Оставшись в одиночестве, герцогиня ещё долго прислушивалась к ударам сердца, которое внезапно обрело стенобитную, почти пушечную мощь, выбрасывая кровь подобно картечи из пылающего дымного жерла.
Кровь била в виски, стучала мелкой дробью, звенела, сыпалась, плавилась и вновь формировала взрывоопасное ядро где-то в груди, чтобы вновь сквозь пушечный ствол и ударить в звенящие жилы. Клотильда слышала гул этих взрывов, следовавших один за другим непрерывно, она глохла от них.
Она боялась думать. Её мысли мелькали, как перебегавшие от одной взрывной воронки к другой солдаты. Они падали, уклоняясь от разлетающихся осколков, вскакивали, спотыкались, бежали, снова падали, разлетались в клочья. В дыму уже было не разобрать, какого цвета их плащи и перья, за какую из сторон они воюют. Это было обречённое войско, охваченное паникой.
Клотильда усилием воли попыталась отыскать в этом месиве того, кто, сохранив присутствие духа, осмелится собрать это войско и придать ему видимость упорядоченности, выстроить разбежавшихся солдат цепью, а сердечную канонаду приглушить.
Что-то стало происходить, складываться, обретать форму. Дым стал рассеиваться, и она обнаружила посветлевший горизонт, дорогу, уводящую к этому горизонту, и брошенный под ноги букет.
Цветы померанца, прежде увязанные в венок, а под ними, под опавшими лепестками — горстка тлеющих костей.
Сапфир, купленный банкиром, и поместье, купленное тем же банкиром.
Нет, это не совпадение — и не случайность. Клотильда не верила в случайность. В случайности верят люди невежественные, глядящие на мир через замочную скважину предрассудков.
Узость и неразвитость ума не позволяет им даже предположить всю сложность вселенского устройства, где каждая нить узора туго стянута в узел с другой нитью, и подрагивает от мимолетного прикосновения далекой кометы. В этом мире все имеет свою первопричину, свою точку исхода.
В том состоит догмат веры Фомы Аквинского. «…так как ничто не может произвести самого себя, то существует нечто, что является первопричиной всего».
У всех этих событий есть невидимая связь. Первопричина, разумеется, сам Геро, он — зачинщик всего происходящего, он сам, не ведая того, толкнул это колесо событий, но спицы колеса ещё скрыты самой скоростью вращения.
Предстоит слегка замедлить это вращение и разглядеть, чьё имя, помимо имени банкира, красуется поверх колесного обода.
Банкир мог купить поместье для кого-то из своих родственников или клиентов, для одного из состоятельных господ или дам, чьё состояние находится под управлением банка. Банкир обязан исполнять пожелания своих клиентов. Банк вкладывает их деньги в недвижимость, в акции Вест-Индской компании, в заговоры и даже в войны и получает с прибыли свои проценты.
Покупка заложенного поместья — ничем не примечательная сделка и вряд ли нынешний владелец, какой-нибудь разбогатевший на пряностях купец или удачливый домовладелец, а то и оборотистый дворянин, мог бы привлечь внимание Анастази, если бы тут не крылась веская причина.
Зачем она ездила в Лизиньи?
И не сама ли придворная дама стала владелицей поместья?
Анастази никогда не проявляла особой тяги к роскоши. Она не требовала наград, титулов, домов и земель. Она удовольствовалась клочком земли в местечке Санталь, и более ничего.
Жалованье она получала более, чем щедрое, к тому же, Клотильда никогда не скупилась, когда речь заходила о поощрении или благодарности за щекотливые поручения. Ибо самая безупречная преданность должна поддерживаться золотым костылем.
Но куда Анастази тратила эти деньги?
У неё не было ни собственного выезда, ни драгоценностей, кроме тех, что она получила в подарок, ни нарядных платьев.
Неужели она всё это время копила деньги на покупку чего-то значительного?
Она знала, что поместье герцогов де Шеврез заложено и будет продаваться ниже настоящей цены. Она купила его тайно, возможно, и сапфир послужил частью оплаты. Вот почему он находится у банкира.
Поместье продано почти два года назад. Уж не готовила ли Анастази побег?
Уже тогда она планировала его исчезновение. Он сбежит и укроется там, в Лизиньи. А придворная дама будет делать вид, что ничего не случилось.
Тогда почему же она до сих пор здесь? Почему не инсценировала, к примеру, собственную смерть? Почему оставила его одного?
За полгода она наведалась в Лизиньи единожды и пробыла там несколько часов. Кому она поручила присматривать за ним?
Пока Геро был болен, кто-то должен был ухаживать за ним. Кто-то должен был отправить его в Лизиньи, нанять карету, лошадей.
А ещё девочка. Ей тоже нужна забота.
Сама Анастази во всем этом участия не принимала, ибо оставалась при госпоже неотлучно. Следовательно, у неё есть сообщники. Один из них увез Геро из лечебницы. Среди них может быть и женщина. Женщина?
Как это возможно? Анастази не может допустить к нему женщину. Если этот опасный план был осуществлён ею с целью похитить любовника своей госпожи и сделать его своим любовником, то как, даже гипотетически, допустить участие женщины?
Этого не может быть. Анастази будет беречь его для себя. Он её добыча. Её заслуженный приз.
Она долго скрывалась и выжидала. Долго прятала свои чувства.
Клотильда не раз пыталась на этих чувствах сыграть. Зазывала свою придворную даму в спальню, когда Геро ещё лежал в её постели. Случалось, что и сама герцогиня не вставала. Она нарочито гладила своего любовника по обнажённому плечу, непринужденно ерошила тёмные волосы.
Анастази оставалась совершенно невозмутимой, а вот Геро, напротив, очень смущался. Он всегда был таким… застенчивым.
Был? Он есть! Он жив.
Теперь уже в этом нет никаких сомнений.
Только что он делает в том поместье? Анастази выстроила для него тюрьму? Впрочем, не такая уж и тюрьма. Геро получил то, чего у него никогда не было: дом, покой и дочь.
За счастье воспитывать свою дочь, возиться с ней, вырезать для неё фигурки из мягкой сосны, гулять с ней по парку, учить её читать и складывать цифры… одним словом — избавиться от прежних тревог и чувствовать себя отцом — он всё простит и даже будет дарить Анастази свои ласки без всякого принуждения.
Он будет ей благодарен, а благодарность так легко спутать с любовью.
Всё равно что-то не вяжется. Она оставила его в этом поместье одного, на полгода. Если задумала бежать, то чего ждёт? Зачем оставаться и так рисковать?
Эта задержка была бы объяснима, если бы Геро был ещё слаб после болезни и дорога могла бы его убить.
Но он сам приходил за дочерью. По словам Аджани, он был худ и бледен, но на ногах он держался вполне уверенно, если даже пришёл пешком. Бывшая тёща не упоминала об экипаже или даже портшезе.
Следовательно, сил на побег у него было достаточно. Они должны были исчезнуть из Парижа сразу, едва лишь Мария вернётся к отцу.
Анастази прекрасно осведомлена о возможностях своей госпожи, о мстительности и злопамятности. Если только придворная дама не лишилась разума и не воспарила на крыльях гордыни к самым крайним пределам рассудка.
Давно известно, что самые нелепые ошибки совершают люди, уверенные в собственной непогрешимости. Гордыня застит взор и преподносит разуму картину действительности, искаженную верой в свое превосходство, в свою прозорливость и могущество.
Трудно поверить, что Анастази настолько глупа. Подвергать опасности себя и, главное, повергать опасности возлюбленного, свою желанную добычу, которую с таким трудом заполучила.
«Не понимаю, — думала Клотильда, — не понимаю».
Дело может быть в самом Геро. Он отказывается с ней бежать, отвергает её, не желает быть обязанным и оказаться в очередной тюрьме.
Ещё большая нелепость! Анастази может сойти с ума от осознания своего могущества, от осознания победы над ней, герцогиня Ангулемской, но Геро – никогда!
Он благоразумнейший из людей и напрочь лишён тщеславия и гордыни.
Тогда что же? Есть кто-то ещё?
Фрейлина явилась с известием три дня спустя, терпеливо дожидалась знака, стоя в углу, пока Анастази пересказывала хозяйке разговоры, которые вели за ломберным столиком в Лувре герцоги де Ла Тремуй и де Ла Рош-Гийом.
Сама Клотильда так же провела некоторое время за картами, как того требовал неписанный семейный кодекс.
Людовик проводил немало времени за игрой в ломбер, борясь со скукой, и прочим членам королевской семьи полагалось разделять его страсть, чтобы не нарваться на немилость. К этому королевскому увлечению Клотильда испытывала ту же неприязнь, какую прежде заслуживали у неё охота и бильярд. Но играла неплохо и даже выигрывала чаще, чем предполагала сама.
«Кому везёт в игре, тому не везёт в любви» — вспомнилось ей избитая истина, когда стопочка золотых монет перекочевала на край её стола.
Анастази в это время делила выигрыш с двумя фрейлинами королевы Анны, мадам де Ланнуа и мадам де Шартр.
«Ей тоже не везет в любви» — подумала Клотильда, заметив с дюжину полновесных луидоров под картами своей наперсницы. – «Если она и участвует, то только косвенно. Главный приз достался не ей».
За полночь уже в спальне Аласонского дворца, огромной, пустой, холодной, герцогиня и придворная дама наконец расстались.
Горничная расчесала белокурые волосы её высочества, помогла ей облачиться в сорочку из тончайшего шёлка, отороченную драгоценным, паутинистым кружевом.
«К чему всё это, — уныло размышляла принцесса, ощущая, как шёлк мягко скользит по её плечам и обнаженной спине. – Никому та красота не нужна. И красоте этой так же никто не нужен».
В конце концов, Клотильда отослала горничную и сделала знак Дельфине приблизиться. Фрейлина всё это время пряталась за портьерой и даже не дышала.
Впрочем, какие бы предосторожности не предпринимались, Анастази узнает об этой полуночной беседе. Таков уж дворец. В нём ничего нельзя сохранить в тайне.
Дельфина раболепно поправила подушку, чтобы её высочество могла на неё опереться. Герцогиня приоткрыла глаза, всячески скрывая нетерпение.
— Вам пришлось ожидать не менее полутора часов за этой пыльной портьерой, — начала Клотильда, ибо сама фрейлина не посмела бы открыть рот первой. – Такая стоическая самоотверженность должна иметь под собой надёжный фундамент.
— Я узнала имя, — торопливо выдохнула Дельфина.
— Каким образом?
— О, это не так уж и сложно. Все законные сделки по купле-продаже недвижимости вносятся в Земельный реестр и заверяются королевским нотариусом. Копия этого реестра хранится в городской ратуше и доступ к ней имеют несколько стряпчих. Вы же понимаете, те сведения, что там хранятся, часто используют адвокаты в судебных тяжбах. В основном из-за наследства.
— Да, да, понимаю.
— А там, где есть стряпчие, люди, по большей части алчные, всегда есть место сделке размером менее значительной, но по значению весьма весомой.
«Она прежде не была такой болтливой» — с неудовольствием подумала герцогиня, но сдержала раздражение, чтобы не лишить ищейку охотничьего азарта.
— К тому же, — продолжала Дельфина, — если покупка земли совершена законно и по согласию обеих сторон, скрывать имена участников сделки особого резона нет, не взирая на то, что это всё-таки запрещено — заглядывать в этот реестр людям непосвящённым. Но щепетильность господ стряпчих быстро сходит на нет, едва лишь перед ними блеснет золотой.
Клотильда вздохнула. Сейчас она будет хвастаться, как ловко умеет давать взятки. «Господи, пошли мне терпения!»
— Вот почему раздобыть имя покупателя, вернее покупательницы, труда не составило. Я интересовалась и другими именами, в целях сокрытия истинной цели, и сделками, для видимости, чтобы не был так очевиден мой интерес…
— Так кому принадлежит поместье? – не выдержала Клотильда.
— Поместье Лизиньи куплено на имя Мишель Женевьевы Бенуа, урожденной Фернье, горожанки из Руана.
— Простолюдинка?!
Дельфина развела руками, как бы извиняясь за происхождение владелицы.
Но Клотильда уже успокоилась. Версия складывалась сама собой.
— Это обычное дело. Поместье куплено на подставное имя, чтобы скрыть настоящего владельца. А собственником, к примеру, может быть любовница банкира или его побочная дочь.
Не совершила ли сделку сама Анастази, прикрывшись этим незамысловатым именем?
— Узнайте, кто это, Мишель Бенуа, что её связывает с банкирским домом, или пошлите кого-нибудь в это поместье. Проще один раз увидеть, чем строить бесконечные догадки.
Герцогиня отослала первую статс-даму к принцессе Конде, чтобы переговорить с фрейлиной наедине.
— Она так никуда и не отлучалась? – в сотый раз задала свой вопрос Клотильда.
— Нет, — мрачно ответила Дельфина.
За Анастази негласно приглядывали, когда она покидала Аласонский дворец или Конфлан. Дельфина приставила к ней двух своих людей, двух пройдох, поднаторевших в воровстве, подлоге и лжесвидетельстве.
Но Клотильда почти не рассчитывала на успех. Анастази уже знает о шпионах и великодушно позволяет за собой следить, потешаясь над неловкостью этих филеров. Она не пыталась скрыться или утаить свои намерения. Напротив, действовала с вызовом, напоказ. А на Дельфину поглядывала с откровенным презрением.
Но сама Дельфина держалась с удивительным самообладанием, сберегая лепесток мстительного пламени, как невольный свидетель преступления, чей острый взгляд сулит неожиданный барыш.
Клотильда заметила в её бесцветных глазах тёмную искру, которую фрейлина поспешила спрятать, как осторожный игрок свой последний козырь. Она не спешила предъявлять свой козырь, ждала вопросов, наводящих пояснений.
«И эта играет в заговор, — с раздражением подумала герцогиня. – Цену себе набивает. Но что же ей известно?»
— Что ж, — протянула она с самым безразличным видом, — если у вас ничего нет, не смею вас больше задерживать. Может быть, ваши люди недостаточно опытны и проворны? Или пренебрегают службой? Тогда замените их. Гоните их в шею.
Уверенность Дельфины немедленно дала течь, как проколотый рыбий пузырь.
— Те двое, что следуют за мадам де Санталь, в самом деле пока не находят ничего ценного и необъяснимого в её перемещениях. Она строго исполняет свои обязанности и не замечена с кем-либо подозрительным, чьё присутствие она не смогла бы внятно оправдать.
— Ох, Дельфина, кто в вашем понимании может быть обозначен как персона подозрительная или благонадежная? Да я назову вам с дюжину имён, кого почтенный парижский буржуа украсит именно этим эпитетом — подозрительный, но тем не менее, мадам де Санталь с этими господами встречается и делает это по моему поручению. Подозрительность – категория зыбкая, почти недоказуемая. Вам бы следовало придерживаться определений более строгих.
Рыбий пузырь уже залипал с одного бока, увязая в складках, но Дельфина не сдавалась. Она всё ещё держалась на плаву, загребая невидимым плавником.
— Суждения вашего высочества, как и всегда, лишены изъяна. Возможно, моё природное косноязычие сослужило мне дурную службу, но обстоятельства таковы, что я вынуждена вступиться за своих соглядатаев, ибо их старания не заслуживают столь несправедливых упреков. Если их усилия до настоящего момента бесплодны, в том не их вина.
— Другими словами, вам нечего мне сказать. У вас ничего нет.
Дельфина вскинула голову. В игру вступил козырь.
— Не совсем так, — робко возразила она. – Ничего нет от двух соглядатаев в Париже. Но есть от других.
— От кого?
— От конюха.
— От конюха?! А этому что известно?
— Лошадь. В конюшне вашего высочества появилась лошадь из Ангулемской конюшни.
Клотильда уставилась на свою фрейлину в полном недоумении.
— Какая ещё лошадь? В конюшне десятки лошадей.
— Верховая лошадь, — еще тише добавила Дельфина. – Мадам де Санталь приехала на ней из Ангулема.
Недоумение и раздражение возрастали. Клотильда готова была взорваться.
— И что с того? – прошипела она.
— Мадам де Санталь не ездит верхом. Никогда. Она всегда берёт экипаж, если отправляется за пределы Парижа. А в городе ходит пешком или пользуется портшезом. В Ангулем она отправилась в экипаже. За кучера был этот, как его, её телохранитель, бывший пекарь. Но вернулась с верховой лошадью, которую одолжила у вашего наместника.
