любил такие. У них острые красивые шпили, у этих башен. Но… когда и кого из шеров категории зеро смущали подобные мелочи?
— Ты не меня тогда послушался, Ли, а собственной паранойи. И хотя я не собираюсь оспаривать полезность пребывания в состоянии междузжизни для вразумления некоторых темных шеров, но это дорога в один конец. Из умертвия твой любимчик мог бы уйти только на перерождение… И где бы ты его тогда искал? И сколько бы ему потребовалось времени? Того самого времени, которого у нас почти не осталось…
Тхемши фыркнул еще раз, то ли возражая, то ли соглашаясь, то ли и то и другое сразу. им давно уже не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. И вместе с тем — отчаянно нужны. Продолжение все той же игры, в рамках который Светлейший всегда улыбчив и добродушен, а Темнейший ворчлив и склочен. Она была нужна им обоим, эта игра в маленькие человеческие слабости, возможность оставаться людьми. Они оба цеплялись за эту возможность, цеплялись отчаянно и… благодарно.
— Мне показалось, там были ультрамаринфовые всплески, — заметил Тхемши после продолжительного молчания. Голос его звучал почти равнодушно, но надежда прорывалась с нижних уровней..
— Были, — не стал спорить Парьен. — Но это скорее был рикошет от принимающей стороны. там и зеленые всполохи тоже мелькнули. У ире сегодня праздник.
— О да! — довольно осклабился Тхемши. Добавил пафосно: — Мой ученик сегодня хорошо поработал над воспроизведением… то есть возрождением магии в нашем мире. Ну, и твой тоже приложил… хм… скажем, руку.
В знак окончательного примирения он сам протянул руку и сцапал горсть фисташек. Какое-то время они молча хрустели скорлупками, наслаждаясь зрелищем выплесков магической энергии. Разноцветные переливы наподобие тех, что иногда наблюдаются в северных широтах, были красивы и сами по себе, даже если отвлечься от той магии, что они возвращали миру. Парьен, не глядя, призвал чашку с шамьетом, пригубил. Спрятал краем чашки улыбку: с корицей и медом, как он любит. Тхемши всегда был дотошен в мелочах. наивно было думать, что он ограничится только ручками чашек.
Тхемши завозился в кресле, вроде бы просто устраиваясь поудобнее. Вроде бы вовсе не потому, что Парьен о нем только что подумал. И как подумал.
— Спорим, мой свет, что не пройдет и пяти лет, как нам придется иметь дело с алиментными котятами… или змеенышами? На кого, кстати, поставишь ты? Кто будет первым?
Парьен, прищурившись, еще раз осмотрел юго-восточный край неба. Улыбка его стала шире.
— Спорим, — подтвердил он, и тут же добавил: — что их пришлют гораздо раньше. И не нам.
… Змеи полезли перед самым рассветом.
Никакого совпадения, совершенно нормальное и предсказуемое развитие событий, если подумать головой хотя бы немного: Роне не мог бы поручиться за детали, но помнил точно, что длительность созревания кладок у ире к конкретным срокам почти не привязана и куда больше зависит от количества магии. Кладка морского змея наверняка вызревала в этой бухточке десятилетиями, потихоньку подпитываясь крохами магии от случайных морячков. И могла бы пролежать еще столько же, а то и больше.
Но сегодня ночью растущим в черном песке детенышам повезло, Дайм с Роне их хорошо подогрели, вот и пошли они вылупляться. Песок буквально вскипел, выстреливая гибкие темные тела, резво устремлявшиеся к морю, — Роне сбился со счета после второго десятка. И почти все разумные. Змей гудел на нижних частотах торжество-ликование-удовлетворенность, детеныши ему вторили тонкими пронзительными нотками, воздух звенел от ритмизованной магии, тело ознобно щекотало стихийными энергиями, голову вело. И Роне не сразу заметил, что Дайм уходит.
В сторону леса.
Вернее, в сторону гибких кошачье-женских силуэтов, зазывно изгибающихся в брачных танцах на границе песка и травы…
Граница прочерчена жестко, она буквально светится. И даже странно, что в самом начале Роне ее не заметил. Ракшаски не могут ее пересечь и шагнуть на черный песок. Песок принадлежит не им, их владенья — лес, полоса травы выступает своеобразной нейтральной территорией. Выстроившиеся вдоль ее края полуженщины-полукошки очень хотят, но не могут шагнуть дальше.
Но они могут позвать.
И они зовут.
…Иди к нам, светлый шер. Оставайся с нами, танцуй с нами, будь с нами счастлив. Мы дадим тебе все, что ты захочешь, мы будем тебя любить так, как не полюбит больше никто. Мы красивые, светлый шер, сильный шер. Мы умеем ласкать, как не умеют ваши женщины. Чего ты хочешь, светлый шер? Богатства? В джунглях много затерянных городов, о которых знаем только мы, все их сокровища будут твоими, если ты останешься с нами. Власти? Ты будешь нашим королем, властителем наших дум, повелителем наших ночей. Любви? Мы будем тебя любить. Детей? Мы будем счастливы их родить для тебя, много прекрасных пушистых деток, рыженьких и с глазами, как море… Иди к нам, оставайся с нами, светлый шер, сильный шер…
И этому зову ничто больше не мешает — змей доволен, он получил свое. Ему не надо больше.
