Интересно, зачем этому мальку аккумулянт? Для какой-нибудь подводной игрушки? Произвести впечатление на еще одну местную айшу, подарив ей много-много теплого-горячего светлого дара? И получить взамен… что? Возможность первому оплодотворить выметанную ею икру? Да нет, они вроде еще мелковатые для подобных игр, у морских первый нерест бывает как раз на границе первой сотни лет, синяя кровь медленная.
Впрочем, Дайму-то какая разница, потратит малек свой кристалл на развлечения, высосет просто вкусный светлый дар или же запасливо спрячет в какую-нибудь тайную пещерку, припасая энергию на черный день. Наверняка те, что постарше, тоже вовсю ее припасают, вот мелкий с них пример и берет, еще не особо понимая зачем. А может быть, и понимая уже, только по своему, кто их знает, этих полушеров, полуири…
Интересно, как скоро малек догадается отрастить сиськи? Айша вон уже догадалась, только пока еще не преуспела. Синяя кровь медленная. Жаль, что они не пели… Поют они красиво, Дайм бы послушал с радостью, щедро делясь эмоциями — ведь они для того и поют, и грудь выращивают, и личики такие умильные, чтобы сухопутные шеры при встрече выделяли как можно больше вкусных горячих положительных эмоций. Эмоции обладателей дара — естественная подкормка для ири любых цветов, это вам и Шутник подтвердит. Самые вкусные, самые питательные.
Эмоции и кристаллы-аккумулянты.
Не случайно боцман так обрадовался, когда Дайм реквизировал только непрозрачную для магии шкатулку, а сами содержавшиеся в ней кристаллы не тронул. Ясно, что именно кристаллы в этой меновой торговле с потомками Синего Дракона являются самым ценным товаром. Они и в империи очень даже ценные, но там можно прожить и без них. Многие, собственно, и живут. Пусть такая жизнь и сильно проигрывает в качестве, но на поверхности ты можешь хотя бы дышать, не имея не то что кристаллов-накопителей, но даже и ни капли собственного дара. Живут же бездарные, не являющиеся даже условными шерами, и ничего.
Под водой же на магии завязано все. Сама способность жить, оставаясь шерами, пусть и хвостатыми, но все-таки шерами. А магия…
— Магия уходит, светлый шер. — Боцман тяжело оперся о толстый канат заграждения, смотрел вдаль. — Раньше Дети Синего просили птичек или котят… Ну знаете, у нас многие держат рыбок в аквариумах, за ради экзотики… А у них эти рыбки что? Так, тьфу, постоянно везде шныряют, точно мухи. Ну кто-то держит, че бы нет. Но кто побогаче, те предпочитали аэрариумы. Ну знаете, такие большие воздушные шары… Не стеклянные, нет, чистая магия. Стекло запотевает, может треснуть под давлением, у них же там еще и температура-влажность тоже должны быть какие надо. Высшим шиком считалась какая-нибудь пустынная ящерка, где сухость-сухость и жара-жара… Тьфу ты, стоит с ними часок побалакать — и сам удваивать начинаю! Такие ящерки раньше очень дорого стоили. Ну и птички, птички особенно, для них ведь большой аэрариум нужен. Раньше все время заказывали. — Он помолчал. Вздохнул. Продолжил: — А теперь только кристаллы. Ну и лекарские зелья разные, под водой их трудно делать, особенно когда магии все меньше. Ингредиенты, опять же, растения всякие магомодифицированные. Те же солнечные ромашки, к примеру, под водой они не растут. Кстати, местный правитель, как только вас увидел, так сразу все свои товары в ромашках оценивать начал. Или фиалках. С огромным трудом удалось его убедить, что вы простой пассажир и ничего менять не собираетесь… Или я ошибаюсь?
— Не ошибаетесь. — Дайм усмехнулся, пряча в поясную сумку фиалы с уга-уга. — И ромашек у меня нет. А уж фиалок тем более.
— Жаль, жаль… — Боцман совершенно не выглядел огорченным. — Но если все-таки надумаете… если каким-то образом они у вас обнаружатся… ну вдруг… То вы знайте, что более выгодного обмена, чем я, вам никто не обеспечит. Уга эта ваша что, так, дребедень. А вот солнечную ромашку при должном умении договариваться можно и на синюю жемчужину сменять. Что усмехаетесь? Не верите? А зря. Синий жемчуг — штука, конечно, редкая, но он у них есть. А ромашек нет. И это при том, что жемчуг этот синий им не так чтобы особо и нужен. А ромашки — до зарезу.
— Зачем?
Дайм спросил не только для того, чтобы поддержать разговор: ему и действительно было интересно, зачем под водой могут понадобиться солнечные ромашки. Или фиалки…
Боцман пожал плечами.
— Все хотят жить, светлый шер. И быть здоровыми. И иметь здоровых детишек. Раньше под водой с этим проблем не было, наоборот даже. А теперь… Все меньше рождается антропоморфных, все меньше разумных. У правителя шестой нерест… и ни одного наследника. Тут за любой лепесток хвататься будешь, так что я на вашем месте бы подумал, светлый шер… Крепко подумал.
— Теплый-горячий, эйш! Рыба-крабы хотеть? Жемчуг-жемчуг? Айша дать, Айша знать-уметь, многа-многа!
Больше всего русалочка напоминала полупрозрачную статуэтку из нефрита — тонкое не оформившееся тельце с узкой грудной клеткой и плотно сомкнутыми жаберными щелями (на воздухе они выглядели как тонкие шрамы, тянущиеся от ключиц за полупрозрачные раковинки ушей, чуть вытянутых и заостренных. Тонкие пальчики с узкими острыми коготками и почти незаметной наполовину втянутой перепонкой, тонкий длинный хвост, скромно свернутый бубликом, длинные светлые волосы, высохшие и распушившиеся мгновенно, стоило ей только мотнуть головой, стряхивая воду. Синяя кровь, она такая.
— Теплый-горячий…
А вот пальцы у нее были ледяными. Дайм ощущал это даже через толстую двойную кожу дорожного сапога, который в районе щиколотки цепко обхватили тонкие полупрозрачные пальчики.
— Теплый-горячий! Дай! Айша дать многа-многа! Что хотеть! Дай теплый-горячий…
Русалочка наклонилась, совершенно не по-человечески изогнувшись, и потерлась щекой о голенище. Огромные глаза смотрели умоляюще, по ноге растекалась ледяная волна. Таким холодным лед бывает разве что глубокой зимой где-нибудь на очень дальнем севере…
— Пшла вон, шисова отрыжка! Вот же удумала — нашего светлого шера сосать! Кыш, непутевая! Кыш!
Боцман, совершенно не церемонясь, поддел носком сапога закрученный русалочий хвост и перекинул его за борт. Русалочка зашипела, оскаливаясь (стали видны мелкие острые зубки, идущие в два ряда, и странноватое строение челюстей, более напоминающее змеиное). Попыталась удержаться, повиснув на даймовском сапоге, но хвост перевесил, и она разжала пальцы.
— Мзунгу! — донеслось уже с воды. — Хетхи кеш! Айша обидеть — долго не жить!
— Кыш, кому сказал! — рявкнул боцман, перегнувшись через леер. — Не обломится тебе тут горячего-теплого! Ишь чего захотела…
Снизу ему ответили шипеньем и плеском.
