Наваждение
А еще Шутник…
Нет, тревоги Дайма Шутник вовсе не разделял. Наоборот даже. Когда изнывающий от неясных предчувствий Дайм мысленно попросил его не отходить далеко и быть осторожнее, потому что ну мало ли что, единорог воспринял это как удачную шутку. Ну, для почти разумного и почти дрессированного шера удачную. Покосился переливчатым глазом одобрительно — можешь, мол, когда хочешь! — взоржал, задрал хвост и порысил себе в лесную гущу, словно перед ним была степь широкая или хотя бы бульвар в Суарде.
Впрочем, с его точки зрения так, наверное, и было: переплетения кустов и невысоких деревьев, казавшиеся Дайму сплошной и совершенно непролазной зеленой стеной, не заставили Шутника не то что остановиться, но даже и скорости снизить. Он влился в живую стену без шума и пыли, словно перламутровая капля в зеленоватую морскую волну: бульк — и нету следа, словно и не было.
Шутника что-то очень интересовало там, за переплетенными ветвями. И интересовало довольно сильно. Дайм прислушался: мало ли что может вызвать интерес у ире? Они хоть и разумны, но это не человеческая разумность и нечеловеческий разум. И интересны у ни иногда бывают довольно… альтернативными.
Хорошо бы Шутника заинтересовала обычная охота. Но на такую удачу вряд ли стоит рассчитывать: он все утро рыбачил и вкусной рыбки сожрал довольно много даже для ире, чья прожорливость вошла в поговорки. Хотя кто его знает, конечно… Впрочем, нет, среди его эмоций ни голода, ни агрессии, даже самых легких, только веселый азарт с легкой ноткой приятного предвкушения. Словно ему не терпелось увидеться с добрыми друзьями или проведать родню, с которой давно не виделся, но воспоминания сохранил самые хорошие.
Родню? Хм…
В этих лесах вроде как должны водиться ракшасы, еще и потому они считаются непроходимыми: какой же придурок сам полезет на территорию хищных оборотней? Но это для шеров они опасные хищники, особенно одичавшие. А ире… Кто их знает, этих ире? Как они считают родство. Может, для них что тигр-шероед, что древесная пыльная феечка, что единорог — все друг другу братья-сестры, потому что папа у всех один, зеленый дракон?
Может, действительно к родне ускакал. Пообщается и вернется.
Даже если местные родичи окажутся и не слишком гостеприимными, переживать по этому поводу Дайм не собирался. Ему они не родня, чего за них переживать-то? А за Шутника так и тем более глупо. Кто бы там ни водился в здешних джунглях, но сейчас именно Щутник был самой опасной дикой тварь в этом диком лесу.
Дайм не смог бы сказать уверенно, что именно ему не нравилось в этих деревьях. Просто не нравилось, и все. Было там что-то, то ли за ними пряталось, то ли в них самих. Что-то, от чего умный шер постарается держаться подальше. Ракшасы? Возможно. Но вряд ли только они, с ними Дайм дело имел и они никогда не вызывали у него такого тошнотворного и мутного сосания под ложечкой. Опасения вызывали, но и только, как и любая сильная, магически одаренная и альтернативно разумная тварь, чьи интересы вступали в противоречие с интересами Дайма. Но не вот такое, непонятное, размытое, неуловимое.
И почему-то очень хотелось спать. Даже странно. Выспался же вроде, и до ночи еще далеко.
Хорошо, что матросы больше в лес не суются. Боцман оказался на редкость догадливым, ему даже говорить ничего не пришлось: после второго настороженно мрачного взгляда, брошенного Даймом на близкие заросли, Боцман передал по команде держаться в зоне видимости и от костра отходить лишь в сторону моря. Спокойно так, никого не пугая. Просто, мол, лучше держаться вместе. Во избежание провокаций со стороны бывших коллег.
Дайм кивнул одобрительно, и Боцман разулыбался, успокоенный. Светлый шер одобряет. Хорошо. Светлый шер знает, как лучше.
Паршиво было то, что Дайм как раз-таки и не знал. Ничего. И даже причины собственной тревоги не понимал. Магии в бухте было с шисов дысс, да и те остаточные эманации, размазанные какие-то, невнятные. И в лесочке тоже вроде бы что-то слегка нащупывалось, но опять-таки смутное и слабое, истинному шеру уровня дуо и замечать-то такую ерунду неприлично. С моря тянуло чем-то более сильным, стихийным и чуждым. Но тоже вроде как не враждебным, не опасным. Хотя и сильным. С намеком на возможность стать опасным лишь в бухте… но в бухте же это, возможно опасное, должно было стать слабым и почти исчезнуть…
Не опасно. Хочется спать. Спать не опасно. Спать хорошо. Спать полезно. Песок мягкий и теплый. Он всю ночь будет теплым. Он тут такой. Очень удобно спать…
Дайм потряс головой. Сонная муть слегка отступила, но ощущение правильной неправильности так никуда и не исчезло.
Ну и вот как это понимать прикажете?
Дайм и не понимал. Просто чувствовал себя словно в ловушке, которая готова захлопнуться.
— Они не согласятся, — сказал Боцман с птичьей фамилией, когда от жареной козлятины остались лишь приятные воспоминания и чисто обгрызенные кости, по-походному зарытые в дотлевающие угли, дабы не разводить мух. — Джиеро не захочет… Я его знаю, он… не то чтобы не слишком хороший человек, но…. Они возят кха-бриш.
При последнем слове Боцман поморщился и сплюнул, словно ему на язык попало что-то неприятное. Впрочем, в каком-то смысле так и было. И его слова многое объясняли. И снисходительную заносчивость матросов с «Русалки», и странную невосприимчивость их капитана, на которого не произвела ни малейшего впечатления ментальная атака Дайма (правда, по самому легкому варианту, Дайм не хотел продавливать и принуждать, так, продемонстрировать часть возможностей).
Кха-бриш. Редкостная дрянь. И очень дорогая.
орговцы, промышляющие этой дрянью, и сами чаще всего со временем подсаживается на свой товар. Трудно удержаться и не попробовать. А попробовал — и все. Считай, пропал. Кха-бриш — это тебе не безобидная гоблинова травка, привыкание почти мгновенное.
Хотя изготавливали его как раз из этой самой травки, которой в империи баловался чуть ли не каждый второй. Хотя бы по молодости, разочек вместе с друзьями и не всерьез. Или просто по молодости. Или просто с друзьями по случаю… или от случая к случаю. Или даже всерьез, по праздникам или с устатку, а что такого, да это же как же чердак продуть надо-то, чтобы такую малость за преступление-то посчитать? Это что же теперь, и пива, что ли, не выпить рабочему человеку?! Придумают тоже!