Клотильда по-прежнему ничего не понимала. Но не произнесла ни слова. Дельфина продолжала, обретая уверенность.
— Как и ваше высочество, я поначалу не приняла появление этой лошади во внимание. Я даже и не знала о ней, пока старший конюх не посетовал на скупость мэтра Бенедикта, ибо взятые на постой животные изводят слишком много овса. Мадам де Санталь поставила лошадь в конюшню, но не распорядилась относительно фуража. Вот я и поинтересовалась, что за лошадь такая. Сама кобыла ничего не стоит. Так, обыкновенная полукровка. Но я задалась вопросом, зачем кобыла ей понадобилась, если вернулась она, как и уехала, в экипаже. Зачем ей было одалживать в Ангулеме лошадь? Не было ли у неё намерения совершить прогулку верхом? Но ради удовольствия она этого делать не будет, ибо верховую езду терпеть не может, а сделает во имя крайней необходимости, тайной встречи или заговора.
Глаза Дельфины уже сверкали. Даже обтянутые сухой бледной кожей скулы порозовели.
«У неё, оказывается, и кровь наличествует» — с удивлением резюмировала герцогиня. Она уже избавилась от раздражения и слушала Дельфину с возрастающим вниманием.
— И что же вы предприняли? Допросили лошадь? – не смогла она удержаться от насмешки.
Но Дельфина и бровью не повела. Рыбий пузырь уже надувался. Он уже раздулся до неестественных размеров и превзошел в грандиозности свою обладательницу.
— Увы, если бы такое было возможно, обладать даром понимать четвероногих тварей. Это значительно облегчило бы мою задачу, но даром таким я не обладаю, и потому воспользовалась языком человеческим.
— Это как же? Неужели разговорили кучера?
— Это ещё более невыполнимая задача. Я бы с большим успехом добилась ответов от лошади. Да и та старая горничная скорее даст себя изрезать на куски, чем произнесет хотя бы слово.
— Какая горничная?
Дельфина окончательно осмелела. Выпрямилась, расправила плечи.
— Да то косоглазое страшилище, которое вы некогда к нему приставили. Горничная Жюльмет.
— Ах эта… Так она теперь горничная Анастази? Несколько я помню, она и горничных терпеть не может. Одевается сама. Допускает их в свои комнаты по крайней необходимости. Собрать грязное бельё и комья пыли по углам. И вдруг горничная!
— Его горничная, — многозначительно добавила Дельфина.
Клотильда вздохнула.
— Вот в этом, пожалуй, я не усматриваю ничего удивительного. Пожалуй, вы правы, утверждая, что это, как вы выразились, косоглазое страшилище даст себя убить, чем выдаст свою нынешнюю госпожу, а вместо с ней и своего бывшего господина, я подобно вам, не сомневаюсь. Тогда никого не остаётся. Чьим же языком воспользовались вы?
— Мне пришлось затратить на это гораздо больше времени, чем я рассчитывала. Вот почему я докладываю об этом только сейчас, ибо мой лазутчик вернулся только вчера.
— Ещё один лазутчик? А его куда вы посылали?
— Я отправила его проделать тот же путь из Ангулема в Париж и расспросить на всех постоялых дворах, где останавливалась мадам де Санталь со своей свитой. Внешность у всех троих довольно приметная, не правда ли? Их должны были запомнить.
— Но это же всё равно, что искать бусину на дне реки!
— Не совсем. На той дороге через Пуатье придорожных гостиниц не так уж много. К тому же, мне всё же удалось выяснить, что возвращались они через Орсей и Шартр. Старуха Жюльмет не сочла это нужным скрывать. Она страшно важничает, что первая статс-дама держит её при своей особе, и потому болтает без умолку. Она перечислила все гостиницы, где они давали отдых лошадям. И назвала постоялый двор в Орсее. Мой человек побывал там.
Дельфина сделала многозначительную паузу. Клотильда ждала. Что-то горячее, жгучее подкатило к сердцу.
— Мадам де Санталь на том постоялом дворе не было.
— Что с того? Они могли поехать другой дорогой, через Орлеан.
— Нет, нет, они ехали именно этой дорогой, которую я указала. Видели карету и её слуг. Осмелюсь напомнить о внешности этих слуг. Их видели и запомнили. А мадам де Санталь появилась позже, почти сутки спустя.
Клотильда склонила голову набок. Потерянные сутки Анастази не внушали ей основательных подозрений. Придворная дама, исполняя данные ей щекотливые поручения, отсутствовала гораздо дольше и по возвращении предъявляла своей высокопоставленной покровительнице краткое резюме исполняемого, а не подробности.
И Клотильда была ей за это благодарна. Средства достижения цели были ей неинтересны. Какая важность в том, что Анастази оставила своих слуг и где-то пребывала без хозяйского присмотра?
На ней по-прежнему лежало немало обязанностей, она держала в своих худых, цепких пальцах немало долгосрочных интриг. Ей не нужны были свидетели, и это правильно.
Даже такие свидетели, коих, по утверждению Дельфины, предпочитают судьбу разделанных на прилавке свиных туш. Но Дельфина и не собиралась сдаваться.
— Я позволила себе продолжить следствие и прежде всего задалась вопросом, где мадам де Санталь могла покинуть своих спутников.
Клотильда усмехнулась.
— Да где угодно!
— Не совсем так, — робко ответила бледная фрейлина. – Королевство его августейшего величества бесспорно велико, но и у него есть очертания и границы, а также обозначенные на карте дороги. Я посмотрела на эту карту. Мой человек установил, что их видели в Пон-Эврар, а оттуда дорога на Париж одна и единственный перекресток там, где дорога сворачивает на Эври. Я подумала, что шансов очень мало, ибо она могла свернуть и раньше, поехать напрямик через поля, но я всё же поручила проверить и ту дорогу.
Дельфина вновь затянула паузу, и Клотильда заметила торжествующий огонек в её глазах.
Неужели эта снулая рыба оказалась права?
— Её видели на той дороге, — шёпотом произнесла Дельфина. – Она останавливалась на постоялом дворе в Бри-ле-Комт, чтобы напоить лошадь. Ту самую, из Ангулема. Её потому и запомнили, что она ехала верхом совершенно одна! Много ли на свете отыщется женщин, кто осмелится путешествовать в одиночестве по сельским дорогам?
Клотильда кивнула. Если Анастази пыталась сохранить какую-то тайну и с этой целью избавилась от двух свидетелей, то, оставшись в одиночестве на дороге, допустила ошибку. Вместо двух свидетелей приобрела целую дюжину.
— Куда же она направлялась?
— Она спрашивала дорогу на Лизиньи.
— Куда?! На Лизиньи? Но это же… , — Клотильда порылась в памяти, — это поместье герцогов де Шеврез. Какого черта ей там понадобилось? Тем более, что сама герцогиня находится в Туре. Она в ссылке, ей запрещено возвращаться в Париж. Она что же сбежала? Что же это получается? Анастази без моего ведома, ввязалась в эту интригу?
— Поместье вот уже больше года не принадлежит Шеврез. Его продали за долги.
Клотильда в изумлении уставилась на фрейлину.
— Я ничего не знаю об этом. Шеврез разорена?
— Это случилось после того скандала с королевой, помните, когда Анна упала, споткнувшись, и потеряла ребёнка. Тогда король распорядился выслать герцогиню в первый раз. Герцогиня тогда тратила деньги своего мужа, одаривая королевских фаворитов и канцлера. Даже Ришелье что-то перепало. Но это не помогло. Она была выслана, а поместье заложено. Когда пришел срок его выкупа, герцог де Шеврез денег не дал, не дал и его брат, принц Конти. И тогда поместье было продано. Эту историю герцогиня тщательно скрывает, вот почему о продаже любимого поместья ничего не известно.
— А кто купил Лизиньи?
— Я не совсем уверена, но, кажется, банкирский дом Галли из Сиены.
— Что?!
Клотильда вскочила. От резкого движения несколько документов с её стола вспорхнули, как осенние листья. Дельфина отшатнулась.
— Повторите, — с шипением потребовала герцогиня. – Кто купил поместье?
— Банкирский дом Галли.
Рыбий пузырь, до того справно придававший форму костлявому тельцу с выпирающими рёбрами, внезапно сдулся, и Дельфина вся сжалась, усохла до рыбьей подсушенной шкурки.
Клотильда сделала несколько быстрых шагов по кабинету. На фрейлину она не смотрела.
— Не может быть! Не может быть! Таких совпадений не бывает. Я не верю в совпадения. Сапфир – Галли, и поместье – тоже Галли.
Она быстро обернулась к Дельфине. Глянула страшно, как разгневанное божество.
— Кто живет в поместье?
— Я… я не знаю.
— Так узнайте, черт бы вас побрал! Если Анастази туда ездила, следовательно, там кто-то живёт. Ибо сам банкир там вряд ли поселится. Это обычная деятельность банкирского дома – скупать по дешевке заложенные поместья, а затем продавать их за двойную цену. Но Галли, Галли… Почему Галли? Я вновь слышу это имя. Но как Геро может быть связан с итальянским банком?
— Я не знаю, — жалобно проблеяла Дельфина.
Клотильда обнаружила, что произносит свои мысли вслух. Она даже схватила фрейлину за плечи и немилосердно встряхнула.
Вернувшись к действительности, Клотильда отпрянула и украдкой вытерла ладони о корсаж.
Медленно вдохнула и закрыла глаза. Под веками плясали пятна. Радужные, бесформенные. Они меняли свой цвет, подчиняясь ударам сердца. Удар – тёмно-бордовый, удар – лиловый, удар – ярко-синий.
— Вы отлично справляетесь, Дельфина, — произнесла герцогиня уже своим обычным голосом. – Признаться, я и не ожидала, что вы проявите такие чудеса сообразительности. Поистине, зависть великий вдохновитель. Узнайте, кому принадлежит поместье, и кто там обитает.
Дельфина поклонилась.
У Клотильды забилось сердце.
— Так перстень не пропал?
— Нет, — торопливо подтвердил лекарь. За дни пребывания в лечебнице он высох, как забытый в паутине комар. – Брат Арман подтвердил, что камень оставался на руке господина Геро. Монах даже принял некоторые меры, как человек крайне благочестивый, давший обет не касаться дьявольских игрушек. Он позаботился о том, чтобы никто не видел перстня, повернул его камнем внутрь и прикрыл больного плащом. Он сказал, что не допустил бы такого греха, как воровство у того, кто умирает в беспамятстве. Пусть бы даже этот камень и отправился бы в безымянную могилу.
— Что же дальше? – поторопила Клотильда.
— А далее явился некий долговязый субъект и забрал его.
— Камень?
— И камень и господина Геро. По словам монаха, тот, последний, то есть, господин Геро, ещё дышал.
— Что за долговязый субъект?
— Тут монах мало что помнит. Он перекинулся с незнакомцем всего десятком слов, ибо торопился к другим недужным, зимой городская лечебница всегда переполнена.
— Так он его не запомнил?
— Монаху показалось, что долговязый тоже врач, во всяком случае, он знал латинское имя оспы. И говорил тот человек с акцентом, с каким точно, монах определить не смог, но акцент был южным, певучим и мягким.
— Что же сделал долговязый?
— Монах сказал, что незнакомец явился не случайно. Ему было известно, кого следует искать. Монах показал ему всех новоприбывших за ближайшую ночь. И незнакомец сразу же узнал господина Геро.
— Следовательно, — протянула Клотильда, откидываясь в кресле, — этот долговязый пришелец знал его в лицо. А на свете не так много иностранцев, кто был с ним знаком. За последние несколько лет Геро не встречался ни с кем, о ком бы я не знала. Может быть, это был кто-то из его прошлого?
Оливье развел руками.
— Более монах ничего не смог сообщить. Только то, что незнакомец нанял тележку у зеленщика и увёз больного.
— У зеленщика? А если найти того зеленщика?
Лекарь взглянул на неё почти с ужасом.
Найти зеленщика в Париже! Проще было бы заходить в каждый дом вдоль набережных и задавать вопросы.
Но Клотильда уже сама отказалась от этой мысли. Зачем искать какого-то торговца зеленью, который может быть задавлен в утренней толчее у ворот Сен-Мартен, если есть камень?
Камень – это путеводная звезда, это сияющий во тьме факел, это указующий перст. Сапфир не потерян, он по-прежнему на руке Геро, на его прекрасной руке. А это значит…
Это значит, что старуха не безумна! Геро жив! Жив!
Он спасён неким долговязым незнакомцем, говорящим с южным акцентом. Гасконцем, пьемонтцем, провансальцем, испанцем, итальянцем?
Это не так уж и важно. Иностранный выговор – примета, и значительная.
Камень Геро хранить не будет, избавится от него при первой возможности. Этот камень ему враг, но, обращённый в деньги, может искупить свою вину.
Геро приходил за дочерью. Ему нужны деньги. Жизнь нуждается в деньгах.
А старуха больше не сможет её мучить! Да и прежде только блажила, блефовала, облекая в одежды призрака смутные страхи. Да и сама старуха с её померанцевым венком — только выдумка, страшная фантазия.
Разум цепляет ещё в детстве дурное искусство облекать фантазии в плоть, ткать из залежалых теней неведомые образы, оживлять их сквозняком из-под двери и окрашивать лунной желтизной. До старости это искусство неискоренимо, только совершенствуется, становится утончённым, напыщенным, добывая пропитание в образовании и муках совести.
Она стала очередной жертвой этого пагубного искусства, пристрастившись к нему с болезненным удовольствием. Ей нравилось терзать себя, будто в этом состоял очистительный обряд, ритуал искупления.
Но всё уже в прошлом. Ей больше не понадобится дурманить себя, вдыхать призрачный дым, подобно курильщикам опиума.
Она увидит Геро живым! Одна из заброшенных удочек уже задёргалась.
Вскоре дёрнулась и вторая.
Иначе и быть не могло. Камень был слишком ярок, слишком могуществен, чтобы оставаться в неподвижности где-то в илистом омуте. Даже брошенный туда, он должен был притянуть любопытного, алчного ныряльщика, ибо такие камни голодают и тускнеют без обожания и поклонения.
А то, что у этого камня есть душа, есть даже зачатки разума, Клотильда не сомневалась. За несколько столетий люди одарили его душой. Все камни такого ранга рано или поздно обретают души. Ибо познают слишком много страстей, разрушают множество жизней, разбивают множество сердец. Капли крови должны впитываться и прорастать, одушевляя мёртвую субстанцию. А сапфиру, в конце концов, станет скучно. И он пожелает вернуться либо к ней, либо к самому Геро.
Казначей робко маячил у двери. Все та же ноша отверженного на согбенной спине. Скорбь богоизбранного народа.
Клотильда вполголоса беседовала с отцом Раймоном из аббатства Клюни. Они стояли в нише окна. Взгляд принцессы был благочестиво опущен.
В нише соседнего окна темнел силуэт Анастази. Ещё одна фрейлина, миловидней и моложе, кормила маленькую собачку в плетёной, шёлковой корзинке — очередной подарок королевы-матери.
Герцогиня заметила вошедшего казначея. В ответ на её взгляд тот раболепно склонил голову. Что-то мелькнуло в тёмных глазах сынов авраамовых.
— Долг наш помогать заблудшим, — медоточиво бубнил священник, перебирая чётки, — прощать, отпускать грехи, принимать их покаянные молитвы и указывать путь, вести к спасению. Кто же укажет путь тем несчастным, кто уже рождён во грехе и грехом вскормлен? Кто избавит их души от посягательств дьявола?
Монах выпрашивал аббатство в Ла Курон под Ангулемом. Клотильда рассчитывала обойтись скромным пожертвованием. Явление казначея произошло своевременно, как на сцене, согласно сюжету.
— Ваше святое рвение несомненно заслуживает награды, отец мой, — смиренно произнесла Клотильда. – Мой христианский долг способствовать вашим устремлениям, ибо руководимы вы духом святым и жертвуете собой ради погибших, ради их избавления от вечных мук и адского пламени. Мой же вклад совершается средствами земными, далёкими от истинной благодати.
С этими словами она покинула монаха и сделала знак казначею приблизиться.