— Ругается! — с довольным видом сообщил боцман Дайму. И тут же добавил заискивающе: — Вы уж не серчайте на нее, светлый шер, она не со зла это. Они тут светлых, да еще с сильным даром, почитай что и не видали ни разу, вот и не удержалась, выползла полакомиться. Маленькая еще совсем, глупая.
На вид русалочке было лет десять — значит, на самом деле как минимум раз в пять старше. Для потомков Синего Дракона действительно мелочь пузатая, малек несмышленый.
— Кшистал е? — спросил с надеждой тонкий голосочек с другого борта. — Мена-мена, теплый-теплый! Ирши иметь уга-уга! Ирши хотеть кшистал!
Этот русалчонок был чуть ли не младше Айши. И, кажется, мальчиком — с истинными детьми Синего Дракона в этом смысле все сложно, они и сами не всегда определиться могут. В руках он держал шарообразную склянку с длинным запаянным горлышком и потрясал ею, словно погремушкой. Внутри склянки вязко мерцала густая черно-зеленая жидкость.
Основная торговля-обмен шла на понтонном плоту метрах в пятидесяти от шхуны, и туда такого мелкого, конечно же, никто бы не пустил. Но уга-уга… Вытяжка из печени глубоководной рыбы одноименного названия, необходимая для изготовления множества зелий и стоящая в Метрополии дороже золота раз этак в сто. Судя по толщине стенок склянки, в ней чуть больше унции. За такое, пожалуй, не жалко отдать даже самый большой из имевшихся у Дайма энергокристаллов. Дайм знает по крайней мере одного темного, который бы очень обрадовался, он как раз вчера жаловался, что нигде не достать…
Дайм потянулся к поясному кошельку.
— Эйш! — опередил его боцман, заметив и правильно истолковав заинтересованность и грозно развернувшись в сторону русалчонка. — Не пойдет! Уга-уга много-много! Надо! Много-много уга-уга — е кшистал! А у тебя что? У тебя мало-мало! Мало-мало уга-уга — ёк кшистал!
— Многа-многа! Е кшистал! Многа-многа уга-уга! — заверещал русалчонок тоном выше, расширившимися глазами пожирая вынутый Даймом средний аккумулянт. В руках у него каким-то чудом появилась вторая склянка, точная копия первой, только что горлышко покороче и покривее.
— Уга-уга многа-многа! — Русалчонок потряс обеими склянками. Смотрел он только на Дайма. Вернее — на аккумулянт у Дайма в руке. Спросил с надеждой: — Кшистал е? Мена-мена?
— Мена-мена, — подтвердил боцман сурово. Как-то очень ловко и спокойно выхватил у Дайма кристалл и чуть ли не в ту же секунду вручил ему обе склянки со словами: — Поздравляю с первой покупкой, светлый шер!
И Дайму показалось, что этой покупкой светлого шера боцман со странной фамилией Баклан почему-то доволен куда больше самого Дайма.
Большая часть обывателей (особенно обывателей бездарных, но и условные в этом от них отличаются мало) уверена, что химеры — хищники. Причем особое пристрастие питающие к человечинке. Медом их не корми, а дай только полакомиться теплой плотью какого-нибудь шера с недоразвитым даром. Их этого стойкого суеверия берут начало многочисленные байки и страшилки про непослушных юных шеров, с удручающим однообразием завершающиеся тем, что : «А потом он встретил в лесу химеру, ну она его и того…»
На самом деле это далеко не так, и об этом знают все образованные шеры, не прогуливавшие занятий в магадемии. Химеры вовсе не хищники, но расслабляться и облегченно выдыхать по этому поводу все же не стоит. Ибо химеры всеядны, а это куда опаснее. Потому что они жрут все, до чего только могут дотянуться. А до чего дотянуться не могут… то (или тех) они настигают сквозь тень. И тоже жрут.
Нинья вот сегодня, к примеру, дотянулась до королевских пионов с королевской клумбы перед королевским оперным театром.
Клумба была большая, пионов на ней росло много. Но Нинья предпочитала только белые, слабо мерцающие в темноте летней ночи, словно огромные мохнатые светлячки. Нинья вышагивала по клумбе с видом самой обычной благонамеренной лошади и… паслась. При этом фыркала, прядала ушами и вообще изображала из себя самую обычную глупую лошадь, так и нарывающуюся на хороший удар выдернутым из ближайшего плетня дрыном.
Скорее всего, именно на такой удар, а вернее — на предваряющие его злость и возмущение, с которыми бедную лошадку буду отсюда гнать, — Нинья и рассчитывала, они куда питательнее какой-то там травы, пусть даже та трава с королевской клумбы и похожа на упитанных светлячков. В конце концов, Роне ведь сам разрешил ей «немножко попастись», когда спешился перед зданием Оперы рядом с каретой Ристаны, хотя и никак не предполагал, что химера воспримет разрешение настолько буквально.
Нинья сорвала еще один ярко-белый размахрившийся шар, прожевала задумчиво. В сторону Роне она не смотрела, но он чувствовал ее досаду и недовольство: доесть не дают! Поэтому не торопился и не торопил. Впрочем, понимая уже, что вряд ли ее тут ждет что питательнее цветов и легкого опасения горстки зевак, что наблюдали за происходящим на клумбе с приличного расстояния. Сокращать кое намерения не выказывали, даже когда вконец раздосадованная Нинья задрала хвост и с громким звуком навалила на клумбу изрядную кучу.
Роне фыркнул (совсем как Нинья) и умиленно подумал, что надо будет ей как-нибудь объяснить, что при желании сойти за ну совсем обычную безобидную лошадку кое-какие мелочи лучше учитывать. Например, у обычных лошадей с хвоста не слетают искры, а глаза не светятся то пронзительно-желтым, то лиловым, то голубым.
«Пойдем, моя девочка, — подумал он довольно громко. — Здесь тебе нечего ловить. И некого. Пойдем лучше в лес, поохотимся. Там много вкусного».
Нинья оказалась рядом раньше, чем он успел додумать. Ткнулась теплым носом в плечо, Взглянула недоверчиво, фыркнула: в лес? не шутишь? Ты же говорил, что сегодня никак…
— Ну мало ли что я когда говорил, — сказал Роне уже вслух и одним движением взлетел в проступившее на спине седло — картинно так взлетел, показательно, чтобы черно-алый плащ взметнулся за спиной крыльями, а количество курсирующих по городу слухов об ужасном темном колдуне как минимум удвоилось (чье-то восхищенное проклятье Нинья поймала хвостом и всосала с нескрываемым удовольствием: не питательно, но на полакомиться очень даже, десерт изысканный).
Покосилась лиловым глазом, словно переспрашивая: точно в лес? не передумал? Роне кивнул и ощутил волну ответного удовольствия с обрывками чуждых мыслей: хорошо. Хороший человек, почти разумный. Почти ручной. Питательный. Свой. Удачно воспитался. Никому не отдам, самой мало. Никто не обидит. Мое. Пригодится.
Роне снова не удержался и фыркнул. Ох уж эти женщины! Что бездарные, что из одного дара состоящие, что шеры, что ири. Лишь бы лапку наложить на приглянувшееся побыстрее. Нинья хотя бы честная: не врет и красивыми словами о долге не прикрывается.