И Дайм поддается.
И хочется рвануться следом, крикнуть — стойте! Не трогайте! Это не ваш воробушек! Болливар когда-то не вывез двоих, а вас не двое, вас больше, вас слишком много! Крикнуть, защитить, метнуться на помощь, укрыть своими крыльями драгоценный яркий цветок от всех этих, черных, хищных, жадных до света…
Роне молчит.
Потому что его крылья тоже черные.
Потому что он — такой же. Ничем не лучше. Жадный до света. Хищный и ненасытный. Он точно так же не умеет ничего давать, только брать, снова и снова. И единственное, что он может — не приближаться. Оставаться за границей черного песка и черной травы, за гранью, просто за…
Просто молчать вслед, надеясь, что не услышат.
Просто… надеясь.
Дайм, вернись! Ты не можешь там остаться! У тебя еще здесь дела! У тебя Шу, у тебя империя!
…у тебя я…
Он не слышит, а вслух нельзя, ни в коем случае не вслух, пусть даже это и не то, жалкое и ненужное, чего уж точно нельзя, ну вот совсем…
Не бросай нас!
И со стороны леса ответным хром с мяукающими подвываниями:
…Не бросай нас! Мы хорошие, нас много, мы ласковые, верные, не бросай нас, небросайнаснебросай…
И ответным шипением с моря:
…Ос-с-ставатьс-с-ся… с-с-светлый ш-ш-шер, с-с-сильный ш-ш-ер, хорош-ш-шая нас-с-седка, лучш-ш-шая нас-с-седка. Ос-с-ставайс-с-ся! С-с-с тебя не убудет, а дети с-с-станут разумными, принес-с-сут пользу, разумные морс-с-ские змеи на с-с-страже империи, разве это не то, о чем с-с-стоит мечтать… ос-с-ставайс-с-ся…
А Роне нечего предложить, и только и остается, что шептать короткое имя вслед, почти беззвучно и безнадежно, одними губами, зная, что не услышит, и надеясь…
Стоп.
Какого, простите, шисьего дысса?!
Это тебе-то нечего предложить?! Тебе, который на полном серьезе совсем недавно собирался бросить к его ногам весь мир и фигурные коньки в придачу?! Тебе, полпреду Конвента, придворному колдуну Валанты, перед которым трепещет весь Суард, лучшему ученику Темнейшего, без пяти минут шеру прим?!
У кого-то тут конкретно продуло чердак, иначе с чего бы в него понанесло такой чуши!
Роне вскочил.
Шелковый черный халат — это, конечно, не плащ с кровавым подбоем. Особенно когда на голое тело. Но он тоже черный. И блестящий. И крыльями за спиной взвивается так же эффектно. Бежать по песку сложно. Но полпреду ли Конвента пасовать перед сложностями?!
Впрочем, если и полпреду, то этот полпред точно не Роне.
*
— В одном плаще, в одном ваще…
— Я попросил бы, Ссеубех, не передергивать факты.
— Стесняюсь заметить, о зоркоглазый Ястреб, что мне, вообще-то больше и нечего передергивать. Ну это так. К слову.
— Халат! Это был халат, Ссеубех! Ясно?!
— Стесняюсь спросить: а есть какая-то принципиальная разница?
— Да.
— И вовсе незачем так нервничать и скрежетать зубами, словно только что выкопавшийся лич. И вообще не понимаю твоего раздражения. Ты же ученый! Тебе, как никому другому, должен быть понятен мой интерес. Хм… чисто исследовательский Она кроется в поясе?
— Что?
— Разница. Принципиальная. Ты сказал, что она-таки есть, и вот я стесняюсь спросить, кроется ли она в поясе? Не от плаща, Ястреб, нет, это я понял, не надо смотреть так грозно.
— Каком поясе?
— Том самом, который ты потерял.
— Если подходить исключительно с научной точки зрения, Ястреб, то тебе потребуются более убедительные аргументы, чем простые слова или даже уверенность. Да и с нею не сказать, чтобы все так уж гладко… И поэтому я спрошу тебя как ученый ученого: Ястреб, а ты вообще уверен, что это был я?
— Не юли, Ссеубех! Про Боливара это точно была не моя мысль, да и с воробушком я тоже сомневаюсь. А кто кроме тебя мог влезть в мой сон?!
— Хм… А ты уверен, что это был сон?
— Конечно же я уверен! Не мог же я просто взять и действительно туда шагнуть за Хисс его знает сколько лиг!
— Ох, Ястреб… Кто бы тут еще брался с таким вот апломбом рассуждать о теоретическом обосновании невозможности невозможного…
— Ладно. Пусть. Но даже если бы это мне вдруг и удалось… чисто теоретически!.. Думаешь, Паук бы не заметил? Или, думаешь, он бы мог заметить — и при этом оставить меня в покое?
Роне зябко передернул плечами. Вопрос ответа не требовал: если бы у Роне хватило глупости пересечь границу Валанты, Паук бы его достал, это и к гадалке не ходить. Выдернул бы императивным учительским призывом, который не может проигнорировать ни один ученик, и плевать ему было бы на суперважные ученические дела, они все равно в его глазах не ценнее вчерашнего ветра. Напомнил бы Дубине, кто он есть и чего стоит… Не потому, что ему что-то от Роне надо, нет, просто потому, что может. Дернуть к ноге и подержать на удушающем захвате, глядя, как глупый ученик будет смешно сучить конечностями. Раз уж был так самонадеян, что высунул нос из защитной клетки. Ну и ради наказания за глупость эту самую, конечно же, ибо глупости своим ученикам Паук не прощал.