Момент подходящий. И монах, и наблюдавшая за ней Анастази сочтут, что она желает распорядиться относительно пожертвований. К тому же, месье Бенедикт держал в руках свою приходно-расходную книгу, кожаный массивный фолиант, где на железных скрепах держались веленевые листы, аккуратно расчерченные и разграфлённые.
Казначей с поклоном приблизился и раскрыл книгу. Будто цыганка карты раскинула, гадая на суженого.
— Не желает ли ваше высочество взглянуть…
— Нет, не желаю. Вы же здесь не за этим. Говорите. Узнали что-нибудь?
И метнула тревожный взгляд на неподвижную Анастази. Не освоила ли придворная дама искусство читать по губам?
Месье Бенедикт снова поклонился, но книгу не закрыл.
— Как и было велено, я провёл некоторые изыскания, — начал он.
— И что же?
— В квартале Тампль проживает некий господин Эспада, уроженец Андалузии. Его предки процветали ещё при мавританских правителях, граня алмазы и сапфиры. В Париже господин Эспада занят больше скупкой и оценкой. По слухам, он единственный, кто обладает даром с первого взгляда отличить камень от самой искусной подделки, а также установить его происхождение по высверку и чистоте граней. Все известные парижские золотых дел мастера считают необходимым прибегать к его помощи и советам.
— Это очень занимательно, месье Бенедикт. Но что же с нашим делом?
— Я не имею чести состоять в близких друзьях господина Эспады, ибо он человек крайне замкнутый, я бы сказал, чрезмерно подозрительный, но вот его племянник…
По лицу её высочества скользнула тень. Казначей понял, что следует поторопиться.
— Так его племянник дружен с моим кузеном и даже помышляет о женитьбе на его дочери. Он служит у Эспада подмастерьем и третьего дня видел в доме некого банкира, по выговору итальянца, точнее тосканца.
— В Париже их немало. И что с того?
— Этот банкир просил оценить камень. Сапфир, огранённый ещё по древней варварской методе, ступенчатым прямоугольником. Оправа для камня простая, без излишеств, из белого золота.
— Этот… ваш племянник видел камень?
— Увы, нет. Он слышал отрывок разговора. Да и тому особого значения не придал, ибо у знаменитого дядюшки бывает немало состоятельных господ с подобными просьбами. А этот банкир, — с почтением зашептал месье Бенедикт, — был один из самых состоятельных. Поговаривают, кредитор самого герцога Тосканского и… и…
— Говорите.
— И вашей августейшей матушки.
— Вот как. Таких немного. Этот ваш племянник назвал имя?
— Галли. Сеньор Галли из Сиены. Глава банковского дома «Галли и Перуджино». В Париже чуть больше года. Прибыл из Неаполя.
— Галли, — задумчиво протянула Клотильда. – Это имя мне знакомо. Его упоминала моя мать. Кажется, намеревалась занять ещё денег. Впрочем, это неважно. Он не упоминал, откуда у него сапфир? Камень продали? Заложили?
— Дон Эспада никогда не задаёт подобных вопросов своим клиентам. Бывает, что они рассказывают сами, прикладывая к драгоценностям душераздирающие подробности. Но банкир вряд ли был откровенен. Он просил только оценить.
— Пусть так. По крайней мере известно имя нынешнего владельца, известно местонахождение камня, а всё прочее уже не требует чрезмерных трудов.
— Не прикажет ли ваше высочество начать переговоры о выкупе? Ибо по закону камень всё ещё принадлежит вам.
— Нет, рано. Не стоит беспокоить сеньора Галли. Вы прекрасно потрудились, мэтр Бенедикт, и заслуживаете награды. Я подумаю, как вознаградить вас наиболее достойно.
Первая статс-дама по-прежнему не сводила с неё глаз.
Герцогиня чувствовала её взгляд, чувствовала давящее, сверлящее в самом виске.
Анастази может ошибаться в подоплеке, но она не ошибается в предчувствии, в предсказании. Она знает, что происходит нечто для неё запретное, что впервые за много лет она выведена за круг, ей завязали глаза и окружили глумливым молчанием.
У неё нет улик, нет схваченных за руку подельников, но у неё безошибочный звериный нюх. Ей достаточно поглубже вдохнуть, и в нос ударит кислый аромат грязной тайны, зловоние притворства. Вот почему она так смотрит. Она слишком опытна, слишком умна.
Как старый охотник, она умеет распутывать закольцованный след. Не овладела ли она искусством читать мысли?
За своё лицо Клотильда могла быть спокойна. Но за физиономию Дельфины она бы не поручилась. Эта выцветшая моль, отягощённая непомерным самолюбием, не откажет себе в мелком удовольствии бросить в сторону Анастази торжествующий взгляд. И даже сложить припухлости и неровности своего лица в торжествующую гримасу.
Для Анастази этого будет достаточно. Она возьмёт след.
Клотильда повернулась к Анастази спиной. Пусть сверлит затылок. А ей нужно подумать.
Как сапфир мог попасть к банкиру? Не к ростовщику, не к скупщику краденого, не к ювелиру, а именно к банкиру, и не простому, а к одному из самых влиятельных, того, кто кредитует особ королевской крови.
Почему бы нет, собственно? Геро мог предложить сапфир первому встречному ювелиру, и мошенник не преминул его обмануть. Дал ему тысячу ливров за бриллиант стоимостью в пятьдесят.
Геро об истинной цене догадывается, ибо знает кому перстень принадлежал прежде, но настаивать на своём и не подумает. Поспешит избавиться.
Да и деньги нужны. С ним теперь дочь. Они скрываются, вероятно, попытаются уехать из Франции.
Нет сомнений в том, что люди, похитившие его из Отель-Дьё, вряд ли обладают достаточными средствами, иначе ему бы не пришлось продавать сапфир.
Или Геро не желает оставаться в должниках. Он продал камень. А покупатель, оценив добычу, перепродал камень банкиру.
Теперь банкир желает знать настоящую цену. Она могла бы предъявить свои права. Тому, что сапфир её собственность, есть немало свидетельств. Сама королева-мать.
К тому же есть официальная опись имущества казнённого маршала д’Анкра и его супруги Элеоноры Галигай, и так же список того, что из имущества стало собственностью членов королевской фамилии.
Камень был подарком матери по случаю рождения сына. Камень упомянут и в талмуде казначея. Получить сапфир обратно труда не составит.
Законно предположить, что, узнай банкир имя его владелицы, он бы поспешил вернуть перстень, ибо не упустил бы случая заручиться благосклонностью принцессы крови.
Но банкир ничего не знает. Вернуть камень – цель малозначимая. Собственно, камень уже возвращён. Истинная цель — выследить того, кто этот камень продал, выследить Геро.
Анастази всё ещё смотрела.
«Она знает, — в который раз подумала Клотильда, — знает. Следует расспросить Дельфину».
Камень мог быть прозаически потерян, смыт в сточную канаву, затянут в водосток и упокоен на речном дне. Камень мог быть найден человеком случайным — но это как раз самый перспективный поворот событий.
Стороннему человеку нечего опасаться и нечего скрывать. Он отправится к ювелиру без оглядки, если гордыня не подскажет ему скрыть сокровище в тайнике. Тогда сапфир всплывёт спустя долгие годы. Второе наименее желательно.
Но даже это предположение её не остановит. Если есть один единственный шанс, если сохранился след на воде — она его найдёт.
Поразмыслив, Клотильда приняла решение, что поиски камня она поручит не секретарю, а казначею, месье Бенедикту. Кому, как не еврею, прирождённому ростовщику, под силу различить слабый блеск синих граней в мутном озере тайных сделок и векселей?
К тому же, месье Бенедикт, несмотря на своё крещение, так и не прервал родственных и деловых связей с еврейской диаспорой Парижа, да и само крещение его — не более, чем фарс, удобный маскарад для пребывания по враждебном мире.
Большинство парижских ростовщиков и ювелиров — евреи. Есть, правда, ещё итальянцы, высокопарно именующие себя банкирами, но разницы собственно никакой, то же менялы.
Казначей явился незамедлительно. Он захватил с собой свой бухгалтерский кондуит, справедливо предполагая, что от него потребуют отчёт о расходах, но герцогиня движением руки отвела в сторону его опасения.
Она указала на стоявшее по другую сторону стола кресло, но казначей ответил поклоном и остался стоять.
Месье Бенедикт, в ранней юности принявший крещение, чтобы избежать костра, служил ещё покойному герцогу. Был аккуратен и благоразумно прижимист. Казалось, будто он оплачивает счета не деньгами из герцогской казны, но своими собственными. Не единожды перепроверял подписи на поданных ему бумагах.
Не то, чтобы он был настолько щепетилен и честен, Клотильда не питала напрасных иллюзий, но руководствовался крайней расчётливостью. Он несомненно подворовывал, но делал этот с такой фанатичной умеренностью, что герцогиня не находила в себе достаточно сомнений, чтобы подвергнуть его бухгалтерские книги тщательному аудиту.
Казначей всего лишь брал справедливый процент с каждого удачного вложения доверенных ему средств.
Ходили слухи, что казначей даёт деньги в рост придворным, как из свиты её высочества, так и свиты королевской, и взыскивает долги без всякой жалости, не взирая на имена и связи.
На эту деятельность Клотильда так же закрывала глаза и прикидывалась изумлённой, когда кто-либо из обделённых прибылью пытался донести на предприимчивого дельца.
Очень скоро после очередного доноса к ней являлся сам Бенедикт и украдкой подсовывал среди деловых бумаг расписки тех, кто оказывался в долговой зависимости, а также итоговую цифру изъятых по процентам средств, что лихвой искупало его маленькое самоуправство.
Герцогиня искоса взглянула на казначея. Тот держался почтительно, но без излишнего раболепия. Он мастерски угадывал эту невидимую грань: хороший слуга, но не раб.
Казначей был почти лыс, худ, слегка согбен, но глаза светились азартно, молодо. В этих глазах Клотильда порой улавливала всю многовековую скорбь богоизбранного народа.
Казначей умело извлекал эту скорбь из могил своих предков и помещал её матовой слезинкой поперек своего природного лукавства, если в редкие минуты господской немилости оказывался уличённым в некоем проступке.
Клотильда отчётливо различала в этих тёмных глазах отцовскую боль Авраама, ведущего на заклание единственного сына; недоумение Иосифа, проданного братьями в египетское рабство; гнев Моисея, стучащего посохом в царском дворце; горечь царя Давида, рыдающего над телом сына своего Авессалома, и кроткие мольбы сотен гонимых, блуждающих по пустыне в поисках земли обетованной.
Заметив эту набежавшую скорбь, Клотильда в свою очередь складывала руки и опускала глаза с подлинно христианским смирением. Она тоже умела призывать тени христианских мучеников, обращённых Нероном в живые факелы.
Месье Бенедикт взирал на неё вопросительно, самую малость, в меру, сгорбив спину и приподняв плечи. За этими плечами уже выстроились в дымную очередь сыны колена Вениаминова, готовые умастить его взор подлинной влагой.
— Месье Бенедикт, — начала Клотильда без всякого вступления, чтобы избежать вторжения пророков и патриархов, — вы помните мой сапфир? Тот самый, что был извлечён из тайника Элеоноры Галигай, а прежде был преступно похищен у моей матери?
Казначей колебался одно мгновение. Под его обширным, бугристым черепом происходила лихорадочная перетасовка идей и версий. По тону принцессы делец пытался определить, что кроется за невесомым вопросом — угроза или поощрение? Не желает ли герцогиня обвинить его в краже этого сапфира?
— Ваше высочество изволит спрашивать о том камне, что некогда являлся собственностью Элеоноры Аквитанской, а затем в качестве выкупа, отправлен неверным?
— Да, он самый.
Казначей знал все её драгоценности, их изъяны и достоинства, их цену, вес, происхождение, имя первого владельца и даже количество трупов, оставшихся в кровавой борозде каждого камня.
— Подобный образец трудно забыть, добывается раз в тысячу лет, — осторожно произнес казначей. – Я некогда предупреждал ваше высочество, что бриллиант такой ценности и такого размера нуждается в особом присмотре.
Клотильда нетерпеливо кивнула. Месье Бенедикт в самом деле выразил вкрадчивое сомнение за судьбу сапфира, справедливо полагая, что неожиданный фаворит, напрочь лишённый благоговейного трепета перед благородным металлом, мог потерять камень, продать или попросту подарить первому встречному.
Но герцогиня не пожелала отступать и менять решение. Она рассчитывала на древнюю силу камня, на его глубинную, мерцающую магию, на то, что источаемые синие лучи будут проникать в самое сердце пленника и понемногу отравлять его, очаровывать.
Этот камень должен был пленить его, околдовать. Постоянно чувствуя на руке тяжесть сапфира, ощущая его гранёную прохладу, различая свечение в самых недрах, Геро мог бы измениться, соблазниться этой сияющей глубиной и пожелать ещё большего обладания, пожелать иных сверканий, кроваво-красных, сиреневых, травяных.
Этот сапфир, как лазутчик, должен был исполнить высшую волю, как исполнял её прежде, развращая, разламывая души.
Клотильда полагалась на его первозданную подземную силу. Именно по этой причине она пренебрегла советом.
Но казначей оказался прав. Геро померился с камнем свой силой — и, кажется, победил.
— У меня нет ни единого повода, дабы оспаривать ваши утверждения, месье Бенедикт, и настаивать на правомерности некогда принятого мною решения. Был определённый риск утраты, но такие камни всегда несут в себе скрытую угрозу, и жалеть о содеянном уже поздно и совершенно бессмысленно. Сапфир украден. Возможно, потерян. Но такие камни не пропадают бесследно. Они слишком известны, слишком велики и слишком опасны.
Казначей бросил на неё понимающий взгляд.
— Кто ж осмелится купить? – пробормотал он.
— Именно так. В чьи бы руки он не попал, нынешний владелец непременно попытается его продать. Даже если камень и не был украден…
На этот раз казначей задержал свой взгляд чуть дольше, но не произнес ни слова.
— Я знаю, месье Бенедикт, что вы пользуетесь определенной известностью в торговых кругах, — продолжала Клотильда. – Вы поддерживаете связи с Антверпеном, с Амстердамом, с Лондоном и даже с Венецией. А здесь в Париже вы вхожи в дома флорентийских и сиенских банкиров. Более того, казначей самого Папы состоит с вами в переписке.
На лице месье Бенедикта что-то дрогнуло, спина приобрела раболепную округлость, а плечи почти схлопнулись.
Он не ожидал подобной осведомлённости.
— Я вовсе не ставлю вам это в вину, друг мой, — почти ласково произнесла герцогиня, — напротив, ваша деятельность достойна поощрения. Я бы воздержалась от порицания, будь вашим корреспондентом казначей не Римской католической церкви, а самого турецкого султана. Золото не признаёт тех религиозных и государственных разногласий, на которые так щедры люди. Прибыль оправдывает сделку даже с врагом.
Казначей ещё глубже втянул голову в плечи.
Вот уже потянулись скрипящие повозки бывших рабов фараоновых, увлекаемые волами, вот уже Моисей воззвал к Господу Сафаофу, призывая воды Красного моря расступиться. А там и сорок лет скитаний по раскаленным пескам мелькнули и затвердели зрачковой скорбью.
Клотильда усмехнулась. Старый плут!
— Выгода и необходимость торговли тема обширная, мы обсудим её несколько позже. Возможно, у вас найдётся несколько пестуемых вами идей, коими вы сочтете необходимым со мной поделиться, дабы воплотить эти идеи к нашему обоюдному удовольствия, а пока моя к вам просьба арифметически ничтожна. Я прошу вас снестись с вашими собратьями, с вашими единоверцами, вашими соплеменниками, ах простите, ваши единоверцы от вас отвернулись. Тогда с вашими родственниками, сородичами, сподвижниками, клевретами, должниками… одним словом, со всеми, кто имеет дело с драгоценностями, и помочь мне вернуть сапфир. Пусть даже этот камень только блеснёт, оставит несколько искр, я хочу знать. Когда, где и, главное, кто.
Она уподобилась рыбаку, забросившему удочку. Оставалось только ждать, когда шевельнётся поплавок. Разумней было бы забросить целую сеть, но эту сеть ещё предстояло сплести.
Она еще не решила, каких размеров будет эта сеть и на какой излучине выгодней эту сеть ставить.