А еще он вдруг понял, что ушел из театра не только из-за нежелания участвовать в задуманной Ристаной пьесе, которую можно было бы назвать сказкой «О глупом придворном чародее, хитрой принцессе и ее новом любовнике». Ему и та пьеса, что разыгрывалась не в ложе, а на сцене, вдруг резко перестала нравиться.
Не то чтобы он ранее был в восторге от сюжета… он его попросту не замечал, наслаждаясь исключительно музыкой и голосами, а в смысл не особо вдумываясь. А тут вдумался. Зря, наверное.
Столетний герцог, светлый шер тер максимум, разводится со своей условной женой, чтобы жениться на новенькой горничной с нестабильным и предсказуемо сильным даром, а после свадьбы выясняется, что горничная на самом деле переодетый паж, да еще и темный. Все смеются, герцог посрамлен, жена отмщена. Ссеубех на такое бы сказал, что дело житейское. Наверное.
Роне и сам не понимал, почему ему вдруг эта ситуация перестала казаться смешной. Просто перестала и все. Наскучила, наверное.
— Ну и куда крадемся? — нетерпеливо спросил он Нинью, которая за все это время сделала не более пяти шагов, да и то каких-то задумчивых. — Перехотела охотиться?
Нинья насмешливо мотнула головой — нет, охотиться она не расхотела. Только вот в ее мельтешащих мыслеобразах все явственнее проступало еще одно желание, и к охоте отношения оно не имело. Ну разве что только совсем уж условное, ведь называют же и собирание грибов “тихой охотой”…
Нинья наконец решилась. И прежде чем покинуть площадь перед оперным театром и устремиться к городской стене (не к воротам, зачем ворота той, что ходит тропами тени? да и закрыты они давно, так что тем более незачем), решительно процокала к клумбе и с самым независимым видом скусила еще один пион. На этот раз розовый.
Дебютантка из Скаленцо была хороша. Не ослепительна ни в каком смысле — ни внешней красотой, ни даром, — а именно что хороша. Очень молоденькая, нет и тридцати, даже удивительно, что ей доверили, почитай, главную женскую партию в “Безумной ночи, или Разводе Альмавивы” (но тот, кто доверил — не прогадал, надо будет поинтересоваться невзначай, кто у них в труппе такой догадливый). И не очень красивая, пусть и не совсем серая мышка… Скорее, рыжая полевка терц минус, причем очень глубокий минус, на самой грани условного шерства. Дара у нее было с шисов дысс, она разбрызгивала его в зал крохотными золотистыми искорками, не жалея, сколько могла, просто могла не так чтобы много.
Но какой у нее был голос!
Ураган, торнадо и цунами в одном флаконе, как любит выражаться Ссеубех, стихийное бедствие, а не голос. Три полных октавы, не меньше, падения и взлеты, до головокружения, по спирали, все выше и выше, туда, где уже нечем дышать и сам воздух осыпается морозными льдистыми искрами… и еще выше! Столько силы, столько мощи, столько искренней страсти в каждой ноте! Он продирал до печенок, этот голос, вибрировал в грудной клетке и заставлял в такт вибрировать горло, ребра, пальцы, он заполнял собой тебя полностью, пронизывал насквозь — и оставлял опустошенным, но счастливым и полным какой-то новой пронзительной радости, непонятной и неуловимой. Он был настоящим волшебством, этот голос, древним драконьим волшебством, почти позабытым истинными шерами ныне. Если и было что-то на тверди, что почти примиряло Роне с существованием почти бездарных, так это опера.
Жаль, что эта чудная девочка выступает не соло… Жаль, что эту чудную девочку слишком часто прерывают другие, куда менее чудные.
— Ах, как он хорош… Просто божественен, правда?
Роне ничего не ответил, не поморщился и даже глаз закатывать не стал. Лишь усмехнулся нейтрально и почти не ехидно: понимай как знаешь. Впрочем, восторженно уставившаяся на сцену Ристана не заметила бы, наверное, даже если бы он в качестве ответа демонстративно и совершенно некуртуазно плюнул бы прямо через обтянутый черно-алым бархатом бортик ложи — так восхитил ее приезжий тенор, завладев всем вниманием.
С точки зрения самого Роне тенор не представлял ничего особенного — ну да, средненький такой шер терц, и голос вполне себе. Только вот для настоящего таланта этого мало, нужно еще что-то помимо голоса и янтарного дара искусства, коим пухленький тенорок так и лучился, или даже, можно сказать, истекал. Что-то неосязаемое и неуловимое, что только и сотворяет настоящее чудо, не имеющее ничего общего с исконной магией шеров… или имеющее? Кто же его разберет и проанализирует, это неуловимое! Но если оно есть — есть и чудо, а нет — извините.
Тенорок же выводил рулады о страданиях героя технично и грамотно, голосом, сильным и приятным, в нужных местах играл как по нотам — но не более.
Впрочем, Роне готов был признать, что несчастный певец был не так уж и виноват. Попробуй повыдавай искреннюю страсть под столь пристальным и откровенным вниманием принцессы правящего дома, да еще и когда рядом с ней в королевской ложе сидит придворный темный колдун! А куда уж откровеннее, если упомянутая принцесса аж через бортик перевешивается, чуть из платья не выпрыгивает! Да и про этого колдуна такие слухи ходят, что ой-вей, не к ночи будь помянуты… Да-да, и младенцев тоже, причем живьем!
Судя по блеску глаз Ристаны и тому, как она воодушевилась и разрумянилась, эту ночь тенорок проведет в ее покоях, не иначе как услаждая слух персонально ей исполняемыми балладами — да он и сейчас уже большую часть арий ей адресует, разворачиваясь в сторону королевской ложи с обреченностью намагниченной стрелки и совершенно игнорируя партнершу. И все же надо отдать должное его профессионализму: хоть и перепуган до желтизны, но не до безъязычия, ни разу не сбился с ноты, не дал василиска.
Поймав осторожный (вскользь, быстро отдернутый) взгляд тенора, Роне поощрительно ему кивнул с фирменной фамильной улыбкой Огненных Ястребов: во весь клюв. Чем, кажется, лишь перепугал еще сильнее. Выпучивший глаза тенор стал напоминать застывшую перед удавом лягушку, но мелодию так и не потерял. Все-таки профессионал, не отнимешь. Рядом томно и глубоко вздохнула Ристана — то ли восхищенная виртуозностью исполнения “страданий юного пажа”, то ли угнетаемая слишком тесным лифом.
Роне внезапно сделалось скучно.
Не от самой оперы, произведения Руччини он любил, а эту постановку еще не видел, скалентийцы впервые привезли ее в Суард, да и вообще постановка новая, половина состава сменилась, интересно же что и как, тайны-интриги-расследования! Интересно, да.
В отличие от того, что происходило (и будет происходить) совсем рядом. Оно не представляло ни малейшего интереса и не составляло ни малейшей тайны.
Сейчас Ристана еще немного попрожигает тенора обещающими взглядами, а во время антракта придумает повод для ссоры с Роне, чтобы иметь возможность заявить, что намерена прогуляться с одной из фрейлин, но без назойливого придворного мага. А означенный маг может отправляться куда его темной душе угодно — или же возвращаться в Риль-Суардис в одиночестве. Она же вернется позже. Тоже одна. То есть с фрейлинами, конечно, но это не считается. Точно так же, как не считается и кто-нибудь еще, могущий оказаться в ее сопровождении помимо фрейлин.
