– Готовность номер один. Начинаю обратный отсчет. Тысяча. Девятьсот девяносто девять…
Женский голос вбивал слова в напряженную тишину, чуть разбавленную гулом мощного генератора. Фразы, как удары молотка – короткие, четкие, выверенные. Вообще-то технику Инне громкоговоритель не был по-настоящему нужен, чтоб докричаться до другого конца зала – огромного, с футбольное поле, уставленного приборами и управляющими панелями.
К краю платформы бочком приблизился Макс.
– Ты там смотри в оба. Впервые не в прошлое, а в будущее…
Я кивнул и резко отвернулся. Не хотелось слушать нашего Капитана Очевидность.
– Девятьсот восемьдесят восемь…
Еще вдосталь секунд-глотков, полная чаша. Больше, чем нужно, чтобы опьянеть от ожидания…
С настойчивостью лезущей на колени кошки внимания требовала память.
На первом инструктаже я, еще зеленый новичок, робко спросил Макса:
– А вдруг я там сделаю что-то не так? И все изменится. Знаешь, эффект бабочки? Как у Брэдбери.
Он небрежно отмахнулся.
– Забудь и не парься. Если мы тебя пошлем, значит, ты там уже был, и все получилось именно так. А если кто может что-то изменить, то его просто не пустит. Я б сам пошел! Думаешь, почему тебя к нам взяли? Сколько народу – как горох об стенку, хоть машина и работает. Уникум ты… Время заботится о себе. Оно заранее знает.
Я тогда не понял, что меня ждет.
Слова, дошедшие до ума – лишь информация.
Полгода целыми днями меня учили драться, прятаться и всячески выживать; запоминать, чтобы вернуться и рассказать все. Ночные гипносеансы втискивали в память языки, живые и мертвые.
Потом мы поехали к Трое. Отправляться надо было с холма Гиссарлык – машина перемещала только во времени, но не в пространстве.
Я все еще был идиотом, даже пройдя по развалинам города. Полным кретином.
Гул, обратный отсчет – и я оказался на улицах, по которым еще ходили современники и враги Аякса и Одиссея. На краю торговой площади.
Рынки почти не изменились с тех пор. Даже смесь запахов та же: вязкая, густая, сливающаяся воедино, где уже не отделить вонь гнилых овощей от аромата пряностей. Разве что кричали погромче, не стесняясь нарушить общественный порядок, да дядьки с россыпью фруктов были одеты не в фабричный ширпотреб, а кто в туники, кто в откровенное рванье, которое и не назвать-то никак.
Купив финики, я бродил по улицам, позабыв все уроки, очарованный живым прошлым, и вдруг чья-то рука больно сжала плечо, рванула замечтавшегося туриста, выдернула в последний миг из-под конских копыт. Вздрогнув и тяжело дыша от запоздало хлестнувшего, но не потерявшего силу испуга, я некоторое время остолбенело смотрел вслед прогрохотавшей колеснице. Попасть в дорожное происшествие за три с лишним тысячи лет до своего столетия было бы смешно…
Спасителем оказался высокий старик с удивительно прямой осанкой.
– Благодарю. Э… Радуйся, – вспомнил я положенное приветствие.
– И ты радуйся! Хотя чему? – его плечи опустились. – Недолго нам радоваться осталось.
Сам не заметил, как оказался гостем в его доме. И только там, за разбавленным по обычаю вином, провожая взглядом стройную девушку, что прислуживала нам – его внучку – я понял.
Сердцем понял.
Гектор уже погиб. И Ахилл тоже, но все равно троянцы почти не высовываются из-за Скейских ворот, надеясь на прочность стен. Сколько им осталось дней? Им – не точке на карте, не главе в учебнике, а этим вот людям рядом? Старику, прячущему за тяжелыми веками печаль. Девушке с лукавым взглядом, у которой жених есть, копейщик в царском войске. Да вот не до свадьбы нынче…
Хозяин оторвал меня от раздумий, положив руку на плечо. Заговорил неожиданно торжественно.
– Прости, но я пригласил тебя в гости не просто так. Я жрец Крона, повелителя времени, и вижу, что ты отмечен моим богом. Я, недостойный, хотел бы знать больше.
Любой бы растерялся. Такого никто не предвидел. И я ляпнул:
– Я… нет, не избранный. Я просто из будущего.
Он сразу поверил. Почему?
– Расскажи, – старик протянул ко мне руки, которые выжелтили года, – что будет с нами?
Я молчал.
«Ты умрешь, – молчал я, – тебя убьют, еще не успеет истаять и вновь родиться месяц. Серый, выточенный ветром камень, который я видел вчера – и тысячи лет вперед, – будет памятником над братской могилой, которую сегодня вы еще зовете Троей. Чайки и вороны будут выклевывать ваши глаза, споря за грандиозный пир на руинах, щедро политых кровью.
И твоя внучка умрет, только много позже. А сперва, через считанные дни, послужит утехой похоти ахейских воинов, распаленных убийствами на улицах пылающего города.
Потом ее поделят в числе прочей добычи. Кому достанется? Агамемнону? Нестору? Какая разница! Ее увезут за море рабыней. А этот покинутый всеми вашими богами город будет забыт на века».
Тревога росла в его глазах.
– Кассандра была права?
Кассандра, сестра моя, сестра по знанию! Сказать бы тебе хоть несколько слов, обменяться взглядами. Мы поняли бы друг друга. Да кто пустит к дочери царя?
Правда колола горло рыбьей костью, кипятком жгла гортань, вырываясь наружу.
Я – отмечен Кроном? Я – избранник? Вернее будет – раб времени, раб свершившегося, забава, узник в цепях. Или мы равны, время? Ты тоже пленник неизменности, бессильный что-либо сделать?! Скажи же! Молчишь?..
– Все будет хорошо. Город выстоит, жрец.
Судорожными усилиями, задыхаясь, глотал я горечь правды, и меня буквально рвало ложью. Губы сплевывали противные на вкус слова об уходе врага, конце войны. О великой Трое, коя и в наше время правит окрестными землями.
Я не мог отравить ему последние дни жизни.
А он – верил.
После этого я хотел отказаться. Уйти из проекта. Но под нос сунули контракт и еще спросили – хочу ли я незаметно исчезнуть и оказаться в руках военных, у которых свои интересы, в прошлом совсем недавнем. Я не хотел.
Я побывал в Теночтитлане, когда туда вступил Кортес, в империи инков… Меня часто забрасывали именно перед катастрофами, природными и рукотворными.
Это было логично.
Это было информативно.
Я пытался изменить хоть самую малость…
Макс был прав.
Не раз думал – велика ли разница между религией и наукой? Или они просто называют одно и те же по-разному? Меня выбрали изыскания временщиков конца двадцать первого века – и нередко отличали жрецы, шаманы, священники мест, где я бывал. Нет, не те, что запускали в пожертвования дрожащие от жадности руки, а те, кого называли святыми, отмеченными Богом… или богами – какая разница? Такие встречаются, особенно в дни испытаний.
Но я уже знал, что говорить, когда не можешь ничего сделать.
Все будет хорошо.
Кто бы сказал то же самое мне… Подарил пару глотков лжи.
И чтоб я мог хоть немного поверить.
– Ноль! – последний удар вбил в пыль ожидание.
И зал исчез.
Когда я вернулся, вокруг платформы столпились все. Даже Инна выскочила из своего кресла. Сейчас это не было для них просто научным интересом. Нет, теперь ответ живо касался всех – ведь мы стартовали в нашем городе.
– Ну как там? – Макс протолкался в первый ряд.
Мстительная усмешка изогнула уголки губ. Маской смеющегося трагика мелькнула по моему лицу и исчезла. Я знал, что говорить.
– Все будет хорошо.
Первый случай произошел вскоре после того, как Андре исполнилось тринадцать. Он выбрал самую дальнюю дорогу домой, вдоль набережной Сены, и помахивал сумкой с купленным батоном. Летний вечер был неспешен, как пожилой лавочник на прогулке в Люксембургском саду. Медлительно он подкрашивал киноварью и охрой парижскую синь небес, которая от этого казалась натянутым над головой куполом огромного цирка.
Мальчишка представил себя акробатом и подпрыгнул, чуть не толкнув при этом пожилого худощавого мсье. Тот что-то недовольно проворчал, отстраняясь. Юный «циркач» смущенно извинился, но прохожий, не слушая его, последовал своей дорогой. Вокруг его головы дрожало в сгущаемом сумерками воздухе призрачное свечение. Как завороженный, Андре последовал за ним.
Это что ж такое? Ангел с нимбом? Так крыльев нет, да и лик какой-то неправильный… Не бывает носатых ангелов! Тем более старых.
А мираж прорастал деталями, будто рука уличного художника с Монмартра наносила штрих за штрихом. Это… это же уменьшенная копия того, что их окружает! Вот небо; не громадный купол – так, зонтик. Синей ленточкой – полоска Сены. Только там, в видении, краски кажутся ярче, и еще оно подрагивает. Нет, не от шагов – как будто бы маленький город фей танцует в такт мелодии.
Мальчишка так загляделся, что не сразу сообразил, почему удивительное зрелище уносится и исчезает. Грохот колес, стук копыт по булыжнику… Он непонимающе смотрел вслед фиакру. И только дома, очнувшись, вспомнил, что видел фото сегодняшнего старика в газетах.
Да это ж Берлиоз, композитор! Ух ты!
Увиденное осталось маленькой тайной, которую так приятно хранить, чувствуя себя мудрецом, вроде индийских йогов, про которых он читал невероятные истории…
Воздух вокруг людей продолжил вспыхивать полупрозрачными коконами. Профессор, зашедший в переплетную мастерскую отца; старый ворчливый антиквар, немало путешествовавший раньше; отставной генерал… И дальше, больше – отец, мать, соседи.
Оказалось, каждый нес вокруг себя маленький мир, призрак того, что окружал всех, и у каждого он был своим.
Однажды мальчик не выдержал и выложил все отцу. Тот приложил руку к его лбу, озадаченно хмыкнул – температуры нет – и отвесил легкий подзатыльник, велев не выдумывать, а учить уроки. Приятель Жан долго глазел на прохожих вместе с ним, ничего не увидел и обозвал обманщиком. Тогда они подрались, затем помирились – быстрее, чем зажил разбитый нос, – но больше Андре никому ничего не пытался рассказать.
Зато он любил смотреть. Видения у отца и матери мало отличались от того, что было вокруг, и потому это было не очень интересно. Зато, к примеру, антиквар… Он охотно вспоминал былое, и тогда словно два призрака пытались обняться – на один нереальный мир накладывался другой, проступая, как дно реки сквозь отражения на поверхности.
Андре казалось, что он вот-вот разглядит комнаты Пале-Рояля, куда почти двадцать лет назад ворвались толпы восставших и поставили точку в череде королей Франции, прогнав с трона Луи-Филиппа. А вот блеск морских волн – пароход плывет в далекую Америку, туда, где янки с кольтами и индейцы…
Даже если просто долго смотреть на задумавшегося человека – картина уплывала в сторону, комната исчезала. Что внутреннему взору кирпичная кладка? Мелькала река, небо, другие города, друзья, знакомые…
В мирах целыми днями сидевших на лавочке соседок все мужчины и все женщины были очень похожи между собой, будто лица стирались, и отличались они по одежде и украшениям. Новая золотая цепочка сияла для них ярче, чем взгляд.
Скучно.
С годами он различал картины все легче и легче, и в пятнадцать впервые увидел блики в зеркале. Тогда подросток просидел перед ним полночи, до рези в глазах, но так ничего и не различил. Смотреть на других и не увидеть того же у себя? Нетушки!
На это понадобились еще долгие часы бдений, вырванных украдкой у занятий, у игр, у беспечных прогулок по городу. Все яснее становился слабый, колеблющийся маленький мираж комнаты вокруг. А за этой кисеей ярко и четко, как золотое тиснение на обложке книги, проступал рассвет такого оттенка, словно впитал в себя всю сирень с парижских бульваров. Он горел над высокой лимонной травой, отвоевывая ее у отступающей ночи.
Здесь всегда был рассвет, сколько Андре ни смотрел.
Иногда пролетали птицы, травы шевелил ветер или прошуршавший среди них невидимый зверь, но граница дня и ночи не двигалась, и небо все так же горело нежной цветочной лиловостью. Со временем ему удалось сдвинуть поле зрения ближе к далеким холмам, возле которых виднелось нечто, похожее на жилища…
К этой поре предстояло выбрать путь в жизни. Отец, имевший старшего сына-наследника, прочил второму карьеру врача, и Андре не был против. Уважаемая профессия, и…
А что происходит, когда человек умирает?
Юноша получил ответ скорее, чем ему хотелось. То, что вокруг мертвых ничего не видно, он знал давно, а расставание с жизнью впервые увидел, когда разбитые войска отступали от Шатильона. Это была последняя попытка отбросить пруссаков от столицы и не допустить осады. Кольцо вокруг города смыкалось, и грохот колес звучал зловеще; гремел предвестником обстрелов. Студент-медик Андре, не отрываясь, смотрел на усатого пожилого солдата, тяжело стонавшего на телеге. В его мире светился не Париж – раненый в забытье не видел ничего вокруг, – а берег моря, белый песок и теплое солнце. Лазурный берег?
Мужчина захрипел и дернулся, его ладони с неистовой силой сжались в кулаки, тело выгнулось, будто под электрическим током. А потом усач затих, расслабился. Юноше казалось – слышно было, как внутри в последний раз испортившимся метрономом стукнуло сердце.
Телега проезжала мимо. Берег, видимый только Андре, стал истончаться, словно застиранный до дыр тюль. И призрачная ткань не выдержала, истерзанная холодным злым воздухом военного утра, пахнущего поражением и страданием. Разорвалась на клочки, растворилась, исчезла без следа.
Он глядел вслед еще долго, стоя соляным столбом. Жена Лота узрела гибель Содома, а он – гибель мира. Маленького личного космоса, которого больше нет.
И не будет.
Никогда.
Если только Бог не подобрал его где-то там, в заоблачной выси. Хотя в конце просвещенного девятнадцатого века, когда мсье Верн уже описал путешествие на Луну, не верят, что на облаках сидят ангелы. А жаль. Хоть бы одного увидеть.
Господи, если ты есть где-то там, откликнись! Скажи, что ничто не исчезает без следа. Скажи, ну что тебе стоит!