Что у неё имелось из доказательств? Слова обезумевшей тёщи? Эта старая ханжа утверждает, что видела его живым. А если это был бред, приступ старческого слабоумия? Девочка исчезла, а старуха, чтобы оправдать её исчезновение, убедила себя, что за ней явился отец.
Призрак её заклятого врага!
А что ещё? Молчание Анастази, её странная отрешённость. Тоже не доказательство. Домыслы, фантазии.
Она пытается убедить себя в том, что есть надежда на возвращение из мира мёртвых. Но это не так.
Оливье так и не сообщил ничего утешительного. Никто не помнил умиравшего от оспы юношу. Сколько их там было, этих умирающих….
Месье Бенедикт так же не торопился с вестями. Он вёл свое расследование обстоятельно, осторожно, тщательно обходя прямые вопросы и подозрительный интерес.
Анастази после своей поездки в Ангулем никуда не отлучалась.
Клотильда размышляла над тем, что было бы, пожалуй, занятно поручить и ей некоторую часть поисков. Это послужило бы своего рода провокацией.
Если Анастази что-то знает, то она непременно встревожится, возможно, поспешит предупредить своих сообщников или самого Геро. А если Геро мёртв, то первая статс-дама попросту высмеет все эти изыскания.
Анастази нельзя недооценивать. Она очень умна. Участвуя в заговоре, она могла предугадать и эту коллизию — встречу Геро с его бывшей тёщей. Придворная дама безупречно сыграет недоумение.
Если беда не приходит одна, то и удача ведёт за собой подругу.
Первая весть пришла от лекаря. Его пребывание в земном представительстве преисподней не осталось без вмешательства тёмных сил.
Из паломничества в аббатство Мармутье вернулся некий монах, служивший прежде братом милосердия, а затем по каким-то причинам сосланный настоятелем в Мармутье. Отбыв положенный ему срок, монах вернулся, чтобы приступить к своим прежним обязанностям.
Монах состоял в братстве лазаристов и рьяно следовал заветам Венсана де Поля. Этот монах, брат Арман, и вспомнил происшествие в феврале. Ибо это именно он обнаружил на ступенях часовни неизвестного юношу в лихорадке и беспамятстве.
Возможно, брат Арман позабыл бы этого больного, как множество других, если бы в скором времени не покинул лечебницу, чтобы отправиться в паломничество. Умирающих, раненых на дуэли и в трактирных драках частенько оставляли на ступенях часовни, чтобы скрыть свою причастность к переломам и ранам.
Но тот юноша был последним, кого обнаружил отец Арман и кому пытался облегчить последние часы на земле.
Монах, подобно самому Оливье, так же принял Геро за оспенного больного, но не испугался, ибо сам несколько лет назад перенёс эту болезнь. К тому же, тот юноша заметно отличался от обычных бродяг. Он выглядел, как благородный, и одежда на нём была из ткани тонкой и дорогой.
Монах заметил и перстень, и булавку с рубином в кружеве воротника, что лишний раз подтверждало благородное происхождение больного.
Слепая душа топчется, спотыкается, цепляется за углы и неровности, падает в канаву, бьётся лбом в глухие стены и запертые двери.
Эта душа не научилась видеть. Эта душа будто слепой среди столов, ломящихся от самых изысканных яств. Чтобы достичь этих столов, душе предстоит преодолеть несколько препятствий.
Зрячий легко их обходит, а слепец путается и сбивает ноги. Душа голодает.
Ей не идут впрок шпигованный окорок и вяленый олений бок, её жажду не утоляет малага и кларет. Душа требует той пищи, которую вкусила в доме Отца своего небесного, божественной амброзии, солнечного мёда, звездной росы.
Но обладатель этой души отмахивается от молящего шёпота, как нерадивая мать отмахивается от младенческого крика. Живущий на земле не обучен понимать язык души, как не обучен добывать необходимую ей пищу.
Этот шепот души он глушит пьяными криками и оружейным бряцаньем. Он набивает свой желудок нежнейшим паштетом и фазаньей грудинкой, он слепит глаза свои блеском драгоценностей, он пытается умилостивить душу властью и почестями, но, потерпев неудачу, прибегает к средству палаческому: он зашивает своей душе рот и воском заливает глаза. Его душа медленно умирает в пустоте.
Но бывает, что приходит некто и освобождает душу от оков, извлекает её из заточения и дает напиться волшебного напитка.
Есть малое число счастливцев или, напротив, несчастных, кто со временем не забывает дорогу к божественному источнику или обладает тем редким навыком собирать звёздную росу и находить солнечный мёд.
Многие из них уходят в пустыню, чтобы сохранить свой дар в неприкосновенности, и делятся им лишь с избранными, с теми, кто предпочитает научиться, а не пользоваться чужими трудами.
А есть те, кто по наивности, по жертвенности, по вдохновению свыше готовы научить каждого, кто пожелает.
Геро из числа этих вторых. Он не хранит свою тайну за семью печатями, он готов быть наставником, проводником, готов указать путь к источнику, готов сам принести воды из этого источника. Он щедр, как умеет быть щедр человек истинно богатый, не ухвативший золотой слиток, а владеющий на правах возлюбленного или ребёнка целым миром.
Он вправе брать из этого мира сколько угодно сокровищ, чтобы одаривать, чтобы исцелять, но беда в том, что, когда он приходит со своими дарами, его попросту грабят.
Его сажают в клетку, на длинную цепь, как невольника в золотом руднике, чтобы он день и ночь таскал божественное золото для своих хозяев. Его обирают до нитки, отнимают всё до крупицы, оставляя в изнеможении, истощённого и поруганного, пренебрегая его ценностью и неповторимостью. И тогда он вынужден собирать первые крохи для себя, чтобы выжить, чтобы не позволить душе оскудеть и озлобиться, превратиться в такого же голодного грабителя с запавшими щеками.
До сих пор ему это удавалось. Он выжил. Выжил потому, что поделился своим искусством с ней, с Анастази, вытащил кляп из забитой глотки её души.
Выходил эту душу, как погибающую в капкане лисицу с перебитыми лапами. Душа её возрождалась болезненно, оживала, как омертвевшая на морозе рука, с ломотой и покалыванием, но лапы этой лисы срослись криво, душа хромала.
Анастази вздохнула и вновь смахнула набежавшую под веком слезу. Теперь он обучает своему искусству Марию. И того мальчика, Максимилиана.
Собственно, в том и состоит родительский долг – обучить новорождённую душу находить себе светоносное пропитание и баловать её десертом из вдохновения.
Анастази вновь увидела Марию. Она в очередной раз возвращалась за данью. В отличие от отца девочка выглядела очень нарядной.
В её наряде явно наличествовал переизбыток лент, кружев, блёсток и вышивок. В этом блеске незримо присутствовала Жанет.
Незаконнорожденная принцесса, тяготеющая к ярким нарядам, — Анастази помнила её шитый золотом красный плащ, подбитый лисьим мехом, и платье изумрудного шёлка, — не могла отказать себе в удовольствии принарядить девочку.
И подарки, как свидетельствовало платьице Марии, выбрала на свой расточительный вкус. Мария, очевидно, нисколько не возражала.
Временами, даже в разгар игры, она вдруг останавливалась, трогала кружева и ленточки, разглаживала складки и с упоением кружилась. Маленькая женщина, послушная природе.
А Жанет, беззастенчиво пользуясь своими возможностями, обольщает маленькую кокетку. Геро остаётся только безмолвно наблюдать за этим обольщением. И даже страдать от невозможности самому стать добрым гением для юной красотки.
Какие чувства в действительности испытывает Жанет к этой девочке, к дочери её умершей соперницы?
В народе испокон веков ходят мрачные сказки о падчерице и злой мачехе. В одной из них мачеха обращает дочь своего мужа в служанку, которая спит у очага в золе.
В другой – отправляет в лес на съедение волкам, в третьей – угощает отравленным яблоком. Ревнивая супруга Юпитера послала к младенцу Гераклу двух ядовитых змей.
А саму Жанет королева Мария Медичи сослала в далёкое итальянское княжество. Возможно ли, чтобы Жанет не носила в себе ту же болезнь?
Клотильда была поражена этой болезнью до мозга костей, эта болезнь пустила гнойные метастазы в её рассудок и мысли. Она рассматривала девочку не иначе, как соперницу, ибо та была плотью и кровью другой женщины, более удачливой.
У Клотильда не хватило мудрости воспользоваться девочкой, как орудием. А Жанет эту возможность не упустила.
Она засыпает девочку подарками, не пытается соперничать, действует, как умный политик, предпочитающий подкуп и переговоры самой победоносной войне.
Знает ли об этом Геро? Понимает ли?
Он выглядит таким счастливым, таким беззаботным. Он так чувствителен к притворству и распознал бы обман…
Что с того, что Мария дочь другой женщины? Жанет может питать к ней искреннюю привязанность.
Сама Анастази вряд ли смогла бы полюбить Марию как дочь, но ради Геро, ради его спокойствия, она бы сделала всё, чтобы девочка не чувствовала себя обделённой, чтобы не было того мучительного выбора, который вынудила его делать Клотильда: она или я. Жанет это, к счастью, понимает.
Есть ещё этот мальчик. Максимилиан.
Это и вовсе загадка. Геро не смирился с потерей сына? Возможно, когда-то он мечтал, как станет наставником и учителем своей маленькой копии. И эта погубленная мечта до сих пор терзает его.
Быть отцом – его истинное предназначение. Учить, наставлять, заботиться, защищать, вести за собой, взращивать, разрешать сомнения, отвечать на вопросы — вот для чего он был когда-то создан.
Господь возложил на него часть своих забот. И Геро безропотно исполняет завет.
Как исполняет свой завет художник или скульптор, но в отличии от последнего, он извлекает из глыбы мрамора не мёртвую фигуру, пусть и поразительного совершенства, он извлекает из глыбы невежества душу.
Он учит эту душу познавать, как некогда учил Марию ходить. И первые корявые буквы, который тот мальчик, далекий от него по крови, вывел на грифельной доске, сравнимы для Геро-наставника с первыми цветами, выращенными на первозданной суше.
Анастази резко встала и отошла. Липпо в это время возился у верстака.
— Я хочу уйти, — произнесла она глухо, пряча лицо.
Липпо, не задавая вопросов, отложил в сторону мешочки, куда пересыпал перетёртые в порошок травы. Он задал ей только один вопрос, когда уже выводил её за пределы поместья на дорогу.
— Что мне передать её высочеству?
Вопрос правомерный.
Жанет должна знать, кто побывал в её доме. Анастази сомневалась, что подобная новость её обрадует, и самое меньшее, что может сделать придворная дама, чтобы сгладить возможную досаду, это как можно быстрее признаться в содеянном.
— Передайте её высочеству, что я приношу ей свои извинения, ибо позволила себе этот тайный визит, не испросив на то её позволения. Если она пожелает лично выслушать мои объяснения, то я готова встретиться с ней в любое указанное ею время. Она знает, как меня найти. И ещё, — помолчав, добавила она, — прошу вас, не говорите никому, кроме её высочества, что видели меня. Он… Ему лучше не знать.
— Даю вам слово, сеньора, — тихо сказал лекарь, помогая страннице взобраться на лошадь.
Кобылка за время пребывания в конюшне успела передохнуть и наесться распаренного овса. Анастази пустила её рысцой, рассчитывая к вечеру прибыть в Орсей.
Послушничество Оливье в богадельне затянулось. Опальный лекарь отправлялся туда на рассвете и возвращался в темноте. Вид у него был жалкий.
Из придворных, избранных костоправов он вдруг обратился в жалкого медбрата, вынужденного обмывать гнойные язвы нищих. Клотильда запретила ему открывать своё имя и настояла на том, чтобы Оливье выдавал себя за кающегося грешника, посланного духовником спасать свою душу вот таким малоприятным искуплением.
«Это, пожалуй, не так уж и далеко от истины» — думала герцогиня, насмешливо разглядывая «лазутчика».
За время своей опалы и каторжных работ Оливье не узнал ничего утешительного.
Загадки в том нет. Несколько месяцев прошло. Геро отвезли в лечебницу в феврале, а за окном июль. Кто вспомнит одного из десятков, а то и сотен несчастных, доставленных в жару и беспамятстве в самый разгар зимы?
Февраль более щедр на умирающих от голода и холода, чем его предшественник. К февралю все запасы сил и милости Господней истощаются. Геро был всего лишь одним из многих. О нем давно забыли.
Но она не откажется и от призрачного шанса. Кто-то видел его, кто-то о нем позаботился. К тому же…
Как же она могла забыть! Перстень. Огромный сапфир в оправе из белого золота.
В том угаре страха, который охватил её в феврале, она не позаботилась о драгоценности. Сапфир стоит немало. Одного взгляда человека искушенного было бы достаточно, чтобы прикинуть его стоимость.
Сапфир, разумеется, украден. Он может быть украден даже одним из тех смердов, кто вез Геро в лечебницу. Неплохо было бы их допросить.
Будь это рядовое колечко, с топазом или рубином, коих в её шкатулке две дюжины, она бы не беспокоилась.
Но сапфир некогда принадлежал Сулейману Великолепному, был передан в дар императору Карлу Пятому, а уж от него попал к Медичи, которые, по обыкновению, снабжали воюющих государей деньгами и хранили их долговые расписки.
Сапфир стал невыкупленным залогом. От герцога Тосканского он достался племяннице, как часть приданого.
Сначала камень оказался в коллекции Кончини, в качестве награды за «альковные» и бог весть какие услуги, а после смерти авантюриста вновь оказался в распоряжении королевской семьи.
Клотильда получила его, как и мать, королева Мария, в качестве приданого, но никогда не носила, сапфир был слишком велик, ибо предназначался для мужской руки.
Камень обрел пристанище на руке другого фаворита.
Геро, пожалуй, был единственным, кто носил камень, а не прятал его под замком. И его самого камень принял как истинного владельца. Прекрасный камень на прекрасной руке. Жаль, если камень пропал.
С другой стороны, камень — это тоже след. Если Геро выжил и каким-то чудом сохранил камень, то перстень мог послужить единственным достоянием. Предмет, который он сможет продать.
А кто решится купить такую ценную и редкую вещь? Придворным ювелирам этот камень известен. Ювелиры помельче не смогут дать за него настоящую цену.
Впрочем, если Геро оказался в безвыходном положении, то продал перстень, не торгуясь, себе в убыток.
Следует дать поручение дю Тийе заняться ювелирами. Даже если камень украден в лечебнице человеком несведущим, то непременно попадёт к одному из тех мошенников, кто скупает краденное. В Париже этих скупщиков немало, но далеко не все могут позволить себе скупать драгоценности. Об этом знает Анастази…
Она поддерживает связь с тем мрачным, полуночным миром, из которого вышла, а Клотильда всегда поощряла эту связь. Ибо отрицать тот мир, его мрачное могущество — всё равно, что отрицать связь с собственными кишками.
Анастази, снова Анастази.
До сих пор Клотильда старалась держать свои поиски в тайне. У неё не было прямых улик, лишь смутное подозрение, но это подозрение вставало на пути подобно крепостной стене, едва лишь возникала необходимость призвать первую статс-даму в помощники или советники.
Клотильда чувствовала себя, как человек, по загадочным причинам давший обет не пользоваться правой рукой, привязал её за спину и переложил все обязанности на левую.
Разум, слишком привыкший полагаться на безупречного исполнителя, ежеминутно обращается к порабощённой конечности, колеблется в недоумении и с досадой отступает.
Но ей придется продолжать. След перстня зыбок и прозрачен, как мелькнувшая под водой тень.
Липпо сбросил с табурета какие-то шуршащие мешочки.
— Вот, сеньора, это окно выходит на ту часть сада, где дети, а здесь их немало, затевают свои шалости. Порой это, признаюсь, немного мешает. Но что поделать, дети такие беспокойные маленькие существа!
Анастази подвинула табурет так, чтобы укрыться при необходимости за оконной рамой. К счастью, окно выходило на север, и солнце висело над крышей, не докучая своим огненным любопытством.
«Оно тоже подглядывает» — мелькнула у неё мысль. «Ему там скучно, под небесным сводом, в полном одиночестве, вот оно и развлекается. Подмечает все подробности».