И при этом она будет поглядывать на Роне вроде бы гордо и обиженно, но еще и хитренько так, искоса. Словно и на самом деле верит, что могла его обмануть хотя бы на секунду. Его, менталиста!
Вряд ли, конечно, на самом деле верит, не такая же она дура. Просто приличия. Которые надо соблюдать.
Скука.
Роне поискал глазами дебютантку, не нашел. А потом вспомнил, что до антракта арий у нее больше не будет, да и во втором отделении не так уж и много.
Это решило дело.
— Я вынужден вас покинуть, моя Тайна, — шепнул Роне прямо в розовое ушко и поднялся раньше, чем Ристана успела обернуться или возразить. — Дела Конвента, знаете ли. Надеюсь, вы прекрасно проведете время и в обществе… своих фрейлин.
И стремительно вышел, качнув тяжелые шторы. Если оскорбленная в лучших чувствах Ристана, которой не дали устроить скандал по намеченному ею сценарию, и шипела что-то ему вслед — он не расслышал.
Шеры менталисты иногда обладают на редкость избирательной глухотой.
— Все люди моря — братья по крови, светлый шер, и не так уж и важно, по какую сторону от морской глади они предпочитают жить. В наших жилах одна кровь, и это кровь Синего дракона, у кого-то больше, у кого-то меньше. И пусть у нас ее капля, а у истинных детей Синего другой вообще нету, это не мешает нам быть братьями. Сами подумайте, светлый шер: как не помочь братьям по крови?
— Ну разумеется, уважаемый бие, братская помощь — дело святое и угодное Двуединым. Особенно когда осуществляется она еще и с выгодой для собственного кармана.
— Да какая выгода, светлый шер, не смешите Мертвого! Шисовы слезки, а не выгода, еле концы с концами сводим, паруса десятки раз латаны, сгнивший настил на полубаке второй год заменить не можем. Да вы сами взгляните или пощупайте, светлый шер, ежели на слово не верите: как есть гнилье!
— Ну почему же не верю? Как я могу не верить столь честному бие? Конечно же я верю и очень сочувствую бедам почтенных и честных торговцев безакцизным вином с имперских, заметьте, винокурен, но без уплаты имперских, опять-таки, пошлин. Ну и кристаллы, конечно же, не будем забывать о кристаллах. Которые, ну разумеется, заряжали исключительно ваши даровитые родственники из исключительно родственного к вам расположения и просто на случай: а вдруг пригодится в дороге обожаемым родичам. А вовсе не с целью перепродажи их этими родичами за рубежами родины, что, как мы помним, является деянием преступным и на родине этой караемым.
— Ох, и дались же вам эти ваши кристаллы, светлый шер!
— Ваши кристаллы, уважаемый бие, ваши кристаллы. Магбезопасности чужого не надо.
Боцман оказался на редкость разговорчивым и довольно-таки приятным собеседником — потом, когда вознамерившийся было умереть от удара шкипер был надлежащим образом возвращен в сознание (дважды! дядька оказался хоть и хлипкий, но в некоторых устремлениях очень упорный) и частично даже чувство путем целительных воздействий светлого дара Дайма и парочки ничуть не менее целительных оплеух. Оплеухами начальство осчастливил боцман, который к тому времени уже осознал, что их пассажир, хоть и оказался важной шишкой из Магбезопасности, но предъявлять им обвинение и уж тем более казнить на месте не собирается. Хоть и имеет полное право. И возможности тоже, что важнее. Но ему, этому шисову дыссу с болотной кочки… то есть, прощения просим, полковнику из Магбезопасности, что-то очень надо от них, простых морских торговцев. И значит что? Значит, было бы глупо упускать свою выгоду, правда?
Все относительно.
Светлейший любил повторять, что в этом мире нет ничего однозначно плохого или столь же однозначно хорошего, и что это закон такой же непреложный, как и любой другой закон природы — например, закон сохранения магической энергии. Он никоим образом не зависит от желания или нежелания шера или его моральных (или же аморальных) качеств. Он просто есть. И работает. И примеры любил приводить: что, мол, засуха — это плохо для хлебопашца и хорошо для хлеботорговца. Ну а если вы такие все из себя задравшие нос шеры и проблемы простых бездарных вам до груши, то вот вам другой: то, что хорошо для Полуденной Марки — всем прочим смерть.
Выглядел при этом Светлейший таким самодовольным и улыбался так сладострастно, чуть ли губами не причмокивал, что Дайму каждый раз было трудно отделаться от мысли о некоей личной заинтересованности Светлейшего в подобном порядке вещей. Ну а в самом деле, почему бы и нет? Дайм знал своего учителя слишком хорошо, не питал по его поводу особых иллюзий и потому совершенно не удивился бы, узнав, что тот когда-то собственноручно (собственностихийно скорее, понятное дело) приложился не только к открытию упомянутого закона, но и к его созданию. Плечами бы пожал и к сведению принял, но не удивился точно. Подобное выворачивание наизнанку любой вроде бы простой вещи как раз было вполне в духе Светлейшего.
Вот, например, долгая жизнь шеров. Плохо это или хорошо? Вроде бы для самих шеров что тут может быть неоднозначного? Конечно же хорошо, кому же захочется умирать, не разменяв и полутора сотен лет?
Однако Светлейший был прав: кое в чем долгая жизнь шеров сыграла с ними злую шутку — они не заметили, как в почти полностью лишенном сильных шеров Сашмире сменилось несколько поколений бездарных султанов, не то чтобы не испытывающих к шерам должного уважения, нет, скорее вообще не ставящих их в ломаный динг.
Рыба гниет с головы, и простые сашмирцы, даровитые ничуть не более своего очередного бездарного шаха, тоже подрастеряли уважение к соседней империи, все более резво шаля на ее границах. Контрабандисты контрабандистам рознь, император мог бы сквозь пальцы посмотреть на утечку вина или даже кристаллов… Но не ценных и иногда уникальных артефактов. И не на крепкую наркоту, куда посильнее гоблиновой травки, что в последнее время широким потоком текла из Сашмира в империю.
Император принял меры — достаточные, Дайм не сомневается, еще один приступ головной боли ему сегодня не нужен. Император послал его, Дайма. Разобраться и пресечь. Одного. Своего бастарда. Свой Тихий Голос и своего же Палача. Император не сомневается, что Дайм справится, а значит, Дайм тоже не станет в этом сомневаться и не просто сделает все возможное и невозможное… Нет. Дайм просто справится.
А для этого ему нужна была команда.
Ромашек было три. И ни одна из них не спешила пожухнуть и рассыпаться в пыль на его ладони.
Редчайший случай, почти невероятная возможность для темного шера исследовать самому, не полагаясь всецело на трактаты и выводы светлых, своими руками пощупать, протестировать, разложить на составляющие, провести всесторонний анализ. Поистине уникальный шанс… Три уникальных шанса. Да за один такой шанс любой не чуждый науки и любопытства темный руку бы отдал! Ну ладно, может, не руку… Но пары пальцев точно бы не пожалел, и еще бы считал, что заключил выгодную сделку.
Это даже если забыть о чисто утилитарной пользе, ибо солнечные ромашки обладали целительным даром не хуже светлого лекаря третьей категории, а то и второй, если ромашка крупная. Сами при этом сгорали, правда, но исцеляли надежно.