Тишина.
Месяцы, пока пруссаки стояли у ворот Парижа, и на город с севера и юга падали снаряды, слились в сплошной кошмар. Он ухитрялся помогать опытным врачам, и то и дело, раз за разом наблюдал, как исчезает одно сияние за другим. Никто не видел мир так, как те, кто еще недавно был жив, и никто не увидит больше. Даже взгляд росших вместе близнецов отличается. Слегка, неуловимо – но иной. Все эти миры ушли до срока, хотя и так были обречены.
Обречены. Обречены. Обречены.
Андре гнал от себя эту мысль, но она возвращалась, сжимая сердце холодом городского морга. В детстве казалось, что он будет жить вечно. Что небо будет всегда, и солнце будет всегда. И то, другое небо, неистово-сиреневый рассвет – тоже будет всегда.
Сейчас затянувшееся, спрятанное в душе детство умерло, истекло кровью, будто каждый раз, проходя мимо, смерть чиркала по нему холодными когтями. Стремительно утратив инстинктивную веру в бессмертие, он спасался лишь тем, что всматривался в собственный мир, мысленно зарываясь лицом в траву цвета лимона и солнца.
И искал выход. День за днем. Не находил.
Он когда-то умрет, пусть так, но нельзя, невозможно, недопустимо, чтобы призрачный восход погиб с ним, развеялся по ветру. То, что видит он и никто больше, дороже жизни. Но как? Как? Как?! В голову приходили самые дикие идеи – и отвергались. Он побывал на собраниях мистиков и духовидцев, вот только все они оказались жуликами.
Наука? Она могла проложить рельсы и пустить по ним поезд, могла передать новость по телеграфным проводам через всю Европу. Могла вложить в пушки новые снаряды – но не способна была помочь ему.
Кошмар осады на самом деле был раем… или хотя бы чистилищем. Андре понял это через несколько месяцев, после капитуляции и мартовского восстания. Поднявшая знамя коммуны, которую тут же принялись раздирать противоречия, столица осталась в одиночестве. И в мае, словно подожженная свечами каштанов, запылала. Под цветущими деревьями восемь дней солдаты правительства и защитники Парижа, версальцы и федералисты истребляли друг друга. Французы убивали французов – как не ново, правда? Великая, гордая, прекрасная и несчастная страна – ты привыкла к этому. С тех пор, как в 1789 году собрались Генеральные штаты, не проходило и двух десятилетий, чтобы улицы древнего города не рассекались баррикадами и не обагрялись кровью. Но подобной резни не случалось, пожалуй, с Варфоломеевской ночи.
Правда, на этот раз бойня длилась целую неделю и еще день, в течение которых версальцы занимали квартал за кварталом, а коммунары пытались сжечь дома, которых не могли удержать. Французы убивали французов, забывшись во взаимной ненависти. Не щадили ни пленных, ни заложников. Многие на обеих сторонах истово верили в свободу, равенство и братство, за которые просто умереть, и еще проще – убить.
Антихристово царство, конец света.
А для Андре это было нечто неизмеримо более страшное. Лавина Апокалипсисов, град концов света, которые видел только он один. Видел – и пытался спасти те миры, которые мог.
Отчаянно. В отчаянии.
Тогда он впервые услышал звуки в миражах. То доносился порыв ветра, то шум реки… Но это – от умирающих, которым был уже безразличен бой. Живые и способные держать оружие видели только врагов и слышали лишь выстрелы.
Он почти не спал, почти не ел, пил много воды. Ввалившиеся щеки обычно аккуратного молодого человека покрыла щетина. Но, в минуты отдыха глядя в зеркало, Андре находил там небо вечного рассвета, под которым вдруг, стремительно, стали открываться тайны. Он видел горы и реку, странных животных и необычных людей, с которыми происходили удивительные истории. Слышал, как растет трава и вдыхал запах озера. Прикасался к воздуху. Казалось, это занимало много времени, но наяву проходили считанные минуты…
И он писал. По ночам, неровным почерком, лихорадочно, пытаясь запечатлеть все, что было там. Про то, что здесь – напишут другие. Торопливые строки скелетом видений ложились на бумагу. Неумелые, они не в силах были запечатлеть и сотой доли его мира. Он не имел достаточно таланта и мастерства, и понимал это, но что еще делать?! Нарастало ощущение – мерными взмахами, будто коса смерти, убивает секунды невидимый маятник.
Андре был схвачен в последний, восьмой день, когда помогал раненым федералистам. Версальцы были разъярены недавней казнью заложников…
У офицера, командовавшего расстрелом, был очень странный мир. В нем по земле грохотали колоннами сотни солдатских сапог, и юноша был уверен, что там, за пределами поля зрения, их еще тысячи. Миллионы – топчут Европу. Безжалостное будущее, призрачный пока грядущий век глянул на него из стволов. Но страх, преследовавший в последние месяцы, почему-то совершенно исчез.
В миг, когда раздались выстрелы – Андре увидел, как там, в мире вечного рассвета, восходит солнце.
Солдат, которому он сунул пакет, торопливо написав адрес, со словами «передай отцу», отнесет посылку. И не увидит: когда молодой человек упадет на землю, мираж вокруг него вздрогнет. Но не истает, а отделится от тела, нежным облачком окутает завернутую рукопись, просочится сквозь бумагу и незримо уляжется между страниц, готовый встать за строками, когда дождется того, кто поймет и увидит.
Он дождется.
Город Поющих Стекло рассыпал острые блики, озаряя равнину. Мерцали стены, в стеклянной глубине ворочались переливы света. Прозрачные шпили башен едва виднелись на фоне неба. Жители имели плавные черты лиц и кожу с оттенком малахитовой зелени. И каждый почти непрерывно что-то напевал.
Здесь было уютнее, чем у Играющих Камень – я держал путь от них. Басовитые переливы тамошней музыки нагоняли дрожь, и казалось, что сам превращаешься в валун. Формы, которые принимали скалы после таких мелодий, были красивы, но мрачной красотой. Впрочем, не вечному бродяге судить, кто лучше.
Ожидая заката, я размышлял – неужто в давние века не было Рисующих Дерево, Поющих Стекло, Играющих Камень и многих других? Правда ли наши предки не говорили с миром – каждый по своему – а пытались до боли кромсать его тело инструментами, получая нелюбовь в ответ. Действительно так?
Это было давно, так давно, что никто не помнит. Даже я. Может, Лиэ? Но богиня молчит…
В этот миг я ощутил, что тело перестает слушаться. Начинается то, из-за чего пришел сюда, свернул с дороги на пустынный пляж.
Я замер, чуть склонив голову. Медленно поднял взгляд на ослепительный город. Ладони взметнулись к небу; тело изогнулось, гибкое, как лоза, начиная танец. Я почти не осознавал, что делаю, то зависая над
землей, то врастая в нее и еле шевеля пальцами рук. Длинные, веками седеющие волосы послушно взвивались и опадали накатившей на песок волной.
А потом я перестал видеть мир вокруг и ощущать себя – собой. Становился Поющим Стекло – то одним, то другим. Шел домой по улочкам меж фаянсовых зданий; властным жестом заставлял прислушаться учеников; пел, выращивая ажурное прочное кресло. На миг превращался в кого-то, а затем уходил дальше, дальше, дальше…
Танец оборвался в единый миг, заставив рухнуть на песок опустошенным. Каждый из тех, кем я побывал, перестал существовать – рассыпался прахом на глазах изумленных сородичей. Почему они? Не могу сказать. Не знаю, как выбирала богиня. Я всего лишь Танцующий. Танцующий Смерть.
Зато я знал, что будет дальше. Жители потянутся в почти забытый храм повелительницы исцеления и болезней Лиэ, прося милости и наполняя ее силой молитв и веры. О, она умеет напоминать, хотя не в состоянии действовать без посредников.
Если верить легендам, богов было много. Они отзывались на поклонение, даруя в ответ чудеса. А потом люди открыли волшебные дары искусства, его удивительную власть над сущим – и стали творить дивные вещи сами. Те, чьи таланты были сходны, селились вместе. Строили города, где всё или почти всё было из послушного им материала.
Почти все божества оказались забыты, но только почти – и это уже не легенда, а реальность. Лиэ в силе по сей день. У нее есть я и мой дар. Многие тысячи раз и лет проклятый дар, которым она напоминает о себе.
Дребезжащий смех – чей он? Кто здесь? Я повертел головой и понял, что мой собственный. Ты называешь себя Танцующим, Гвейн? Нет, ты марионетка. Кукла, которую тянут за ниточки, заставляя совершать телодвижения, направляя от города к городу. И брезгливо отпускают, дают немного покоя до очередного представления.
– Ты стерва, Лиэ! – прошептал я – кричать не было сил. – Стерва… Отпусти или дай умереть!
Конечно, она не ответила. Да слышала ли? На время я был не нужен, забыт. Все равно никуда не денусь…
Я уже пробовал танцевать собственную смерть – это было лишь смешно. Тонул в море, бросался со скалы и горел – и каждый раз оставался целым и невредимым. Может быть, богиня питала отнятыми жизнями? А возможно, вытягивала за клятву служения, которую принес мальчик с горящими верой глазами?
Неужели я был таким идиотом?! Да! И успел вспомнить данное слово в тысячах проклятий.
Впрочем, не все ли равно, как именно я оставался жив? Лиэ не могла позволить себе потерять единственного Танцующего Смерть. И не было в мире места, где я мог укрыться от нее.
Отзвенели в городе тревогу и молитву фарфоровые колокола, спустился вечер в серых одеждах, а потом его прогнала ночь, окутанная черным балахоном с блестками. Я все смотрел на море, не желая даже шевелиться. Видел, как луна чертит дорожку, уходящую вдаль, на беспокойной воде. Как владычицу ночного неба окружают почтительные звезды, вырисовываются за светилом высокие башни.
Башни? Я вскочил, покрываясь потом. Откуда они там? Огни над вершинами зданий не складывались в привычные очертания, хотя повсюду в небесах властвовали знакомые созвездия. И я подошел к морю, недоверчиво потрогал ногой, шагнул. Тонкая пленка света прогнулась, но удержала. Еще шаг, робкий, затем более уверенный. Я увидел, что стою над водой. По сотканному луной пути удаляется сияющая искорка.
Дорожка стелилась под ноги, шаги почти превратились в бег. А в памяти встал костер у города Лепящих Металл и девочка по другую сторону.
– Ты хороший, дядя Гвейн. Хочешь, расскажу сказку? – спросила она, и я кивнул.
Я знал Эми несколько дней, пока был гостем в доме ее деда.
Детское лицо неожиданно серьезно. Совсем другим оно бывает, когда малышка будит меня по утрам – обливает холодной водой и убегает со смехом. А я изображаю гнев и догоняю ее, старательно позволяя скрыться…
– Дедушка сказал, что надо тебе рассказать. Только знай, истина – вторая сторона легенды, – маленькая заговорщица таинственно блеснула глазами.
Ее дед странный человек, внешне непохожий на широкоплечих, смуглых сородичей. Говорят, что никто не знает, где он появился на свет, и кем
были его родители.
– Луна – не просто светило, она едина во многих мирах. Ибо тот, который знаем мы – не единственный, – девочка продолжала, явно слово в слово повторяя услышанное. – Ночной свет иногда соединяет их, и тогда можно пройти по грани – дороге из лунного серебра. Если, конечно, повезет найти: это бывает редко, и тогда видны чужие города и чужие небеса. По этому пути проводит бегущая звезда. Надо уметь мечтать и верить в невозможное, и еще – должно быть очень нужно. Очень. Вот!
Последнее слово она произнесла весело, словно избавилась от груза.
– А теперь пойдем играть, дядя Гвейн!
Через несколько дней я станцевал ее смерть среди многих.
Звезда убегала, а я догонял – казалось, целую вечность, которая играла со временем в салочки, чтоб я запутался и не ощутил безумную скорость их бега. Тени прямоугольных зданий чужого города приблизились, замерцали лимонно-желтыми точками. А потом обо мне вспомнили.
– Вернись, – тяжело отпечатался в разуме приказ богини.
Я не послушался и тут же ощутил знакомое состояние, чувство куклы, пронзенной насквозь поводком. Мои стремления ничего не значат, только чужой приказ…
Нет. Нитка слишком растянулась, я уже наполовину не во власти Лиэ, оказавшись между мирами. Не заглушенного стремления уйти оказалось достаточно для еще трех шагов, и каждый из них сметал паутину чужой воли, как метла – труд настоящих пауков.
Напряжение сгустилось в воздухе грозовым облаком. Звезды – не чужие, наши – начали странно мерцать, поочередно вспыхивая и возвращаясь к прежнему состоянию. Их свет облачками разноцветного тумана оставался в небе, свиваясь в жгуты. Те, в свою очередь, сплелись в одно целое. И Звездная Плеть богини ожгла ноги – без следа на коже, но оставляя резкие боль и бессилие.
– Вернись!!
Я упал на колени, наблюдая, как отодвигается звезда-проводник. Пополз медленно, очень медленно. Нет обоих миров – лишь я, сияющий мост и хлесткий колючий звездный свет.
Отголосок нового удара разбежался черными трещинами по земле, воде и небу, раскалывая их на кусочки. Все это декорация, рисунок на внутренних стенах хрустального замка, который сыпался осколками. За ним было настоящее: тьма. Она на миг стала всем, спеленав меня, бессильного, как младенец.
Затем мир возродился, хотя что-то в нем непоправимо изменилось. Я не вдруг понял, что, но после поднял голову, тяжелую, как камень. Башни впереди померкли и тут же исчезли. Звезда растворялась, убегая вдаль и отдавая последние силы черноте неба.
Вдруг повлекло обратно. С ужасающей легкостью скользя по мосту к берегу, я продолжал делать движения руками и ногами, словно до сих пор полз, но тщетно. И вот нет никакого моста, нет прямоугольников башен, только мокрый песок под ногами и звенит в ушах хохот Лиэ.
Нет надежды. Чудеса не повторяются, Гвейн. Совсем.
– А теперь танцуй!
Ниточки кукловода дернулись, приводя меня в движение, заставляя красиво и нелепо раскинуть руки и сделать шаг. Другой. Движения были не такими, как всегда, неуклюжими; отчего-то казалось, что я одновременно дергаюсь в подобии танца и ползу, обдирая ладони о лунное сияние.