У неё забилось сердце. А вдруг она увидит его прямо сейчас?
Геро где-то здесь, совсем рядом.
Все деревья в этой части сада были аккуратно подрезаны. Это был не тот дикий сад, чьё предназначение состояло в цветении и плодоношении. Под окнами сад был прирученный, облагороженный, с тропками, лужайками и беседками.
Здесь, скорей всего, потрудился садовник герцогини де Шеврез, обустраивая романтические подмостки для любовных мизансцен. Даже странно, что кормилица Жанет, расчетливая простолюдинка, обратившая это увеселительное поместье, копию того сада, куда постучался обожатель Розы, не обратила и этот оазис в грядки.
Вряд ли эта любительница яблочного сидра сохранила бы этот уголок, предвкушая появление там влюблённой пары.
Ей, как видно, помешала Жанет.
Анастази осмелела и придвинулась к окну чуть ближе. Но тут же отпрянула.
Там внизу был Геро!
Удивительно — она всегда знала, что он жив, что он был спасён из лечебницы, но какая-то часть её существа, одна из множества обитавших в ней душ, поражённая недоверчивостью и отрицанием значительнее остальных, вполне резонно допускала его смерть, ибо спасение его не имело никаких доказательств, кроме чужих слов.
Это недоверчивая девочка-подросток, живущая своим упрямством, своим неверием, находящая смысл в опровержении каких бы то ни было доводов, была достаточно убедительна, чтобы распространить своё влияние подобно умелому клеветнику на все прочие составляющие души, представленные вариациями самой Анастази, разного возраста, с зарядом гнева, недовольства, презрения или надежды.
Поэтому возникший будто по мановению, любимый образ сразу же был опознан, как призрак. Ей понадобилось время, чтобы справиться с собой.
Липпо заметил её смятение. У нее и лицо, скорей всего, изменилось.
— Вам дурно, сеньора? – обеспокоенно спросил он и жестом врача взял её руку, чтобы нащупать пульс. Но Анастази отняла руку.
— Это пройдёт. Я проехала около шести лье, голову напекло.
— Я мог бы помочь, — начал было итальянец.
— Нет! – отрезала она.
Глубоко вдохнув, она снова придвинулась к окну. Непозволительно давать волю чувствам, пусть даже Липпо знает подлинную причину её присутствия.
А он знает. Но делает вид, что поверил её выдумке про Максимилиана. Он её пожалел. Нашел жалкую, заблудшую, усталую на дороге и привел сюда.
Как преданный слуга, он должен был бы ей отказать.
Анастази вновь подалась к окну. Сердце немного успокоилась.
Геро был там же, но уже не один. Рядом с ним стоял светловолосый мальчик лет десяти. В руках мальчик держал тёмный плоский прямоугольник. На тёмной гладкой поверхности белели какие-то знаки.
Геро взял прямоугольник из рук мальчика. Грифельная доска, догадалась Анастази. С помощью такой доски, размером поменьше, он учил свою дочь выводить буквы. Правда, Мария изводила всё пространство доски под цветочки и паукообразных большеголовых человечков. Теперь он обучает этого мальчика, Максимилиана.
Она солгала Липпо. Она никогда его не видела и вряд ли смогла бы отличить спасителя Марии от самозванца. Но в том не было большой беды. Самозванец не смог бы обмануть Марию, которая провела в его обществе несколько дней. И лекарь знает, что она лжет.
Она пришла сюда, чтобы увидеть другого мужчину. Вот он, этот мужчина, живой, беззаботный.
Геро стоял к дому в пол оборота, и Анастази видела его профиль. У него волосы короче, и причёсан он далеко не так безупречно, как это было прежде. Он и не позволил бы себя так причёсывать. И одет он непритязательно, как отпрыск деревенского барона, в лён и сукно.
Где он, тот блистательный фаворит, тот таинственный незнакомец, который единственный появлением в Лувре лишил покоя стольких дам?
Анастази знала, что, невзирая на давность и мимолетность событий, его всё ещё помнят. А он здесь, безразличный к славе, играет в неотёсанного деревенщину.
Анастази быстро утерла уголок глаза. Дорожная пыль. Пощипывает.
Видели бы эти дамы его сейчас. Этот деревенщина даст сто очков вперёд тому щёголю. Тот щёголь был всего лишь полумёртвой игрушкой, ожившей статуей, безупречной по форме, но изломанной, набитой осколками кровавых воспоминаний. И вот он живой, свободный и… другой.
Анастази зажмурилась. Похоже, время идёт вспять. Она видит того Геро, который когда-то шёл по улице с юной женой и маленькой дочерью, невинный, полный надежд, чьё сердце, трепетавшее лишь от любви и тревоги за любимых, было ещё перламутрово гладким, без шрамов, того Геро, который просыпался на рассвете с улыбкой, твердо веруя в заступничество Господа, тот Геро, который с радостью принимал дарованный ему труд.
Она вовсе не обманывается, прошлого не вернуть, этот Геро старше, со всеми рубцами и шрамами, видимыми и скрытыми. Но сходство с тем юношей — бесспорно.
Она не слышала, что он говорит мальчику. Видно было, что Геро что-то исправляет на грифельной доске. Они отошли в сторону и сели на врытую под яблоней дерновую скамью. Мальчик взял доску и принялся старательно выводить буквы. Геро наблюдал за ним, упершись локтем в колено.
Слева послышались детские голоса. Они доносились и прежде, но Анастази была слишком взволнована, чтобы отличить детское щебетанье от птичьего. Она глянула в том направлении.
Там, на расчищенной травяной полянке, носились несколько детей. Посреди полянки находился выдолбленный изнутри ствол высохшего дерева.
Его отполировали изнутри во избежание царапин и заноз, водрузили на два пенька и получилось нечто вроде огромной пушки, ядрами которой выступали маленькие озорники. Они поочередно забирались в этот деревянный ствол, проползали на четвереньках и с радостным визгом вылетали с противоположного конца, бежали обратно, и забава повторялась снова.
Кроме этого сооружения, на полянке находились парные деревянные воротца, куда с помощью биты можно было закатывать набитые шерстью кожаные мячи. С мячами, перекатывая их друг другу, возилось двое малышей, не старше трёх лет, мальчик и девочка в суконных рубашонках.
А среди носившихся детей Анастази узнала Марию. Она бегала наперегонки с более полной девочкой её возраста, а мальчик на вид чуть старше, взбирался на выдолбленное бревно, как на мостик, прыгал вниз и снова взбирался.
Вдруг Мария остановилась и посмотрела на отца, занятого беседой. Её соратница по игре тоже в недоумении остановилась и нетерпеливо пискнула, призывая к продолжению.
Но Мария будто не услышала. Она со всех ног припустила к дерновой скамье. Подбежав, она несколько мгновений выбирала порядок действий — требовать внимания криком или прямым вмешательством.
Выбрала второе — решительно забралась к отцу на колени. Она вытянула ножку, указывая на башмачок, на котором болталась расстёгнутая пряжка. Геро невозмутимо застегнул пряжку, усадил дочь поудобнее и обратился к мальчику.
Но Мария немедленно потянулась к доске. До Анастази донеслось:
— Я тоже так могу! А меня папа уже научил!
Мальчик безропотно протянул ей мел. Он что-то сказал, что-то сугубо мальчишеское, что-то напоминающее:
— Давай, мелюзга, покажи!
Мария схватила мел, затем долго приноравливалась и, наконец, повела одну линию из верхнего угла.
В это время её соратница по игре вновь подала обиженный голос. Мария взглянула на неё, на призывно темнеющее бревно, на котором шалун постарше то становился на колени, то садился верхом, то повисал головой вниз, затем снова на доску, затем снова на подружку.
Бедную девочку одолевали противоречия, от которых не свободны даже дети. С одной стороны, она должна была всем напомнить, что это её отец, что он принадлежит ей безраздельно, что она единственная, кто обладает правом на его заботу и внимание, и даже этому мальчику, с которым её отец вдруг вздумал возиться, она тоже должна это показать. Пусть не важничает!
А с другой стороны — сидеть почти неподвижно и заниматься таким скучным делом, как выведение букв, когда можно бегать, прыгать и ползать на четвереньках под деревянному жёлобу, было для неё так же невыносимо.
Победило второе. Мария соскочила с колен Геро и побежала к подружке. Та тут же полезла в отверстие. Мария за ней. Они несколько раз повторили этот маневр.
Затем Марии на глаза попался мяч. Она схватила его и закатила внутрь ствола, а подружка вытащила с другой стороны.
Игра им понравилась, но Мария вдруг опять вспомнила, что отец недостаточно внимательно за ней наблюдает, хотя она поминутно напоминала:
— Папа, смотли! Папа, смотли!
Геро отрывался от грифельной доски, смотрел на дочь, одобрительно кивал, но отвечал только улыбкой, что Марии казалось едва ли не пренебрежением.
Тогда она вновь бросала игру и бежала к отцу вприпрыжку, чтобы поучаствовать в триумвирате. Снова взбиралась на колени, цеплялась за отца своими маленькими ручками, тыкалась лобиком ему в щёку, умудряясь вместе с этим потянуть Максимилиана за светлые кудри, дернуть мальчика за ухо, пихнуть ножкой, состроить рожицу, поводить ладошкой по доске, чтобы внести свою лепту в процесс обучения, и в конце концов, соскучившись, вновь вернуться к игре.
Так повторялось несколько раз. Анастази всё ждала, когда Геро потеряет терпение и в очередной раз при попытке девочки повиснуть у него на шее, одёрнет её, поставит на ножки и шлепком отправит её к подружке, как подкатившийся мяч.
Но Геро так и не проявил ни малейшего признака нетерпения. Он успешно балансировал между детской ревностью дочери и ожиданиями мальчика, легко одаривая каждого своим вниманием.
Мария незамедлительно получала доказательство своего первенства в его сердце, а мальчик – доказательства своей неоспоримой ценности.
«Бедная девочка, — с улыбкой подумала Анастази, — а ведь есть ещё и Жанет. Сейчас её нет поблизости, но очень скоро она вернётся и потребует свою долю внимания, времени и чувств, возьмет частицу его сердца. Что тогда останется дочери?»
Анастази сочувствовала девочке, как никто другой. Придворная дама была бы последней, кто обвинил бы этого ребёнка в неоправданных капризах. Мария ещё так мала и действует под влиянием чувств, не пытаясь им противостоять. Она честна и невинна, она ещё не знает, как выбрать и приладить соответствующую маску.
Разве Анастази не повела бы себя с той же детской назойливостью, поминутно напоминая о себе, если бы не сдерживающая скорлупка взрослости, если бы не путы предрассудков и условностей, если бы не колодки страхов и тяжесть наложенных друг на друга масок?
Она была бы ещё бесцеремонней и ещё требовательней. Её голод несоизмерим с голодом пятилетнего ребенка.
Она всю свою жизнь училась подавлять этот голод. Так же, как училась подавлять боль и отчаяние.
Мария ещё не освоила этот печальный навык, и дай Бог, чтобы этот навык ей так и не понадобился.
Отец не допустит развития недуга. Того недуга, каким страдает большинство рождённых под луной. Они все рождаются с этим голодом и криком возвещают о нём.
Во младенчестве этот голод не отличим от голода животного, желудочного, ибо разум ещё спит, а сердце содержит капельки звёздной росы, божественной амброзии, которую Бог-отец вручает каждой душе, благословляя в путь. Этих запасов в сердечной дорожной сумке хватает до того дня, когда душа обретёт искусство добывать эту амброзию самостоятельно, отыскивать её в том мире, где предстоит многолетнее ученичество.
Господь скрыл эти живительные капли и кристаллики повсюду в это созданном Им мире. Он только придал им обманчиво несъедобный вид.
Как обнаружить каплю исцеляющей росы в осеннем промозглом сумраке, в придорожном камне, в мятой оловянной ложке, в охапке гниющих листьев, в остывшей печной трубе, в зимнем беззвёздном небе, в куске чёрствого хлеба, в разбитых башмаках или в покосившемся доме, в мелочах и подробностях земной жизни смертного, обездоленного, утратившего память о вечности и божественном присутствии, терзаемого тщеславием и пустым желудком?
Вот такую малость требует этот насмешливый Бог, этот неунывающий фокусник, раскидавший свои подарки по самым грязным и пыльным щелям.
Трактирщик оказался прав. После Бри-Комт Анастази ехала через виноградники и поля. Пересекла речушку и рощицу. Расстояние неумолимо сокращалось.
И придворная дама, в конце концов, озадачилась самым важным вопросом. А как ей проникнуть в поместье?
Бывшее владение герцогов де Шеврез — обитель обширная, с ручьями, озерком, фруктовым садом и парком, переходящим в лес, но это вовсе не означает, что незваный гость сможет без труда в этом поместье затеряться. Она, конечно, могла направиться прямиком по аллее к дому и попросить кратковременного приюта, как сделала бы при любых других обстоятельствах, но в Лизиньи её мог узнать Геро.
Она дала себе слово с ним не встречаться.
Кое-кто в свите Жанет тоже знает её в лицо. Это прежде всего Перл, этот шут гороховый, болтливый толстяк. Затем фрейлина Жанет, Катерина, в противоположность шуту особа неразговорчивая, но излишне памятливая.
А кто ещё, кроме самой Жанет?
Как ни забавно это звучит, главный свидетель против нее — это Мария! Девочка очень хорошо её знает. Если шуту и фрейлине хватит благоразумия принять её за незнакомку, то ожидать подобной сдержанности от маленькой девочки не приходится.
Есть ещё нянька, Наннет. Тоже схватится за голову и застынет, как соляной столб.
Нет, прямиком в поместье отправляться нельзя. Эх, если бы у неё был предварительный план, договорённость с Жанет, всё было бы по-другому.
Эта поездка совершается вопреки здравому смыслу. Она нарушила все свои принципы. Поступила, как сумасшедшая, как потерявшая разум от любви. Её сорвал с места порыв безрассудства, несбывшаяся мечта. Она гналась за этой мечтой с той же безумной целеустремленностью, с какой гналась бы за радугой.
Существует поверье, что счастливец, догнавший радугу, пробежавший под ней, в награду за свою веру и проворство обретет желаемое. Только Анастази ещё не встречала того, кто пробежал бы под радугой.
Это обещание под стать посулам падающей звезды, сверкнувшей в августовском небе. Поймай эту звезду, укрой в ладони — и счастье твоё.
Она пустилась в погоню за радугой, за многоцветным видением, водяным призраком. Радуга — символ прощения, знамение положенного меж Господом и сотворенной Им землей вечного завета.
Ей эту радугу не догнать. Её удел — любоваться этим солнечным даром издалека.
Анастази приближалась. Она уже видела блестевшую на солнце черепицу. Она видела, как лучи бьются и ломаются в окнах.
Стены до самой крыши увиты плющом. Фруктовые деревья, уже отяжелевшие, обременённые плодами, подступали к самому дому. С южной стороны виднелся виноградник, оплетавший деревянный каркас и создающий нечто похожее на свод.
Вероятно, под этим сводом — открытая терраса.
Анастази спрыгнула на дорогу и повела лошадь в поводу. Она всё ещё не приняла окончательного решения.
Если она сделает полукруг, то увидит подъездную аллею. И сразу окажется видимой и, возможно, узнаваемой. Пока она с другой стороны дома, со стороны разбитого под стенами огромного огорода. И что же ей делать?
Она даже не знает, там ли Жанет или отправилась в Париж. Анастази отошла к обочине, в тень растущего у дороги вяза.
Обочина, во избежание дождевых оползней, была укреплена выложенными в три ряда аккуратно обтёсанными камнями.
Анастази взобралась на тёплые камни, села, подстелив дорожный плащ, и задумалась. Вот она здесь, что же дальше? Оставаться на этой дороге или пройти через сад? Она может дождаться темноты. И в темноте будет красться как вор. А в чём польза?
В темноте она подавно ничего не увидит. Геро уже уйдёт к себе. Останется только угадывать его шаги.
Неожиданно рядом зашуршали, посыпались камешки. Кто-то шёл через поля к дороге. Шёл, не таясь, мурлыкая не то песенку, не то языческую молитву. Шаг размашистый. Анастази встала и оглянулась.
Приближался высокий мужчина. Худой, нескладный. Солнце светило ему в спину, и Анастази не сразу его узнала. Она заслонилась от солнца рукой. В облике незнакомца не было ничего угрожающего. Напротив, он казался ей знакомым.