И как бы Ссеубеху ни хотелось поспорить (о чем угодно, хоть о Темнейшем Тхемши, прозванном за скромность Великим, а за добронравие Пауком), ему все же хватило совести не возражать: он тоже знал Темнейшего не понаслышке. Почти полвека пролежал то на его лабораторном столе, то на испытательном алтаре, то на других разнообразных артефактных поверхностях, пока Паук пытался разными способами принудить несговорчивый фолиант к сотрудничеству. И способы эти почти никогда не отличались особой деликатностью.
— Хм… Ястреб, я ведь и не утверждаю, что ты там был на самом деле… — Ссеубех слегка сбавил тон. Если бы дело касалось не трижды дохлого и четырежды наглого некроманта, Роне бы даже мог подумать, что в тоне этом теперь проскользнули нотки чуть ли не смущенные или даже виноватые. Но, разумеется, думать такое про Ссеубеха было бы верхом глупости. — Ну, во всяком случае, что присутствовал целиком и полностью и на всех гранях реальности. Но ведь несколько ранее ты сам согласился с тем, что у менталистов не бывает просто снов.
— На предвидение это похоже еще меньше: ни одного совпадения по шкале Аргуса и всего два из восемнадцати по основному сибил-тесту. Дальше я даже смотреть не стал. — Роне пожал плечами. — Понятно же, что если изначально так, то и дальше ничего интересного…
— А мне вот другое интересно, Ястреб. На каком основании ты с такой уверенностью отбрасываешь ментальные взаимодействия, что даже и упоминать их не желаешь?
— Даже не знаю… — поднял брови Роне в деланом изумлении. — Может быть, на основании расстояния? Хотя, конечно: двести метров и две тысячи лиг… они ведь так похожи! Трудно не перепутать, правда? Всего лишь какой-то нолик в конце…
— Считать ты научился, это радует. Хоть что-то хорошее… А вот ехидничать — нет. Так что даже и не пытайся, жалкое зрелище. И думать тоже. Не твое это, Ястреб, не твое.
— Ладно. Что я упускаю?
— Проще сказать, чего ты не упускаешь.
— Двести пятьдесят локтей, так? Предельная дистанция уверенного ментального воздействия для менталиста уровня зеро. Официально зафиксированная и подтвержденная. Что тут можно упустить?
— Ты забыл добавить — кем именно официально заверенная, подтвержденная и зафиксированная. А, зная склонность своего милейшего наставника притворяться намного более слабым и ничтожным, чем он есть на самом деле, ты обязан был внести в вычисления соответствующую поправку с коэффициентом не менее…
— Которую я и внес! Если бы ты слушал внимательно, то наверняка бы заметил, что я говорил про двести метров, а не локтей! И кто тут еще будет распинаться о знании паучьего характера?
— Ох, Ястреб… Если бы ты его действительно знал, ты бы внес коэффициент с увеличивающей поправкой не в два раза, а в двадцать как минимум. А то и в тысячу. Что как раз и приводит нас к вопросу про две тысячи лиг.
— Ты… ты это сейчас серьезно?
— Я это сейчас… теоретически. И вообще, Ястреб, есть у меня сильное подозрение, что мои — чисто теоретические, заметь! — знания о происходившем в твоем сне, ну или не сне, несколько, хм, отрывочны и фрагментарны. Не кажется ли тебе, Ястреб, что требовать ответа, при этом скрывая часть информации, не только нечестно, но еще и малоэффективно. Напомню тебе, как ученый ученому: невозможно произвести качественный анализ при явной недостаточности вводных!
«Бастерхази… я тебя обожаю…»
— Я тебе рассказал все, что необходимо! Остальное… несущественно. Да и вообще по большей части дикая глупость, не стоящая внимания.
— И почему мне кажется, что кто-то тут врет? В лучшем случае врет только мне, но я бы не удивился, если…
— Тебе кажется. Не хочешь помогать — так и скажи.
— Я-то хотел бы, да только ты мне такой возможности не даешь!
— Дело твое.
Роне снова уткнулся в журнал наблюдений, делая вид, что ему плевать на несговорчивый фолиант. Хотя было обидно. Древний некромант наверняка мог бы помочь хотя бы советом, в каком направлении двигаться дальше, но вместо этого предпочел издеваться и отпускать ехидные комментарии совершенно не по делу. Да еще и откровенности требовал!
«…впоследствии были предприняты сексуальные контакты с самками ире подвида ракшас. Общим количеством соответственно шестнадцать экземпляров. Все контакты полноценно реализованные с вероятностью зачатия потомства не менее 98 из 100. Предварительная оценка вероятности разумности потомства в районе от 86 и выше. Потеря энергии при проведении взаимодействия незначительна и с избытком восполнена в процессе сопутствующего энергообмена, состояние находящегося под наблюдением т.ш. стабильное…»
Вот так.
«Бастерхази, я тебя обожаю…»
Роне плотнее сжал губы, так и норовившие расплыться в глупой и совершенно неуместной улыбке. У Ссеубеха нет глаз, но рассчитывать, что он не заметит чего-то настолько яркого, пожалуй, было бы не меньшей глупостью, чем считать чем-то существенным кое-какие детали минувшей ночи.