«Многостороннее исследование функций и особенностей магического цветка, известного под названием «солнечная ромашка», проведенное Рональдом темным шером Бастерхази из рода Огненных Ястребов» — чем не тема для третьей диссертации? Или даже нет, еще более скромно: трактат «Некоторые соображения о сущности и свойствах солнечных ромашек. т.ш. Бастерхази».
Возможно, одной хватило бы. Если не увлекаться пустыми исследованиями ради исследований, а сосредоточиться на самом важном. И не тратить на исцеление — подумаешь, болят плохо сросшиеся ребра или ноет по осени многократно переломанная рука, это не суть важно. Исследования важнее.
Может быть, хватило бы даже и нескольких лепестков и не пришлось бы уничтожать цветок полностью. Ни один. Или все же пожертвовать… Хотя бы одной, из тех, что поменьше.
Разумеется не самой крупной, не той, чья сердцевина скорее рыжая, чем желтая, и чьи перламутровые лепестки по краям отливают насыщенной бирюзой. Нет. Если эта ромашка имела наглость не засохнуть от прикосновения темного шера, то пусть пеняет на себя и служит украшением каминной полки! Отныне и во веки веков. Никто и пальцем ее не посмеет тронуть, это даже не обсуждается.
Но две других…
Если про самую крупную Роне давно уже все понимал (хотя и старался не думать в эту сторону, потому что незачем. Просто незачем, и все), то две другие вызывали у него откровенное недоумение и жгучий интерес. Нет, он не рискнул отрывать им лепестки для проведения хотя бы самого простейшего магоспектрального анализа, но нетравмирующие методы исследований испробовал все, какие только смог придумать.
Сравнительный визуальный анализ был в том списке первым.
Несмотря на внешнее сходство и принадлежность к одному виду и даже семейству магических квазирастений, эти две конкретные ромашки были совершенно разными. И на крупную свою сосестру, ранее так же досконально Роне изученную со всех сторон, походили мало.
Во-первых, они так плотно сплелись основаниями стебельков, что Роне побоялся распутывать и так в мензурку с питательным субстратом и воткнул, соединенными. Хотя это явно были разные растения, даже по цвету венчиков видно, что разные. У одной лепестки были не белыми, а такими же золотистыми, как и серединка, словно и не благородная это солнечная ромашка вовсе, а какой-нибудь плебейский бездарный ноготок или вообще, прости Двуединые на грязном слове, топинамбур какой! Тот еще сорняк, всепролазный и живучий, если заведется — шисов дысс выведешь, только зуржьей отравой. Но красивый, зараза! Почти как эта странная ромашка. Светится, словно солнышко из травы, улыбчивое и сияющее.
Вторая ромашка из мелкой пары так не сияла и вообще казалась скорее лунной, чем солнечной. Ее лепестки отливали перламутром, как и положено, только вот перламутр этот был словно бы темным, с большим уклоном в сиреневые и лиловые оттенки. И с темной бахромой по краям размахрившихся лепестков. Она была какая-то словно бы втсрепанная, это особенно бросалось в глаза по сравнению с идеально точеными, лепесток к лепестку, формами самой крупной из трех, в перламутре которой сплетались аметист и бирюза и не было ничего чернильно-фиолетового, небрежного, разлохмаченного. И вообще отливающая лиловым и сиренью ромашка всегда казалась Роне какой-то мрачноватой. Даже нет, не мрачной, а именно… сумрачной.
Только раньше он не понимал, насколько же это верное обозначение.
Рассматривая ее сейчас и сравнивая уже не с другой ромашкой, а с отлично запомнившимся слепком уникальной сумрачной ауры, Роне окончательно убедился: ну да, оно самое. Темный перламутр, аметист, сапфир, турмалин, оттенки сплетены плотно, свиты в жгут, уплотняются к кончикам лепестков, словно бы мелко изрезанных и уходящих в глухую синь грозового ночного неба. И все это пронизано сложным плетением тончайших серебристых искорок-молний, почти невидимых, но оплетающих каждый лепесток от сердцевинки до кончика. Странно, раньше он их совершенно не замечал, хотя рассматривал даже при самом сильном увеличении.
Новые изменения?
Более чем вероятно.
Надо будет обязательно занести в журнал. Жаль, что не отследил точную дату появления этой энергетической плетенки, можно было бы точнее сопоставить причину и следствия. Интересно, можно ли будет отслеживать изменения, происходящие с даром Шуалейды, по изменению ее ромашки? Что это ее ромашка, тут у Роне сомнений не было, хотя он понятия не имел, как и почему произошло закрепление этих странных связей, но раз Двуединые любят шутить, так почему бы шерам не использовать их шутки в собственных интересах?
Безвредный это индикатор, или же связь двусторонняя и воздействия передаются по обоим направлениям, Роне еще собирался выяснить. Потом. Осторожно. И по большей части опять-таки именно что путем наблюдений и расспросов максимум. Какова бы ни была причина и суть этой связи, но само ее наличие отрицать теперь уже точно не имело смысла, и Роне в очередной раз похвалил себя за предусмотрительную осторожность: кто его знает, чем могло бы аукнуться, примени он к ромашкам более радикальные методы исследований, нежели простой визуальный анализ.
Про третью ромашку он старался не думать.
Ну то есть думать, конечно. И исследовать ничуть не меньше. Но…
Третья.
Или третий?
Правда, золотая совсем, куда там с темным даром да на солнечную сторону улицы… Но ведь топинамбур тоже золотой, а сорняк тот еще, попробуй вытрави…
Может быть, чушь о смене базовой окраски дара, о которой врали детские сказки, не такая уж и чушь?
Их было три: одна крупная и две помельче. Настоящие солнечные ромашки. Как в учебниках.
В их количестве не было какого-то особого сакрального смысла, и вызова Двуединым тоже не было. Совершенно случайно так получилось. И никаких попыток специально отобрать или сохранить на долгую память… Какая память?! О чем? Об очередном унижении и издевательстве светлого шера, Имперского Палача, который считает, что ему все дозволено? И которому действительно дозволено все… ну, почти. Размазать по доскам темного шера уж точно дозволено. Особенно если темный шер сам так нелепо подставился и позволил застукать себя за подглядыванием. Роне хотел забыть о том позорном кошмаре, забыть как можно скорее и надежнее, тут уж не до сувениров на память.
Ссеубех как-то сказал, что даже крысе не возбраняется смотреть на императора. Если исходить из таких соображений, то в подглядывании самом по себе нет ничего предосудительного. Наверное, так оно и есть… Но только если это не подглядывание за светлым шером. Совершенно обнаженным и мастерски владеющим своим телом шером, исполняющим третий круг упражнений воинского устава. И ладно бы просто подглядывание! Наверное, если бы Роне тогда просто смотрел, Дайм бы так издеваться не стал… Не до ромашек.
Но сами попробуйте просто стоять и смотреть, если светлый шер так вызывающе, так возмутительно прекрасен! Попробуй тут устоять… Вот и Роне не устоял.
И получил ромашками. В морду.
Вернее, на подоконник.
Полный подоконник солнечных ромашек, слабо мерцающих в ночном полумраке комнаты, словно упавшие с неба звезды. Ценнейший ингредиент для многих магических зелий и артефактов, символ светлых шеров, почти недоступный темным: эти ромашки умирали без светлой магии. В руках бездарных могли прожить день или два. В руках темных сгорали мгновенно, не давая даже толком к себе прикоснуться, не то что использовать. Этакая светлая издевка, лишнее напоминание о твоей природе, с которой ничего не поделать.