Эти растрёпанные волосы, сбитая на затылок мятая шляпа, ноги, длинные и тонкие, как у цапли, и холщовая сумка на плече, набитая всякой всячиной. Она не верила своим глазам. Не верила своей удаче.
Липпо! Что же это? Она догнала радугу!
Итальянец спрыгнул с насыпи на дорогу. И заметил её. Перечисляя тех, кто знал её в лицо, Анастази совершенно упустила из виду, что был ещё и лекарь.
Лекарь, пожалуй, знал её получше других. Ибо это она встречала его в замке Конфлан и сопровождала в тайные покои фаворита. Это у неё он выспрашивал необходимые ему как врачу сведения, и это ему Анастази подробно всё рассказывала. Она беседовала с итальянцем больше часа, прежде чем тот увидел самого Геро.
Анастази стремилась рассказать всё, что знала, жалея о своем медицинском невежестве, чтобы многословностью своей избавить Геро от лишних усилий. Ибо, изнурённый мигрениальной болью, он вряд ли был в силах связно говорить.
Итальянец слушал её внимательно, задавал меткие вопросы и ни разу не позволил снисходительной усмешки, на какие так щедры и скоры ученые мужи. Единственное, что время от времени позволял себе придворный лекарь незаконнорожденной принцессы, так это приглушенные ругательства в адрес своего собрата по ремеслу.
И ругательства справедливые. Анастази мысленно его поддерживала и добавляла собственные нелицеприятные эпитеты.
Одним словом, Липпо оставил добрую память. Впоследствии он подтвердил произведенное впечатление, отправившись в Отель-Дьё.
Его появление здесь, на проселочной дороге, не могло быть дурным знаком. Скорее это дружеское участие небес.
— Мой почтение, signora, — поклонился итальянец. – Не нуждается ли сеньора…
И замолк. Узнал её.
— Позволю себе заметить, сеньора, что вы… что ваше лицо… Смею ли я предположить, что мы…
— Да, мы знакомы, — спокойно подтвердила Анастази. – Наше знакомство состоялось в загородном замке моей госпожи, герцогини Ангулемской, при обстоятельствах, прямо скажем, невесёлых. Однако, благодаря вам эти обстоятельства очень скоро изменились к лучшему.
— Я отлично всё помню, — радостно воскликнул лекарь. – Вы придворная дама герцогини Ангулемской и зовут вас Анастази де Санталь.
Анастази кивнула в ответ.
— Я слышал, что вы и впоследствии оказывали содействие, — понизив голос, с видом заговорщика, проговорил Липпо. – Ведь это же… это же вы прислали ту записку, ту самую, которую принес мальчик.
Анастази вновь кивнула. Отрицать не имело смысла. Больше Липпо могла знать только Жанет.
— Да, я. И наблюдала за вами, в то время, как вы принимали решение и нанимали повозку.
Лицо итальянца, худое, подвижное, обрело серьёзность. Вероятно, он вспомнил те печальные и, одновременно с тем, счастливые события.
— В тот день я едва успел. Ещё час или два…
Он не продолжал. Оба знали, какой трагический исход стоял за этим «час или два…».
Внезапно Липпо встрепенулся. Бросил взгляд на пустынную дорогу.
— А сюда вы прибыли, сеньора, для того, чтобы…
Он не договорил, предоставляя ей самой закончить. Анастази кивнула в третий раз. Но он сделал не тот вывод, какой она предполагала.
— Но её высочества сегодня здесь нет, — доверительно, но все же с предостережением, сообщил он. – Она вернётся завтра. Вы же понимаете, ей приходится время от времени бывать при дворе. Я мог бы провести вас к нашей чудесной хозяйке, сеньоре Бенуа.
На этот раз Анастази качнула головой отрицательно. Она понимала, что Липпо колеблется. Тогда в Конфлане у них были вполне доверительные переговоры, и далее она выступала в качестве союзника.
Но при всём этом эта сеньора состояла при особе герцогини Ангулемской, при особе врага.
— Нет, сеньор Липпо, мне не стоит здесь долго задерживаться и злоупотреблять гостеприимством вашей хозяйки. О ней я наслышана. Моя цель остаться незамеченной и неузнаваемой, и отбыть как можно раньше. Я оказалась здесь совершенно случайно, поддавшись порыву, встреча с вами для меня неожиданность. Вы один из немногих, кто знает меня в лицо и осведомлен о моей причастности. В особенности, мне бы не хотелось попасться на глаза некой особе. Вы понимаете, о какой особе идет речь.
— Si, signora, comprendo, — очень серьёзно ответил Липпо.
— Я хотела… я хотела. – Анастази вдруг ощутила смущение.
Она испытывала смущение. И на щеках, кажется, румянец.
— Если бы вы были так любезны, друг мой, и позволили мне только… только… – она не могла подобрать слово. И вдруг нашлась. – Я слышала, что её высочеству удалось найти того мальчика, того беспризорника… как его звали… ах, да, Максимилиан! Я бы хотела удостовериться, что никакой ошибки не было, что мальчик именно тот, а не самозванец.
Липпо понимающе кивнул.
— Конечно, signora, я помогу вам. Вы увидите его.
Липпо сделал несколько шагов по дороге к изгороди на противоположной стороне.
Анастази потянула за повод кобылки. Она не хотела оставлять лошадь без присмотра.
— Здесь уже начинается прилегающий к дому сад, — быстро сказал он, помогая Анастази протиснуться сквозь узкую, символическую калитку. Кобылка, потоптавшись, переступила низкие, аккуратно подстриженные кусты.
— Здесь вашу лошадь лучше не оставлять, — сделал предостерегающий знак Липпо. – Если сеньора Бенуа не досчитается своих яблок или обнаружит сломанную ветку, грозы не миновать. О, эта сеньора весьма трепетно относится к своему саду. Из яблок она делает совершенно восхитительный мармелад. Я уже не говорю о пирогах, компотах и варенье. А какой яблочный сидр! А вы знаете, что из сидра готовится ещё более восхитительный напиток? Кальвадос! Этот напиток получается путем дистилляции. Я даже помог соорудить особый аппарат для ускорения этого процесса. Это такой огромный цилиндр.
— Так как быть с лошадью? – прервала его Анастази.
Липпо в растерянности заморгал.
— Ах да, scusi, signora, я отведу её в конюшню.
— Как в конюшню? Разве никто не задаст вам неудобных вопросов?
— Во-первых, я могу сказать, что позаимствовал лошадь на ближайшем постоялом дворе и должен вернуть её к вечеру. А во-вторых, ко мне иногда приходят… дамы.
Анастази оглядела его с явным сомнением. Длинный, нескладный, с торчащими во все стороны волосами, со своим засаленным шейным платком, в войлочном колпаке набекрень, Липпо был последним, кого Анастази заподозрила бы в романтических приключениях. Может быть, он подпаивает их приворотным зельем?
Липпо правильно истолковал её взгляд.
— Ах, сеньора, ваши подозрения мне, разумеется, льстят, но вывод, извлечённый вами из моего утверждения, в корне не верен. Увы, эти дамы видят во мне только… врача, — вздохнул он. – Они приходят ко мне в тайне от своих мужей. Кое-то из них уверовал, что изобретённое мною снадобье помогло им обзавестись наследником. Одним словом, сеньора, надвиньте ваш капюшон, и никто на вас даже не взглянет.
Липпо поручил кобылку заботам одного из подростков, работавших на конюшне, и вернулся к Анастази.
На неё действительно не обращали внимания. Липпо оставил её за пристроенным к дому павильоном с огромными окнами и раздвижной крышей.
Заглянув внутрь, она увидела сотни аккуратно расставленных горшков с незнакомыми растениями. Некоторые из этих растений уже солидно кустились, а некоторые только отращивали первый листочек.
— Это моя оранжерея, — пояснил вернувшийся Липпо. – Я здесь развожу растения, произрастающие в Индии или в Китае. Эти язычники, должен вам сказать, намного искусней в ремесле врачевания. Пожалуйте сюда.
Он повел её за павильон, где начиналась узкая лесенка, ведущая на второй этаж флигеля.
Мимо них рысцой пробежали две хорошенькие девушки, по виду работницы, заметили Анастази и Липпо, но ограничились беглым взглядом. Липпо не погрешил против истины. У него бывали знатные пациентки, скрывающие имена и лица. А почему бы лекарю не практиковать и здесь?
Анастази поднялась вслед за ним по лестнице.
— Вот мой рабочий кабинет, — сказал итальянец, обводя рукой живописный, наукообразный беспорядок.
Огромное, неясной формы помещение под крышей. Анастази не смогла определить количество углов и стен из-за расставленных шкафов, развешанных полок и рабочих верстаков.
Посередине, подобно алтарю, возвышался огромных размеров стол, сплошь уставленный склянками, колбами, держателями с трубками, пузатыми бутылками тёмного стекла и прочими малоизвестными атрибутами. На полках так же были расставлены бутыли с жидкостями и порошками. Под потолком висели пучки трав. В углу были свалены книги.
Анастази слегка подивилась такому небрежению. Геро никогда не позволил бы себе такого обращения со старыми фолиантами.
Пахло в помещении остро и пряно. Вероятно, восточными пряностями. Она слышала, что на востоке знахари часто используют пряности, как лекарства. Имбирь улучшает пищеварение, корица помогает при кашле.
Анастази могла бы распознать её сладкий аромат, но на чердаке Липпо царствовали более редкие пряности, которых она не знала.
Сначала этот пьяница даёт себе зарок разбить все хранящиеся в его погребе бутылки и опорожнить все бочки, позволив вину стечь и уйти в землю. Затем этот пьяница старательно избегает всех трактиров и гостиниц, а также обходит стороной старых друзей, где ему могут предложить кружку вина.
Сначала ему это удаётся. Он гордится своей добродетелью, своей стойкостью. Пришедшее к нему самоуважение даёт силы для дальнейшей борьбы с демоном.
Но внезапно ему, страдающему от жажды, предлагают выпить глоток. Всего один глоток, чтобы смочить пересохшие губы. Всего один глоток вина вместо воды, глоток во имя спасения жизни.
И тогда этот адепт добродетели начинает себя уговаривать: «Глоток, всего один глоток. Какой ущерб от единственного глотка? Мне это необходимо. Я должен спасти свою жизнь. Это не демонская уловка, это несчастливые обстоятельства. Окажись я в пустыне или на острове, потерпевший кораблекрушение, я бы выпил вина за неимением воды. Это мой последний глоток. Да и что мне может грозить? Я уже преодолел свою зависимость».
Вот так же оправдывала себя и Анастази. За минуту остановки у столба с указателем она успела сочинить целую апологию своей слабости, и твёрдости защитительных аргументов позавидовал бы сам Цицерон.
«Я только взгляну. Я только взгляну, — твердила Анастази. – Я не попытаюсь приблизиться. Не попытаюсь заговорить. Он меня не увидит. В конце концов, я имею право. Без меня он не был бы спасён. Это я послала Липпо ту записку. Без меня они бы ничего не узнали. Без меня он бы умер в той лечебнице. Почему бы мне не убедиться в его благополучии? О его выздоровлении и благополучии я знаю только со слов Жанет. А Жанет… Жанет – женщина, и лжива, как вся наша Евина порода. Кто знает, каково ему там? Жанет нашла его дочь. А что попросила взамен? Клотильда всё-таки её сестра, пусть сводная, но мать Жанет, пожалуй, в хитрости и честолюбии дала бы фору толстой флорентийке. Ходят слухи, что никто иной, как отвергнутая Генриетта д’Антраг снарядила убийцу на улицу Мельников. Сколько семейных особенностей унаследовала от неё Жанет? Да и что я знаю о ней, об этой незаконнорожденной принцессе? Бесспорно, только одно – она умна, и умом своим намного превосходит Клотильду. Что из этого следует? Из этого следует, что я должна ехать».
Когда-то ей не удалось стать избавительницей, и вот она решила наверстать упущенное, обращая свою эскападу едва ли не в миссию.
Анастази выбралась из экипажа. Жан-Пьер и Жюльмет взирали на неё вопросительно. За экипажем плелась коротконогая упитанная кобылка, которую Анастази позаимствовала в Ангулеме из герцогских конюшен.
Один из тамошних конюхов предупредил её, что пристяжная в её дорожной карете сбила подкову и может захромать. А так как эта пристяжная куплена в Англии, то её разумней было бы заменить как можно раньше.
Но пристяжная дошла до Орлеана без признаков утомления и хромоты. Там её заново подковали, и далее она уже ни разу не сбилась с размеренной рыси.
Кобылка следовала за экипажем налегке.
— Оседлай её, — приказала Анастази.
Жан-Пьер спрыгнул с козел, не задавая вопросов. Он никогда не требовал ни объяснений, ни уточнений. Молча извлёк из-под козел мужское седло, которое всегда крепилось там на случай необходимости. Исполнив приказание, Жан-Пьер вновь вопросительно взглянул.
— Нет, ты не поедешь, — ответила она на немой вопрос. – Ты и Жюльмет отправитесь в Орсей, там остановитесь в первой же гостинице у городских ворот и будете меня ждать. Возможно, я присоединюсь к вам ещё сегодня или завтра на рассвете.
Жан-Пьер безропотно кивнул. Он придержал стремя, чтобы Анастази могла сесть в седло. Она подобрала поводья и уже развернула кобылку, когда из экипажа внезапно выскочила Жюльмет и кинулась к ней.
— Чего тебе? – осведомилась Анастази с раздражением. – Нет денег на гостиницу? У Жан-Пьера есть. Он обо всём позаботится.
Но Жюльмет вцепилась в стремя и забормотала:
— Вы едете к нему? Да? К нему?
Анастази в изумлении застыла.
— Я знаю, вы едете к нему! – упоённо шептала горничная. – Я знаю, он жив. И вы знаете. Но я никому не скажу. Клещами будут рвать, не скажу.
— Ты бредишь, Жюльмет, — холодно оборвала её Анастази. – Садись в карету и отправляйся в Орсей.
— Да, да, понимаю. Это тайна, тайна. Только жив он, жив… В людской и на кухне шептались. И не оспа то была, от оспы перемерли бы все. А никто не помер. И его мёртвым не видели. Я молилась, ох, как молилась. И дальше молится буду.
— Садись в карету, — зашипела Анастази. – И оставь эти бредни.
Жюльмет радостно кивнула и бросилась к запылённому экипажу.
Это было второе предупреждение, после стрелки, указывающей в преисподнюю.
Анастази пустила кобылу неспешной рысью.
Она вновь подумала, что совершает ошибку и что непременно пожалеет о содеянном. Она не раз слышала этот подспудный голос, доносившийся ниоткуда.
Это даже ни голос — не было ни слов, ни мыслей. Было всего лишь ощущение, смутное давящее беспокойство. Подобное беспокойство, бесформенное, безликое, испытывает множество людей. Возможно, этот дар испытывать беспокойство всем телом, всей кожей является врождённым, но с течением времени этот дар слабеет, голос становится неразличим в грохоте и бесновании ума.
Вооружённый сравнением и понятием, ум действует как многоопытный воин против робкого новичка. Ум наносит множество ударов одновременно, в его распоряжении несколько мечей, заострённая палица и даже мушкет.
За спиной этого воина целый отряд. Там стоят оруженосцы с новыми мечами и копьями. В роли лекаря там здравый смысл, под маской прекрасной дамы скрывается страсть. И все они жаждут победы.
Противник же почти безоружен. Вся его экипировка состоит из хлипкого щита с горящей надписью, предостережением или подсказкой. Обычно этот щит слишком мал, чтобы предостережение выглядело убедительным. Там помещается одно многосложное или два двусложных слова.
«Остановись!»
Вот какой девиз поднимал на том щите безвестный противник. Он не нападал, он только оборонялся. Он уворачивался от ударов нескольких мечей, кинжалов и копий, и вновь поднимал этот щит под непокрытой головой.
В лицо этого противника было не узнать. До глаз это лицо покрывала повязка, да и сам боец носил не латы, а серую хламиду, и больше напоминал вышедшего на ристалище изнуренного постами монаха.
«Остановись!» — беззвучно кричал этот монах. За его спиной не было никого. Ни оруженосца, ни лекаря.