Конечно же, он не все рассказал трижды мертвому некроманту. И в журнал тоже занес далеко не все, только сухие факты: количество, качество, интенсивность. И почти не врал, когда говорил, что остальное не может считаться существенным. И не только эта застрявшаяв ушах фраза… Глупо, что от нее все равно так тепло, ведь понятно же, что она ничего не значит. Даже если забыть, что это всего лишь сон, все равно она не что иное, как просто еще одно случайное последствие искажения, вызванного столкновением двух разновекторных ментальных атак. И Дайм, даже если ему и снилось нечто подобное, давно уже все забыл. Или очень постарается забыть в ближайшее время. Или…
А, плевать!
«Бастерхази, я тебя…»
Дайм может делать что хочет и забывать что хочет, а вот Роне забывать не собирается! Как не собирается и рассказывать излишне любопытным некромантам, пусть даже и дохлым. Их это не касается. Вот и не надо им знать. Никому не надо. Ни про фразу, ни про все остальное… Тем более что дальше там вообще была одна сплошная глупость.
А если в той глупости как-то очень уж четко прослеживался некий трижды дохлый некромантский оттенок, некие наглые и такие знакомые отсылки. понятные там и тогда, и совершенно непонятные здесь и сейчас… то и тем более не надо!
Про то, как он молчал, стиснув зубы. И смотрел вслед уходящему Дайму…
Роне осторожно опустился на песок. На спину. Так, чтобы оказаться своеобразной живой прослойкой между Даймом и черным песком. Не то чтобы Роне всерьез опасался каких дополнительных атак, но светлый уж больно доверчив. А песок — подозрительный. Подозрительный и жадный. Ну уж нет! Роне и сам жадный. И теперь, если кому-то в этом песке чего-то вдруг понадобится от Дайма — сначала этому опрометчивому «кому-то» придется иметь дело с Роне.
Конечно, точно такую же прослойку можно было обеспечить и воздушными потоками, благо двуцветная плетенка уже имелась и завернуть ее в кокон и напитать силой было бы делом нескольких секунд. Сделать так было куда логичнее, чем исполнять роль живой подушки самому, и руки бы остались свободными для куда более важных дел. Ну, например, разобраться, почему вдруг целый полковник Магбезопасности начал вести себя словно необученный первогодок, забывший, что героическое самопожертвование офицера ради охраняемых им людей в подавляющем большинстве случаев приводит как раз-таки к гибели не только самого офицера, что логично, но и этих самых, им охраняемых.
Это же в самом начале дают, в методичке по технике безопасности перед введением в теормаг: если ты в паре с ребенком или менее одаренным подопечным, при любом подозрении на магическую атаку первым делом поставить щиты себе, а уже потом ребенку или подопечному. Из самых благих побуждений: подопечный слабее и если ты погибнешь, пытаясь его спасти, у него и вовсе шансов не останется. Это же база, такое даже во сне забыть невозможно! Значит, без ментальной атаки не обошлось, причем сложновывернутой, иначе Дайм бы ее распознал и защитился, он же все-таки не зря свои полковничьи шевроны носит. И тут не спишешь на «ну это же просто сон!», такой глупости несусветной и во сне произойти не может! Тем более что и не бывает у менталистов просто снов.
Так что самым правильным было оставить Дайма дрыхнуть и набираться сил в защитном коконе, а самому пойти чистить наглые морды наглым тварям из черного леса и черного моря, вконец берега потерявшим.
Но…
Целых два «но», если подумать.
Светлый, доверившийся настолько, что позволил себе расслабиться и заснуть… Слишком большая ценность! А Роне жадный, как и все темные. Роне такую ценность из рук не выпустит.
Второе же «но» заключалось в том, что загадка оказалась слишком простой и Роне ее решил чуть ли не раньше, чем вопрос сформулировал. Сон явно играл с ним в поддавки, подсовывая задачку из уже решенных, причем решенных совсем недавно: Ристана с ее идиотским покушением, когда две почти безобидные гадости, накладываясь и частично изменяя друг друга, должны были образовать гадость вполне себе смертельную.
Да, у Ристаны не получилось. Ну так на то она и Ристана! Глупая чванливая бездарность, способная испортить все, за что берется. Саму-то идею ее неудача не делает менее работоспособной.
Собственно, тут как раз то самое и произошло: две ментальные атаки в неполной противофазе со всеми отягчающими. С одной стороны классический призыв, с другой — мощное давление с требованием оставаться на месте. При этом с обеих сторон обещание одинаковых поощрений — богатство-удовольствие-спокойствие-власть, все, что смогли считать-отзеркалить, — и это только еще больше запутывает и корежит потоки. Вот и получаем вместо двух почти безобидных и знакомых… ну ладно, частично знакомых: со змеями Дайм если и сталкивался, то вряд ли с таким древними и огромными, но вот ракшасы-то ему точно не впервой!.. получаем, короче, нечто новое и незнакомое, с чем непонятно как бороться и что непонятно как распутывать… А у Дайма наверняка еще и гиперответственность эта его идиотская сработала, из-за которой он наверняка записал всех людей вокруг в подопечные… всех этих бездарных и не имеющих ни малейшего значения людей!