Гоблинова травка действительно особого вреда здоровью не приносила и привыкания вызывала куда меньше упомянутого пива — если, конечно, не дымить ею сутки напролет. Так, легкий релаксант и обезболивающее. Среди грузчиков в крупных портах (а в спокойные времена — так и среди охранников тоже) ее курение даже поощрялось, поскольку существенно снижало агрессивность и минимизировало случайные беспорядки. Зависимость она вызывала скорее психологическую — кому же не приятно после тяжелой работы на несколько часов расслабиться, успокоиться и забыть о боли в перетруженных мышцах или сорванной спине? И слезали с нее легко, меняя работу или переключаясь на другие интересы. Чаще всего даже помощи менталиста не требовалось.
Кха-бриш — дело другое. Наркотик не простых умученных жизнью работяг, а золотой молодежи, недовольных своей жизнью сишеров и наиболее состоятельных бие. Его относили к так называемой «красной зоне», зоне повышенной опасности, траурной. Шестая производная от исходного сырья, не просто более концентрированная дрянь, но еще и магомодифицированная, с добавлением новых свойств. Вместо легкого расслабления — возбуждение и эйфория, вместо обезболивания — острое удовольствие и яркие краски, экстаз, прилив энергии, ощущение собственной силы и непрошибаемая радость. Все это, правда, приводило к довольно быстрому выгоранию нервных клеток, требовалось все чаще подпитывать их новыми порциями кха-бриша — чтобы поддерживать уже ставшее привычным и необходимым состояние восторженной экзальтации и непреходящего наслаждения.
Замкнутый круг, выйти и которого невозможно без помощи сильного менталиста. Собственно, поэтому кха-бриш и был головной болью Магбезопасности, поэтому и запрещен был в большинстве стран. Ну а еще и потому, что подсаживались на него очень быстро. Зачастую — с первой затяжки.
Карали за его производство и продажу жестоко. Но и стоил он столько, что многие контрабандисты считали риск оправданным.
Интересно, вся ли команда «Русалки» всецело поддерживает своего капитана в этом вопросе? Или там могут найтись не совсем согласные? Или даже совсем не согласные…
— Ну а команда… что команда?— задумчиво продолжил Боцман с фамилией чайки, словно подслушав Даймовы мысли. — Люди разные. Есть совсем о семи ветрах на чердаке, а есть и другие, у которых просто раньше другого выхода не было. Они могли бы сменить команду на таких условиях. Могли бы, да… Только… тут ведь какое дело… Днем они не рискнут, ночью только если. Когда Джиеро вырубится и часовые бдительность потеряют. А сейчас, на глазах у всех… Нет. Не рискнут.
— Значит, не судьба, — Дайм пожал плечами, хотя куда больше ему хотелось поежиться. — Ночью я предпочту держаться от этого места как можно дальше.
Плечами он все-таки передернул, не удержался. И еще раз покосился на деревья — до ближайших было не больше десяти шагов. И почему-то это раздражало, хотелось увеличить расстояние хотя бы вдвое. Как-то уж слишком быстро чаща становилась темной и непролазной, буквально за вторым-третьим деревом, обрастая кустами и лианами. Как-то уж слишком… нарочито, что ли?
— Шисово Подхвостье, значит?
Несмотря на свое непрезентабельное название, бухточка была милой и, пожалуй, даже уютной. Небольшая, почти круглая, чуть отгороженная высокими скалами от моря, защищенная ими же от штормов (ну и от излишнего внимания патрулей береговой охраны, что порою куда важнее), с широким песчаным пляжем, обрамленным лесочком. Лесочек уходил вверх по склону, становясь все гуще и наверняка непроходимей, не зря же Боцман говорил о полной безопасности с суши. Мол, никаких дорог и в помине на десятки километров, незаметно никто не подберется, проверено многократно поколениями контрабандистов.
От пляжа лесок отделяла опушка в виде узкой полосы травы, шириной метра в два, ну может, в три, не больше. На левом краю пляжа (если смотреть с моря, как смотрел сейчас Дайм) трава была гуще и выше, а сама зеленая разделительная полоса шире: там впадал в бухту небольшой ручей. Дайм уже к нему сходил и убедился в высоких вкусовых качествах местной воды и ее полной безопасности для здоровья.
Если добавить к этому, что с моря бухта была совершенно незаметна, ведущий к ней проход настолько успешно прятался между скал, что Дайм его и при помощи дара нащупал только когда подошли уже чуть ли не вплотную, то становилось понятно, почему именно она так пришлась по душе представителям вольного братства безакцизной торговли. Возможность отдохнуть после тяжелого морского перехода, пополнить запасы провизии и пресной воды, почистить перышки экипажа перед визитом в порт и обросшие ракушками борта корабля — перед вполне возможным из оного порта удиранием, если что-то пойдет не совсем так, как хотелось бы, и потребуется выжать из кораблика всю скорость, возможную без стихийной магии.
Собственно, сейчас на песчаном пляже справа как раз и лежал такой корабль, вздыбив к небу кокетливое название «Русалка». Трое матросов лениво скребли его оголившееся днище, бросая в сторону Боцмана и Дайма взгляды скорее самодовольные и скептические, чем настороженные. Похоже, они уже были в курсе, что разговора у «этих пришлых» с их капитаном не получилось.
— Ну да, светлый шер. — Боцман пожал плечами, разглядывая облака с непринужденностью и безразличием записного картежника. В сторону чужого корабля и уже разводимого чужой командой в полосе прибоя второго костра он не смотрел так демонстративно, что даже младенец не смог бы счесть такое случайностью. — Оно самое и есть, шисово. Вы же сами, светлый шер, видели, какой узкий сюда ведет проход, и как там близко бывает порою до… хм… Ургаша.
Дайм хмыкнул. Проход действительно был узким до неприличия, ему пришлось держать воздушный кокон вокруг бортов всю дорогу от начала и до самого входа в бухточку. Как сюда попадали обычные практически бездарные моряки с такими же бездарными лоцманами, он даже и представить не мог. Не иначе как Двуединые покровительствуют самоуверенным идиотам.
— Не понимаю лишь, при чем тут несчастный шис и его хвосты? — хмыкнул он скорее из желания продлить разговор: возвращаться на борт не хотелось, но и тащиться к костру тоже, хотя от него уже и тянуло ароматом жареной на углях козлятины, пряным и соблазнительным. — Логичнее было бы назвать Ургашевой задницей… если по аналогии с Глоткой. Ну или вообще, если вспоминать, кто там в этом Ургаше главный, то… хм.
— Вот именно, светлый шер, что «хм». — Боцман оторвал смеющийся взгляд от облаков, глянул искоса. Губы его были поджаты, голос преувеличенно серьезен: — С одной стороны вроде как и точнее было бы, тут вы правы. Если вспомнить. А с другой… Опять же, если вспомнить… Сами понимаете, светлый шер: хозяин Ургаша не из тех, кто потерпит упоминание всуе своей, хм, опорной точки. Так что нет, светлый шер, пусть лучше будет не задница, а подхвостье, и не сами знаете чье, а всего лишь шисово. Так безопаснее. А что там где и под чем подразумевается, так ведь про то вы и сами знаете, да и кто ж не знает-то?