Но там за оградой ристалища клубился некто всеведающий, тот, кто уже задумал и собрал будущее в единый узор, и для полного воплощения этого будущего требовался последний кусочек, песчинка, решение, которое она, Анастази, должна принять.
Если она остановится и повернёт, будущее затвердеет в одной из множеств форм, если продолжит путь — то затвердеет в другой.
Есть некая точка невозврата, когда мягкая субстанция событий уже не подвергается правке, когда шанс сгладить угол, избегая пореза, уже исчерпан, и тот противник со щитом в руках отменяет выбор.
Всемогущий наблюдатель в той точке возлагает на смертного свои полномочия. Смертному решать. Принять сторону воина-ума — или перейти на сторону обеспокоенной, безъязыкой души.
Анастази никогда прежде не пренебрегала этим смутным давящим беспокойством. Она взращивала это беспокойство и лелеяла, ибо от этого беспокойства зависела её жизнь. Этот голос в ней, не в голове, а во всем теле, был иногда сравним с охотничьим рогом, с зовом боевой трубы. Он оглушал.
Она слышала эту трубу и на той дороге. Она слышала предостережение, чувствовала дрожь и холод. Но не могла остановиться.
Вероятно, в тот час на стороне ума и страстей, её тоски и тщеславия, её упрямства и самонадеянности был ещё кто-то, заинтересованный в определённом повороте событий.
Всемогущий наблюдатель обычно сохранял нейтралитет. Он не играл ни за одну из сторон, ожидая лишь решений. Но кроме него, плетущего ткань бытия, был кто-то менее могущественный, отвечающий за разнообразие и цветовую гамму, обладающий достаточным влиянием, чтобы настоять.
Был ли это сам дьявол? Или злой рок? Или судьба вмешалась?
Анастази будет выбирать имя значительно позже. Она только слышала поощряющее напутствие. Хор усыпляющих голосов.
В конце концов, её беспокойство уже не в силах было поддерживать щит с предостерегающим девизом. Щит выпал из слабеющих рук и разбился.
Ей предстояло одолеть более шести лье. Путь был ей незнаком, к тому же дорога шла через Форе-де-Сенар, королевские охотничьи угодья, известные по кабаньим и волчьим бесчинствам.
Анастази не испытывала страха. Она не опасалась ни зверей, ни разбойников. Являясь частью королевского домена, лес охранялся королевскими егерями, что избавляло путников от нежелательных встреч. Что же касается зверей, они, от природы существа невинные и предсказуемые, предпочитали ночь слепящему солнцу.
Анастази ехала не спеша, наслаждаясь тишиной леса. Она вдыхала лесной воздух, прислушивалась к голосам птиц.
Чуждое ей занятие. Она не умела находиться в тишине, если это не была тишина нетерпеливого ожидания, не умела наслаждаться такими пустяками. Это было трудно, ибо ей ещё не доводилось замечать красот прежде враждебного к ней мира.
Она вспомнила, как убеждала Геро в том, что чувства — это непозволительная роскошь. Что же тогда эта тишина, эти резные солнечные пятна под копытами лошади, эти певучие голоса, эти шорохи? Тогда это уже роскошь из роскоши.
Анастази прилагала некоторые усилия, чтобы эти тишина приблизилась к ней, чтобы пролилась поверх сосуда её обособленности, или, чтобы сама Анастази ступила в неё, позволив солнечным лучам, ветру, запахам, шелесту проходить сквозь её чувства беспрепятственно, слиться с ней воедино.
Геро это умел, но она почти беспомощна, будто перед ней гладкая стена без единого выступа, стена стеклянная, которая вынуждает её пребывать в одиночном заключении под надзором своего ума, опытного и жестокого тюремщика.
Этот ум швырял ей в голову целые вороха мыслей, гнал её то в прошлое, то в будущее. Анастази вздохнула.
Сегодня она уступит тюремщику. Думать тоже приятно. Думать о будущей встрече.
Кобылка пофыркивала и прядала ушами. Она, подобно своей всаднице, чувствовала себя насильно исторгнутой из привычной, тесной конюшни и брошенной в окружение ей враждебное, населённое множеством неведомых существ, которые чирикали, стрекотали, поскуливали, свистели и шуршали.
Кобылка сбивалась с рыси, переходила на шаг, шумно втягивала ноздрями воздух, вертела хвостом и трясла головой.
Анастази вновь мысленно посетовала на то, что не обладает ни малейшей склонностью к обращению с четвероногими тварями. И верхом она ездила редко.
Она вспомнила, как Геро одним движением успокаивал горячего фрисландского жеребца.
Это всё потому, что он знает о божественном присутствии. Всё, что создано Господом, уже отмечено святостью, уже признано Им, прощено.
Принять эту истину так же нелегко, как веру в Промысел божий, в изначальную вселенскую справедливость. Как же это принять, если само слово «справедливость» звучит как насмешка?
Лучше не думать. Достаточно того, что он об этом знает. Когда-нибудь и она придёт к порогу той истины. А пока она довольствуется малым, будет искать скромные доказательства некогда обещанной справедливости.
Анастази позволила себе часовой отдых в местечке Эври-сюр-Йерр. Кобылка напилась, а сама Анастази расспросила трактирщика о кратчайшей дороге в Лизиньи.
Оказалось, что ей остается двигаться точно на север, никуда не сворачивая. Дорога ведёт через поля и виноградники, где уже зреют знаменитые сорта Шампани. Пообедать она сможет в Бри-Комт, а далее уже луга до самого поместья.
Анастази поблагодарила трактирщика. Она ещё ни разу не возвращалась из Ангулема кружным путем. И плохо знала окрестности. Может быть, это к лучшему.
Если этих дорог не знает она, то их не знает и Дельфина, и все прочие соглядатаи, и шпионы. Мысль о соглядатае внезапно отозвалась дрожью.
Уже взгромоздившись на спину кобылки, Анастази огляделась. Нет, не может быть, чтобы за ней кто-то следил. Она долго ехала в лесу. И была совершенно одна. Никто её не преследовал.
Правда, она поминутно не оглядывалась и была занята своими мыслями, но даже если кто и следовал по лесной тропе, то это не обязательно шпион. Да и какой шпион?
Она бы почувствовала. Она всегда чувствует. Пристальный взгляд, движение, тень. Еще не поздно вернуться. До Лизиньи не больше трёх лье.
Анастази пришпорила лошадь.
Он таскал и бочки с вином и чугунные заготовки для кузнечных цехов. Ночевал там, где позволят владельцы товара.
Кто-то советовал ему пойти к вербовщикам. С его силищей он мог таскать ядра и пушки, но Жан-Пьер, несмотря на свою устрашающую внешность, на огромные кулачищи и черты лица Полифема, был удивительно незлобив и, случалось, вылавливал из Сены котят, которых бросили в воду уличные мальчишки.
Он тащил мешок с баржи по мосткам, когда вдруг заметил стоявшую у причала молодую темноволосую женщину. Женщина была одета хорошо, даже лучше, чем жены и дочери купцов, которых замечал Жан-Пьер на набережной.
Внезапно эта женщина сделала ему знак. Он скинул мешок на груду остальных и только тогда приблизился. В чертах её узкого, некрасивого, но выразительного лица было что-то неуловимо знакомое. Заметив его недоумение, женщина сказала:
— Ты дал мне когда-то хлеба. И ничего за это не взял. Я помню добро так же, как и зло.
Эту женщину звали Анастази де Санталь.
С тех пор Жан-Пьер состоял при конюшнях её высочества герцогини Ангулемской. В его обязанности входило следить за исправностью экипажей и сбруи, а также за порядком в погребах и на кухне.
Подчинялся Жан-Пьер непосредственно первой статс-даме и служил своеобразным силовым фактором, если той требовалось подавление бунта или пьяных беспорядков. За всё время их знакомства они обменялись не более, чем десятком односложных слов. Говорить не требовалось.
Для сложных приказов и поручений Жан-Пьер был слишком неразвит, а для исполнения простых хватало знаков и жестов. Он понимал свою благодетельницу, как понимает хозяина сторожевой пёс. И обязанности он исполнял весьма схожие – сопровождал Анастази в поездках за пределы столицы, а также и в прогулках по Парижу, если эти прогулки предполагали посещение мест опасных даже для неё, завсегдатая и знатока подобных мест.
Как обычно, Анастази выбрала его для поездки в Ангулем. Жан-Пьер правил утомлённой четвёркой.
В Конфлане у Анастази была пожилая неразговорчивая горничная, которую она брала с собой в Париж или Ангулем. Но в эту поездку Анастази взяла в спутницы Жюльмет, оставшуюся не у дел после того, как в замке не стало Геро.
Жюльмет чувствовала себя не менее потерянной, чем сама придворная дама, и даже отчасти виноватой. Анастази не раз заставала её плачущей, размазывающей слёзы по лицу, шепчущей, что она «не доглядела».
Анастази, не опровергая и не соглашаясь, невозмутимо ожидала исхода приступа и отправляла Жюльмет с каким-нибудь поручением.
Она стала доверять ей больше работы в собственных апартаментах и назначила единоличной смотрительницей за её обувью и бельём, несмотря на то, что и того и другого у Анастази, напрочь лишённой щёгольства и расточительности, было исчезающе мало.
Жюльмет приступила к новым обязанностям рьяно, но очень скоро впала в тоску и плаксивость.
Анастази взяла её с собой, ибо Жюльмет была одной из тех, кто оставался бы у его смертного одра до последнего вздоха, если бы он умер в замке. Жюльмет была из тех, кто без боязни говорил о нём и вспоминал.
Вероятно, если бы Геро был в самом деле мёртв, придворная дама не вынесла бы этого ковыряния в могиле и велела бы Жюльмет замолчать, а то и вовсе повелела бы идти пешком или ехать на запятках, но Геро был жив и сожаления горничной, которой Анастази позволила говорить, не тревожили её.
Скорее наоборот, Анастази испытывала странное удовлетворение от того, что рядом с ней находится человеческое существо столь искренне и преданно любящее.
Казалось, излияния Жюльмет искупали молчание самой Анастази, которая не могла позволить себе ни оплакивать, ни торжествовать. Жюльмет в какой-то степени стала её глазами, исторгающими слёзы, и памятью, хранящей множество дорогих мелочей, каких самой придворной даме видеть не довелось.
Как никак она видела Геро каждый день, видела, как заботливая мать видит своего взрослого сына, о котором по мере сил заботится. Она видела его утром, едва проснувшимся, или вечером, когда стелила ему постель.
Она видела его вдохновлённым, увлечённым делом, или, напротив, погружённым в невесёлую праздность узника.
Она видела его полуодетым, растрёпанным, хмурым, подавленным, больным, раздражённым, уставшим, впавшим в отчаяние или полным надежд. Чаще, конечно, отчаявшимся.
Но она видела его и ожидающим дочь на Рождество, она даже помогала ему украшать фигурки волхвов: сшила им плащи из обрывка господского платья. Она видела его мальчишескую улыбку, когда он вовлекал её в свой рождественский заговор.
В какой-то степени Жюльмет знала его гораздо лучше, чем Анастази, и провела с ним гораздо больше времени.
Этой немолодой и некрасивой женщине не приходилось прятаться или притворяться. Она обладала великим преимуществом непосредственности, каким обладает, возможно, одна лишь мать.
И те чувства, что она испытывала, наиболее близки именно к материнским.
— Как сердце-то разрывалось, — доверительно признавалась Жюльмет. – Вся извелася, думавши. Да куда уж такой глупой, как я? Как бы порадовать молодого господина. Уж больно горько было смотреть. А и не придумывается ничего. Голова-то старая и глупая.
И Жюльмет глубоко вздыхала.
— А радость-то была, когда улыбался. Ой, тогда и не насмотришься на него. Только бы и смотрела, вот только бы и смотрела. А какой ласковый, обходительный, слова грубого не скажет. И только на «вы», будто я дама какая. А какая я дама? И не дама вовсе. Из простых. А он мне – сударыня, будьте так добры… Будьте так любезны. Даже когда разобью что или испорчу. Вот было такое. Чернильницу опрокинула. Руки старые, больные. На столе хотела прибрать. Он там бумаги свои оставил, а я только в стопочку хотела, в сторонку… чернильницу передвинуть. Тяжеленная чернильница, бронзовая, из рук выскользнула и бумаги те залила. Он там записи какие-то делал, рисунки, фигуры… Я же читать не умею, не обучена. Не пойму ничего. Испугалась. Стою, ни жива, ни мертва. Вот, думаю, и погонят меня на старости лет. А куда ж я пойду? Некуда мне идти. Он стоит в дверях и смотрит на залитые бумаги. А глаза грустные… Потом на меня глянул. И вздохнул только. «Ничего, говорит. Я ещё сделаю». Вот и всё. Другой бы на его месте башмаком бы в меня кинул. Или чернильницей. А он, сердечный, постоял на пороге и ушёл.
И Жюльмет вновь хлюпала носом.
Анастази молчала. Она уже жалела, что взяла эту плакальщицу с собой. Или не велела ей молчать.
Чем больше Жюльмет добавляла подробностей, тем тоскливей становилось на сердце. В каждой из этих подробностей, в каждой из этих мелочей она видела Геро.
А это происшествие с чернильницей стало последней каплей. Она так ясно представила его, глядящего на залитый чернилами стол, на погубленные рисунки, на испорченные чертежи, что тоска по нему затянулась как петля. Она уже закашлялась.
Она хотела его увидеть. Она бы всё отдала, чтобы его увидеть. И она могла его увидеть.
Этот приступ случился с ней у развилки. Одна дорога уходила на восток, к Эври, вторая – на север к Орсей и далее в Париж. Та, что сворачивала направо могла привести её к нему, а вторая уводила от него навсегда.
С той минуты, как она убедилась, что Геро спасён, Анастази запрещала себе думать об этом. Геро для неё потерян. Она сама когда-то отказалась от него, отвергла дар судьбы.
Отвергла не то из страха, не то из ненависти к себе, сочтя себя недостойной его любви. Не имело смысла сожалеть об упущенном. Нашлась другая женщина, более решительная и смелая.
Эта женщина рискнула и одержала победу. Жанет д’Анжу, княгиня Каррачиолли, рисковала гораздо большим по сравнению с безвестной и безродной Анастази де Санталь.
Жанет поставила на карту всё, что имела — своё имя, свою репутацию и саму жизнь. Как бы впоследствии не сложились обстоятельства, ей не удастся сохранить своё инкогнито, она не сможет раствориться без следа в людских волнах, как могла бы это сделать Анастази.
Если эта история когда-нибудь обретёт известность, Жанет придётся вступить в схватку не только с Клотильдой, которая не простит ей посягательств на свою собственность, но и со всем прочим миром, со всем королевским двором, со всеми знатными фамилиями, со всеми высокородными ханжами, которые ополчатся против неё за вопиющее пренебрежение сословными догмами, за презрение к своей благородной касте.
Жанет, конечно, бастард, её герб перечёркнут, но это нисколько не умаляет её ценности, как принцессы, ибо она и со стороны матери происходит из благородного анжуйского рода д’Антраг, а её дядя, граф Овернский, последний Валуа.
Вот и получается, что Жанет запятнала своим отступничеством две королевские династии.
Жанет умна, она понимает. Она действует не из ребяческого легкомыслия, не из подростковой шалости, когда подрастающая девочка бежит из дома, желая досадить родителям. Жанет всё знает о возможных последствиях.
И всё же она рискует, она не боится. Там, где она, Анастази более нет места, как гаснущей звезде рядом с восходящим солнцем.
Утратившая свой шанс должна довольствоваться малым, как неудачливый игрок в игорном доме. Не решившись увеличить ставку, этот игрок теперь собирает медяки, которые его удачливые соперники уронили под стол.
Такими медяками для Анастази стали просьбы Жанет о помощи в поиске детей. Сначала Марии, а потом и того мальчика, Максимилиана.
Косвенно, но Анастази всё ещё принимает участие в жизни Геро. Она ещё не окончательно отчуждена, как выражаются стряпчие. Но ей нельзя его видеть. Ни сейчас, ни потом, как бы не распорядилась судьба. Анастази должна его забыть.
Пусть он живет где-то далеко, счастливым и свободным. Избавленный от воспоминаний и прошлого.
Пожалуй, будь он мёртв, ей было бы легче. Она скорбела бы, не таясь.