Светлые, мать их светлую шеру! Зла на них не хватает, право слово, на светлых этих, а на некоторых полковников МБ так особенно…
Ладно, допустим, это только с перепугу и от гиперответственности в первый момент показаться могло, что все тут так сложно и запутано. На самом деле сейчас, когда ненужные поползновения отброшены и высшая ценность надежно защищена…
…Мое!.. Прочь!..
… Ответное сожаление, понимание, признание права на часть, предложение поделиться…
… МОЕ!!! ПРОЧЬ!!!
…Понимание, признание права на целое, согласие довольствоваться полученным-выделенным, надежда на новые поступления, согласие ждать…
…Сейчас все становится как-то очень ясно и просто, и потоки расплетаются словно сами собой. Никакой путаницы, никаких ментальных атак — так, легкие прощупывания-потягивания, слабые и почти робкие, на уровне общего фона в любом крупном городе, где живет хотя бы с десяток шеров категории чуть выше условной. В том же Риль Суардисе, например, фоновое напряжение сильнее в десятки раз. Ракшаски продолжают легонько ощупывать границы дозволенного, надеясь на продолжение вечеринки, а змей так и вообще втянул все свои ментальные щупальца, свернулся клубком, удовлетворенный и полный спокойствия, как и полагается столь древней твари. Впрочем, чего ему и не быть-то удовлетворенным: он-то, в отличие от ракшасок, свое получил и получать продолжает, пусть и в меньшем объеме, зато с надеждой на будущее. Ведь если разобраться, смерть шера никому не нужна, ни ему, ни ракшаскам. Мертвый шер бесполезен.
…Мертвое равноценно отсутствию пользы… отсутствие пользы равноценно отсутствию нужности… забота о потомстве равноценна отрицанию отсутствия пользы… забота о потомстве равноценна отрицанию смерти…
Роне кажется, что он видит сквозь тьму улыбку древнего змея, спокойную и понимающую. Змей не молчит на ментальном уровне, но это и не атака. Ритмичное гудение, успокаивающее, гармонизирующее. Словно колыбельная без слов.
…Оставайся, мальчик, с нами…
Сон продолжается…
…Будешь нашим…
Сон продолжается…
***
— Ссеубех… Я хотел бы тебя кое о чем спросить… Ты, конечно, можешь не ответить. Или даже сделать вид, что не понял вопроса.
— Ох, Ястреб! Умеешь же ты заинтриговать.
— Но почему-то мне кажется, что ты знаешь ответ.
— Ну? Я тебя внимательно слушаю.
— Кто такой Боливар?
На этот раз нет никакой Третьей башни в Риль Суардисе, да и самого Риль Суардиса тоже нет. Только черное небо, проколотое иглами звезд. Только мокрый ветер, пахнущий морем и соснами. Никакого коридора — только вода и скалы. Никакого мозаичного паркета — только песок, черный на черном, невидимый, но горячий. Только тьма, полная и почти беспросветная, если бы не…
Если бы, да.
Свет — яркий, ослепительный, бьющий из самой сердцевины тьмы и делающий ее еще темнее.
Весь этот темный остров посреди темного моря — всего лишь обрамление для сияющей драгоценности, этакая подушечка черного бархата. Даже самые яркие фейские груши днем выглядят тусклыми и невзрачными, ночью же кажутся ярче солнца, а тут тебе не жалкий светлячок, не фонарный жук, не оставленная на подоконнике лампадка для заблудившегося путника — костер до небес в самой сердцевине вечной обезмагиченной темноты, сигнальный маяк с мощнейшим прожектором, ослепительное пламя светлого дара…
Светлый шер.
Очень сильный светлый шер, сильный и щедрый, швыряющий свою силу в пространство так, словно она у него безгранична, словно он не понимает, как это опасно, словно он уверен в своем бессмертии. Такой сильный, горячий, вкусный и сладкий до дрожи светлый шер. Такой притягательный.
Такой знакомый…
Да что он творит?! А еще полковник Магбезопасности…
Черная вода плещет о черные скалы под черным небом, лижет черный песок. Черная вода полна черной жизни, биение жизни ощутимо и под песком, и в черном лесу, и эта жизнь такая же черная. Она выходит из черного леса на черную траву вокруг пляжа. Она прячется под пушистой шкуркой, яркой, словно язычок пламени, золотисто-рыжей в черную полоску. Она обнажает в улыбке белоснежные клыки, острые и длинные, шевелит мягкими ушками, прекрасная и грациозная, как и полагается быть жизни, если она кошка. Даже очень большая и очень похожая на человека.
Много кошек.
Большие, по-своему даже разумные. Почти позабытые, ставшие сказкой, которую рассказывают детям зимними вечерами, такие же потомки драконов, как шеры или ире, и точно так же питаются магией. Они тянутся к светлому дару, жадно и голодно, выстраиваясь напряженным эскортом вдоль незримой границы. Они тянут на себя все, до чего могут дотянуться.
С моря в них бьет тугая волна стихийной ярости — прочь! Не дам! Мое! И тоже тянет, тянет, тянет в бездонную черную воронку…
Свет одинаково манит всех.
Может ли мотылек устоять перед притяжением пламени? Глупый вопрос. Вот и у Роне шансов не больше, чем у глупого мотылька. Да и не только у Роне.