– Танцуй!
Но я замер неподвижно. Я смог. Смог.
Дикая, адская боль разодрала изнутри, превращая муку в бесконечность, но нити лопнули, и вновь все осыпалось во тьму.
Затем появился сверкающий мост, башни… и звезда рядом. Я полз вперед все это время. Подчиняющая иллюзия – самое страшное из свойств Звездной Плети.
С невероятным удивлением и счастьем коснулся звезды руками. Теплая…
Последний удар зло обрушился на призрачную ткань дорожки. Она повисла обрывками сияния, и я скользнул вниз.
Падая с высоты на каменную мостовую города по ту сторону – я знал, что победил.
Золотистый кругляш медленно и лениво переворачивался с одной стороны на другую, подхлёстывая лучами бликов пугливых ламповых зайчиков – младших братьев солнечных. Монета кувыркалась бесшумно, не заставляя доски стола рассыпать глухие отзвуки – потому что висела над ним в воздухе. И так же, как звезда притягивает планеты, привлекала к себе два скрещённых взгляда.
Мир казался чьим-то притворством. Как в детстве, когда я узнал от приятеля, что нельзя было дослушивать историю про зелёные глаза, а то умрёшь. И думал – а вдруг я умер, а кто-то морочит мне голову, заставляя считать, что жив, и видеть дом, старый двор, маму… Не помню, плакал или нет, но пытался в темноте почувствовать неизвестно что, подтверждавшее или опровергавшее обман. И прижимал тёплые подушечки дрожащих пальцев друг к другу, но они казались чужими, ненастоящими, и всё вокруг тоже ненастоящим и чужим. Слышался звон в глубокой тишине. Голова уснувшей за чтением мамы виделась далёкой и маленькой – меньше ногтя…
Никому об этом страхе не рассказывал. Да и сам давно забыл – и вот мир снова звенел и был не больше висящей над столом монетки.
Я выбросил руку и сжал пойманный кругляш в кулаке, пытаясь нащупать, а потом разглядеть обрывки нитки, следы клея – найти обман… Обычный полтинник.
– Ты обещал, – сорвавшимся напильником скрежетнул голос, но я ничего не ответил и не оторвал взгляд от монеты. Стул шорохом аккомпанировал встающему. Тем не менее, лишь когда шаги отдалились, я рискнул бросить взгляд вслед старику, за которым уже закрывалась дверь небольшого уютного кафе.
Обещал, прошелестели книги на полках, где Брем соседствовал с «Тремя мушкетёрами». Я не раз перелистывал их и не ожидал такого предательства. Обещал, подтвердил кивком немой Чарли Чаплин с экрана на противоположной стене. Обещал – тикали в полированном дереве часы.
Мы помним.
Почему-то я не усомнился, что мой зарок исполнится.
Старик казался немного выпившим, но вполне доброжелательным. Он подсел за столик, и мы разговорились как-то легко и непринуждённо.
– Так ты, значит, документы подаешь, учиться? Это дело хорошее. А куда же? – подмигивание ещё больше укрепило меня во мнении, что он нетрезв, хотя запаха не ощущалось.
– На юридический.
– О! Прокурором или адвокатом? Садить или защищать?
– Не знаю, – я махнул рукой, не желая вдаваться в тонкости народного и лично дедова отношения к своей будущей профессии. Я действительно давно собирался после школы стать юристом.
– И никак не передумаешь?
– Да с чего бы это? – удивился я.
– А вдруг судьба? В судьбу веришь?
– Не знаю… – я дипломатично увильнул.
– Пятьдесят копеек есть?
Ну вот, наконец: сейчас дам ему денег и отвяжется. Только что ж так мало просит-то? Или это лишь начало, как у цыган? Тем не менее, старик и не подумал уходить, повертел монету перед глазами – будто знакомился с ней.
– Вот я с тобой поспорить хочу. Если выиграешь, то твоя правда, судьба – в свой юридический. А нет, так… ну хоть в театральный. На орла-решку.
– Оставьте меня в покое! – я принялся подниматься. – Жизнь так не решают. Не пойду я в театральный ни на орла, ни на решку, ни даже если монета на ребро вдруг встанет.
– А если в воздухе зависнет? Ну не обижайся, парень… – дед казался таким расстроенным, что я снова сел.
Какой бес дернул меня за язык?
– Тогда, пожалуй, пошёл бы, если такое случится! – я расхохотался.
– Точно? – быстро, чуть заискивающе.
– Да чтоб мне сдохнуть, если вру!
У меня всё-таки было в тот день слишком весёлое настроение. Но оно улетучивалось, пока золотистый кругляш долго, медленно и лениво переворачивался в воздухе с одной стороны на другую…
Я надеялся, что не сдам, и всё вернётся на круги своя. Надеялся, но это была надежда, знающая, что она – миф. И, конечно, поступил, несмотря на слухи о том, что все места распределены за год по знакомым и взяткам.
Слухи были преувеличены. Ребята и девчонки оказались неплохие, весёлые, а в семнадцать лет не получается долго предаваться сожалениям, иначе ты не студент, а унылая плесень. Я ленился между сессиями, заводил романы, уважал одних преподавателей и терпеть не мог других, и к третьему курсу был не то что доволен, но смирился. Закончу, а там, глядишь, второе высшее…
На экзамене я получил задание разыграть с Эльвирой из нашей группы импровизацию на тему свидания, и только приготовился начать, когда перед глазами вновь завертелся золотистый кругляш – тот самый, что лежал в особом отделении кошелька. Я утонул в отблесках, и не помню, что было дальше.
Очнулся, стоя на одном колене. Председатель комиссии подписывал зачётки, не глядя на нас, а партнёрша была бледна, как мел. Руки её дрожали.
Стоя в коридоре у стены, я смотрел, как полосы света и тени чередовались на полу, будто белые и чёрные клавиши пианино, а беспорядочно проходившие ноги, не ведая того, играли странную, сбивчивую мелодию. Пальцы коснулись моего плеча. Я обернулся и увидел Эльвиру.
– Я… Влад, я тебя действительно люблю. И ты… ты ведь не просто сдавал экзамен, правда?
Глаза как глаза. Серые, сколько раз видел. Там – отражение мира. А присмотрись лучше – и увидишь зелёный луг, текущий по нему чистый ручей и зверька, доверчиво выглядывающего из травы. Не гляди – опасно.
А я смотрел, и медленные, ленивые блики ламповых зайчиков ложились на траву и переворачивали мир вокруг меня. Делали на миг ненастоящим и возвращали снова – реальным, но уже иным.
– Правда.
Первый спектакль – уже не студенческий, а в настоящем театре. Я вышел со своей пятиминутной ролью, безжалостно превратив за кулисами в серый пепел две сигареты, но так и не справившись с внутренней дрожью.
Зал ждал с той стороны – жадный и щедрый одновременно. Ряды голов, выглядывающих из кокона кресел. Ряды тех, для кого мы играем. И в пропасти между вторым шагом и первым словом – знакомые, видимые только мне блики позолотили воздух. Мир стал ненастоящим, уравняв в праве на подлинность сцену и зал.
Только на этот раз я всё сознавал. Чувствовал, как навстречу ламповым зайчикам устремляются иные отблески. Они с лёгкостью преодолевали барьер между актёрами и зрителями. Забирались на сцену по незримой стене, многократно более неприступной, чем пять ступеней. Становились маленькими планетами, вращающимися вокруг золотистого светила, куда меньшего, чем спутники, но властного. Они меняли меня и через меня – мир.
Всё – между вторым шагом и первым словом.
Без этого никогда бы так не сыграл.
Вернувшись за кулисы, я рухнул на стул, обессиленный, будто не ел несколько дней. Сердце билось тревожно и громко, и я просидел до самого конца спектакля… Когда пришла пора выйти на поклон, с трудом заставил себя подняться.
Хлопали почти так же громко, как исполнителям главных ролей. И тогда я ощутил, что силы возвращаются.
Аплодисменты… Они бывают разные. Сухие, подобные зачерствевшей лепешке; жидковатые, будто недосыпали муки; кислые, как перебродившее тесто; вежливые и пресные; искренние – вкусные, как свежеиспечённый каравай. Даже приторные, они утоляют голод, а настоящие… Аплодисменты – хлеб актёра, без которого не жить. В лучшем случае – влачить существование. Мы питаемся ими… хотя, быть может, для товарищей овации значили немного меньше. Но тогда почему мы выходим к публике после спектакля раз за разом, выжимая всё, что можно?
Мне всегда нужна была эта пища, будто золотые блики никогда не падающей монеты съедали что-то там, на сцене, чему иначе не восстановиться, не отрасти.
Но не аплодисменты давали силы менять мир, хотя бы ненадолго. И менять людей – быть может, сильнее. Не они уравнивали настоящее и… другое настоящее в хороводе ламповых зайчиков.
Юриспруденция, конечно, обошлась без меня.
На нашей с Элей серебряной свадьбе я ненадолго отошёл в другой зал ресторана. Там за столиком сидел молодой парень, весёлый и самоуверенный, и в нём светилось то, что было нужно. То, что нашлось и в моём младшем сыне.
Он легко принял условия, гораздо легче, чем я в своё время. Монета – не заветная, что всё ещё лежала в ящике комода, другая – взлетела в воздух, на миг замерла… и застучала по столешнице.
Я извинился и вернулся к жене.
Мало… Ожидания чуда в нём оказалось слишком мало – жаль. Того ожидания, что порознь у подавляющего большинства слабо, а вместе течёт из зрительного зала переплетениями трубочек гигантской капельницы, наполняющей актёра не его жизнью и могущее менять реальность.
Мы – вампиры, питающиеся тем, что отдают с охотой.
Мы сами ждём немыслимого.
Таких мало.
А монета… не в ней дело. Любая сойдёт.
Хаар-Инни скоро падать в туманы. Значит, Круг опять завершится.
Глядя на белёсую пелену далеко внизу, Юке представляет, как это будет.
Все соберутся в тесную пещеру, ибо оставшийся снаружи обречён, и будут ждать, пока Ветер стирает прошлое. Раскатывает по бревнышку дома. Скрюченными пальцами копается в развалинах, разбрасывая и ломая веретёна, кукол из дерева и водорослей, курительные трубки. Играет в ладушки с морем – хлоп, хлоп. Меж сталкивающихся ладоней увечатся рыбацкие лодчонки.
В единственное укрытие в мире много не возьмешь – места не хватит. К тому же не разрешит никто тащить вещи. Запасы еды сохранили – и на том благодарность Предкам. Старейшина Ирд-Отке, как и те, что были до него, повторяет: новый Круг – новая жизнь. Её надо начинать с того же, с чего всегда начинали. Перетащить принесённые морем стволы, обтесать их, отстроить жилища, починить лодки. На скорую руку сделать домашнюю утварь.
А тех, кто будет тянуть за собой нити из прошлого, Предки накажут. Вот Мас пытался строить лодку, чтобы покинуть мир вопреки воле ветров и течений. Она была больше, чем делали до сих пор, несла странный парус – нелепый, косой. Мас говорил, что сможет пройти против ветров и уплыть далеко. Раз попробовал – не успел, второй… Великий Ветер рассердился, и в следующий приход не просто покалечил необычное судёнышко – не оставил даже следа, кроме нескольких щепок на прибрежных камнях. Тогдашний старейшина понял знак гнева.
– Ты вспоминаешь, что делал и как думал в минувшем Круге, – сердито сказал он Масу. – Прекрати это раз и навсегда!
Мир совсем маленький, полдня пути, но больше ничего нет. Только старое седое море с остывшей кровью с одной стороны. Только туманы далеко-далеко внизу – с другой. Говорят – немногие рисковали спускаться, ища невидимое дно. Знают – никто не возвращался живым.
Лишь чайки могут покидать мир и пролетать над туманами.
Юке глядит вверх, где кружится чайка.
Чайка смотрит вниз, и видит, как далеко-далеко от берега волны меняют цвет, скрываясь в дымке. Там одна вода встречается с другой, что пришла издалека, и образует непроходимое сплетение течений и ветров.
Чайка смотрит вниз и видит, как каменистая, почти бесплодная равнина отвесно обрывается в непроницаемую пелену бездны, окружившей её неровным полукольцом.
Чайка смотрит вниз и видит, как горы, еще неприступнее, чем обрыв, разделяют между собой туманы и море. Два каменных исполина с двух сторон замыкают клетку мира.
Чайка смотрит вниз и видит человека. Для птицы люди все на одно лицо – смуглое, широкоскулое, с чуть раскосыми глазами.
Юке желает Хаар-Инни долгой жизни, и другим старикам тоже. Не только потому, что знает их всех с рождения. Он не хочет Ветра, а тот приходит всякий раз, когда тело умершего – будь то старик или женщина, девушка или подросток, летит в свой последний путь в туманы к Предкам. Лишь совсем маленькие дети не заставляют густые клубы заколыхаться сильнее, подняться, как тесто на дрожжах и, достигнув края обрыва, превратиться в Ветер.
Если не отдавать мёртвых Предкам, те сами придут напомнить о себе. Говорят, когда-то было два поселения, на разных краях мира, но одно нарушило обычай… Теперь их деревня – единственная.
Он, Юке виноват, но совсем не хочет другой жизни. Ведь это не только новые дома, новые вещи и новый старейшина, которого выбирают из пожилых, заработавших два имени. Это и новая женщина для него, и новый мужчина для Иле.
Иле, у которой волосы чернее, чем у других, а руки теплее. Иле, которая так горячо целует и так смешно иногда улыбается во сне. Иле, которая…
А, что говорить…
Они остались вместе после предыдущего Ветра, пришедшего, когда странная болезнь скосила Арка. Он был не старый. Старше Юке, но не старый, и всё же умер. Говорят, люди теперь чаще болеет и умирают, не дожив до двух имен, потому что плохо выполняют заветы Предков.
Они остались вместе, и Ирд-Отке пришёл говорить с ними. Юке ответил ему:
– Всё начинается снова, и получилось, что Иле выбрала меня, а я её. Может же два раза так быть! Это не продолжение, правда.
Старейшина догадывался, что он врёт. Неодобрительно причмокнул губами и ушёл.
– Мне страшно, – без привычной звонкости сказала Иле, и прижалась щекой к его плечу.