Он так и не дал улыбке прорваться на губы и в голос, так и продолжал говорить с этакой простоватой наивностью. И Дайму вдруг показалось все это страшно знакомым. Словно он уже слышал и этот говорок, и эти рассуждения о шисах и Хиссах со сменой понятий и подменой одних другими. Он был уверен, что точно слышал! Только вот где? И от кого? Что-то вроде связанное с дождем… или с отчетами? С чем-то нудным точно. Мысль вертелась, помахивала хвостиком, ускользала.
— Пойдемте ужинать, светлый шер? — не дал ухватить верткий хвостик Боцман. — Ребята голодные…
В его голосе осуждения почти не было. Так, самый неуловимый оттенок, намек на призрачную тень. Боцман отлично понимал субординацию.
Как и его ребята: насколько бы они ни были голодны, но к ужину раньше начальства и пассажира не приступят. Так и будут сидеть и давиться слюной.
Дайм вздохнул.
— Пошли.
Он первым зашагал в сторону разведенного почти у самого леса костра (словно в пику экипажу «Русалки», что прибыли ранее и расположились у самой черты прилива). Хотя идти в сторону леса ему не хотелось. Ну вот совсем не хотелось! Приходилось каждым шагом буквально продираться словно через вязкую патоку превратившегося в кисель воздуха, и дело тут было даже не столько в рыхлом и сыпучем песке, в который ноги уходили по самую щиколотку. И вязли, с трудом выдираясь. И снова проваливались.
Просто место казалось каким-то… неправильным, что ли. Слишком уютным. Слишком красивым. Слишком привлекательным и располагающим к тому, чтобы остановиться тут надолго и как следует отдохнуть.
Полковники Магбезопасности чем-то сродни старым опытным крысам: они тоже знают, что слишком привлекательный сыр почти всегда содержит внутри отраву или острые крючья. Умная крыса будет держаться от такого сыра подальше. Умный полковник МБ — тоже.
А еще этот взгляд… тяжелый, холодный, изучающий… упирающийся точно между лопаток…
Дайм передернул плечами.
Он знал, что с моря смотреть на него не мог никто. Да что там знал — он проверил! Просканировал всю бухту до дна, поддавшись приступу внезапной паранойи и сам же над собой тихонько посмеиваясь. Ну и ладно, у параноиков тоже могут быть враги. Однако параноики дольше живут. Лучше проверить и на этом успокоиться…
Он и проверил.
Никого, конечно, не обнаружил. Но и успокоиться не получилось. Может, из-за этого и разговор с капитаном «Русалки» не получился, контрабандисты не хуже истинных шеров-менталистов чувствуют чужие беспокойство и неуверенность.
Ладно. Не хотелось, но, похоже, придется напомнить, кто тут менталист…
Он развернулся уже почти на краю травянистой полоски, метрах в четырех от расположившихся вокруг костра морячков. Извиняющимся жестом попросил их подождать еще полминутки и заговорил, пустив голос широким веером.
— Мое предложение действительно до вечера…
Негромко, но так, чтобы услышали все, и свои, и чужие. Даже те, что ушли в лес за дровами — метров на двести от пляжа, если не больше, он чувствовал их на грани восприятия и почему-то тревожился, хотя это были ребята и не с его корабля, своих он уже помнил по именам и узнавал по аурам издалека. Но все равно.
В конце концов, им ведь никто не мешает принять предложение и тоже стать верными и честными (ну, почти) подданными Императора. Внештатными агентами Магбезопасности и, стало быть, его, Дайма, людьми. Теми, за кого он несет ответственность.
Никто не мешает.
А он так вот и вообще из кожи вон лезет, как помочь пытается!
— Повторяю: только до вечера. На закате мы покинем эту бухту. Все, кто согласен взять патент вольного капера, сделают то же самое. Те, кто останутся здесь — останутся вне закона. Это мое последнее слово.
Ночевать он тут не собирался. А они — как знают.
В конце концов, они пока еще не были сотрудниками Магбезопасности.
«…считаю своим долгом особо подчеркнуть, что в экспериментах на добровольной основе принимали участие шеры как темного, так и светлого спектра. И, как становится ясно из приведенного выше качественного анализа, результаты исследований как нельзя лучше доказывают полную несостоятельность ныне бытующей теории о природной и естественной склонности шеров к питанию энергиями, строго соответствующими тональной окраске их дара, и абсолютной невозможности получения качественной подпитки от энергий противоположной тональности. Многократные замеры, проведенные до и после собственно энергообмена между светлым и темным шером, недвусмысленно показывают, что энергопитательность противоположно окрашенных сил ничуть не меньшая, чем у тех, что соответствует по тону дара шера-потребителя, а зачастую даже и превышает таковую на один или несколько порядков. Давно пора признать, что пристрастие темных шеров к потреблению эмоций исключительно так называемого нижнего (или негативного) спектра, ровно так же, как и пристрастие светлых шеров к светлым энергиям, есть не что иное, как следствие обычных вкусовых предпочтений, закрепленных воспитанием при помощи системы положительной и отрицательной стимуляции.
Например, все вы наверняка неоднократно слышали подобные обращения к юным шерам: «Как тебе не стыдно жрать эту гадость?! Ты же светлый! Выплюнь каку!… Не притворяйся, что тебе ее жалко, ты же темный! Ты же специально сделал, чтобы она плакала! Все знают, что темным нужна только злость и ненависть!»»
Роне оторвался от рабочего журнала, немного подумал, а потом решительно вычеркнул весь последний абзац с примерами. Ни к чему. Лишнее. И не потому даже, что слишком личное, просто… ни к чему. Не стоит развозить розовые сопли, язык диссертации требует большей сухости и академизма… ладно, ладно, пусть еще не диссертации, а только ее тезисного концепта. Но все равно.
Лучше сформулировать все то же самое, но языком, более привычным для замшелых черепах из ПриКонвентного Совета по Науке.
«…Стоит также отметить, что в формировании сложившихся векторов подобной стимуляции немалую роль сыграли и принятые в обществе тонально-поведенческие стереотипы. Да, эмоции своего спектра усваиваются как светлыми, так и темными шерами куда охотнее и легче противоположных, но происходит то исключительно в силу привычки и насаждаемых с раннего детства установок правильного поведения правильного темного или светлого шера. Исходя из всего вышесказанного следует признать, что многоуважаемый т.ш. Тхемши был самым огорчительным образом не прав, утверждая в своей монографии, что «шер есть то, что он ест, а значит…»…»
Тут самопишущее перо позорно дрогнуло, и поверх написанной строчки легла жирная некрасивая клякса. Роне передернул плечами, словно из ночного сада вдруг потянуло сквозняком в открытое высокое окно. Поежился. Перечитал последнюю фразу.
И быстро ее стер, словно и не было.
Некоторых личностей (вроде его дорогого учителя, да будет он вечно жив и счастлив где-нибудь как можно дальше от Роне) не стоило поминать лишний раз. А тем более всуе. Ну, если хочешь ты, конечно, жить долго и счастливо. Пусть даже и в клетке Валанты, не смея и носа высунуть за ее пределы, чтобы дорогой учитель не вспомнил и не рявкнул: «К ноге!»