Бабочки летят на свет, это их судьба. Они не могут иначе, свет слишком вкусный, слишком яркий, слишком нужный. И много, очень много темных ночных бабочек, которым он нужен. Они пьют его, жадно и ненасытно, словно нектар с огненного цветка, непонятно каким чудом вдруг расцветшего на черном песке, где и мух не водилось, не то что смысла… Они пьют — и не могут напиться. Их слишком много. Бабочки, змеи, кошки, им всем нужен свет, они все крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, миллионами черных крылышек, или не крылышек, но все равно…
Да какого дысса?!
Он что, совсем ничего не соображает?..
— Дайм!
Роне не помнил, как оказался рядом, внутри защитного кокона. Нет, он не рвал его, не взламывал щиты, просто вдруг оказался рядом, вплотную, подхватил под локти (потому что Дайм уже падал), удержал, заглянул в запрокинутое белое лицо.
— Дайм! Очнись!
Босые ноги провалились в горячий сухой песок, щиколотки обожгло, словно на противне для приготовления шамьета по-сашмирски. Белое лицо близко, очень близко, спокойное, закаменевшее, мертвое. И глаза… Выцветшие до почти полной белизны с крохотными точками зрачков. Глаза, которые уже ничего не видят.
— Дайм! Прекрати! Так нельзя!
Магия хлестала из него во все стороны, словно из пробитой неумелым инициатором линзы. Только вот при всей своей силе Дайм не был линзой, не был бездонным. Да он уже почти себя исчерпал, выжал чуть ли не досуха, как он еще стоять умудряется?! Удержать, обернуть плотными горячими крыльями тьмы, зажать пробоины, через которые вместе с магией стремительно утекает и сама жизнь…
Роне чуть не взвыл от бессилия, когда понял — не получается. Это не просто раны, пробитые в защитной оболочке, такие можно зажать, залатать, поддержать. Эти же зажать невозможно, потому что это не просто пробитые дырки — Дайм сознательно выворачивает себя наизнанку, разрываясь на два фронта и бросая все без остатка в наглые черные морды… не понимая, что им только этого и надо…
Они же просто жрут его заживо!
— Дайм! Дайм, вспомни, ты же должен помнить! Не надо с ними бороться! Ну вспомни же ты, это же азы…
Нет, так нельзя, слишком нервно, слишком много паники, она тут лишняя. Роне перехватил снова начавшее заваливаться тело под мышки, прижал плотнее, встряхнул. И заговорил совсем иным тоном, насмешливо, с издевкой, почти презрительно:
— Дюбрайн! Очнись, придурок! Включи мозги или что там у тебя вместо них! Ты с кем воюешь, недоумок? С ире?! Может, еще и с феечками тоже драться полезешь?
Вот так. Развязно, нагло, неспешно, словно впереди целая вечность и время вовсе не утекает сквозь пальцы вместе с жизнью… черно-белой жизнью. Правда, уже медленнее. И да, именно вот так, уже двойной, черно-белой, сплетенной и свитой в тугую косичку.
Потому что это получилось как-то привычно и само собой, словно иначе и нельзя, словно только так и надо, сплетая в одно перламутровую бирюзу и огненную тьму и отдавая… ладно, ладно, раз тебе это так надо, ладно, все-таки отдавая… но не так безрассудно и безоглядно, как раньше! Темные — жадные твари, очень жадные, и до своего, и тем более до чужого.
— Они ире, Дюбрайн! Они не жрут светлых шеров, и темных тоже не жрут. Они и людей не едят, только последний глупец верит в бабкины сказки! Ты меня разочаровал, Дюбрайн, я думал, Брайноны умнее…
Вот так. Стараясь работать сразу на всех слоях, может быть, хоть где-то удастся достучаться. ацепить. Разозлить. Хоть что-нибудь… И никакой паники, только насмешка, хлесткая, как удар кнута, сплетенного из огненной тьмы и бирюзового перламутра. Которого почти не осталось… Никакой паники, я сказал!
В лесу жалобно заржал единорог, почти заплакал. Он не понимал, что происходит с его хозяином, но отдавал и свою силу, раз уж тому так надо.
— Ты чем занимался на лекциях, Дюбрайн? Это же азы! Дюбрайн! Да что б тебя… Очнись балбесина! Я с кем тут…
Хлестко, наотмашь, с прорывающимся отчаяньем… нет. Нет, я сказал!
— Баст…терхази?
Голос почти беззвучен, шелест волн по песку и то громче. Но — голос. Но — глаза, которые видят… наверное.
— Нет, дысс с болотной кочки! Дайм, придурок, ты что творишь?! Это же ракшасы! Они не опасны! Они не съедят тебя, если ты им сам не позволишь!
— Съедят? — Глаза шалые, уплывающие, брови хмурятся. — Бастерхази… Что ты тут делаешь?
— Вяжу крючком ночную рубашку, а ты что подумал?! Сверни щиты, Дайм! Они же их жрут, неужели ты так и не понял?!
Перестань себя убивать…
— Бастер…хази?..
— Ладно, я понял, те лекции ты проспал, но хотя бы мне поверь!
Ну да. Поверь…
Истеричный смешок застывает в горле колючим комком. Ты сам-то себя слышишь, Роне? Ты уговариваешь светлого шера поверить темному. На слово.
Ну-ну…
— Бастерхази!