– Не бойся, – ответил он. – Ведь мы вместе.
– До следующего Ветра, Юке. На нас сейчас смотрят, как чайки на неосторожную рыбу. И с нами случится что-нибудь плохое, если мы не поменяемся, как остальные.
– Но ведь мы… – мысль сорвалась с края неизбежности и полетела в туман.
Загрубевшие от работы пальцы осторожно отбросили волосы с её лба, чтобы можно было заглянуть в зелёные, как море в редкие солнечные дни, глаза.
– Я слишком боюсь, – тихо призналась она, и во взгляде снизу вверх густела мольба. – За тебя, да и за себя тоже. Я не очень храбрая. Прости, Юке, но я в следующий раз выберу кого-нибудь другого. Вот потом, через Круг или два… Обязательно, поверь!
Юке знает, что она права, но не хочет ждать «потом». Он представляет, как Иле целует кого-то ещё, а затем она, такая тёплая, во сне рядом с этим кем-то изредка улыбается. Он представляет, как сам обнимает другую, и на душе становится холодно. Мысли заставляют ворочаться по ночам.
Приводят к Краю мира.
Он не может больше смотреть на еле видную чайку, на густые, ворочающиеся, никогда не спящие туманы. На седое море.
Он спускается к воде и идет вглубь, в пещерку, которую обнаружил случайно в детстве. Можно пробраться по узкой дорожке – сперва вниз, а потом глубоко в огромное брюхо горы, при слабом свете плесени, облепившей стены. Здесь нет чаек, нет туманов, и лишь море не оставляет его в покое. Шумит и шумит, даже громче стало.
Юке идёт к дальней стене, садится и прикладывает ухо к холодному, шершавому камню. Прибой слышен неожиданно отчётливо и звучит не так, как на берегу. Там он, когда нет шторма, мягко ласкает прибрежные камни, как Юке по ночам ласкает Иле. Здесь, рядом – а волны тут рядом, как ни удивительно! – он бьётся отчаянно и яростно, будто рыба, которая запуталась в сети и пытается порвать её, чтоб не глотать ненавистный воздух. Большая, сильная рыба.
Пальцы касаются камня, проверяя на прочность, как невод. Стена покрыта трещинками.
– Я давно жду тебя, – Иле обнимает, помогает скинуть промокшую накидку, – что-то случилось?
– Нет, ничего, – глаза слипаются от усталости.
– И вчера было так же, и позавчера, и я не видела тебя на берегу. Юке! – женщина вскрикивает, – у тебя руки все изрезаны! Дай я промою и перебинтую.
Молчание – долгое, будто голодная зима. Только закончив хлопотать, она садится рядом, и во взгляде настойчивый, как осенний дождь, вопрос.
– Все в порядке, – мужчина устало щурится.
– Ты где-то пропадаешь, потом сразу сваливаешься спать, а нам осталось так мало! Хаар-Инни совсем плох.
Это правда, и Юке чувствует себя виноватым. Перед всеми, но перед ней – больше всех.
– Просто подожди, – просьба, неверная и расплывчатая, как туманы за Краем.
Она вздыхает, придвигается. На его губах смешиваются вкус солёного ветра и поцелуя.
– Что ты здесь делаешь? – слабый зеленоватый свет очерчивает высокую фигуру, перекрывшую выход из пещерки. Скрипучий, будто у старика, голос Эза ввинчивается в уши. – Старейшина послал за тобой.
– Как ты меня нашел? – разгибаясь, усталый и растерянный, спрашивает Юке первое, что приходит в голову.
– Видел, как ты ходил сюда. Думаешь, один в детстве отыскал это место? – незваный гость усмехается и тут же повышает голос. – Давай быстрее. Хаар-Инни умер, сейчас будут похороны, а потом… Погоди-ка! Что ты?..
Эз, пригибаясь, шагает вперед. Ему нельзя, он не поймет! Ошеломленный неожиданным появлением и страшным известием Юке, не задумываясь, опускает на его затылок камень, который держит в руках, в последний момент смягчая удар.
Сердце потерявшего сознание бьётся, и Юке вздыхает с облегчением. Мимолетным, как струйки разбившейся волны, сбегающие с берега обратно в старое море.
Его время кончилось. Он не успел, как Мас. Тело сейчас уже несут к Краю, потом полёт, а потом…
Юке смотрит на щебень, усеявший пол. На осколки разбитых им камней. На тот, что он держит в руках. На углубление в стене – ячейку сети, за которой яростно бьётся прибой, взывая к нему. На глыбу, выступающую вниз из каменного свода.
Рыбак почему-то уверен, что после Ветра она рухнет, закрыв пробитое им отверстие своим огромным, прочным, надёжным телом. Залатав сеть.
Он остервенело молотит и молотит в стену, не ощущая боли в изодранных ладонях, не слыша стука ударов и щелчков от падения осколков. Только зов прибоя.
Он не сразу понимает, что мокры не только его руки – от крови – но и ноги. Лишь тогда Юке задыхается, останавливается и осознаёт, что пол уже залит. Седое море изо всех сил ломится сюда, расширяя отверстие.
Эз тяжелый – наверное, тяжелее Юке. Его очень трудно тащить на плечах, но волочь нельзя – камни острые, да и вода поднимается всё выше, заполняя пустое каменное чрево. Сзади что-то рушится. Привычный с детства запах водорослей и соли набивается в ноздри, и мужчина не сразу осознаёт, что почти выбрался. Теперь самое трудное – вверх, туда, где виднеется край равнины, до которого морю не достать.
Их не дождались, тут же понимает он. Короткие похороны прошли и начинается Ветер. Поднимающийся со дна туман достигает ног – белые клубы, которых он никогда не видел так близко. Белые клубы, верхний край которых – скрюченные полупрозрачные руки. А вот и лица… Разные – взрослые и детские, но больше старческих. Одно, искаженное яростью, придвигается ближе, и Юке узнает Хаар-Инни.
– Ты не попал к Предкам? – спрашивает он.
В этот миг искривлённая рука протягивается к нему, и Юке начинает тянуть, к краю тропы. Он понимает, что ошибся. Дух Хаар-Инни присоединился к тем, кто был до него. Они – Предки.
Юке, пошатываясь под ношей, делает шаг назад, избегая призраков, и начинает карабкаться вверх с тем же неистовством, с каким раньше бил в стену.
Они – Предки. Они – Ветер, сметающий всё, от чего новый Круг мог бы оттолкнуться и уйти дальше, уйти от их собственных, старых Кругов. Сделали их такими туманы на дне? Или наоборот?
Юке не знает, ему некогда задумываться, он лезет выше, зная при этом, что Ветер-то не остановит верхняя кромка обрыва. Что не успеть добраться до пещеры-укрытия, и больше не увидеть Иле. Зато теперь не мучают раскаяние и сомнение в содеянном ради своей женщины. Он жалеет лишь о том, что не успел довести дело до конца. Не успел выжить. Ветер, создаваемый руками многих поколений умерших, тянет его. Стена уходит вверх – нет, это он сползает вниз…
Страшный треск заставляет замереть даже туманы. В источенном больном чреве каменного великана, которого сейчас пучит от солёной воды, что-то не выдерживает. Кусок горы рушится вниз, и с торжествующим рёвом врывается волна, окатывающая Юке брызгами и хлещущая по туману. Тот оседает, а потом скрюченные руки Ветра упираются в жидкую стену, пытаясь оттолкнуть её, но Юке уже не смотрит на это. Он ползёт, и только наверху, сбросив со своих плеч Эза, бессильно вытягивается на камнях.
Чайка смотрит вниз и видит холодное седое море с дымчатой полосой течения вдалеке.
Чайка смотрит вниз и видит каменистую, почти бесплодную равнину.
А еще она видит с другой её стороны поверхность бездны, которая заполнена спокойной, перекатывающейся мускулами волн водой, глубоко похоронившей под собой туман.
Там покачивается, уходя от Края, лодка под косым парусом, а в ней – мужчина и женщина. Они уплыли уже далеко.
Юке протягивает руку вперед. Он видит то, что нельзя было увидеть раньше.
– Смотри, Иле! – взволнованно кричит он. – С той стороны есть другой Край! А за ним, наверное, другой мир. Совсем другой…
Первая запись в чистой тетради
Тишина разбудила запахом лаванды, который прошелестел по комнате, ткнулся в ноздри и попросил открыть глаза. Серый свет огибал шторы, поддерживая редкие пылинки; вычищал пятнышки теней в неровных досках пола, касался стен и стекался сверху, смеясь над притяжением.
Мгновение, которого уже не вернуть, как ни вспоминай, и у меня дрожат руки, несмотря на попытки воскресить умиротворение. Потому что белесое полотно потолка раскраивали ножи алых букв. Короткое слово, тревожное слово – прелюдия к приговору. Мене* – сметая покой взрывом.
Мене.
Снулая рыба времени встрепенулась и поплыла против течения, к истоку. Ведь исток – тоже конец реки.
Что делать?
Открыл предыдущую тетрадь из стопки уже исписанных, хотя мог бы взять любую – разницы мало – и перечитал вчерашнюю запись, чтобы успокоиться.
«Вечер был фиалково-серым. Бродил весь день, выбирая улочки поуже – есть в них что-то особенное. Я размышлял об этом не первый раз, но думалось хорошо – впрочем, тоже не впервые. Мысли густы, неспешны и глубоки, как чаша с хорошо выдержанным настоем трав. Главное – не расплескать их. Жаль, что некуда деть, вот если глотнуть, прежде полной грудью вобрав запах…
Интересно, что могло получиться, если бы кто-то мог выпить отвар чужих мыслей?
Размышлял полвечера, решил записать – на память. Займет место в очередной тетради, я люблю иногда их перечитывать.
Стоял у открытого окна, неспешно пытался угадать символы в причудливых контурах крыш – я ведь живу высоко.
Тихо, как обычно.
Хорошо…»
Было.
Запись вторая
Может быть, этим все и закончится?
Не знаю, бывает ли так. Весь день ходил по серым улицам. Шел дождь, тихий, как прощение. Шел за мной и пытался что-то сказать, наверное: стучал в тонкую дверь зонтика, чтобы успокоить, шепнуть о вечности, которая ускользала с насмешливо-дерзкой улыбкой, превращенная одним словом в тоннель с неумолимо сближающимися стенами.
Капли облизывали брусчатку и размывали встречных в зыбкие тени, что двигались куда-то, не торопясь. Счастливые – для них нет спешки и фатальных перемен.
Я – завидую?!
Пора откладывать перо.
Запись третья
Слишком сосредоточился на себе. А ведь такое случается не только со мной, хоть мир и скручивается в таких случаях в комок собственного страха перед будущим, пульсирующий в груди.
Опять много бродил. Небо сегодня не проронило ни капли, и неяркий свет дня отчетливо прорисовывал контуры домов. От высоких коробок, разнообразие в которые привносили смелые косые очертания, до крыш, доходящих лишь до пояса и расстеливших дорожку ступеней вниз – они все были знакомцами. Тут я бывал, там проходил, и даже если не мог вспомнить каменного или деревянного приятеля – знал, что они помнят меня. Это нам свойственно забывать. Хочу быть домом.
Или наоборот, не хочу?
Впрочем, я отвлекся.
Как обычно, людей было немного, и все же, если внимательно наблюдать, среди умиротворенных и уравновешенных иногда попадались иные. Их выдавал взгляд – тревожный, ищущий, торопливый. Дыхание – неровное. Наверное, я такой же, иначе почему никогда не замечал их раньше?
Надо подойти.
Снаружи снова дождь. Он через открытое окно наполняет комнату шелестом и запахом палой листвы.
Запись четвертая
Жаль, что мы не умеем спать. Кто-то говорил, что сон – это когда душа отделяется от тела и может путешествовать. Но для этого надо, чтобы душа и тело были разделимы.
Сегодня поговорил с одним из тех, у кого взгляд жертвы. Я остановился на его пути, и он чуть не врезался в меня, а потом в неловком, как затекшая нога, молчании смотрел и осознавал.
– Что нас ждет? – спросил я.
Собеседник – среднего роста, с копной всклокоченных волос и смуглой кожей.
– Нам нельзя этого знать, – хрипотца в голосе походила на мягкий наждак. – Сказать одному – растреплет остальным.
– Ну и что?
Беспомощное пожатие плечами.
– Если кто и ведает, так на кладбище. Но они молчат. Я… пойду.
Он испуганно оглянулся и прикрыл глаза рукой, как щитом. Может, увидел следующее слово? Я почувствовал острый дух чешуи целеустремленной рыбы-времени.
Запись пятая
Ночью, я прошел мягкой темно-серой ночью, когда плотные сумерки кошачьими шагами переступают через дома, и царит еще больший покой, чем обычно. Не знаю, почему в это время суток реже покидают жилища, но так принято. Теперь я вижу, как многое мы этим словом объясняем из того, о чем не приходит в голову задуматься.
Ночные тени – старшие братья дневных, они перебирают струны эфира, которые поют бесконечную колыбельную месту, где не спят и редко бодрствуют по-настоящему. Между ними я прошел к живой изгороди, настолько плотной и высокой, что каменная стена не могла бы служить более надежной преградой. Говорили, если не остановиться и не свернуть, вдоль нее можно брести вечность – или, не поворачивая, вернуться к месту, откуда начал.
Жасмин и мята встретили меня своими ароматами и передали в объятия запаха сирени, окружившей ворота облачком щекочущего тепла. Стучать казалось кощунством, и я не удивился, что после того, как простоял некоторое время, вбирая всеми легкими души цветение, приоткрылась незаметная калитка. Она выпустила ко мне силуэт, женственные очертания которого мягко обтекала ткань неразличимого сейчас цвета.
– Ты принес сюда вопросы?
Голос был мягким, как тишина последнего утра покоя, и сильным, как прорывающееся против течения мое время. И еще в нем был аромат чая с корицей.
– Больше нигде нет ответов. Что бывает с увидевшими все слова?
– Они приходят к нам, навсегда покидая это место.
– Я знаю это, но… это всё?
Цветок сирени полыхнул огоньком, вплывая ей в руку, осветил резкие контуры скул, подчеркнул блеск в глазах. Цвет ее платья оказался ярким – гораздо более ярким, чем привычные мягкие тона, алее нашего даже на закате сероватого – темнее, светлее ли – неба.