А еще подаренные светлым солнечные ромашки исстари означали недвусмысленное приглашение в постель. Что в сложившейся ситуации издевательством выглядело чуть ли даже не большим…
Разумеется, он захлопнул окно, скинув оскорбительное подношение в сад. А на следующий день высказал Дайму все, что думал о подобных подарках от имперского Палача, чьи руки по локоть в крови темных.
Что же он сказал ему тогда?.. Кажется, спросил, всех ли подозреваемых полковник Магбезопасности Дюбрайн раскалывает через постель. Или всех ли приговоренных он трахает перед тем, как казнить. Во всяком случае, что-то такое спросил, отчего бирюзовые глаза стали почти черными, а улыбка исчезла с вечно сияющего лица…
Правда, почти тут же вернулась — но уже другая, ироничная и холодная. Дайм молча поклонился и отступил. И больше не поднимал эту тему. Больше он вообще не поднимал никаких тем. Не с Роне. Он на него больше даже и не смотрел, предпочитал мимо.
А Роне, вернувшись в комнату за вещами (пора было собираться и ехать дальше в Суард, и делать вид, что ничего особенного не произошло, и терпеть присутствие рядом этого гадского светлого шера с глазами, словно выточенными из сине-зеленого прозрачного горного льда), обнаружил под подоконником несколько уцелевших ромашек. Тех самых, солнечных. Зачем-то присел, протянул руку, с горьковатой ухмылкой тронул пальцами, ожидая, что нежные пропитанные светлой магией цветы рассыплются в черный пепел…
И вдруг понял, что вот уже больше минуты рассматривает одну из них, ту, что покрупнее, поднеся ее к лицу и поворачивая перед глазами. И она не только до сих пор не обратилась в черную грязь — она и вянуть вовсе не собиралась.
Чушь. Такого не бывает. Он ведь не мог в одночасье перестать быть темным шером. Даже не будь это невозможным, такую в себе перемену он бы точно заметил. Но ведь и вторая возможность — чушь не меньшая. Та самая чушь из детской сказки…
Солнечные ромашки не завянут в руках у темного, которому их подарили, если подаривший их светлый шер и в самом деле…
— А я-то все гадал: когда ты о них вспомнишь? Магический сейф — что ни говори, место, конечно, надежное, и даже местами уютное… Однако для цветов не самое подходящее. Спасибо, кстати, что обо мне все же не позабыл, когда приволок в башню этого своего полковника… И о чем ты тогда только думал, Ястреб?
Роне и сам толком не мог понять, о чем он тогда думал. И чем. Не мозгами точно, чердак ему тогда продуло напрочь, и это еще большой вопрос, кто тогда кого еще притащил. Хотя нет, раз в башню, значит все-таки Роне. Ну а тут уже сработала то ли печёнка, то ли какая другая требуха, царапнув напоминанием, что полковнику Магбезопасности незачем видеть трижды дохлого некроманта, особенно так близко. Вот и закинул Ссеубеха в магически экранированный сейф.
А вместе с ним — и мензурку с тремя солнечными ромашками, что уже много лет служила бессменным украшением каминной полки.
— Нет, ну правда, Ястреб! Зачем ты их спрятал? Что в них такого, чего не должен был видеть твой полковник? Он же светлый! Он же этих ромашек охапками…
— Много будешь знать, Ссеубех, станешь четырежды дохлым некромантом.
— А ты — вороной. Если будешь и дальше так скрытничать.
— Четырежды, Ссеубех.
— Щипаной!
Зачем?
Да если бы Роне сам себе мог ответить на этот вопрос!
Ромашки не завяли ни на следующий день, ни после. А он так и не смог их выбросить.
Они стояли у него на каминной полке с первого дня заселения в Рассветную башню. Верный способ спрятать что-то очень ценное — поставить его на самое видное место. И никто не заметит. Или, если заметит, увидит другую ценность, не настоящую…
Ах, этот темный шер Бастерхази, он воистину крут! Вы видели? Да-да-да, настоящие солнечные ромашки! Который год не вянут! И как ему только удается? Наверняка какая-нибудь запретная магия. И он имеет наглость нисколько не скрывать! Подделка? Да нет, мой шер, не думаю, слишком уж напоказ… А впрочем, даже если и подделка… Если подделка такого уровня, что ее не могут отличить от оригинала истинные высших категорий… значит, темный шер Бастерхази воистину крут!
— О, вы зря полагаете, что нам с вами не о чем говорить, бие Энчелатта. Добропорядочным шерам всегда найдется о чем поговорить… и добропорядочным бие тоже, и уж тем более всегда найдется тема для разговора между добропорядочным шером и не менее добропорядочным бие, вы ведь не станете с этим спорить, не правда ли? О чем конкретно? Ну, если вы настаиваете на большей конкретике… То, к примеру, о недостатках и избыточности. Бывает ведь так, что где-то чего-то вдруг начинает не хватать… а где-то в другом месте, в совершенно другом месте, вот ведь странно, появляется что-то, чего там вовсе и быть не должно, если верить судовой декларации… А мы ведь обязаны ей верить, правда? Чему еще и верить-то остается, как не подобным бумагам, достойным со всех сторон и украшенным печатями — опять же со всех сторон. Но сначала все же вернемся к недостаткам, мой уважаемый бие Энчелатта и ничуть не менее уважаемый бие… мне, право слово, неудобно именовать вас Бакланом, подобно грубым матросам, или обращаться по должности, называя Боцманом, как, признаюсь, я уже давно делаю мысленно, но вы так и не назвали мне вашей настоящей фамилии, уважаемый бие… Молчите? Ладно, ладно, не смею настаивать.
Так вот, о недостатках… Каких? Да самых разных! Например, спасательной шлюпки, что была принайтована на корме. Хорошая такая красивая шлюпка. И вдруг ее нету. Недостаток. Она там есть? И можно своими глазами убедиться, что таки есть? Какая неприятность… И в самом деле есть, надо же… только одна. А ранее было две шлюпки, по правому и по левому бортам, симметрично так и красиво, я аж залюбовался. А тут смотрю — только одна, та, что справа, несимметрично и некрасиво получается. И тревожно, если про вторую, пропавшую куда-то, еще и забыли все вдруг. Не было ли тут какого нелегитимного магического воздействия со стороны каких злоумышленников и не стоит ли Магбезопасности провести дополнительное расследование… Считаете, что не стоит? Говорите, ошибочка вышла и все вы всё помните, а вторую шлюпку за борт смыло… Во время последнего шторма, не иначе? Да, действительно, во время шторма такое случается. Только ведь шторма вчера вечером уже не было. А шлюпка была. Я ею, помнится, как раз любовался в звездном свете. Двумя шлюпками то есть любовался, обеими сразу. Думаете, это была галлюцинация? Шуточки переутомленного сознания? Может быть, может быть… Ну да Двуединые с нею, со шлюпкой той, которая то ли есть, то ли нет.
А вот как быть с матросами?