Роне резко выдохнул и снова склонился над страницей. Все это чушь, не имеющая никакого значения. А диссертация сама себя не напишет.
«…Однако же проведенные мною исследования недвусмысленно доказывают, что светлотность светлого шера не уменьшается при потреблении упомянутым шером темной энергии. Равно как и темный шер не становится светлее при питании положительными эмоциями или даже непосредственно чистым светлым даром. Это не более чем еще один миф и предрассудок, недостойный упоминания в обществе истинных шеров науки.
Нельзя также не отметить, что при подобной спектральной смене энергодиеты шером-потребителем на противоположно окрашенную с его даром происходит ряд существенных положительных трансформаций, тщательному исследованию которых я намерен посвятить следующий раздел. Однако уже и сейчас ясно, что ни одно из этих изменений не затрагивает тональность спектра дара шера, принимающего участие в эксперименте».
Вот так-то лучше. Те, кому надо, и сами поймут. А диссертацию (уже четвертую) все же стоит защищать удаленно. Так безопаснее выйдет.
Валанта пусть и клетка, но все же довольно просторная, этого не отнимешь, да и куда приятнее паучьей банки. А Дайм…
Дайм вернется. Обязательно вернется. Куда он денется от Шуалейды и императорского приказа? Год… Не так уж и долго, тем более что уже куда меньше года осталось. Главное, никуда не уезжать из Риль Суардиса… ну так Роне и не собирается, ему еще свобода не надоела. Так что все будет хорошо. Обязательно будет, меньше чем через год. А пока остаются зеркала и эти странные сны. И исследования. А потом Дайм вернется. И можно будет продолжить…
Исследования.
«… и хотя ограниченность статистической выборки не позволяет представить ее в качестве доказательной репрезентации, уже сейчас становится с совершенной достоверностью очевидным, что для некоторых шеров категории не ниже дуо не имеет существенной разницы и то обстоятельство, являются ли потребляемые ими эмоции истинными или же только и исключительно плодом воображения самого шера-потребителя. Примером может служить многократно повторенный и зафиксированный в таблице за номером 9 опыт подобной подпитки от естественных или самонаведенных сновидений. Коэффициенты статистической погрешности и влияния наблюдателя на наблюдаемый объект при совмещении оных объектов учтены. Поле эксперимента защищено от ментальных воздействий любого уровня. Вопрос с подпиткой от галлюцинаций, как самонаведенных, так и спровоцированных ментальным воздействием извне, на данный момент остается открытым и будет исследован в дальнейшем».
Вот так. И ни в коем случае не упоминать, как же на самом деле ничтожно мала эта самая статистическая выборка… Даже мысленно не упоминать! А то знаем мы этих шеров-зеро, для них ничего святого…
Роне сглатывает, неловко переступает с ноги на ногу, ежится. Дайм отлично видит, что ему с каждой секундой все труднее сохранять горделивую неподвижность. Он давно уже хочет прекратить этот цирк, очень хочет и держится только на остатках гордости, да и тех уже почти не осталось.
Он на грани, почти сломался, почти готов сдаться… Шагнуть вперед… опуститься на колени… нет, не опуститься — упасть, потому что ноги больше не держат…
Нет. Не так. Он же Роне! Значит, для начала он должен ударить…
Ну, попытаться ударить. Вот этим самым кнутом скорее всего, не зря же он его притащил, не зря же так намекающе держит.
И Дайм перехватит, конечно же. Он и наяву перехватил бы с вероятностью пять к двум, а уж в собственном сне так и тем более. Менталист он или дысс с болотной кочки? Вот именно. Тем более что Роне вряд ли станет сопротивляться всерьез. И наверняка почти сразу позволит швырнуть себя на пол.
И получит наконец то, за чем пришел, он ведь больше всего хочет именно это! Дайм знает.
Валяться в ногах, умоляя о снисхождении и не понимая сам, в чем именно оно должно выражаться. Корчиться под ударами, выстанывая смешанное с болью удовольствие и щедро делясь им со своим палачом… облегченно орать, заливая пол слезами и смазкой, распятый, униженный, сломанный и счастливый всем этим до одури… И чтобы никто не сумел понять при всем желании, чего больше будет в тех криках — боли на грани наслаждения или же наслаждения, почти перешедшего в боль. И чтобы никому это не было важно…
Так будет. Скоро. Раз Роне принес кнут — значит, сегодня именно так все и будет. И главное: помнить, что все это сон.
Сон…
Всего лишь еще один сон. Не первый раз. И, наверное, не последний. Дайм знает.
Всего лишь сон!
Потому что тот Роне, которого знает Дайм, никогда не повел бы себя так наяву. Никогда не позволил бы так поступить с собою. Никому. В первую очередь себе бы и не позволил. Он же горд, как Мертвый. Он же скорее умрет…
Или?..
Или только во сне как раз-таки и можно — вот так…
Впрочем, даже во сне это не был бы Роне, если бы он все-таки повел себя именно так. Даже в даймовском сне. А не-Роне Дайму не нужен. Даже во сне.
В своем собственном сне — тем более.
Так что никуда Роне не падает и не встает ни на какие колени. Вместо этого щерится нагло и с вызовом. И протягивает Дайму кнут рукоятью вперед. Совершенно непередаваемым жестом, повелительно и величественно, словно королева — перстень для поцелуя.
Дайм знает, что это сон. Конечно же сон, ничего более.
Потому что наяву ни один темный не протянул бы добровольно кнут Имперскому Палачу. Рукояткой вперед. Настоящий кнут, которым казнят на эшафоте истинных шеров…
Не бывает таких доверчивых темных. И таких глаз у темных не бывает тоже, и даже неважно уже, наяву это или во сне. Просто не бывает, и все.
Только у одного темного бывают такие глаза…
И этого, одного, нельзя не спросить. Просто нельзя!
— Ты… уверен?
Хотя бы ради удовольствия видеть, как заливает темной краской смуглые скулы, как яснее проступают на них напряженные желваки.
— Да.
В коротком горячем выдохе перемешаны в гремучую смесь отчаянье и надежда, сомнения и решимость, неуверенность, голод, страх, стыд, тоска — и еще много чего-то, трудно угадываемого, стремительно сменяющегося, перекрученного и перекореженного, но живого… В этом весь Роне.
Короткая неуверенная улыбка, отчаянная и ломкая, вспыхивает на миг и тут же гаснет. Горячая мгла в глазах идет трещинами, прорывается алым:
— Ты светлый. Я… я тебе верю, ты не дашь мне умереть насовсем… А остальное неважно.
И от этих слов сладко обрывается что-то внутри, что-то последнее, что еще держало и останавливало. И больше нечему становится ни останавливать, ни держать. И рукоятка кнута удобно ложится в ладонь. Она почти горячая и чуть влажная. Роне вздрагивает, когда их пальцы на миг соприкасаются… или же это самого Дайма пробирает мгновенной дрожью? Не разобрать. Да и не важно…
Дайм знает, что потом ему будет стыдно. Очень стыдно — за то, что он творит сейчас. Вернее, будет творить. Но это — потом. А значит, сейчас оно не имеет значения.