Цвета первого слова.
– Ты не поймешь сейчас. Более того, ты просто не услышишь иного ответа. Не сможешь. Но я буду наблюдать и хранить.
– Хранить порядок на могиле и наблюдать за чистотой оградки? – я испугался непривычных мне самому, неуместных, как горький перец в печенье, вызывающих ноток в голосе.
Девушка (а может, женщина или старуха – не понять по лишенным возраста чертам) кивнула.
– И это тоже. Иди.
– Есть еще один вопрос. Как тебя зовут?
Улыбка мелькнула и исчезла – огонек сирени угас, и она вновь стала обычным цветком.
– Софи.
Запись шестая
Утренний дождь пропустил сквозь защиту своих струй, словно ее и не было, слово Текел* на кирпичной стене дома напротив. Оно горело ярко, как пожар.
Я становлюсь словно бы легче и ненадежно держусь в мире. Ощущение, что надо отчаянно цепляться за мостовую, как репей за ткань.
Страшно. У пузыря пустоты в груди нет запаха.
Запись седьмая
Строки корявы, потому что я пишу с закрытыми глазами. Быть может, их и вовсе невозможно будет разобрать, но разве это важно? Никто не станет этого делать. В конце концов, я и так знаю, что там, просто монолог с дневником чем-то помогает. Будто мои записи держат меня над пучиной неминуемого небытия, как вода, натянувшаяся под ножками водомерки.
Сегодня бродил по знакомым улицам, не глядя, и ощупывал шершавые стены и углы, вдыхал мир, и чаша его приглушенных запахов проливалась внутрь. Ведь если я так и не увижу третьего слова – быть может, передо мной никогда не откроются ворота, за которыми Софи ждет, чтобы выполнять свою работу.
Они там – единственные, кто обязан что-то делать, в отличие от всех нас, не занятых и не спешащих. Интересно, каково это – быть обязанным? Наверное, все же лучше, чем приговоренным.
Сейчас вспоминаю, что уже видел людей, бродивших с закрытыми глазами. Видел и не замечал… или не задумывался. Интересно, может, кто-то из них ходит до сих пор?
Как только я пытался приоткрыть глаза, мне мерещился алый блеск отлитых в безупречность букв.
Запись восьмая
Наткнулся на такого же, как я, двигающегося в потемках своего страха. Понял это по его словам, по самому столкновению – в нашей неспешности это событие. Самым трудным было в миг падения не открыть глаза – ресницы дрогнули, но ледяное дыхание большого ужаса оказалось сильнее малой боязни удара. Я больно стукнулся о камни и много вдохов-выдохов приходил в себя. Кажется, другому пришлось не лучше. Надеюсь, он ничего не сломал – слух резали странные звуки. Я вроде бы знаю, что такое стон, но этот первый на моей памяти.
Что такое память? Моя память… Облачко аромата цветов на ветру.
Думаю, пока рука вслепую водит по нащупанному листу. Как мы выглядели со стороны? Каким я казался тому случайному встречному, который останется в памяти лишь стоном? А если бы кто-то видел сейчас мои беспомощно сжимающиеся пальцы, напряженное лицо и намертво, как глухие ворота, сомкнутые ресницы?
Это… жалко, и этим все сказано.
Жалко.
Так выигранные дни не стоят того, чтобы пропитываться изнутри вонью страха.
Сейчас я открою глаза.
Неважно, когда проявится Фарес* – сразу или чуть позже.
Софи делает свою работу. Она медленно проходит между рядами надгробий. Обметает листья со свежего, на котором высечена типовая надпись – у всех различаются лишь дата и имя.
«Александр. Покинул преддверие и родился на Земле 21 июня *** года».
___________________________
*Мене, текел, фарес (ивр. מְנֵא מְנֵא תְּקֵל וּפַרְסִין) – измерен, взвешен и разделен (арамейский, один из вариантов транскрипции и перевода)
Ворота поражали высотой – даже лесной великан смог бы пройти, не нагибаясь. Впрочем, обитые железом угрюмые створки были сомкнуты прочно. Мощные стены казались Мартину равнодушными и подслеповатыми, но он знал – старая цитадель наблюдает множеством узких глаз-бойниц. Таких крепостей не строили последние два века перед Вторжением – и зря. Ох, как они были нужны тридцать лет назад на юге!
Юноша не хотел смотреть в лица тех, кто стоял рядом. Запоминать их, заводить с кем-то разговор – тем более. Они тоже молчали, углубившись в себя, похожие поведением и разные внешне. Большинство – его ровесники… или ровесницы, но есть постарше, даже те, кому можно дать от тридцати до сорока.
Заскрежетал засов, створки слегка разошлись, открывая дорогу. Двое мужчин разглядывали входящих.
— Тебе исполнилось шестнадцать?
У того, что слева, хрипловатый голос. Шрам пересекает лицо от мочки правого уха до противоположной щеки, делая его похожим на маску, которую небрежно раскроили надвое, но не выбросили, а вместо этого сшили кое-как.
Мужчина сделал замысловатый жест рукой.
— Не пытайся врать, я узнаю.
Мартин вспыхнул. Белокурый, невысокого роста, с гладкой кожей и без признаков пушка на щеках – он знал, что кажется младше. Взрослым, парням, и, хуже всего, девчонкам.
— Уже неделю, – ответ был чистой правдой.
— У тебя есть право распоряжаться собственной жизнью. Проходи.
Когда все собрались внутри, человек со шрамом громко повторил то, что знали и так. То, что заставляло молчать, не желать знакомиться раньше времени:
— У вас последняя возможность вернуться назад. Не сделав этого, вы рискуете жизнью. По закону, ответственность за вашу гибель будет лежать только на вас. Подумайте!
Эхо слов заметалось по мрачному колодцу меж стен, сталкиваясь и переплетаясь, пока не умерло в складках одежд и трещинах камней, и тишина заняла его место. Не хрупкая, которую легко разрушить неосторожным шорохом или шёпотом. Иная – хмурая, давящая; в ней даже крик умрёт, рухнет, как пробитая стрелой птица. Две человеческих фигурки – почему-то они казались Мартину маленькими, будто издалека, – не выдержав яростной угрюмости тишины, двинулись к воротам. Не знали, на что идут? Юноша смотрел им вслед, в спины. Казалось, так будет длиться вечность, и он станет каменной статуей, врастёт в булыжники двора, постепенно сливаясь с ними.
Ворота бесшумно, сами по себе, начали затворяться, и когда просвет исчез, раздавленный створками, глухой стук упавшего в петли засова рассёк судьбу надвое. Дороги обратно не было.
— Всё. Пошли, – буднично сказал человек со шрамом.
Его товарищ, высокий мужчина с чёрными, как смоль, волосами, двинулся первым. Как теперь заметил Мартин, он слегка прихрамывал.
Все по цепочке потянулись следом к узкой лестнице, которая вела на гребень внутренней стены. Там ветер, который не мог добраться до них внизу, накинулся с новой силой, и юноша плотнее завернулся в плащ, не желая признаться себе, что не только дыхание севера – причина того, что холод охватывает тело.
Черноволосый наконец произнес первое слово:
— Здесь.
Указал на рыжую девчонку – и промежуток меж двумя широкими, ровными зубцами. Она осталась, а остальные шли дальше. Жест, уже без слова, повторялся каждые десять шагов. Мартин прошёл сто пятьдесят прежде, чем палец указал на него.
Сперва дети учатся понимать и говорить слова «мама», «папа», «дай»… Близкие, простые. Затем наступает пора иных понятий. Первым взрослым словом, вошедшим в жизнь сына портного из небольшого городка, было – «война».
О ней говорили все, много и часто, поглядывая на юг, словно из-за горизонта должны были вот-вот появиться грозовые тучи. За полтора десятка лет до его рождения соседнее королевство не сдержало натиска кочевников. Те очень быстро сделали чужой дом частью своего. Разрушались храмы прежних богов, истекали пеплом по ветру библиотеки. Как только «порядок» был наведён, конная лава перехлестнула границу.
Замки баронов юга, изящные, как пряничные домики, оказались почти так же беззащитны. Витражные окна рассыпались, когда пламя лизало стены, и жалобно хрустели осколки под копытами чужих коней. В полях, на дорогах, по берегам рек сталь ломалась и щербилась о сталь, если воины бились с воинами. В попытках превозмочь друг друга сплетались призывы и заклинания, когда волшебники сходились с шаманами и жрецами.
Ценой многих смертей и почти четверти земель пожар вторжения удалось остановить, но не потушить вовсе, и изматывающая, жестокая, беспощадная с обеих сторон война кровоточила открытой раной. Смещаясь то севернее, то южнее. Пригасая и вспыхивая вновь.
Маленький Мартин слушал истории о сражениях с замиранием сердца, но особенно ему нравились рассказы о магах школы Харрана.
— Когда волшебника готовишь, – скрипучим голосом толковал отцу, прихлёбывая пиво, городской знахарь – сухощавый дедок с жидкой бородой, – в чем вопрос-то? Потратишь кучу времени на ученика, а он окажется бездарь бездарем, только бородавки свести или костер зажечь. Королевские маги набирают классы в своей Академии, а толку? Всем азы растолкуют, а чары – не рецепты, записать мало! Нужно один на один учить. И не иначе! Пока поймешь, кто нужен – сколько сил ушло, времени… Учителей хороших мало. Вот и выходит, что настоящих-то поискать, а больше мелочь всякая… И-эх, вроде меня! Ну, ещё по кружечке?
Отерев с губ пену, знахарь продолжал:
— Харрану-то король свой щит подарил и старый замок для школы, когда тот с тремя учениками его при Красной речке спас. Десятка полтора шаманов с их колдовством раскидали, не меньше. С тех пор оттуда ни одного слабого волшебника не вышло, а готовят они боевых, конечно – по нашему-то времени… Как талант определяют без промаха – никто не знает. Секрет! Пытались выведать: то хитростью, то пытками. Враги старались… да и наши, бывало, чего греха таить? Какое там… Молчат. С бабой в постели – молчат, умирают – молчат. Вроде они дают колдовскую клятву хранить тайну, и никак её не нарушить.
Правда, чаще, кто туда уходит – вовсе не возвращается. После дня приема, трижды в год, едут по стране королевские гонцы. Везут бумажки о смерти при испытании, кошельки по домам – по указу, ком-пен-са-ция, – выговорив трудное слово, дед передохнул и закончил. – А желающих все равно хватает, иных не берут. Злые наши дни…
Тут вмешалась мать, вошедшая в горницу:
— Мартин, иди спать. А вам хватит пиво тянуть!..
Война утратила для мальчика блеск, когда ему было десять, и вернулся дядя – на деревянной ноге, лишившись еще и кисти левой руки. Он попал под атаку вызванных врагами тварей и считал себя счастливчиком – выжил! Часто смеялся, бодро стучал деревяшкой, и только по ночам – тётя рассказывала маме – глухо стонал от боли в безвозвратно утерянных пальцах.
С мечты стёрлась позолота, но под ней обнажилась твёрдая сталь. Он вырастет и научится воевать. Будет защищать маму, папу… и дядю, который раньше защищал его. Станет боевым магом, чтоб бить чужих шаманов!
Конечно, Мартин знал, что его не отпустят. Поэтому за две недели до шестнадцатилетия сбежал из дома, прихватив в дорогу еды и полный кошель медяков, которые собирал три года.
Они замерли меж гранитных зубов, кольцом охватив круглый двор. Посреди его стояла башня, завершавшаяся площадкой на одном уровне с их ногами. И всё.
Юноша не видел соседей – лишь тех, кто напротив. Резкий гортанный крик заставил вздрогнуть, и тут же каменный пятачок вспыхнул лазурным пламенем – словно кусок неба сорвался и сжигал себя, не в силах жить внизу. Жутковатые языки поднялись выше башен, а затем рассыпались на кусочки, рухнув пронзительным огнепадом. Раздались крики. Парень напротив отшатнулся и закрыл глаза. Мартин удержал себя на месте, стиснул зубы. Не убежишь, поздно…
Ни одна частичка не попала на стены. Всё пролилось во двор и затвердело там синими сосульками, растущими снизу. Вершины их вознеслись на полтора человеческих роста остриями пик.
От каменного пятачка посередине протянулись к каждому из стоящих по кругу мосты. Без перил, прозрачные, как вода в реке в солнечный день, они становились всё бледнее, пока не исчезли совсем. А вот ледяные пики ещё уплотнились.
Хрипловатый голос был слышен каждому:
— Идите по тропам, что не видны. Смогут лишь те, кто достоин.
Сгустившийся воздух толкнул Мартина в спину, доказывая, что иного пути нет.
Он ещё успел заметить, как упирается парень напротив, как хрупкая фигурка левее срывается и летит… Но уже не видел падения. Чёрные завесы обрывками ночи развернулись по бокам, образовав клин, в конце которого виднелся край площадки. Они отрезали не только зрение, но и слух. Даже запах, запах весенней травы, который перебрасывал через стены ветер – исчез. Он остался наедине с целью, с лазурными пиками под ногами и полоской неба вверху. И шагнул вперёд.
Воздух прогнулся мягкой подушкой, как поверхность болота. Ещё шаг… Где же край? Мост был не очень узок, несколько шагов в ширину. Но куда уже нельзя ступать?
Шаг. Снизу – мороз. Ледяные острия проткнут человека не меньше, чем в десятке мест. Пробьют руки, ноги, вонзятся в живот и оставят корчиться, разрывать себя изнутри о холодные копья.
Мост прогибается и дрожит от каждого шага. Пройдет, кто достоин. Как это определяют? Он – достоин? С чего бы? А если нет?!
Шаг. Тропа ушла вниз, как провисшая нить. Мелькнул, исчез интерес – что там у других? Не до того. Трудно держаться, всё колеблется…
Упали вниз алые капли. Это кровь?
Мартин провёл рукой по лицу, на ладони красные потёки: прокусил губу. Даже не больно.
Ко всем демонам! Он пройдет. Ему надо защищать маму, папу и дядю. Другие не знают про них. С чего он хуже кого бы то ни было? Он всё сможет, если постарается!
Шаг, другой. Мост перестал качаться. Зловеще сдвинулись стены черноты. Зловеще? Это значит, он приближается к вожделенной, спасительной площадке. Уже пройдено больше половины.
Глаза загорелись восторгом.