Вот же заладил, я сотню лет Бастерхази, и что? — хочет сказать Роне. Но не говорит ничего. И даже не из-за колючего комка, застрявшего в горле. И не из-за того, что бьющая в зенит тугая волна светлой магии вдруг ослабевает, опадает бессильными брызгами, втягивается обратно за щиты, которые тают… нет, уже растаяли под разочарованный скулеж ракшасов — ах, а такие вкусные, такие сочные, такие питательные щиты… были.
Просто по лицу Дайма расплывается шалая улыбка, совершенно нереальная такая улыбка, счастливая и расслабленная.
— Бастерхази… — повторяет Дайм сонным уплывающим голосом, — я тебя обожаю!
И обмякает, сонно уткнувшись носом Роне в плечо и став вдруг жутко тяжелым. Роне еле успевает подхватить его — не столько даже руками, сколько теплыми упругими лентами переплетенной энергии. И не знает, чего ему хочется больше: злиться или смеяться.
Это же надо! Уснуть вот так, стоя, почти на руках у темного! Взять и уснуть! Ну ладно, ладно, Дюбрайн, конечно, сильно вымотан, это его немножко оправдывает… но все равно! Вот так безоглядно поверить на слово, поверить и довериться, и кому?!
Нет, ну просто зла не хватает с этими светлыми!
Очень хотелось спать.
А еще больше — плюнуть на все, а особенно на солнце, которое, паскуда, все еще висело довольно высоко над горизонтом, словно издеваясь, словно и не собираясь закатываться, словно его гвоздями к небу приколотили! Просто плюнуть. Собрать команду и уводить шхуну, пока еще есть такая возможность, пока не поздно…
И плевать, что говорил — на закате. Шер хозяин своего слова. Хочет — даст. Хочет — заберет обратно. Да. Наверное, так и надо. Просто встать и сказать всем, что пора уходить. Можно даже самому не напрягаться, можно Боцману поручить. Он все сделает. Он хороший боцман.
И место хорошее. Зачем уходить? Там, за скалами, опасно. Там будет хуже. И в ночь. А тут хорошо, тут песок. Мягкий. Теплый.
Поздно.
У воды закричали — скорее удивленно и раздраженно, чем испуганно. Плеснуло громко, порыв ветра ударил острым запахом рыбы и водорослей. И — опасностью. Такой же острой, свежей, пряной… Близкой.
Нет, не опасностью… никакой опасности больше нет, нет и не будет… — радостью встречи плеснуло. Предвкушением. Светлым и добрым даром, пусть и чуждым, но его обязательно надо принять, потому что ну а как же иначе, принять хотя бы из благодарности за то, что опасности больше нет…
…Радость понимания. Подтверждение отсутствия опасности, подтверждение отсутствия причинения вреда, радость долгожданной встречи, радость хорошей еды, хорошего отдыха, хорошего потомства… Удовольствие от осознания своевременности прибытия. Благодарность. Забота великого предка о далеких потомках, благодарность, благодарность. Умение сделать счастливым…
Еще до того, как крики у воды из удивленных и пусть слегка, но все же испуганных перешли в удовлетворенное бормотание, Дайм уже знал: поздно. Со стороны моря надвигалось что-то огромное, стихийное, невероятно древнее и опасное.
…Желание сделать счастливым. Благодарность всем, кто тут. На песке. Удача. Хорошо. Правильно. Тут…
Вампирский зов — вот на что это похоже!
Иная окраска, иные слова, Дайм не сталкивался с такой разновидностью зова раньше, потому сразу и не опознал. Не вампир, другая тварь. Но зов похожий. Такой же сладкий. Такой же давящий. И такой же смертоносный.
Уводить. Всех. Быстро.
Встать. Надо встать… Почему он сидит? Он же бежал к шхуне! Кричал об опасности. Торопил. И вода плескала в лицо, и скрипело мокрое дерево под сапогом, и рукоять весла проскальзывала в пальцах…
Или нет?
…Спокойствие и радость. Стремление поделиться радостью, стремление успокоить, стремление задержать… Нет, нет, стремление сделать хорошо…
Боцман!
Боцман им передаст. Он правильный боцман, он…
Он лежит на песке. Дышит размеренно, улыбается широко и счастливо. Рядом совсем. Можно достать рукой. Если протянуть.
Только вот протянуть почему-то не получается…
…И это хорошо, всем хорошо, это правильно, всем должно быть хорошо, всем, тут, никуда не надо уходить, и к деревьям не надо, там плохо, там отсутствие хорошо, там отсутствие правильного… Отвратительность деревьев и травы, привлекательность песка, теплого, мягкого, хорошего… правильного…
Встать!
Ладно, не на ноги. На ноги это слишком. Это не сразу. Трудно, да. Очень. Но… Надо.
Хотя бы на четвереньки.
Дайм не помнил, как оказался сидящим на песке, вроде бы только что стоял или даже куда-то бежал… ведь бежал же? Но вот… и рука подламывается… и уже почти завалился набок… в теплый и такой привлекательный песок, такой мягкий, такой правильный…
…Вставать не надо, вставать не правильно, правильно тут, правильно хорошо…
Встать!
Нужно.
Потому что это какое-то неправильное правильно. Чужие мысли. Чужие желания. Чужие правильности. Чужие и чуждые.
Вампирский зов! Он же вспомнил уже!