Какими матросами? Ну это вам, уважаемые бие, виднее, какими, я-то на них внимания не обращал. Пока они были. И уж тем более не смог бы их как следует рассмотреть, когда их больше не было. А сегодня их точно не было, я считал. Трижды, уважаемые бие, хотя это и излишняя предосторожность, если считать приходится до семи. Вернее, сегодня так даже и до семи не пришлось. Какая, однако, досадная недостача, и как раз в преддверии порта. Неужели тоже волной? Какая коварная волна! Да почему не верю? Верю. Я вообще сегодня ужасно доверчивый, вам не кажется? И восемь ящиков без маркировки, что были парусиной накрыты… их наверняка той же волной смыло, да? Прямо из трюма. Почему не поверю? Поверю. Уже поверил. А знаете, почему? Потому что мне совершенно не интересно говорить о том, чего нет. Даже если оно когда-то и было. Мне куда интереснее говорить о том, что есть сейчас. Что можно пощупать, подержать в руках, подшить к делу, предъявить в качестве улики… Я сказал «к делу» и «улика»? Ох, да не бледнейте вы так, уважаемый бие Энчелатта, оговорился, с кем не бывает, просто профессиональная деформация. Понимаете, тут в чем суть: излишки всегда намного опаснее недостач, да хоть у своего счетовода спросите, есть же у вас на судне какой-нибудь счетовод?
Так вот, возвращаясь к излишкам…
***
Несмотря на прозвание, боцман оказался той еще скалой. Гранитной, не мягче. Молчал, улыбался, кивал сочувственно, смотрел чуть ли не с жалостью. И не кололся. Ни в какую. Зря, пожалуй, Дайм решил поговорить с ними с обоими вместе, шкипера одного расколоть бы удалось куда быстрее. Хотя… Нет, не зря: Дайм не колоть их собирался, а работать. А для серьезной и долгой работы боцман с птичьей кличкой подходил куда больше, чем готовый расколоться от первого же тычка бие Энчелатта.
Обнаружение пары бочек беспошлинного вина Боцман воспринял совершенно спокойно, стоически отказался признавать своим и обнаруженный в двойной палубе ларец с контрабандными артефактами, запрещенными к вывозу из Метрополии. Откруглился самым решительным образом: мы, мол, люди простые, знать не знаем и ведать не ведаем, что за непонятные гадости какой-то злоумышленник с непонятной целью на корабле запрятал. Артефакты, говорите? Запрещенные к тому же? Ну, вам виднее, вы же Магбезопасность, вам и артефакты эти самые в руки. Забирайте, конечно же, какие возражения, если это не наше?
Торговля с морским народом? Наркотики? Это, конечно, тяжелые обвинения, но где доказательства? Следы синего жемчуга в трюме? Пфуй! Светлый шер, неужели вы тоже верите в эти сказки?
Выдержка изменила ему лишь тогда, когда Шутник, которому надоела бесцельная прогулка хозяина в компании двух бие по трюму, откусил кусок перегородки между стойлами — прямо скажем, избыточно широкой перегородки. И перегородка оказалась полой. А в полости обнаружилась шкатулка с энергокристаллами, не внесенными в судовую декларацию.
Аккумулянтов было не так уж и много: пять мелких и три крупных. Сумма солидная, преступление тоже, но не настолько, чтобы заставить сбледнуть с лица гранитно-базальтового Боцмана с птичьей кличкой.
Дело было в шкатулке.
Простенькой такой шкатулке, полностью блокирующей магию (потому Дайм и не чуял кристаллов, пока не вмешался Шутник). Такие шкатулки производить умели лишь в Полуденной Марке, последнем оплоте Мертвого бога, и были они под большим или меньшим запретом (но все же запретом!) во всем остальном цивилизованном мире.
В Метрополии, например, такая шкатулка тянула на высшую меру для всего экипажа корабля, на борту которого была обнаружена. Вместе с семьями, если Голос и Палач Императора сочтет это нужным.
На палубу шлепнулась следующая рыба, на этот раз неподвижная, с аккуратно прокушенным черепом — Шутник, похоже, достаточно поразвлекся, наблюдая за тем, как смешно эти глупые двуногие прыгают вокруг его добычи. Решил, что неплохо бы и совесть поиметь, раз уж люди такие слабые и неумелые. Или придумал новое развлечение… и Дайм вовсе не горел желанием узнать — какое именно.
— Насколько велика ваша холодильная камера? — спросил Дайм нейтрально, поймав взгляд боцмана.
Боцман подвигал бровями. Нет, на этот раз он не нахмурился, а именно что просто сдвинул брови, собрав кожу на лбу мощными складками: он размышлял и что-то там себе прикидывал. Дайм буквально видел, как сменяют друг друга разнонаправленные резоны: с одной стороны, даже не поместившийся в холодильной камере улов можно продать в ближайшем порту, пусть и задешево, но достался-то он вообще задарма, значит несомненный барыш. С другой стороны — непредсказуемая зверюга светлого шера и сам светлый шер, которому, похоже, наскучило то, чем его зверюга развлекается… Жадность и осторожность, две основные движущие силы любого удачливого авантюриста.
Боцман окинул взглядом ослепительно сверкающую морскую гладь и пронзительно голубое небо, на котором не было ни следа вчерашнего разгула стихий. Шутник выбрал именно это мгновение, чтобы в веере сверкающих хрустальных брызг выпрыгнуть метра на два из воды, бросить очередную рыбину на палубу чуть ли не сверху и обрушиться обратно с оглушительным плеском и не менее оглушительным ржанием.
Осторожность победила.
— Да пожалуй что не так уж и велика, светлый шер, — ответил боцман с достоинством, хотя и не без некоторого сожаления. — Благодарствуем за помощь.
— Рыбалка окончена, — громко и со значением сказал Дайм, обращаясь к забортной воде. Не для Шутника сказал, конечно, для матросов. А по менталу выразился куда прямее: «Кончай этот цирк».
Ржание из-под воды звучало эффектно, хотя Дайм и понятия не имел, как это Шутнику удалось. Но это точно был не ментал, потому что вздрогнули (а значит — услышали) и члены команды, а среди них одаренных не было. Ну не считать же истинным даром ту почти условную каплю синей крови, что есть в жилах любого моряка? Ту самую каплю, что гонит с уютного берега, требует постоянной перемены мест и позволяет находить общий язык с истинными детьми Синего Дракона… Она ведь их даже условными шерами не делает, эта капля!
Шутник вынырнул совсем не там, где Дайм его ожидал. Вылетел из воды чудовищным перламутровым дельфином-переростком, причем (что нехарактерно!) дельфином молчаливым, взмыв куда выше, чем в прошлые разы. Ловко и даже как-то плавно спланировал на палубу, где вмиг образовалось пустое пространство (матросы чуть ли по мачтам не разлетелись, его образовывая), вдарил в доски палубы сам себе туш всеми четырьмя копытами, фыркнул, раздувая ноздри, и мотнул головой, стряхивая лишнюю воду с зажатой в зубах охапки каких-то водорослей — теперь стала понятна причина его молчания.
Не поворачивая головы, Шутник скосил выпуклый глаз на Дайма (бирюзовый, собака ехидная, Дайм круг дать мог за то, что в тот миг этот глаз был бирюзовым!), моргнул и, вильнув крупом, гордо поцокал копытами в сторону кормы, на которой один из младших матросиков выгуливал тонконогую крапчатую кобылку. Ту самую, что содержалась в соседнем с Шутником стойле и имела удовольствие привлечь его внимание.