И тут же лента пути порвалась.
Дорога исчезла под ногами, и юноша полетел вниз, как стоял.
Он проиграл. Оказался слаб.
Наверное, надо кричать, вспоминать прожитую жизнь, прощаться. Есть время: миг падения будто превратился в десятки и сотни. Последний вдох долог – почти вечность. Надо кричать, но он глядел вверх, в треугольник неба над чернотой, и в голове была одна мысль – он всё равно достоин! Он дойдет, сможет, должен. Если надо – по этим треклятым остриям, которым придётся стать дорогой!
Толчок. Мартин посмотрел вниз. Незримый мост возник вновь – на расстоянии ногтя от колючих, как звёзды зимой, вершин. И юноша взбежал по нему вверх, к площадке, до которой оставалось всего десяток шагов. Взбежал, будто по склону холма. Остановился. Снова поднял глаза к небу. Долго-долго, забыв обо всем, играл с ним в гляделки…
Потом чёрные стены упали, будто сорванные дневным светом. И голосом – сильным, незнакомым.
Мартин резко обернулся. В центре площадки стоял мужчина – седой, проживший немало лет, но не согнутый ими. Его глаза были, как осколки лазури.
— Я Харран, – глухо произнес он. – Испытание закончено, и мне жаль тех, кто не прошёл…
В синих глазах скорбь, как чёрная туча. Мартин не глядел во двор – он знал, что увидит. На площадке было мало людей, не больше десятка. Парни, один взрослый мужчина, девчонка, которой определили место первой, молодая женщина. А пришло больше сотни.
Нет, он не хотел смотреть вниз.
— Жаль, но оно должно быть настоящим. Все знали, на что идут, – Харран сделал паузу, заговорил звонче. – Поздравляю с принятием! У вас есть всё, что нужно, чтоб стать волшебником. Смелость и жажда учиться – иначе вы не пришли бы сюда. И вера в себя, даже в момент падения. Без неё не выдержат мосты, так сотканы чары. Остальное – вопрос знаний и тренировок, – он уставился на Мартина и закончил удивительно буднично. – Сойдите.
Юноша неожиданно для себя рассмеялся. Это не было весельем, смех сейчас помогал стряхнуть липкие осколки страха. Приходило облегчение.
Позже. Позже он познакомится с оставшимися в живых – с новыми товарищами. Позже найдет время помянуть тех, незнакомых, кто упал на иглы. А сейчас… Только теперь юноша заметил, что он сам и девчонка до сих пор стоят не на площадке, а в двух ладонях над ней.
На воздухе.
Слова «унаследовать особняк» я всегда относил к литературе и истории.
Такое случалось в семнадцатом-девятнадцатом веках, во времена лорнетов, корнетов и дуэлей, но в начале третьего тысячелетия? О нет! И все же однажды из банального извещения с печатью нотариальной конторы я узнал, что Вадиму Викторовичу Белову, то есть мне, некая Ольга Петровна Александрова завещала дом в Рязанской области. С трудом припомнил, что родители несколько раз вспоминали это имя, но, кажется, сами не представляли: то ли она троюродная сестра отца, то ли двоюродная тетка.
Визит к нотариусу изумил еще больше. Это, по его словам, была не какая-нибудь дачка, старая развалюха или домик в деревне, а небольшой особняк в хорошем состоянии, построенный в восемнадцатом столетии. Моя родственница жила там в последние годы; имелся водопровод, и даже спутниковый интернет. Никакими долгами наследство не было обременено.
Как я мог не знать о таком замечательном человеке! На руках надо было носить, но теперь уж поздно… Хоть молитву закажу за упокой души тетушки; так я назвал ее про себя: кратко и удобно, к тому же в книгах наследство оставляют чаще всего именно тетушки.
Прыгать от распирающей радости, если ты уже не мальчик – неприлично, но по дороге домой я не удержался – бежал вприпрыжку. То и дело замирал и, запрокинув голову, улыбался васильковому в белых росчерках небу. Оно в ответ протягивало солнечные лучи и тепло касалось лица. Прохожие оглядывались… Ну и что? Кто не один год снимал жилье – поймет!
Хорошо, что дизайнер на удаленной работе может сам распределять время. Удержаться от поездки на следующий же день после исполнения формальностей не было ни сил, ни необходимости.
Как только я увидел свой – свой! – дом, то вновь ощутил себя в историческим романе. Особняк был именно таким, как я представлял по книгам и кино: небольшим, но аккуратным, несущим налет старины. Архитектура без особых изысков, но еще не знавшаяся с типовыми проектами. Светлый фасад был украшен завитушками лепнины, оконные проемы завершались полукружием сверху вместо нудной прямоугольности. Лишь спутниковая антенна на крыше – не ошибся нотариус! – мягко намекала на реальность.
Два дня я лишь бродил по комнатам. Все было к месту, даже запах пыли, временами щекотавший ноздри. В дом вписали холодильник и стиральную машину, современную ванную и пылесос, но новшества не выпирали углами современности. Казалось, они погрузились в притихшее время, сроднившись со старинными креслами и настоящим камином.
На стене коридора висели портреты, носившие несомненные черты родового сходства: женщины и мужчины с узкими, заостренными лицами и слегка запавшими глазами.
Наконец водоворот впечатлений и эмоций потребовал выхода. На третье утро я сел за ноут, и к вечеру почти закончил проект, на муки креатива над которым отводил не меньше недели.
Теперь надо написать Иришке. Мы в последнее время виделись реже, а ссорились чаще, но ничего – пришла полоса удачи, все изменится! Я извинюсь и расскажу, как за время блужданий по дому успел подобрать для нас комнату, придумал, что купить, и пусть представит, как мы будем сидеть вместе по вечерам у камина…
Но, проверив почту, я нашел ее письмо. Первые же строки хлестнули, будто кнут надсмотрщика, срывающий кожу со спины замечтавшегося раба.
Со мной было хорошо, но она уже давно поняла, что у нас слишком много расхождений, и вот, наконец, собралась сказать. Лучше будет не видеться, по крайней мере – в ближайшие месяцы… Безукоризненная вежливость, холодная продуманность и безупречная логика. Наверное, почти так же писали светские дамы в позапрошлом столетии, в котором задержался особняк.
Я тупо смотрел на экран, пытался набрать ответ, но тут же стирал текст. Старинные напольные часы давно отзвенели полночь маленькими колокольчиками, а вопрос «как быть?» так и застрял в сознании.
Это конец? Или, может быть, недоразумение? Надо ехать к ней, сейчас же! Поговорить, объясниться. Пусть повторит все, глядя в глаза. Даже если шанс ничтожен – не терять же его из-за глупой недосказанности?.. Нет, только лишняя мучительная для обоих сцена. Иришка не бросала слов на ветер. А вдруг?!..
В конце концов я, наверное, уснул в кресле – потому что обнаружил на столике письмо, которого не было раньше. Конверт имел тот песочный оттенок, который сообщает бумаге время. Что за чертовщина? Кто-то принес его и неслышно удалился? Да дверь же заперта! Кинули бы в ящик или разбудили, если уж вошли… Упало? Нет, выше никаких полок…
Я даже обрадовался загадке – она позволяла отвлечься от горя и сомнений, которые будто леденили изнутри. Я протянул руку, затем отдернул, и все же любопытство возобладало.
Штемпеля не было, и адрес оказался совершенно неразборчив, но конверт был вскрыт, и я осторожно потянул за край пожелтевшего листочка.
«Дражайший Павел Андреевич!
Очень сожалею, что давно не имел удовольствия Вас видеть. Здоровы ли Вы? Надеюсь встретиться вскорости.
Вы, наверное, уже знаете, что мадемуазель Летаева отказала мне в своей руке, и все считают, что я должен пребывать в совершеннейшем горе. С нетерпением ждут, что я паду к ее ногам или попрошу объяснений. Но, хоть сердце мое и расположено к этой особе – ничего этого я делать не собираюсь. Дамам нравится, когда их умоляют и, лишь поддайся – будут требовать постоянного подчинения. Но воистину любят тех, кто не выказывает слабость, и то осыпает знаками внимания, то таинственно исчезает. Так что собираюсь я быть в своем имении, в надежде, что она сама приедет. Ежели же этого не произойдет – значит, не судьба.
Ваш А. Т.»
Передо мной висело старинное зеркало, и в нем отражалось пламя камина. Когда, закончив чтение, я случайно взглянул туда, то в жарких пляшущих языках померещилась картина: за столиком что-то пишет молодой человек, одетый в брюки и сюртук по моде девятнадцатого века. У него заостренное лицо…
Я обернулся – но, конечно, ничего этого в огне не увидел. Очаг незатейливо, но уютно гудел, этот звук мягко растворялся в тишине.
Письмо написано в этом доме, но не отправлено, или вернулось сюда. Я сам не знал, почему даже не сомневался в этом. Молодой человек в отражении поднял на меня запавшие глаза, в которых светилась уверенность в себе. Я сжал виски, потом повернулся и выбежал из комнаты.
Кто? Зачем? Что за фокусы? Да ведь я не мог этого разглядеть! Или просто рехнулся, и пора в психушку? Хотя у меня теперь есть личный сумасшедший дом… А Иришка, как она могла?.. Как я без нее?
Сумятица в мыслях заставила меня полночи ворочаться в кровати, и уснул я только под утро. Зато встал в полном спокойствии и с твердой уверенностью, что А. Т. дал хороший совет.
Камин в гостиной давно погас, и зеркало ничего лишнего не показывало, но письмо было на месте. Я спокойно закрыл почту, не ответив ничего, и принялся за работу.
Все попытки обнаружить, как сюда мог попасть конверт, все расспросы в ближайшей деревне ничего не дали, ни малейшей зацепки. Через некоторое время пришлось сдаться.
Когда дизайн-проект был завершен, и я собирался его отсылать – на столе обнаружилось новое письмо.
«Уважаемые господа Дорман и Дорман!
Очень рад возможности сообщить, что чертежи для Вас выполнены, но считаю, что сделано более, чем предписывалось нашим соглашением, и оговоренную плату хотел бы пересмотреть.
А. Т.»
Я зажег камин, хотя было тепло, и долго смотрел в зеркало, пока пламя, продолжавшее спокойно гореть, не показало в отражении решительный взгляд молодого человека, запечатывающего конверт.
Черт возьми, он опять прав! Разве я не сделал больше и лучше, чем ждал заказчик?
Я решительно приписал к отправляемому макету требование повысить оплату. У них ведь тоже сроки, перезаказать кому-то не успеют. А. Т. одобрительно улыбнулся и исчез, возвращая зеркалу свободу.
Поразительно, как мало меняются люди, и как уместны рецепты, которым полторы сотни лет! О, А. Т. знал, как получать то, что нужно. И что именно нужно – тоже знал. Благодаря следующей паре писем я добился очень выгодного заказа, оставив с носом конкурентов. Было легко и просто следовать советам на пожелтевшей бумаге, и уже не беспокоила непонятность происходящего. Частые мои колебания сменились уверенностью, прошедшей испытание столетиями.
Через несколько месяцев пришло известие от Ирины, где она сообщала, что, хотя мне это, видимо, безразлично – она выходит замуж. И было забыто почти сразу.
Строчки из писем уверенно втекали в меня, образуя нечто новое внутри. Вскоре в гостиной на столике скопилась стопка тонированных временем конвертов.
Конечно, меня интересовало, кем был проницательный советчик, и однажды вечером я додумался до простой, в общем-то, мысли: глупо было сразу не поискать у тетушки. Может быть, там сохранились бумаги, которые могут раскрыть эту тайну? Я не открывал ее комнату с тех пор, как поселился здесь, и в ней скопилось немало пыли, но чувствовался порядок, и документы нашлись, как положено у аккуратного человека, в ящике стола. Счета, договоры… На самом дне лежал скомканный листок, словно спрятанный невесть от кого в спешке. Я развернул его с трепетом нетерпения. Почти все – увы! – было перечеркнуто так густо, словно из листа задались целью сделать темно-синий прямоугольник.
Лишь несколько различимых обрывков: «…А. Т. пишет часто…» Дальше, дальше! «…смотрела в другое зерк…», «…линия жизн…», «…я больше не я…», «…с конца, но я не успе…».
Холод, прокравшийся из осенней ночи, змеей обвил горло и добрался до позвоночника, вызвав мерзкую дрожь. Я закашлялся – звук утонул в мягком, вязком воздухе. Вгляделся в зеркало, висевшее здесь. Черты лица несколько изменились, оно – и как я не замечал! – заострилось, а в глубине запавших глаз светилась сквозь мою растерянность мрачная решимость.
Я бросился в гостиную.
Камин горел, и А. Т. смотрел на меня из-за стекла с усмешкой, хотя обычно появлялся, лишь когда приходили письма. Я вспомнил полузачеркнутую фразу, и взглянул на свою ладонь. Линия жизни едва виднелась, казалась стертой. Молодой человек из отражения огня протянул руку и, повинуясь жесту, я сделал то же самое. Когда они встретились, показалось, что черта с его ладони – очень отчетливая – перетекла на мою, как полноводная река. Две линии, две жизни слились в одну.
Не мою – чужую.
Я замахнулся на зеркало, но ударить просто не смог. А. Т. откровенно усмехнулся. Отскочив, я схватил одно из писем и швырнул его в пламя, которое радостно приняло жертву. Второе уже готово было последовать за ним – но только что сожженный конверт аккуратно лег обратно на стопку.
Они стали частью меня, впитались в сердцевину – добрым ли советом или холодным ядом. С каждой прочтенной буквой отпечатались строками в душе. Не помогут ни ножницы, ни пламя. «…с конца, но я не успе…» – сверкнуло искрой в памяти, и я, быстро выдернув листок, прочел:
«.Т . А. шаВ еннерксИ…»
Будто наоборотная молитва, посвященная Сатане. А если перевернуть дьявольские слова – будет ли это обращением к Богу? Кто знает.
Я читал охрипшим голосом, с трудом не сбиваясь, и с каждой строчкой из меня уходило наваждение, впущенное добровольно. Исторгнутые письма одно за другим сгорали.
Зеркало давно поблекло, став лишь посеребренным изнутри стеклом, и отражало меня. Глаза от усталости запали еще больше, но черты лица уже не казались заостренными. В галерее на стене коридора не появится нового портрета со схожими чертами. Линия на руке стала четкой.