Сон.
Просто сон.
А во сне можно все.
В том числе и гнать подальше мысль о том, что у менталистов никогда не бывает снов, которые просто сны…
Дайм поднимает голову — и упирается взглядом в Бастерхази. В который уже раз? Он не помнит. В очередной. Ну и ладно.
Главное, что очень удобно.
Потому что сразу понятно: это сон. Наяву так не бывает. И быть не может.
Почему? Да много почему.
Потому что наяву Бастерхази не смог бы войти в его кабинет незамеченным. Потому что наяву Бастерхази вообще нечего делать в его кабинете на шестом этаже левого крыла Магбезопасности. Потому что…
Потому что наяву Бастерхази никогда не пришел бы сам.
Да. Наверное, это самое главное: Бастерхази… Роне. Роне никогда не делает первого шага. И не сделает, Дайм знает. Дайму приходится все самому, а этот… Нет. Никогда. Не позеркалит. Не напишет. Не позовет. И уж тем более не придет.
Это же Бастерхази!
Вот и сейчас он стоит на самом пороге, придерживаясь левой рукой за косяк и привычно пряча правую за спиной. Точно на пороге. И ни шагу далее. Опять. Смотрит нагло, с кривой ухмылочкой, как только он один и умеет, выбешивая уже одним тем, что просто стоит и смотрит. Впрочем, нет, не просто смотрит — разглядывает. С головы до ног и обратно. Словно товар на рынке. Изучает. Приценивается.
В этот раз он рассматривает Дайма как-то особенно долго. Словно бы никуда и не торопится. Словно бы это не он пришел, а Дайм долго напрашивался на аудиенцию, и вот до него наконец снизошли, но до сих пор не очень уверены: стоило ли? Застывший в величественной и монументальной неподвижности, словно памятник самому себе, и только тьма взвихряется вокруг черно-огненными спиралями, свивается в жгуты, оплетает, хлещет, словно хвост разъяренной кошки. И еще эта дерганая ухмылка, ломающая губы.
И это все тоже выбешивает.
Почему-то в этот раз наиболее сильно, словно предчувствием. Словно память о будущем. Словно… Да зачем придумывать лишние поводы? Причина одна, и имя ей: Бастерхази.
В глаза он смотрит уже потом. Ну, обычно. И поебстись предлагает тоже уже потом. Грубо, нагло, словно специально напрашиваясь на отказ, словно провоцируя… Впрочем, почему словно? Это же Бастерхази!
И, наверное, все это вместе и каждое по отдельности когда-нибудь выбесило бы Дайма окончательно, заставив сорваться — если бы не тщательно запрятанное напряжение под всей этой огненной тьмой и наглым выпендрежем, если бы не ощущение перетянутой до звона струны, которую не то что тронуть — взглянуть лишний раз опасно… Если бы не еле заметная дрожь облегчения — потом — и что-то смутное в лавовом разломе черно-алых глаз, в самой их глубине… что-то, очень похожее на благодарность. Неловкую, смущенную, неуверенную такую… и очень горячую. Каждый раз.
Словно в первый.
И от всего этого каждый раз сладко тает внутри. Каждый раз. Словно в первый…
Роне всегда реагирует именно так, во всяком случае если не наяву. Словно никаких предыдущих снов вовсе и не было, словно он ничего не помнит. Словно действительно впервые пришел и еще ни в чем не уверен. Словно и на самом деле на грани паники и верит, что Дайм может ему отказать.
Ага!
Словно Дайм на самом деле такой придурок, словно Дайма не крутит ничуть не меньше, словно голодный свет не рвется наружу, навстречу жадной ласковой тьме, не плачет: «Дай! Мое!», словно… Да к шису лысому и всем его лысым дыссам! Сколько можно издеваться-то?!
— Дайм… — выдыхает наконец Роне почти беззвучно и плотно смыкает губы. И Дайма обдает жаром: он знает, что будет дальше. Знает еще до того, как Роне выводит из-за спины правую руку и протягивает вперед… Не ее. То, что в ней.
Сон.
Конечно же, это просто сон.
Потому что наяву ни одному темному не хватило бы наглости и безрассудства прийти в кабинет Имперского Палача вот так, и ладно бы просто без стука и даже без приглашения, но ведь еще и с кнутом. Наперевес. Нормальным таким кнутом. Точь в точь как те, что используют для ритуальной казни одаренных.
Наяву ни один темный не посмел бы покачивать этим кнутом так хищно, так нагло… так, что у Дайма мгновенно пересыхает во рту. Ни один. Даже…
— Хочешь меня выпороть, Рональд темный шер Бастерхази? — спрашивает Дайм насмешливо. И старается не обращать внимания, что голос внезапно охрип. — Ну-ну. Похвальное желание, похвальное. Только я ведь это…. знаешь ли… возражать буду. Действием. И довольно активно…
Улыбка у Дайма такая же хищная, как и движения кнута. Почти оскал. И слова хлещут наотмашь, бьют точно в цель — ему даже слышится свист рассекаемого воздуха. Роне вздрагивает всем телом, словно его действительно ударили. Губы его смыкаются в суровую нитку, сухие шершавые губы, он опять успел их обгрызть… В черных глазах разгорается злая алая бездна, выплескивается на скулы. Пальцы на рукоятке кнута сжимаются так, что кажется: вот-вот сломают.
Дайм отлично знает, чего на самом деле хочет Роне и зачем он пришел. Вернее — за чем. Но не может отказать себе в маленьком удовольствии лишний раз полюбоваться, как вспыхивает и гаснет на гордом горбоносом лице яркий румянец, как стыд и гнев, борются с такой же острой обреченностью в черно-алых зрачках… и как медленно и неотвратимо их все заливает алой лавой желания.
Эти сны всегда начинаются одинаково: Роне идет по галерее, которой нет. В смысле, нет наяву. Но которая есть в этих снах, там она есть всегда, и именно в ней все и начинается.
Всегда!
Не в одной из башен, и не так уж важно, Рассвета или Заката. Хотя в Рассветной было бы куда логичнее, и даже не потому, что там с Даймом все было дольше и ярче всего, и подушка до сих пор пахнет морем и соснами… Просто это башня Роне. Привычная. Повседневная. Его личная, Роне, и немножечко…
Впрочем, под Закатную тоже легко подтянуть логичный обоснуй — это же башня Шу, сумрачной, страшной, прекрасной и непредсказуемой… и даже нет, не так, не самой Шу — ее Линзы. Еще куда более прекрасной и еще более непредсказуемой. Еще более сумрачной. Какие вам логические обоснования для магической аномалии высшего порядка, в радиусе действия которой не работают даже законы физики? Не то что логики.
Но возвращаясь к снам…
Темный магистр в черном плаще с кровавым подбоем идет по галерее, которой нет. Галерея темна и пуста, несмотря на распахнутые окна, за которыми тоже клубится тьма. Темный магистр мрачен и грозен, и волны его ярости ощущают даже бездарные, и стараются побыстрее убраться с его дороги. Он идет, мрачно печатая шаг, неукротимый и неостановимый, словно сорвавшаяся со склона лавина, с ноги открывая редкие двери и раскатывая ярость перед собой черно-алой ковровой дорожкой.