И снова забыл.
Дайм мотнул головой. Зажмурился, прогоняя умну отрешения по кругу в ускоренном ритме. Стало чуть полегче. Чужое одуряющее давление слегка отступило. Стоять на коленях удобнее, можно опереться на руки и не отвлекаться, старательно прочищая мозги от чужих мыслей и ставя на место поврежденные ментальные блоки. Растягивая их, чтобы на всех хватило.
Остановить это, сладкое, умиротворяющее, давящее и уже подавившее. Отгородить. Отодвинуть. Защититься.
Защитить.
Это, которое надвигается с моря, давя своим шисовым зовом, не любит леса. Дайму тоже не нравился лес. Но Шутник счел его безопасным. Может быть, стоит выбрать из двух зол то, которое хотя бы не пытается выпотрошить твои мозги? Может быть, там у них будет шанс? Там, в лесу, за узкой полоской выгоревшей травы…
Дайм выпрямился — с трудом, словно поднимая на плечах невероятную тяжесть. Но стоя держаться на самом деле проще, чем на четвереньках, это только кажется, что наоборот. И держаться, и держать. Щиты. Все.
Рядом зашевелился Боцман, застонал невнятно. Сел. Проморгался, уставившись в сторону леса. Выругался, все еще невнятно, но вполне прочувствованно. Глаза его стали … нет, ну не квадратными, конечно. Но близко.
Дайм не стал в ту сторону даже смотреть — он и так уже знал, что есть некие аргументы, сводящие к нулю шансы его людей переждать неведомую морскую дрянь в лесу. Он чувств затылкомовал их взгляды, этих шисовых аргументов, стоящих на выгоревшей траве, строго в локте от края песка. Замершие в предвкушении. Ждущие, голодные взгляды. Очевидно, край песка служил некоей границей, нелюбовь кошек и моря взаимна. Даже если это очень большие кошки. Даже если не только кошки.
Ракшасы.
Не менее двух десятков. И Шутник может сколько угодно считать и совершенно неопасными, они остаются таковыми только для него. Ну и для Дайма, может быть.
Не для людей.
Даже если убрать стихийную и абсолютно чуждую сущность ире — тигр остается тигром.
— Твою ж сестру… — сказал Боцман почти с восхищением. — А я таки думал, что врали вахтенные…
Позвать Шутника. И уйти. Не одному, об этом нет и речи. Сузить щит, чтобы накрывал тех, что медленно оживают сейчас на песке рядом, очень удачно, что рядом. И уходить. Двое на шхуне… Ими придется пожертвовать. И команда «Русалки», но они и вовсе не в счет. Зато остальных увести и сохранить вполне реально, щит выдержит. Да и Шутник поможет. А щхуна… купим новую. Деньги не дороже жизни. Двое против восьми. Хороший размен. Реальный. А эти, с «Русалки», они же наркоторговцы и вообще не в счет…
Дайм развернулся к морю и начал наращивать щит навстречу волнам насыщенной стихийной магии, бьющим в бухту из узкого прохода, словно вода из пожарного брандспойта.
По бухте крутило водовороты, словно странном то ли приливе, то ли отливе, волны с шипением накатывали на песок и торопливо отступали. Одной из пу линии прибоя.ервых загасило костер, разведенный командой «Русалки». Волны шли беспорядочно, крутили пену и мусор, сталкивались, взвихрялись, и шхуна, которую Дайм уже привык считать своей, беспомощно плясала на неих, словно поплавок при мощных поклевках.
А в бухту уже вдвигалось нечто, пропитанное древней стихийной магией. Вода шипела, вспениваясь перед ним и стекая по бокам треугольной приплюснутой морды, покрытой черно-зеленой чешуйчатой кожей. Голова по форме напоминала змеиную… только вот размером была чуть ли не больше беспомощно застрявшей на песке «Русалки».
Огромный морской змей — Дайм и не знал, что такие бывают! А кто знал? Светлейший разве что, да и то не факт… — смотрел, казалось, точно на Дайма, и глаза у него были огромными и желтыми, с узкой вертикальной щелью зрачка. Такие зрачки бывают только у тех хмей, что ведут ночной образ жизни. Но это у сухопутных. Относится ли это и к морским, Дайм не знал. Как не знал и того, сможет ли ему это знание как-то помочь. А если нет, то почему эта чушь лезет ему в голову именно сейчас.
Тем временем морской змей медленно моргнул, не спуская с Дайма огромных чуть светящихся желтых глаз, качнул огромной головой, отчего по бухточке снова прошла волна. И так же медленно открыл огромную пасть… Нет, не открыл — слегка приоткрыл только, демонстрируя частокол белоснежных зубов, сморщил кожу огромными складками, растянул… в улыбке?
И тут змей мотнул головой — стремительным, почти неуловимым движением. В воздухе что-то сверкнуло серебристо, гулко плеснуло волной о скалы.
И на песок пляжа в каком-то десятке шагов от Дайма тяжело рухнула обезглавленная туша огромной глубоководной акулы.
…Вкусная хорошая рыбка для светлого шера… вкусно хорошо… Спокойствие и радость… Теплый песок. Тут. Ночь. Хорошо…
Сзади завыли ракшасы — то ли разочарованно, то ли наоборот, одобрительно.
Змей продолжал ухмыляться и смотрел прямо на Дайма.