Дайму больших трудов стоило сохранить невозмутимо снисходительную улыбку. Мол, ну а чего особенного? Подумаешь, наловил жеребец светлого шера рыбки, а теперь вот водорослей своей пассии принес. Ну раз уж она такая глупенькая девочка, не понимает всей прелести настоящей еды и вкусной рыбке предпочитает цветочки, пусть даже и подводные. Ему нетрудно, он нарвет.
Вот же зараза ирийская! Не бросил ведь даже, а к ногам возложил, словно роскошный букет к туфелькам придворной красотки. И эта зараза крапчатая, не ирийская уже, но тоже зараза — вся такая: ах, что это, да как же это, да не может быть, да неужели это все мне, да я совсем и не ожидала! Ах, ну если вы так настаиваете, то я, пожалуй, хотя бы понюхаю… И ножками этак аккуратненько семенит… Один в один придворная модница! И неважно, что их четыре и с копытами, а не две и в туфельках, потому что одинаковые они. Что там, что тут.
— Снимаемся с якоря, — не очень уверенно сказал боцман, вопросительно глядя на Дайма. Очевидно, хотел, чтобы прозвучало вопросительно, но с непривычки не получилось. Добавил зачем-то: — До Тамука тут не более трех часов, я эти места хорошо знаю, даже лоцман не понадобится.
Дайм опять вздохнул. Порою собственная работа ему очень не нравилась. Иногда — не просто очень, а очень и очень. Не то чтобы сейчас был именно такой случай, но…
— Не спешите, уважаемый. До того, как мы войдем в славный порт славного города Тамука и попадем под юрисдикцию славных ирсидских таможенных служб, мне бы хотелось с вами поговорить. С вами и вашим уважаемым шкипером.
На палубу шлепнулся уклей, замолотил хвостом по свежевыскобленным доскам, изогнулся, запрыгал, пытаясь вернуться в родную стихию, из которой его только что так безжалостно вышвырнули.
— Да чтоб тебя! Держи, ускочет!
Замешкавшийся было юнга отреагировал на боцманский окрик своеобразно: вместо того чтобы треснуть приготовленной загодя деревянной колотушкой по рыбьей башке и тащить за хвост обездвиженную тушку в сторону камбуза, он зачем-то рухнул на рыбину сам, придавив ее к доскам всем своим мальчишеским телом. Вернее, попытавшись придавить — весу в том юнге было на шисов чих, а уклей на этот раз оказался даже поболее первого и танцевал под мальчишкой, словно и не замечая ни усилий того по удержанию, ни добавочного веса. Более того, во время одного из прыжков он каким-то образом умудрился оказаться сверху и теперь уже сам вколачивал несчастного юнгу в палубный настил.
— Да чтоб тебя! Держись, утопчет!
Юнга задергался, пытаясь увернуться от мощных ударов хвоста, но не разжал ни рук, ни ног, вцепившись в рыбину всеми конечностями, словно клещ. То ли силы оказались неравны, то ли из уклея вышел куда более умелый наездник, но эта слившаяся в односторонних объятиях парочка все более заметно смещалась к борту. Дайм уже собирался вмешаться и наложить на упрямую рыбину обездвиживающие чары, но тут подскочивший матрос влепил огромным деревянным молотом прямо промеж выпученных рыбьих глаз.
Уклей дернулся последний раз и затих. Юнга вывернулся из-под обмякшей тушки, не обращая внимания на одобрительные матерки и похохатывания матросов, облепивших полубак и наслаждавшихся бесплатным зрелищем, отряхнулся и деловито попер добычу в сторону… ну да, в сторону камбуза, куда же еще, холодильная камера тоже ведь там расположена. Грамотно так попер: не за хвост, как поначалу казалось логичнее Дайму, а под челюсть уцепив. И если бы Дайм дал себе труд подумать, то и сам сообразил бы, что так логичнее, поскольку при таком перетаскивании чешуя будет обеспечивать дополнительное скольжение, а если тащить за хвост — только тормозить, словно якорь. Да и уцепи его еще, хвост этот. Скользкий же, как… как рыбий хвост!
На палубу с громким шлепком шмякнулась третья рыбина, причем точно в центр заляпанного чешуей участка. Матросы разразились восторженными воплями, боцман одобрительно крякнул. Из-за борта ответным эхом раскатилось довольное ржание (Дайм бы назвал его скорее самодовольным и даже ехидным), а затем и громкий всплеск: Шутник нырнул за новой добычей.
Он уже наелся и теперь развлекался по полной программе.
Дайм, переживавший за бедного измученного штормом ири, с раннего утра отпустил его попастись на подводных лугах. Понятное дело, что попастись в своей манере, ибо рыбку Шутник любил куда больше роз из королевского сада. Да и людям на завтрак тоже свеженького не помешало бы, а белый единорог никогда не был ни жадиной, ни эгоистом. Однако же он не был бы и Шутником, если бы не устроил из рыбалки показательного выступления — к вящему восторгу всех свободных от вахты членов экипажа.
На этот раз добытая им рыбина была незнакомой Дайму и какой-то странной, словно бы ей когда-то вскрыли брюхо, развернули, словно книжку, да в таком виде и отправили плавать обоими боками вверх. Но матрос с колотушкой ловко вмочил и ей в тот слегка выступающий бугорок на распластанном теле, который можно было условно определить как лоб, а вернувшийся юнга поволок на камбуз новый трофей под одобрительное хмыканье боцмана. И Дайм рассудил, что им виднее. Раз они до сих пор живы — значит, как-то разбираются, что тут можно есть, а что не так чтобы очень.
Хорошие они люди, эти матросы, ну и боцман тоже, конечно… хотя и контрабандисты. Но все равно приятные. Не такие зашоренные, как большинство сухопутных граждан империи. Например, всеядность Шутника их совершенно не пугала, да и к другим его особенностям они отнеслись скорее одобрительно. Наверняка много чего странного и разного видели в своих переходах, да и с морским народом тоже торгуют, к гадателям не ходить, несмотря на все запреты. Вот и привыкли. Вот и не видят особой разницы между детьми что Синего Дракона, что Зеленого. Вот и смотрят без ужаса на жеребца, который может пастись под водой и водорослям при этом предпочитает рыбу. Скорее, с восхищением и завистью смотрят.
Боцман, правда, поначалу встревожился, когда Дайм, сияя улыбкой и похлопывая Шутника по такой же сияющей (скорее — нагло лыбящейся) морде, заговорил о вкусной рыбке. Но ничего не сказал, нахмурился только. Еще больше он нахмурился, когда Дайм повесил на шею Шутнику цепочку с крупным энергокристаллом, заряженным под завязку — ерунда для самого Дайма после вчерашней подпитки родными стихиями (он и зарядил-то его шутя, за считанные минуты, просто потому что энергия так и рвалась наружу), но целое состояние по меркам простого матроса и довольно неслабое искушение даже с точки зрения боцмана контрабандистов. Впрочем, Дайм подозревал, что тревожится боцман по иной причине.
Боцман перестал хмуриться, когда Шутник вынырнул с первым крупным уклеем в ехидно оскаленных зубах — и без цепочки на гордо выгнутой шее. После второго уклея боцман успокоился настолько, что начал покрикивать на юнгу, а Дайм окончательно утвердился в своих подозрениях. Хорошие люди…
Дайм вздохнул.