Он отлично знает, куда идет — в Третью башню. Не Рассвета и не Заката, она так и называется — Третья, здесь, во сне, он всегда знает это. Наяву ее нет, как и этой странной то ли галереи, то ли анфилады со множеством окон и дверей, которые никто и не думает закрывать. Но в снах она есть, Роне знает. Более того, она не просто есть в данный конкретный момент, она еще и была.
Всегда.
Башня, принадлежащая Дамиену светлому шеру Дюбрайну…
А еще Роне очень не хочется туда идти, просто до отвращения не хочется, до мерзкого щекотного ощущения в коленях. Но не идти нельзя, он это тоже знает. Всегда.
И от этого ярость его лишь усиливается.
Он почти хочет, чтобы на пути попался кто-нибудь… ну хоть кто-нибудь, на ком можно было бы сорвать хотя бы часть… Но дворцовые подхалимы отлично вымуштрованы и обладают развитым инстинктом самосохранения. Во всяком случае, в этих снах оно именно так и работает — ему никогда никто не попадается на пути. Предпочитают юркнуть в боковые проходы, раствориться в воздухе, всосаться в стены, притвориться мебелью, исчезнуть каким угодно образом — лишь бы не встретиться с ужасом, летящим в ночи на шелковых черных крыльях по галерее, которой нет.
Галерея пуста. У дверей в Третью башню нет даже охраны, хотя он почему-то всегда уверен, что она там должна быть.
Эту дверь — тяжелую, целиком выточенную из каменного дерева, — он тоже распахивает с ноги. Всегда.
Мощно, ярко и яростно, чтобы от ее удара о стену содрогнулась вся башня, от плоской крыши до самого основания. Чтобы посыпалась с полок разная дребедень и панически заверещали сторожевые сигналки.
И замирает на пороге, раздувая ноздри и прожигая тяжелым взглядом единственного обитателя башни, в первый миг даже не видя его толком, ничего вообще не видя, так ослепительна ярость. Но зная, что он улыбается — он всегда улыбается, шисов светлый ублюдок! И это бесит.
Всегда.
И всегда очень хочется спросить — почему? Почему, Дайм?!
Почему ты никогда не приходишь сам? Ни разу. Почему тебе всегда надо, чтобы пришел именно я? Тебе так нравится чувство власти? Так нравится издеваться? Унижать? Ждать, когда же я доведу себя до ручки, сломаюсь и все-таки приползу выклянчивать очередную подачку? Почему ты всегда…
— Роне! — Дайм вскакивает ему навстречу, с ног до головы окатив теплым ласковым светом. — Ну наконец-то!
Он улыбается, и улыбка эта так ослепительна, что куда там самой ослепительной ярости — ярости самое время отойти в сторонку и нервно заняться кальяном.
— Почему ты опять так долго, Роне…
Ох… Точно.
Дайм же не может выйти из этой башни. Роне сам его тут запер. Надежно.
Почему? Потому что это самое безопасное место. Тут Дайма не достанет никто, ни Светлейший с Темнейшим, ни даже сам император. Пусть ищут себе других цепных песиков. Роне и сам старается доставать его не слишком часто, хотя хочется совсем иного, хочется постоянно, чтобы рядом, чтобы всегда…
Там, снаружи, об этом никто не знает, Роне и сам всегда забывает об этом — там, снаружи. Стоит переступить порог. Забывает. И начинает ждать. И злиться. Как же глупо! Почему он всегда забывает?
А. Ну да.
Он сам так решил. Иначе не выдерживал бы гораздо раньше. И припирался бы тоже раньше. Но так, изредка — все же лучше, чем однажды понять, что надоел…
Ярость уходит, словно и не было, уступает место неловкости. Роне отводит взгляд, пытается шагнуть вперед, спотыкается. Почему он всегда спотыкается?!
Неверный вопрос, вот в чем дело! Не почему, а зачем.
Наверное, лишь затем, чтобы метнувшийся навстречу Дайм его подхватил. Для чего же еще?
У Дайма горячие руки и хрипловатый смех, он тоже возбужден, Роне и раньше это чувствовал по завихрениям света и взвинченности энергопотоков, но теперь ощущает и телом, и собственная жажда накладывается на чужую, отражается, удваивается, окончательно продувая чердак и заставляя впиваться в теплые податливые губы, стонать, прикусывая, пить чужую боль и кровь пополам с удовольствием и содрогаться в острейшем пароксизме наслаждения от укусов светлого… О, он умеет кусаться, как никто, этот шисов светлый ублюдок!
— Тише, тише, вот же нетерпеливый!
Дайм смеется, выпутывая Роне из плаща. Почему-то в этой башне (или этом сне?) Роне напрочь забывает о возможности раздеться при помощи дара. Может быть, дар просто не действует тут, в этих снах или этой башне.
А при помощи рук раздеваться сложно, если руки эти крепко связаны за спиной. От запястий до локтей.
Роне всегда их связывает перед сном, если хочет… ну, если. Хочет. Не то чтобы слишком часто, нет. Старается не злоупотреблять. Но иногда, если очень надо… тут главное — связать понадежнее, без всякой жалости к себе, жалость только мешает. Крепко. На совесть. Чтобы точно не развязаться самому.
Потому что тогда на помощь приходит Дайм.
Дайм, он ведь такой, он понимает… и всегда успевает вовремя, не давая упасть.
Всегда.
Эти сны всегда начинаются одинаково: Дайм поднимает голову от отчетов и видит его в дверях своего кабинета. В своем вечном черно-алом плаще и с такой же вечной нагловатой полуулыбочкой. Он стоит, словно бы небрежно опираясь рукой о косяк, смуглые длинные пальцы красиво очерчены на фоне светлого дерева, черный шелк, черная кожа небрежно засунутых за обшлаг перчаток, кипенно белое кружево манжет, алый высверк запонки, алый высверк взгляда. Словно нет в этом ничего такого, словно это в порядке вещей, словно так и надо. Словно дверь за его спиной вовсе не закрыта. И даже не заперта. Изнутри.
Рональд темный шер Бастерхази из рода Огненных Ястребов.
Роне...
Дайм всегда знает, что это сон. Почему? Да потому, что наяву ни один темный шер не смог бы войти в его кабинет (даже при открытых дверях!), оставшись незамеченным если не самим Даймом, то сторожевыми заклинаниями-то уж точно. А этот вошел и стоит теперь, мозолит глаза, словно так и надо, весь такой в черном. Смотри на него теперь…
Вернее нет, не совсем так. Сначала Дайм видит его глаза. Всегда первым делом именно глаза, полные огненной тьмы, непроницаемо черные, прекрасные, завораживающие, пронизанные алыми искрами, и зрачок теряется в непроглядной радужке почти не различимой лунной тенью. Когда Роне нервничает, зрачок проступает яснее, окруженный алыми всплесками, словно черное солнце в огненной короне. Это красиво до одури, и Дайм всегда испытывает определенные трудности с дыханием, когда видит эти глаза так близко… А в первый момент ему всегда кажется, что они очень близко.