Что делать дальше с жутковатой тайной, вторгшейся в мою жизнь?
По странной ассоциации с легендами вспомнилось брошенное в Ородруин Кольцо и опадающие в небытие стены Барад Дура. Покончить с источником соблазна? Разбить зеркало, навсегда погасить камин… А может, спалить дом?
Усмешка передернула губы.
Снова чужие решения, не выстраданные мной. Самые благие. А желал ли А. Т. зла? Да и как валить все на него? Я соглашался, а не будь этого – что бы он смог сделать?
Урок стоил мне Иришки – и все же это урок. Все останется, как есть, иначе я признаю, что должен прятаться или прятать. Что не смогу, посмотрев в глаза отражению пламени, выбрать сам. Нет, я справлюсь. Дом принадлежит мне, а не я ему, пусть знает об этом.
В камине покорно пылал огонь.
Холод. Здесь всегда холод.
Слабый – после летней жары даже мог бы показаться освежающей прохладой. Он не хлещет по лицу лютыми пощечинами метели, не сковывает ледяной коркой смерти, но заставляет то и дело поеживаться и потихоньку проникает внутрь. Просачивается сквозь кожу, добирается до костей, до легких. До сердца.
До души.
День за часом и час за днем – я перестал отличать их друг от друга, их здесь нет, я их не помню. Я знаю, что есть солнце. Тепло. Синее небо. Знаю… но не могу представить, воскресить в мыслях. Лишь слова, написанные в памяти карандашом и почти стертые подземельем Лабиринта.
Он непрерывно играет мне мрачную симфонию забвения.
Неторопливо перебирает струны холод. Отбивают стаккато капли, пробуждая зловещие шорохи в темноте. Второй скрипкой звучит слабое, идущее из ниоткуда мерцание, но оно не в силах всерьез разогнать мрак. Почти ничего не видя, я веду рукой вдоль стены, и слизь под пальцами дуэтом с царапающими до крови каменными выступами вплетает свои визгливые ноты. Сбивая ритм, то и дело вырываются из-за поворотов тревожными аккордами волны запахов: затхлости, тления и почему-то книжной пыли.
Болезненно вздрагивает сердце, накатывает слабость, заставляя опереться о стену, а мелодия поднимается волной злого крещендо, бросается навстречу – забудь! Забудь, поверни, уйди. Тебе здесь нет места, ты лишняя нота, диссонанс!
Забудь.
Почему-то я уверен, что если бы сдался Лабиринту, тут же смог покинуть хмурые коридоры.
Не могу. Я и так почти все забыл, лишь знаю, что там, впереди, меня ждет нечто важное. Не помню, что, но пустота на его месте болезненно ноет, как пальцы давно отрезанной руки. Меня лишили чего-то, полоснув по живому, вырвав кусок, без которого нельзя продолжать просто жить.
Когда я дойду, то узнаю, кто это сделал – и горе ему! Пальцы сами сжимаются в кулак.
То, что я ищу, зовет меня. Переходы сплетаются в клубок, как змеи в спячке, хитрят, то и дело поворачивают назад – но я продвигаюсь в нужном направлении. Приближаюсь. Бываю совсем близок, и руки начинают, не повинуясь сознанию, дрожать от волнения. Но каждый раз на меня, разнося разум и волю на кирпичики, обрушивается беспамятство.
Очнувшись, я нахожу себя на прежнем месте, а цель вновь далека, будто между ней и мной за это время воздвигли еще один участок запутанных коридоров. Это случалось столько раз, что даже злость и безнадежность стали привычкой. Выцвели и превратились в труху.
Не знаю, где умещается Лабиринт. Кажется, я иду столько времени, что мог бы пересечь материк, и ни разу не возвращался назад.
Я впиваюсь ногтями в ладонь, и эта боль помогает. Ей, словно теплым пледом, я укутываюсь, укрываюсь от холодного напора симфонии подземелья. Музыка резко обрывается, и сразу же медленно, неторопливо начинает нарастать.
А я иду вперед.
Перья торопливо скрипели, то и дело ломаясь. Тут же их заменяли новыми, а старые выбрасывали, как гонец, несущий важную весть, бросает загнанную лошадь. Этот шум иногда перекрывали тихие шепотки, но тут же прерывались – заточенные перья спешили превратить в чернильные символы живой голос, слова единственного человека, который говорил вслух. Учителя.
– Это заклинание вы должны запомнить и к следующему занятию научиться произносить безупречно. Не у всех будет одинаковый результат, но это неизбежно. Он зависит от того, каковы вы сами, и от чародейского таланта. Урок окончен.
Уже выйдя в коридор, по которому в последнем задоре осени прыгали солнечные зайчики, Орилл услышал за спиной шаги. Он повернулся и увидел светлые вихры, вздернутый нос и любопытные глаза.
– Учитель! Можно спросить?
– Спрашивай, Кари, – голос был устал и бесцветен.
– А почему вы никогда не колдуете сами?
– Я не могу, – спокойно и искренне пояснил он, желая, чтоб разговор поскорей закончился.
Не потому, что причинял неудобства – просто отнимал драгоценное, как золото, время.
Лицо мальчика вытянулось, из круглого став овальным.
– Но…
– Я же говорил, многое зависит от личности и таланта.
– А… А откуда вы тогда столько знаете? Зачем?! – в голове парнишки изучение абсолютно бесполезных вещей явно не укладывалось.
– Мне некогда, Кари, – искорки слабого раздражения мелькнули в бесстрастных глазах и тут же погасли, как свеча на ветру. – До завтра.
Учитель повернулся и вышел из здания. Ветер нес сухие, ломкие листья с деревьев, бросал под ноги, но человек не обращал внимания на хруст. Ноги сами вели по знакомому маршруту.
Осень – это неважно. И то, что сегодня расшалилось сердце – тоже. Это лишь отвлекает от главного, отнимает время. Орилл был занят единственно необходимым делом. Идущий не должен добраться до своей цели, надо, чтоб он оказался как можно дальше! Иначе будет плохо. Очень плохо.
Уже вечереет, и надо успеть… В душе шевельнулся привычный, но острый, как укол иголкой, страх.
Он строил Лабиринт.
День за днем.
Три года.
Впереди шуршал листьями учитель. Ничего интересного не происходило. Упрямый Кари сам не знал, почему идет следом и что надеется увидеть. Наверное, что тот спрячется от всех и все-таки примется колдовать. Как тут учиться, как стать великим чародеем – а он, Кари, конечно, станет! – если только объясняют, но не показывают? Не может того быть, чтоб Орилл совсем не умел. Никак не может! Даже самого бездарного к волшебству, вон, как Арис с последней парты, можно научить хоть маленький огонек поджигать. Правда, толку никакого, кресалом проще, но можно же! А учитель не такой, он уйму всего знает… Только странный. Кажется, едва видит тебя, когда с ним говоришь. Смотрит в лицо, а мерещится – то ли вдаль глядит, то ли внутрь себя.
Чудно и страшновато.
Вот интересно, а можно к нему домой пролезть? Нет, не утащить что-то, а посмотреть! Может, узнал бы, откуда он три года назад приехал. Один-одинешенек. И никому ничего не расска…
Мысли Кари прервались, когда он увидел, как одинокая фигурка хватается за сердце, заваливается набок, падает, раскинувшись на траве сломанной куклой.
– Учитель! Учитель!
Я называл это пробуждением, потому что не знал других подходящих слов, хотя никогда не ощущал потребности во сне или еде. Сознание вернулось мгновенно, как всегда. И, как всегда, Лабиринт сразу бросил на меня в атаку такты своей вечной мелодии.
Лишь одно было не как всегда. Я понял, что моя цель гораздо ближе, чем обычно после пробуждения. Что-то похожее на возбуждение и предвкушение – чувства давно и прочно забытые – посетили мою душу. Посетили и ушли. Испугались, забились в дальний угол.
Я встал и побрел вперед – упрямо и отрешенно.
Лабиринт неистовствовал, как зверь, защищающий свою нору. Его симфония гремела барабанным боем – глухо рокотали вздрагивающие стены, то и дело от свода отрывались камни, от которых я чудом уворачивался. А когда воображаемые барабаны не выдерживали, отчаянно взвизгивали расстроенные арфы и накатывали волны невыносимой вони. То и дело скрежет из темных тоннелей раздирал уши. И лишь вторая скрипка тусклого мерцания пыталась дарить надежду.
Я шел, стиснув зубы, через силу. Пригибаясь, будто навстречу урагану.
Какой-то длинный, гибкий корень – откуда, раньше не было корней?! – обвил мои ноги и медленно потащил во мрак, откуда раздавались чавкающие звуки. Я извивался, тщетно и отчаянно бился в его бесчувственных объятиях, с ослиным упрямством отказываясь признавать поражение, но пальцы не могли разорвать хватку. Тогда я принялся грызть дерево. Во рту смешались смолистый привкус щепок и пряный – собственной крови.
Чавкающие звуки приближались, я дернулся, как припадочный. Неожиданно корень не выдержал яростного рывка, сломался; я вскочил, поспешно свернул за поворот…
И разом, внезапно…
Обрушилась тишина. Неожиданная, непривычная, как будто вдруг бессильно обвисли руки дирижера, и недоумевающие музыканты оборвали игру.
Симфония Лабиринта смолкла, и от беззвучия зазвенело в ушах.
Никто не гнался за мной. Сами вспыхнули три свечи в витом канделябре. Я находился в крохотной комнатке, где едва мог разделить место с высоким столиком-конторкой, на котором стояли канделябр и зеркало, и лежала ветхая, потрепанная записная книжка.
Я пришел за ней.
Руки затряслись, словно холод подземелья стократ усилился, когда я коснулся шершавого переплета, отвел его в сторону, открывая пожелтевшие страницы. Строгие очертания букв, мелкий наклонный почерк. Мой почерк. Странно, я вдруг вспомнил, что никогда не писал этих слов. Этих… слов…
Строчки казались живыми, они погребли меня под собой с яростью порожденного океаном шторма, накатываясь волна за волной…
Мутные зеленые воды памяти кружат, переворачивают, тянут вглубь, превращают в мальчишку лет семи. Никогда не видевшего своих родителей. Мир виден сквозь злые прорези глаз. Лохмотья вместо одежды. Живот вечно пуст. Острые зубы равно готовы впиться в украденное яблоко и пойманную крысу. Или прокусить до крови руку, норовящую отвесить оплеуху бродяжке.
Когда вырасту и смогу драться – возьму лук, стрелы и меч, чтобы отобрать у сытых и одетых то, что понадобится. Повесят? И пусть!
Волна откатывается, заставляя жадно, до боли в груди, глотать воздух настоящего. За ней уже подбирается следующая, вновь заставляя времена спутаться, меняясь местами.
Что замышляет этот колдун? Зачем забрал меня к себе? Кормит? У меня дар? Не верю. Никому не верю. Сбегу. Вот еще денек отъемся и посплю на настоящей кровати. А завтра сбегу. Или послезавтра. Или через неделю… Или весной, как потеплеет…
Зеленые листья на деревьях, солнце по утрам подмигивает в окно, но бежать уже не хочется. Хочется учиться волшебству. Ведь получается же! А наставник и правда добрый. Оказывается, так бывает…
Вновь схлынуло, вновь я в затерянной в Лабиринте комнатке. Одна свеча погасла, осталось две. Пламя тревожно дрожит.
Новая волна прошлого.
Я жадно глотаю, и хочется захлебнуться, до того эти воды сладки.
Мой мир дрожит от звонкого девичьего смеха, отражается в синих глазах.
– А ты правда волшебник, Неаррин?
– Да, Мелли.
Пальцы несмело тонут в волосах, и доброе время останавливается, продлевая поцелуй…
Свадьба. Я ловлю ее взгляд, счастливый и почему-то впервые – испуганный, и сжимаю тонкие пальцы…
Небольшой дом, затерявшийся в большом городе. Здесь чисто, уютно, моя синеглазка печет лучшие блины на всю улицу. Меня здесь ждут каждый вечер. Как это просто – и как много… Ждет жена и дочь, которую не только мы, но и соседи так часто кличут Попрыгушкой, что почти забыли имя.
Я люблю творить чары. Особенно когда удается создать новое заклинание и обычные законы природы смущаются, признавая, что не всесильны, а лишь часть иных, высших. Волшебство приподнимает завесу над тайнами мира.
Когда называют талантливым – это, гром меня разрази, очень приятно. Хотя я бы занимался волшебством и без похвал.
Но главное все же – что меня ждут дома.
Не хочется выныривать, но я снова на берегу настоящего, где стало темней: горит лишь одна свеча. Я жажду вновь погрузиться в былое, и новая волна накрывает с головой. Глотаю память с жадностью, с готовностью – и вместо сладости во рту разъедающая горечь горя.
Звонят колокола – и кажется, что не человеческие руки, а костлявые пальцы неведомой доселе чумы дергают за веревки, разнося над городом смерть. Горят дома, горят тела, и запах дыма смешивается с запахом болезни, отбивая обоняние.
И пятна на лицах жены и дочери.
И бессилие что-либо изменить со всем запасом известных и неизвестных чар. Я ничего не сумел сделать. Не сумел спасти их.
Больше некому было меня ждать.
Когда прошлое превратилось в сплошную рану, я решился воздвигнуть у себя в сознании Лабиринт. Придуманное мной в те дни заклинание – насилие над собой – показалось бы любому знающему волшебнику не только кощунственным, но и невозможным. Но мне было все равно. Забыть о потере! Навсегда. И, украв у самого себя кричащую, тяжко больную память, я спрятал ее за бесконечными запутанными коридорами.
Волна переворачивала меня среди миллионов капель времени. Бесследно, как в воду канул, исчез чародей Неаррин и появился в другом городе учитель Орилл. Вот только радости это не принесло.
По ночам был я. Цепляющийся за свою жизнь, за память, за прошлое. Пытавшийся вырвать их и вернуть себе. Повзрослевший мальчишка-волчонок.
Днями у Орилла, не ведающего, что именно он защищает, но знавшего, что это нужно охранять, едва хватало сил воздвигать передо мной – собой! – все новые и новые преграды.
И это было почти все, что он мог, хотя помнил, что раньше были послушны и другие заклинания. Но теперь они отказывались подчиняться – лишь насмехались, уносясь вдаль гонимой ветром паутинкой, пеплом, бессильными обрывками слов.