Возможно, она бы решилась на месть. Это послужило бы ей утешением. Кому? Да тому же Оливье! Этот коновал так мучил его своим ланцетом. Оливье обрек его на эту жалкую смерть.
Да, Анастази начала бы с лекаря. Потом была бы Дельфина.
О, уж эту она бы не пощадила! Разве не Дельфина была там, в доме епископа, когда умерла Мадлен? Разве не Дельфина позаимствовала у инквизиторов пытку «Бдение»? И разве не Дельфина скрипучим шёпотом стращала герцогиню, когда стало известно, что болезнь Геро очень напоминает оспу? Да и все прочие её доносы, шпионство, клевету, её зависть, её ненависть к Геро.
Не осталась бы безнаказанной и ханжа Аджани. Уж с этой Анастази свела бы счёты. А кто ещё?
Если уж быть до конца последовательной, то у Геро было больше друзей, чем врагов. Вот только друзья были нерешительные, трусливые были друзья, а враги могущественные.
Оставалась только герцогиня. Что сделала бы Анастази с ней?
Оливье и Дельфина — всего лишь жалкие исполнители, главный вдохновитель и движитель она, Клотильда Ангулемская. Ей незачем жить. Или пусть живёт?
Жизнь её сейчас пуста, как выскобленный медный горшок, и звенит так же.
Смерть была бы для неё избавлением. Погибшая во цвете лет, она стала бы едва ли не мученицей. За упокой её души молился бы целый монастырь, гудел бы орган, курился ладан. Мессы следовали бы одна за другой, а лет через пятьдесят её бы канонизировали. Еще одна Дева Франции.
Ну уж нет, пусть сохнет, стареет и сходит с ума. Что ей там видится? Старуха в венке из померанца? Приходит к ней по вечерам и ведёт беседы? Вот пусть и беседует с ней дальше. А смерть – это слишком просто.
Но рассуждать о жизни или смерти, когда у неё есть тайна?
Ей легко подарить жизнь своей госпоже, когда Геро на самом деле жив. А будь он мёртв? Его смерть излечила бы её от смертельной болезни – от любви.
Когда возлюбленный мёртв, любят память о нём, любят прошлое и не посягают на будущее. А если он жив? Он досягаем, его можно увидеть, издалека, тайком, им можно любоваться, можно тайно приобщиться, стать зрителем, хранителем. А если подобраться поближе, можно услышать его голос.
Нет, Анастази не покажется ему на глаза, ей не нужна его признательность, его благодарность. Ей бы только оказаться поблизости, убедиться в том, что он есть, что он по-прежнему ходит по земле и своим существованием оправдывает существование этой земли.
Невыносимый соблазн. Зачем она позволила болтать этой глупой Жюльмет? Зачем позволила себе вспомнить? А тут ещё эта дорога в Эври.
Анастази взглянула на указатель. Стрелка указывала вниз, в ад.
Она не устояла. Соблазн был слишком велик. Она поступила, как поступает пьяница, некоторое время назад принявший решение покончить со своим пагубным влечением.
Ситуация повторяется.
Она строит свои надежды и свое отчаяние на чужих домыслах, на доказательствах крайне расплывчатых. У неё вновь нет ни тела, ни могилы. Почему бы не предположить уже вовсе несообразное?
Почему не принять версию, что побег девочки – инсценировка? Рене сказала, что он просто ушёл. Просто ушёл? Не попытался войти в дом? Не бросился её душить? Он мог уйти, если только всё знал заранее.
Та нянька, с которой Мария не раз приезжала в замок, в отличии от тёщи, души не чаяла в отце своей подопечной. Почему бы им не снестись заранее, за спиной грозной жужелицы, а затем обвести ту вокруг пальца? Разновидность мести.
Старуха потеряла всех, осталась с бременем двух смертей.
Версия вовсе не плоха.
Её косвенно подтверждает нянька, исчезнувшая вслед за девочкой. Когда малышка выбралась из дома, то её за углом мог ожидать отец. Нянька разыграла отчаяние. С её изможденной, исплаканной личиной это не сложно.
Клотильда несколько раз глубоко вдохнула, и судорога, сковавшая спину, постепенно сошла на нет. Герцогиня уже не чувствовала ни ярости, ни отчаяния. Она даже улыбнулась.
Беда с этим воображением! Чего она только не вообразила несколько минут назад. И окровавленные подковы лошади, и узкий колодец с чёрной плесенью и вонючей водой.
В эти игры с ней сыграл разум, едва не вызвав обморок. Усилием воли она сменила сюжет, и вот уже воображение с тем же рвением подбрасывает сцены бодрящие и яркие. Ей сразу становится легче дышать. Воображение — вот истинный демон.
Она вернется к первоначальному плану – в Отель-Дьё отправится лекарь. И что-то еще…
Что-то… Что-то бьётся на самой кромке памяти. Какая-то шероховатость, заноза под самой кожей, которую до поры до времени не замечаешь, пока не загноится.
Клотильда перебирала в памяти лица, и одно из лиц чем-то её поразило. Некоторым несоответствием.
Анастази…
С ней было что-то не так. Она была… она была слишком спокойна.
Когда герцогиня приняла то роковое решение отослать Геро в лечебницу, Анастази была единственной, кто бесстрашно пытался возразить. Её дерзость превзошла все допустимые пределы! Она ворвалась в кабинет и кричала.
Да, она кричала! Она позволила себе повысить голос на свою госпожу.
— Остановите их! – кричала она, потрясая своим худым кулачком, из которого костяшки пальцев торчали, будто заточенные лезвия. – Вы совершаете злодейство! Невиданное злодейство. Вы все, жалкие, презренные трусы! – Анастази обвела пылающим взглядом герцогиню и её свиту, состоявшую из Дельфины, Оливье, казначея, секретаря и ещё двух фрейлин. — Если вы все так боитесь заразиться и подпортить свои прелестные лица, то я сама буду ухаживать за ним! Сама!
Дерзость непростительная. Дерзость, которую карают смертью или бессрочным заключением, но сама Клотильда в те ужасные часы почти ничего не понимала.
Весь производимый чужими голосами шум сливался для неё в единое, непрерывное клокотание. Клотильда различила в полумраке только горящие тёмные глаза своей придворной дамы и повелела ей удалиться. Кажется, Анастази даже вытолкали за дверь под торжествующий шепоток Дельфины. А что потом?
Анастази исчезла. Но Клотильда не подумала озадачиться этим вопросом. Придворная дама исполняла приказ и никому не было дела, каким образом ей это удаётся.
Появилась она несколько часов спустя, когда суматоха уже несколько улеглась. Клотильда смутно помнила, что происходило в те часы, непосредственно за «казнью». Она помнила только череду лиц, а затем полумрак своей спальни.
Когда же она соизволила выйти, её свита выстроилась в галерее, будто гвардейцы на плацу. Анастази среди них не было.
Герцогиня стиснула пальцами виски и попыталась перенестись туда, в ужасный февральский полдень, серый и промозглый. Она протиснулась сквозь время, словно то обратилось в прозрачную смолу, где все прошедшие события хранились, залитые расплавленным стеклом.
Слова доносились будто сквозь воду. Все лица были смазаны, искажены. Анастази появилась позже, много позже.
К вечеру или даже на следующий день.
Клотильда пребывала в разладе, в сомнениях. Она избегала разговоров и взглядов. Те из её придворных, кто осмеливался приблизиться, ступали настороженно, готовые к бегству.
Анастази среди них не было. Она не спешила. Оставалась где-то в тени.
Клотильда тоже пряталась, опасаясь именно её, её укоризненного взгляда. Придворная дама всегда так смотрела, не утруждая себя притворством, когда герцогиня позволяла себе барскую вспыльчивость.
На этот раз Анастази должна бы действовать ещё более вызывающе. Но Анастази молчала. Когда они, принцесса и её фрейлина, наконец, встретились лицом к лицу, Анастази не проронила ни слова. Только отвела взгляд.
Придворная дама почти не изменилась, пожалуй, стала молчаливей и бледней. Она невозмутимо исполняла свои обязанности. Голос звучал холодно, без дрожи, взгляд непроницаемый.
Но Клотильда была слишком занята собой, чтобы увидеть это пугающее спокойствие. К ней уже являлась старуха и скалила свои жёлтые зубы. Только однажды герцогиня будто пробудилась посреди затянувшегося кошмара.
Она засиделась в своем кабинете, где проводила большую часть дня, и позвонила горничной, чтобы девушка принесла ей вина. Но вместо горничной явилась Анастази. С бокалом и серебряным кувшином. Клотильда вздрогнула и уставилась на неё с неподдельным испугом. Ей показалось, что придворная дама торжествующей улыбается.
«Она пришла меня убить, — мелькнула мысль. – В это серебряном сосуде яд!»
Анастази заметила её колебания. И тогда её сухой, презрительный рот действительно дрогнул.
Она опустила поднос на край стола, наполнила бокал вином и выпила до дна. Затем опустила бокал на поднос.
— Этот кларет из королевских погребов. Сегодня утром его доставили из Лувра в качестве подарка от вашего брата.
Она не сводила глаз со своей госпожи. Тёмные глаза мрачно горели. «Если бы я хотела вас убить, я бы давно сделала это» — говорили эти глаза. Отвесив поклон, Анастази вышла.
А почему бывшая уличная девка не попыталась ей отомстить?
Анастази любила его. Любила тайно и страстно. Отвечал ли он на её страсть?
Об этом ничего не известно. Ни один шпион не попытался даже бросить тень. Но Анастази, как безнадежно влюблённая, должна была мстить. Она должна была пылать ненавистью к сопернице.
Почему же она не попыталась осуществить свою месть?
Клотильда видела, что большинство слуг, не таясь, скорбит по умершему. Даже этот огромный парень с бычьей шеей — он был уличен в пьянстве, что прежде за ним не водилось.
Что же касается Анастази, то она продолжала зачитывать по утрам доносы и прошения, твёрдым голосом распоряжалась, наказывала и поощряла. Под её железной рукой челядь и свита её высочества являла собой пример трудолюбия и преданности.
Может быть, у придворной дамы была своя старуха в венке? В том скорбном смятении, в каком находилась принцесса, самообладание первой придворной дамы предстало даром судьбы. И таковым бы осталось, если бы…
Если бы не безумная, старая жужелица.
«Всё совсем не так, — думала Клотильда. – Анастази не могла забыть его так быстро, как желает всех убедить. Не могла так быстро смириться. Она даже не тронула Оливье, ибо он и есть главный виновник. Пусть она из каких-то личных соображений не смеет мстить мне, но что её остановит от мести ему, лекарю, или Дельфине? Ответ один. Ответ напрашивается, кричит, колотит в дверь тяжелым бронзовым молотом. Она знает! Знает, что Геро жив! И знает, ибо сама и воспользовалась моим страхом и промахом Оливье. Она тогда исчезла. Да, исчезла вслед за теми двумя подручными палача, кто повёз его в Париж. Вряд ли по прошествии всех этих месяцев кто-то сумеет вспомнить, оставалась ли она в замке или нет. Анастази могла расценить эту болезнь, как единственный шанс, предоставленный ей судьбой. Я отказалась от него, добровольно, под влиянием порыва, так почему бы ей не воспользоваться? Оспа? Анастази такой мелочью не запугаешь. Она способна пережить эпидемию чумы, если это понадобиться для его пользы. И она не настолько привередлива, чтобы задумываться о последствиях болезни, о рубцах и шрамах. Да что я говорю? Я бы и сама сейчас не задумалась. Но я испугалась. Я испугалась! А она — нет. И в награду ей достался он, живой и невредимый, без шрамов и оспин. Такой же прекрасный, каким и был».
Клотильда вновь и вновь возвращалась мыслями к первой придворной даме, раскладывая на слова и жесты каждое из её действий. Ничего предосудительного и подозрительного. Ни тайного торжества, ни потаённой насмешки. Не было и отлучек.
Только это необъяснимое спокойствие, неуклонное движение вперёд по дороге времени. Так преданные собаки себя не ведут.
Та чёрная собака, приходившая невесть откуда в парк, исчезла. Иногда слышали её тоскливый вой, но и он скоро затих. А фрисландский жеребец, некогда купленный за огромные деньги в Голландии, вскоре после исчезновения своего хозяина лёг на солому в своём деннике и больше не поднялся.
Анастази не выла и не отказывалась от еды. Она продолжала служить, как ни в чем не бывало. Она даже не интересовалась судьбой девочки…
Клотильда чувствовала раздражение. Не играет ли воображение еще один спектакль?
Анастази не походила на удачливую соперницу. Что бы сделала на её месте любая другая женщина, если бы волею фортуны завладела любовником своей госпожи? Вот, к примеру, одна из её фрейлин, м-ль де Лан. Что бы сделала она? Бежала бы, как бежит грабитель с украденным кошельком.
Но Анастази не м-ль де Лан, дочь мелкопоместного барона, небогатого, но крайне тщеславного. Анастази не боится.
Нет, здесь что-то не так. Что-то не сходится. Анастази почти не выходит из замка. А если того требует её долг, она отправляется в Париж в сопровождении своих слуг.
Повод у неё нерушимый. Третьего дня она отбыла в Ангулем, чтобы разобраться с поступившей жалобой и даже обвинениями в казнокрадстве.
Ещё свободная от подозрений, Клотильда выбрала именно это время для визита на улицу Сен-Дени. Она сделала это неосознанно, движимая тайным вдохновением. Спешила, как ребёнок, желающий воспользоваться отсутствием строгого наставника. И, кажется, одержала маленькую победу.
Если Анастази замешана в этот заговор, то ей лучше оставаться в неведении, пока Оливье исполняет в Отель-Дьё назначенное ему послушание.
Указатель был старый, покосившийся. Почерневший шест торчал меж каменных блоков старой римской дороги. Почти у вершины этого шеста висела деревянная стрела с чёрными буквами: Эври.
Стрела указывала вниз, будто предлагала путнику, не растрачивать время на блуждания и поиски, отправиться прямиком в могилу, куда, собственно, и ведут все земные дороги.
Анастази углядела в этом недвусмысленное предостережение. Ей не следовало сворачивать на эту дорогу. Ей следовало ехать дальше, на север.
Анастази возвращалась из Ангулема в Париж. Все предшествующие развилки, у Шартра и Орлеана, и перекрестки она проезжала, не раздумывая — дорога была ей знакома.
Эта была первой, где она потребовала придержать лошадей. На козлах невзрачной, запылённой кареты сидел Жан-Пьер, высокий молчаливый детина с прямыми, падающими на глаза волосами. Когда-то он работал в пекарне у ворот Бюсси, таскал мешки с мукой и месил тесто в огромной бадье.
Однажды в дождливый осенний вечер он заметил жавшуюся к стене худую девку с горящими от голода глазами. Не говоря ни слова, он взял один из круглых хлебов, уже выставленных на продажу, и сунул в дрожащие руки девки.
Девка была ещё совсем молоденькой, черноволосой, с выпирающими ключицами. Не дожидаясь ни вопросов, ни слов благодарности он вошёл в лавку и захлопнул дверь. Он видел эту девку ещё раз, такую же жалкую и голодную, несколько недель спустя, и снова дал ей хлеба.
Он ничего не знал о ней, не знал её имени. Когда-то его сестра убежала из дома, обманутая посулами смазливого наёмника, а год спустя умерла от голода на улице. Она упала в обморок в зимнюю ночь, а к утру уже не дышала.
Та несчастная девка, жавшаяся к стене, тоже была чей-то сестрой и чьей-то дочерью. Если дать ей хлеба, она не упадет в обморок от голода и не замёрзнет. Может быть, и его сестра пережила бы ту зимнюю ночь, если бы кто-то дал ей кусок хлеба.
Жан-Пьер увидел эту девку уже пару лет спустя, когда таскал мешки на Хлебной набережной. Туда приставали баржи, груженые мукой. Пекарня, где он прежде работал, разорилась. Старый владелец умер от апоплексии прямо у раскалённой печи, а его наследник после смерти отца пустился во все тяжкие.
Жан-Пьер с тех пор перебивался случайными заработками. Силой он обладал медвежьей, но ничего не умел, кроме как месить тесто и таскать мешки. Иногда он заменял сразу трех грузчиков или тянул за оглобли гружёную повозку.