Настолько близко, что Дайм всегда видит несколько больше, чем ему хотели бы показать… и не совсем то, что хотели бы — не высокомерную улыбку, не изящной лепки кисть, картинно возложенную на светлую полировку, не горделиво задранный к потолку ястребиный нос, а глаза. Вот эти самые глаза, в которых эмоции сменяют друг друга слишком быстро — желание, страх, надежда, отчаяние, снова желание, рвущееся наружу, голодное, злое, горячее…
Роне опять тянул слишком долго…
Дальше события этих снов могут развиваться по-разному… ну, насколько это возможно в рамках довольно-таки ограниченных сюжетных тропов, иногда довольно далеко уходя от изначальной тропинки. Начинается же все всегда одинаково.
Ну, почти.
— Не желает ли светлый шер немного потрахаться? — спрашивает Роне, ухмыляясь развязно и нагло и слегка поводит бедрами. — У меня как раз выдалась свободная минутка, так почему бы не потратить ее с пользой и не без приятности?
Иногда его первая фраза звучит немного по-другому, но смысл остается тем же. И интонации тоже. Всегда вот так, нагло, развязно и небрежно, словно о чем-то, не особо и важном, так, пришла в голову неплохая идейка, одна из многих, почему бы и нет, но если и нет, то не особо и хотелось… При этом возбуждением от Роне разит так, что у Дайма мгновенно пересыхает во рту и становятся тесны брюки.
Роне неподвижен почти скульптурно, он никогда не делает первого шага сам, всегда так и остается стоять на пороге, мерцая вызывающей улыбкой. Но огненная тьма, выписывающая красивые спиральные вихри вокруг его застывшей фигуры, выдает его с головой, постоянно пытаясь сбиться с траектории и протянуться в сторону Дайма — жадно, отчаянно, почти умоляюще. Роне злится, скалится, шипит на вдохе, теряет равнодушную монументальность, все больше алея скулами, снова и снова возвращая, контролируя, не выпуская, сдерживая… Пока еще это ему удается.
И это тоже завораживает и щекочет по нервам приятно и томно.
— Не вижу особых причин… — тянет Дайм задумчиво. И видит, как Роне перестает дышать. Как в черно-алых глазах нарастает паника и белеют костяшки пальцев, вцепившихся в притолоку, как улыбка замирает перетянутой до звона струной, замерзает, леденеет, идет тонкими трещинами — …препятствующих двоим достойным шерам сделать это.
Роне резко вздыхает, сглатывает и подается вперед… не телом, нет, хотя и телом, конечно же, тоже, но больше всем существом. Обычно Дайм в этот момент уже рядом. Иногда он просто ловит — не руками. Стихиями. Сутью, чем-то более важным и тонко чувствующим, и электрические разряды удовольствия пронизывают каждую клеточку, и они растворяются оба друг в друге, рассыпаясь мириадами искр, заполняя переплетенными стихиями все пространство кабинета и выстреливая звездчатыми молниями в раскрытое настежь окно.
В другие разы Дайм успевает раньше. И всем своими фзическим телом впечатывает Роне — раскаленного, жесткого, хрипло постанывающего на каждом выдохе — в дверь. Во сне она тоже открывается внутрь. И к тому же заперта. Очень удачно.
Иногда Дайм вообще ничего не говорит, просто встает из-за стола и делает шаг (почему-то всегда хватает одного шага). Иногда он делает это так быстро, что сзади с грохотом падает стул, но Дайм не обращает на него внимания, жадно впитывая облегченную дрожь, прокатывающуюся по черно-алым протуберанцам, сливающуюся с таким же облегченным выдохом — жарким, горячечным, рваным. Иногда Дайм успевает поймать этот выдох губами (сандал, можжевельник, перегретый камень и что-то еще, сладковатое и терпкое) — если не тянет совсем и делает шаг достаточно быстро, — и тогда содрогание стихий срабатывает на синхроне и входит в резонанс практически сразу, выкручивая тело судорогами взаимного наслаждения, многократно усиленными и отраженными. В такие разы все случается слишком быстро, что не всегда хорошо… но иногда просто надо.
Если слегка потянуть, все будет дольше и интересней. И там уже возможны варианты.
Иногда Дайм думает, что было бы забавно разок отказать. Вот просто так взять и сказать свое твердое «нет». Не для того чтобы на самом деле, конечно же. Просто интересно посмотреть, как будет выкручиваться Роне — он ведь точно не сможет уйти, ему надо куда сильнее, чем Дайму, раз он пришел сам, это же ясно…
Иногда такие мысли мелькают… но никогда не заходят дальше именно что мыслей. Не потому, что Дайм слишком хороший и правильный и не хочет лишний раз издеваться. Глупости. Кое над кем из темных поиздеваться — самое милое дело, если сами подставляются. Просто горячая тяжесть в паху нарастает и уже почти болезненна, а над собой издеваться Дайм точно не любит.
Может быть, когда-нибудь.
Но не сейчас.
— Как же приятно это слышать, светлый шер! Надеюсь, благодарность представителя столь щедрой организации будет не менее щедра и выразится в достойной компенсации?
— Ну как вы можете сомневаться, уважаемый бие? Благодарность сотрудника МБ и сама по себе — уже достойная компенсация для любого верного подданного империи. К тому же, как вы сами подтвердили при передаче упомянутых шкатулок, приобретение их не стоило вам и ломаного динга. Поскольку подводный народ не только ими не дорожит, но и согласен отдать за бесценок и даже даром, если у покупателя недостаточно энтузиазма. Помнится, уважаемый бие, вы тогда сказали что-то вроде: «Да они даже приплатят, лишь бы кто-нибудь забрал у них поскорее эту гадость!»
— Ах, как некрасиво, светлый шер: ловить бедных необразованных моряков на пустых оговорках! И выжимать из них последние соки. Но все-таки мне бы хотелось поподробнее услышать про аванс. Поконкретнее, знаете ли, поточнее, и желательно в цифрах.
— Не могу не восторгаться столь похвальным желанием, уважаемый бие, выдающим в вас добросовестного руководителя, истинного отца команды, настоящую опору и правую руку уважаемого шкипера. А что же касается величины аванса, то это вам виднее, поскольку вы наверняка точнее меня можете сказать, сколько и на каких торгах можно выручить за полукровку от истинного ири.
Надо отдать Боцману должное — он почти не задержался с ответом, сбившись с речи разве что на секунду-другую.
— Ах, вашими бы устами, светлый шер, сказанное — да в светлое ушко светлой Райны! Я бы, разумеется, был бы просто счастлив… Однако же истинные ири плохо совмещаются даже со специально выращенными и именно для этого подготовленными лошадьми. А чтобы оплодотворение произошло вот так, практически с первого раза… Нереально. Да вы и сами это понимаете. Да и вообще…
Боцман замолчал на полуфразе, словно боялся наговорить лишнего. Нахмурился, поджал губы. И молчал долго. Дайм молчал тоже, жмурился, подставлял лицо теплым солнечным лучам и легкому ветру, полностью отдавшись удовольствию от прогулки. Молчал и улыбался. Ветер доносил до них свежий запах еще не выгоревшей травы и и аромат каких-то цветов, сладковатый и терпкий. Как же приятно ощутить запах хоть чего-то, что не провоняло рыбой!