Я знал теперь, почему.
Плетение чар – одно из высших проявлений личности. Оно подобно танцу для тела, требующему его гармонии, чтобы стать не просто забавой, а искусством.
Овощ, который разрезали на части – уже не овощ, и не сможет расти. Дерево, расколотое молнией, сохнет. Человек, потерявший конечность, калека. Если кто-то добровольно отрезал себе ногу – некого винить, что он не может танцевать, как прежде.
Последняя волна шторма памяти наполнила меня былым до краев и иссякла.
Я посмотрел в зеркало и увидел себя – и не себя. Измученного, осунувшегося Орилла. И, когда гасла последняя свеча, прижался лицом к стеклу, ощущая, что больше нет меня и его. Река, разрезанная на рукава ножами островов, вновь сливается за ними в единое целое.
Дома у учителя ничего интересного не было. Жилье как жилье. Сам Кари Орилла, конечно, не дотащил бы, но добрые люди помогли. Всю ночь мальчишка у постели и просидел. Не бросать же! А тот все метался, стонал да шептал что-то… Ни слова не разобрать, но лицо было… страшное. Такое он, Кари, только у покойников видел, когда на похоронах был.
Тени в углах комнаты шевелились от заката до восхода, складываясь во что-то неведомое, жуткое – будто понимали учителя, будто к ним он и обращался. Под утро, когда солнечный луч разогнал их, сделав серыми, знакомыми и совсем нестрашными, мужчина поднял веки.
Кари подскочил, словно отброшенный. Это не были бесстрастные, похожие на задернутые плотными шторами окна, глаза Орилла.
Отец рассказывал, бывают вулканы, что еще не начали извергаться: черная пропасть невесть какой глубины, а далеко внизу – яростный отсвет огненной реки. Горячая лава обжигает молча сносящие нестерпимую боль корни горы… Вот такие были эти глаза.
И Кари отчего-то даже на осколок мгновения не усомнился – теперь он не единожды увидит настоящее чародейство.
Вы когда-нибудь задумывались, почему барды и сказители обычно рассказывают о теплых местах? Действие баллад и легенд редко происходит зимой. Мало кто говорит о путешествии среди льдов и снегов, и то большинство этими словами и ограничивается. Так вот, теперь я на своей шкуре знаю ответ. Очень удобно, когда герой имеет возможность улечься спать на любой поляне и не приходится пояснять слушателям, почему ж он к утру не замерз. Бр-р!
Я плотнее запахнул шубу. Мохнатая лошадка слегка фыркнула, намекая седоку, чтобы меньше ерзал, и затопала дальше по белоснежной равнине, один вид которой ослеплял, если постоянно не щуриться.
Выглядело мое путешествие совершенно неподходящим для воспевания, а между тем я и есть настоящий герой – по найму, правда. Мир не спасаю. Кстати говоря, вообще кто-нибудь хоть раз слышал, как мир просит его спасать? Вот и я нет – так почему же многие рвутся этим заниматься или об этом петь? Представьте, что вас кто-то регулярно и без спроса спасает…
Лично я делаю действительно полезное.
Сражения с черными магами? Сколько угодно, как раз моя работа. А также с белыми, синими, зелеными, красными и радужными. На самом деле человек, в том числе самый что ни на есть колдун, меньше всего зависит от цвета одежды. Зато волшебный дар – всегда искушение применить его к вящей пользе для себя, своих родных, своего кошелька или честолюбия. К счастью, профессию героя-антимага я выбрал как раз потому, что об меня с самого детства чары рассыпаются… Чего нельзя сказать о морозе.
Бр-р! Холодина-то какая! До костей пробирает.
К сожалению, именно здесь, как я вычислил, скрывается некий волшебник, возжелавший построить ледяной замок. Это, конечно, не преступление, особенно в безлюдных местах, куда не добираются сборщики налогов. Беда была в том, что он от кого-то услышал, что архитектура – это, мол, застывшая музыка, и пожелал воплотить в жизнь. Разработал нужное заклинание – вот только оказалось, что мелодия действительно застывает, и больше ее играть никому невозможно. Представьте себе лица братьев Гюйса и Гюйса, когда их музыканты не смогли воспроизвести ни одной ноты из композиций, что накануне целый вечер исполнялись для гостя-волшебника!
Денег у них куры не клюют, вкус отличный, а потому они были готовы отсыпать немалую сумму лучшему специалисту… то есть мне. Вот так и занесло в это местечко.
Я оглянулся – ничто, кроме пары сухих деревьев, не нарушало однообразия пейзажа. Значит, можно было вновь предаться рассуждениям о песнях и сказаниях.
Например, важна для героя баллад одежда. Любой представляет его в сверкающей броне или в щегольском камзоле, на худой конец – в куртке. Но всегда костюм должны быть одинаков, хоть среди адского пламени, хоть на холодных вершинах гор – истинные герои не переодеваются и не укутываются! «И засияла сталь его брони… где-то под шубой» – совсем не звучит.
Это еще если не вспоминать об обязательных спутницах, одежды которых просто обязаны оставлять открытыми что-нибудь привлекательное – иначе же неинтересно.
Впрочем, я бы сейчас согласился на девушку, даже до ушей закутанную в меха. Можно даже не очень очаровательную: со многим можно смириться через месяц пути по глухим местам. Если верить бардам, она непременно должна выйти на дорогу или лежать на обочине без чувств, или защищаться от бандитов. Кстати, если последние тут и водились, то давно перекочевали в более теплые края вместе с красавицами, на которых должны были нападать. Итак, хочу простой сюжет – я нахожу, спасаю, потом мы друг с другом постоянно ругаемся и непременно влюбляемся, раскрываем объятия и… Эх!
Кроме оленей и медведей, иногда малоприметными тенями пересекавших снег, никого не было, а на спутника-медведя я был совсем не согласен.
Наконец на горизонте стали различимы ледяные шпили, так что думать пришлось о более насущных вопросах. Прикидывая, с чего начать, я следил, как растут впереди башни, чертят свои контуры на закатном небе, таком сером к вечеру, что оно казалось растянутой сверху замызганной холстиной.
Среди однообразия снега и облаков дворец перетекал сам в себя, переливался радужными красками, взлетал вверх лестницами тактов и молчал уступами нотной грамоты. Побери меня повелитель синей луны – это было очень красиво. Жаль только, что ворованное.
Я направился к ближайшей стене, снял перчатку и, морщась, держался рукой за выступ, пока не начала пропадать чувствительность в пальцах. Потом со вздохом растер руку и снова спрятал в меха. Было бы слишком просто. Заклинания на меня, конечно, не действуют, но не все, особенно зацикленные на себе, разваливаются.
Глупо не попробовать, но рано, рано еще доставать волшебную шкатулку, в которой надлежит перевезти освобожденную мелодию, и которой мне тоже стоит касаться осторожно.
О крайне быстром выполнении миссии пришлось забыть, потому я принялся за установку палатки, одновременно размышляя о неудобствах севера и способах решения задачи. От мирного занятия отвлек исходивший со стены окрик:
– Эй ты, что тут делаешь? Проваливай! Я Мервис, чародей, и чего не люблю, так это соседей!
– Оно и видно, – оживился я, оборачиваясь. На стене стоял высокий широкоплечий мужчина в синей шубе, самой примечательной особенностью которого была густая черная борода до середины груди. – Тот, кто умеет ладить с людьми, в такой глуши дом строить не будет. А коли тебе моя палатка не нравится, так спускайся и покажи – ты только орать способен или как?!
– Сейчас я еще буду к каждому проходимцу бегать! Убирайся и не говори, что я не предупреждал. А то…
– Да я тебя одной левой, горлопан!
Он скатал снежок и швырнул. Комок, который должен был упасть у стены, устремился ко мне, нарастая в размерах прямо на лету и набирая скорость. Кое-где начали поблескивать ледяные грани. Увернуться я уже не успевал, так что выставил перед собой руку – ком рассыпался у моих ног мягким сугробом.
Жаль.
По правде говоря, я надеялся, что он действительно спустится, чтобы размазать нахала по снегу. Это был второй способ выполнить задачу – выманить хозяина, скрутить и заставить снимать собственные чары. Боевая магия на меня точно не действовала, а волшебники уж слишком привычны полагаться на свой дар, чтоб этот тип справился со мной силой и ловкостью.
– Эй, – в голосе отчетливо послышалось изумление, – ты кто ж такой?
Я попробовал перейти на крайности и, покинув области дозволенной в обществе дам и детей речи, постарался разъяснить, кто я, кто он, а также что и каким способом я делаю с хамами и трусами. Напрасная трата сил – маг быстро пришел в себя и отвечал в том же духе, но покидать стены не собирался. Я до него вверх по гладкому льду, увы, не долез бы. Убедившись, что и этот вариант провалился, я замолчал. Мой собеседник тоже через некоторое время выдохся и, сделав паузу, уже хладнокровно и с сарказмом добавил:
– Я догадался, кто ты, Стин-бродяга. Можешь сидеть хоть до весны, только не надейся, что стены растают – весна и лето здесь те еще. Впрочем, если дотянешь, тогда травка, может, пробьется – пожевать. Счастливо отдохнуть.
И скрылся.
Не люблю, когда меня называют бродягой. Если уж угодны прозвища, лучше – охотник… Хуже всего то, что в словах чародея был смысл. Я обдумывал это у жалкого костерка из сухих веток, запивая вяленое мясо чаем, пока лошадь неподалеку хрустела припасенным овсом. Надолго корма не хватит, несмотря на непритязательность животины. Да и у меня самого запас еды ограничен. Можно, конечно, прирезать скотинку… Конина, бр-р, благодарю покорно! Еще и назад потом пешком тащиться.
Взгляд упал на костер, и некоторое время я оценивал шансы растопить сооружение, но даже если собрать все дрова в округе – их не хватило бы.
На следующее утро, с неохотой выбравшись из палатки, я обошел ледяной замок. Ни одного удобного места для подъема. Устав вырывать ноги из снега, я присел, прислонившись к переливающейся башне – и внезапно слух тронул тихий звон. Я прижался ухом к стене и через некоторое время обнаружил ритм, а потом звуки сложились в знакомые сочетания. Ведь когда-то тоже слышал этот концерт, и запомнил… Завораживает, повелитель синей луны меня побери..!
Там, в глубине стены, по прожилкам-венам текла заключенная в застывшее ледяное совершенство мелодия.
Я слушал до тех пор, пока гармонию не перебил звук шагов. Некоторое время подошедший волшебник наблюдал сверху.
– Недоброго утра, чародей. И не жалко тебе, что этого никто больше не оценит?
– Чего? Того, что я взял? Да такого добра навалом, куча бездельников сочиняет! Мне вообще все равно, бреньканья не люблю и никогда не любил, неинтересно. Зато о таком дворце давно мечтал, а иначе создать не получалось. Послушал, что говорят о последних сочиненьицах музыкантов, да и выбрал…
– И теперь тут сидишь, один, как сыч.
– Ну почему же один – вот ты явился…
Из последовавшего очередного раунда препирательств и оскорблений Мервис вышел победителем, поскольку ему от меня ничего не было нужно.
Настало время новых планов.
На лестницу нужной длины местные карликовые деревья не годились.
Я составил проект растопления замка, который был основан на идее, прочтенной в одной книге. Там ученый, не владея магией и не имея горючей смеси, жег вражеские корабли, заставляя воинов собирать на них солнечные блики с помощью отполированных щитов. Воинов у меня не было, щитов тоже, зато солнца в иные дни хватало. Как и снега со льдом, из которых можно было делать прозрачные чечевицеобразные штуки – линзы.
Я с вдохновением принялся за дело.
Делал перерывы лишь для того, чтобы еще некоторое время посидеть у стены и послушать музыку. Теперь отчетливо понял – тональность минорнее, чем во время давнего выступления…
В работе и отдыхе у звучащего льда прошло три дня. По их итогам расчеты произвести было несложно – достаточное количество линз удастся изготовить к середине лета. М-да…
Были тщательно обдуманы порождения изобретательности и отчаяния – в одиночку соорудить боевой таран; найти в окрестностях стадо оленей, перебить и использовать их жир для множества костров; отыскать неподалеку спящий вулкан или спящего дракона. Увы, ни один из вариантов не страдал таким пороком для благородного безумия свободной мысли, как практическая исполнимость.
Лошадь бодро истребляла овес и начинала с аппетитом смотреть на мою палатку. Надо, наверное, собираться в путь временно побежденным и вернуться, скажем, с караваном, нагруженным дровами. Или с осадной лестницей, или с парой волшебников. В любом случае все за мой счет. К тому же после ухода ничто не помешает Мервису перенести замок… но вдруг не догадается?
Я не мог не попрощаться с тем единственным, что скрашивало дни. Долго сидел у стены и слушал, слушал, слушал тихие ритмы, из которых за последние дни ушел лишний минор.
– Прощай, – сказал я, и провел перчаткой по льду, – если вернусь, то нескоро.
Мервис следил, как я седлаю лошадку, и давал советы, на которые не хотелось отвечать.
– Прощай, Стин, – заорал он, когда я тронулся в путь. – Больше, видать, не свидимся!
Его голос был заглушен громким скрежетом. Обернувшись, я увидел, как прожилки становятся трещинами, как ломаются стены под натиском изнутри, разлетаясь осколками. И услышал, как нарастает, гремя над равниной, освободившаяся мелодия. Звуки оплели меня, почти оглушив, обрушились торжествующим ритмичным водопадом.
Я далеко не сразу достал заветную зачарованную шкатулку. Мастер-маг знал свое дело – освобожденные ритмы, покружив, свернулись в ней до поры.
И только потом я подъехал к Мервису, который, потирая бок, вылезал из-под обломков.
– Как тебе удалось? – на брань у него не хватило то ли слов от изумления, то ли просто дыхания.
– Не мне. Я такой же дурак, как и ты – только сейчас сообразил. Она сама, понимаешь? Музыке необходим слушатель, хоть один. А ты не годился.
Я развернул лошадку и оставил его в одиночестве. Выберется, он же колдун.
Пора к цивилизации! Надо будет по возвращении таки заказать барду или сказителю повествование, а то от них дождешься… Только чтобы убрал эти проклятые снега, шубы и добавил какую-нибудь красотку!
Или пусть оставит, как было?