Когда Боцман заговорил снова, голос его был подчеркнуто нейтральным и совершенно не вопросительным. Ну вот ни на полшишечки!
— Но вы же не можете быть в этом настолько уверены, светлый шер…
— Я ни в чем не уверен, уважаемый бие! — расплылся Дайм в широкой довольной улыбке. — Но знаете в чем вся прелесть? В том, что мне и не надо быть уверенным.
Боцман все еще хмурился. Дайму это тоже показалось забавным, улыбка его стала шире, когда он добавил, заговорщически понижая голос:
— Видели водоросли, которыми мой любитель поржать кормит вашу Сладкую Конфетку?
— Ну? — Боцман еще более подозрительно сдвинул брови.
— Вы их хорошо рассмотрели?
Боцман засопел, словно чувствовал в словах Дайма какой-то подвох, но никак не мог понять — какой. Ответил осторожно:
— Лапикринария обыкновенная, эка невидаль… Травка как травка, только морская. Не отрава какая. Че ее разглядывать-то?
— А зря, уважаемый бие, зря! — Дайм не смог отказать себе в удовольствии укоризненно поцокать языком. — Потому что если бы вы ее рассмотрели поближе, то заметили бы, что в этой травке было полно мелких морских рачков. Просто-таки кишмя кишели! Думаю, Шутник специально постарался… Видите ли, уважаемый бие, ири отнюдь не склонны к вегетарианской диете, и для нормального развития им нужен протеин. Особенно на ранних этапах этого самого развития.
И добавил, удовлетворенно любуясь тем, как меняется выражение лица Боцмана:
— Так что да, как я и говорил: мне не обязательно быть уверенным. Куда важнее, что уверен Шутник.
Кобылу боцмана звали Сладкой Конфеткой. Ту самую тонконогую кокетливую пассию Шутника, к ногам которой он так театрально бросал вкусные букеты со дна морского. Сладкая Конфетка, вот так, и не перепутайте, светлый шер! И лишь длительная дипломатическая практика и служба в Магбезопасности помогли Дайму сохранить доброжелательно невозмутимое выражение лица, когда сей факт был обнародован. Конфетка так Конфетка, подумаешь. Впрочем, чего еще ждать от кобылы достойного бие, носящего не менее достойную фамилию Баклан?
Хорошо еще, что в седле он держался не как на насесте.
— Вы же меня без ножа режете, светлый шер, — сказал с философской грустью в голосе Боцман (странно, но называть его по фамилии у Дайма язык не поворачивался даже мысленно) после трех часов утомительных переговоров, больше напоминающих танцы на зыбучем песке. — Вот просто так без ножа берете — и режете…
— Разве ставка внештатного сотрудника МБ чем-то напоминает нож, уважаемый бие?
— Так потому я и говорю, что без ножа.
Суть длительных и осторожных переговоров можно было выразить в нескольких словах: Дайм сделал Боцману и его команде предложение, от которого те не могли отказаться. А Боцман потихоньку это предложение принимал, выторговывая себе и своим людям дополнительные преференции.
Дайм с самого начала знал, что Боцман согласится, причем не просто согласится из-под палки, а еще и доволен останется. И Боцман знал, что Дайм знает. Почитай что двойная оплата за одну и ту же работу, ведь Дайм не собирался запрещать ему и его людям вести торговлю, как они привыкли. Во всяком случае, во время морской части путешествия, — просто теперь торговать им придется немного в других местах. Впрочем, не особенно отдаляясь от привычного маршрута. Да еще и зарплата от МБ плюс премии за каждого пойманного контрабандиста.
В качестве премий, кстати, Боцман сразу же затребовал две трети реквизируемых грузов, упирая на то, что у него люди, которых надо кормить. После долгих ожесточенных споров, доставивших истинное удовольствие обоим спорящим сторонам, сошлись на равновесной половине. Слишком довольное выражение боцманского лица при этом наводило на подозрения, что Дайм, пожалуй, поторопился и можно было бы спокойно дожать до двух пятых или даже одной трети. Однако досадовать по этому поводу он не стал, справедливо рассудив, что финансово заинтересованная команда будет работать куда эффективнее, а это и есть его основная цель. Кто способен поймать контрабандиста лучше, чем такой же контрабандист? Кто знает все секретные проходы, стоянки, пункты обмена товаров, дружественные порты? Сотрудничество обещало быть взаимовыгодным и приятным во всех отношениях. И поэтому никакой интриги, никаких нервотрепок, три часа чистого удовольствия от приятной высокоинтеллектуальной беседы. Красивая пикировка с умным и образованным пусть и не шером, целью которой не является безоговорочное поражение одной из сторон — давненько Дайму не доводилось проводить время столь приятным образом.
Да еще и неспешно прогуливаясь верхом по плоскому берегу в параллель с так же неспешно ползущей вдоль оного шхуной — благо берег тут действительно был плоским на многие мили и даже имелось вдоль него что-то вроде дороги, пусть и подзаброшенной. Шутник в кои-то веки вовсе не стремился сделать передвижение менее неспешным, подстраиваясь под элегантную трусцу своей подруги, так что, похоже, удовольствие получали все четыре участника прогулки.
— Ох, светлый шер, побойтесь Двуединых, ну какая такая прибыль?! Мы же и так еле-еле концы с концами сводим, а вы так нас и вообще голыми по тверди пустить хотите!
— Вот даже как-то обидно, уважаемый бие, очень даже обидно, что вы такие слова говорите! И кому? Представителю доблестной Магбезопасности, которая всегда заботится о благосостоянии своих сотрудников! Уже, можно сказать, позаботилась. И при этом, заметьте, уважаемый бие, никакой выгоды с вас еще не поимев, исключительно в качестве акта доброй воли, так сказать, авансом!
— Ну да, ну да, светлый, шер, никакой выгоды… А четыре антимагических ларца, отчужденных вами в пользу оной Магбезопасности, это, конечно же, не считается, правильно я понимаю? Четыре драгоценных ларца из Полуденной Марки, добытые кровью и потом простых моряков, с риском, можно сказать, для жизни… Не мне вам напоминать, светлый шер, сколько стоят подобные ларцы в Метрополии… если там вообще можно их достать.
— Ох, и не говорите, уважаемый бие! Очень дорого стоят такие шкатулки в метрополии, а ведь сотрудника доблестной Магбезопасности часто приходится иметь дело с артефактами такой повышенной гадостности, что их только в подобных шкатулках и можно хранить. Так что МБ в моем лице чрезвычайно благодарна всему доблестному экипажу и вам, уважаемый бие, за добровольную передачу в ее собственность столь необходимого ей инвентаря.